Текст книги "Однажды весной в Италии"

Автор книги: Эмманюэль Роблес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

9

В это же самое время Филанджери с пипеткой в руках готовился принять в своей мастерской прописанные ему капли от ревматических болей. Он услыхал, как стукнула на лестнице дверь лифта, и, держа в руке стаканчик, внимательно прислушался. Раздался звонок, но скульптор, словно это было для него крайне важно, не двигаясь с места, продолжал разглядывать налитую в стаканчик жидкость. При этом он видел искаженные стеклом окружающие предметы и особенно заинтересовался бронзовой кошкой, странно вытянутой по вертикали и обликом своим напоминавшей священные изображения с барельефов древних гробниц. Филанджери понимал, что, забавляясь таким образом, выигрывает не больше нескольких секунд, и потому проглотил содержимое стаканчика (в эту минуту послышался стук, и Филанджери подумал: «Не иначе как они бьют ногами в дверь»), тщательно закупорил пузырек с лекарством, главным образом чтобы доказать самому себе, что нервы его в порядке, и не спеша пошел открывать дверь. С ним коротко поздоровались двое мужчин, и старший, с раскосыми, как у китайца, глазами, негромко сказал: «Полиция». Оба они шляп не сняли. На вопрос Филанджери: «Что вам угодно?» – ответа не последовало.

Они решительно прошли в коридор и направились в мастерскую.

– Вы Сальваторе Филанджери, скульптор?

– Да.

– У вас есть при себе документы?

– Разумеется.

Полицейский со скучающим видом просмотрел бумаги и вернул их.

– Вчера вечером кто-то остался у вас ночевать.

– Правильно.

– Его имя?

– Марчелло Гуарди.

Он чуть было не назвал первое пришедшее в голову имя, но вовремя вспомнил, что представил Сент-Роза Тавере под этим самым псевдонимом Гуарди.

– Его адрес?

– Мне он неизвестен.

– Вы в этом уверены?

– Знаю лишь, что живет он где-то возле площади Мадзини.

Пока один полицейский, сощурившись, что-то записывал в блокноте, другой, непрерывно чихая, шарил повсюду, рылся по углам, даже согнал с места кошку, спавшую за театральной ширмой.

– Его профессия?

– Сейчас он зарабатывает частными уроками.

– Какими именно?

– По философии.

– И вы действительно не знаете адреса человека, которого в нарушение правил оставили на ночь?

– Ко мне в мастерскую приходят многие. А он задержался, потому что мы играли в шахматы. И я предложил ему остаться у меня.

Все это было сказано естественным тоном, с простодушным выражением лица. После ухода Мари и Сент-Роза он много думал о том, как будет себя вести и что скажет в случае необходимости. Второй полицейский направился в другие комнаты. Было слышно, как он, не переставая чихать, открывал и закрывал двери. Вскоре он вернулся обратно, неся несколько баночек сгущенного молока и небольшие пачки сахара.

– Там еще осталось, – сказал он простуженным голосом.

– Как вы это достаете? – спросил полицейский, похожий на китайца.

– Молоко – через международный Красный Крест, а остальное – через одного женевского друга.

– Вы могли бы это доказать?

– У меня сохранились не все квитанции. Я не предполагал, что мне придется отчитываться, однако продукты получены мною вполне законным путем.

– А Марчелло Гуарди был у вас впервые?

– Я уже сказал. Он позвонил и попросил разрешения прийти.

– Как вы думаете, такие визиты еще повторятся?

– Вчера вечером, к примеру, кроме Марчелло Гуарди, у меня был офицер итальянской полиции капитан Альфредо Рителли, двое сотрудников Римского радио – Энцо Тавера и Адриано Локателли, две молодые дамы – одну из них зовут Мари Леонарди, другую – Джина Сарди, обе тоже работают на радио.

– Да, но всех этих людей вы знали раньше!

– Кроме капитана Рителли, который пришел ко мне впервые и с той же самой целью – познакомиться, посмотреть мои работы.

Он чувствовал, что говорит непринужденно и может рассчитывать на доверие.

Кошка вылезла из-за маленькой театральной ширмы и улеглась на дощечке около занавеса среди ярко раскрашенных марионеток. Полицейский окинул взглядом скульптуры, словно хотел проверить, действительно ли они заслуживают такого интереса и такого наплыва поклонников.

– У меня пока все, – сказал он и закрыл свой блокнот. Второй полицейский поставил на стол банки с молоком и пачки сахара. Измученный насморком, он непрерывно тер нос, ставший уже багровым. Филанджери вежливо проводил обоих полицейских до лифта, уверенный, что выпутался вполне благополучно.

В начале первого зашла Мари, и он слово в слово рассказал ей о небольшом допросе, который ему учинили, и о всех подробностях этого посещения. Рассказ произвел на нее неплохое впечатление, и она подумала, что происки Таверы на этом закончатся. Мари принесла Филанджери несколько картофелин. Он сварил их в молоке, и они вместе пообедали. Потом Мари зашла за ширму и взяла две сделанные самим скульптором марионетки, одну – для роли Таверы, другую – для роли Сент-Роза. «Вы грубиян!» – кричал один. «Я вам подрежу крылышки!» – вопил другой. Старик хохотал. А кошка, сидя в своей корзинке, издали поглядывала на них.

Через час после ухода Мари в дверь снова позвонили. В человеке, который стоял на площадке, закутав шею теплым кашне, Филанджери узнал Линареса, своего соседа, смуглого уродца с красными веками и блуждающим взглядом.

– Что вам угодно? – спросил Филанджери.

– Могу я побеседовать с вами кое о чем, близко вас касающемся?

– Заходите.

Войдя в мастерскую и машинально приглаживая волосы, Линарес сказал:

– Вы меня знаете, синьор Филанджери.

Филанджери было известно, что сосед, старый таможенный чиновник, в начале войны потерял жену и теперь жил на маленькую пенсию. Свое испанское имя, как говорили, он унаследовал от дедушки-латиноамериканца. Филанджери удивился его приходу, но старался этого не показать. Он частенько видел, как этот Линарес о чем-то мечтал на балконе, глядя на реку, которая виднелась из-за крыш, и непрестанно прочищал себе то уши, то ноздри длинными крючковатыми пальцами, одет он был вполне опрятно, и тем не менее во всем его облике было что-то нечистоплотное.

– Присаживайтесь, – предложил скульптор.

Сосед высматривал местечко поудобней и после некоторых колебаний выбрал диван. Филанджери знал также, что жена соседа, по которой тот носил траур, была женщина крупная и сильная, но умственно неполноценная и посему служила в доме козлом отпущения. Рассказывали, что, когда муж хотел дать ей пощечину, ему, чтобы дотянуться, приходилось прыгать, как кенгуру. Его считали человеком весьма сомнительной нравственности. Овдовев, он начал водить к себе молоденьких девчонок, с которыми знакомился в бедных кварталах.

– Чем могу служить? – спросил скульптор.

– Синьор Филанджери, – ответил сосед, – я хочу предупредить вас об одной важной вещи.

Филанджери внимательно посмотрел на гостя, и у него мелькнуло подозрение, что этот необычный визит может быть связан с приходом полицейских, но он предпочел не спешить. Кроме того, он чувствовал усталость, и его красные опухшие руки болели.

– Вы ведь знаете, что еще недавно я вел себя весьма неразумно и сделал несчастной женщину, которая была просто святой, и, конечно, не заслуживаю снисхождения.

Филанджери вспомнил ночи, когда из соседней квартиры до него доносились крики душевнобольной женщины.

– С тех пор я делаю все, что могу, чтобы загладить причиненное мною зло, но я понимаю, что никому еще не внушаю доверия. Однако я стараюсь по мере моих сил, вы меня поняли?

– Не понимаю, к чему вы клоните.

– Сейчас поймете, – ответил Линарес.

Он помолчал, ожидая, пока кошка пройдет через мастерскую.

– Кошки приносят несчастье, – доверительно сказал он. – Особенно когда перебегают вам дорогу слева направо.

– Вернемся к делу, – сказал Филанджери.

Не спуская глаз с кошки, Линарес торжественно объявил:

– Синьор Филанджери, вас скоро арестуют!

Воцарилось молчание, во время которого скульптор подумал, уж не провокация ли все это или, быть может, злая шутка, придуманная Таверой. И в то же время он чувствовал, что в голове у Линареса родилась и пышным цветом расцвела странная мысль, напоминавшая тропическую орхидею.

– Недавно, – сказал Линарес, – полиция опрашивала всех ваших соседей.

– Ну и что же?

– Они хотели узнать, приходил ли кто-нибудь из них к вам с жалобой на шум в вашей мастерской.

Снова молчание. Филанджери подумал, что, пожалуй, он слишком рано успокоился после полицейского допроса. Механизм, пущенный в ход этим тупицей Таверой, остановится не так скоро, как он предполагал.

– И это все? – спросил скульптор, скрывая тревогу.

– Еще кое-что есть, синьор.

– Слушаю вас.

– Вот что: оба полицейских спрашивали меня, часто ли к вам ходят люди. Я сказал – да.

– А дальше?

– Ну, я ведь что-то слышу через балкон. Конечно, не подслушиваю, но слышу.

– Принимать у себя людей никому не возбраняется.

– И я так думал. Но они интересовались, остается ли у вас кто-нибудь на ночлег.

– Такое случалось. По правде говоря, редко. Тем не менее бывало.

Он уже начинал беспокоиться. Глаза Линареса бегали из стороны в сторону, и скульптор догадывался, что он готовит какой-то подвох.

– Разумеется, разумеется, синьор. Но я осведомил их об одном особом случае.

– О чем же?

– О том, что кое-кого вы укрывали у себя довольно долго. Почти две недели.

– А вы в этом уверены?

– О синьор, у меня отличный слух. Зрение мое ослабело, но, благодарение богу, уши у меня безупречны.

– Предполагая нечто подобное – я подчеркиваю, только предполагая, не больше! – разве вы были обязаны сообщать об этом?

– Конечно, нет.

Стало быть, этот кретин донес, что здесь находился Бургуэн, и дело приняло новый оборот. Линарес сейчас смотрел прямо в лицо Филанджери, глаза его светились радостью при мысли, что он лишил соседа покоя. Филанджери вспомнил, что Бургуэн ни разу не выходил на балкон, но Линарес там показывался, и иногда даже было слышно, как он ворчал на кошку. Кошка действительно часто бродила взад-вперед вдоль железной решетки, разделявшей балкон на две части. Если кошка заходила на территорию соседа и Линарес это видел, то он пугал ее, громко хлопая в ладоши.

– Зачем же вы рассказывали такие вещи, даже не проверив, соответствует ли это истине?

– Да без всякой причины.

– Может, на вас оказывали давление?

– Ну что вы! Они вели себя исключительно вежливо.

– Однако вы подозреваете, что это может причинить мне серьезные неприятности? Если у вас нет веских оснований утверждать, что дело обстоит именно так, если вы лично против меня ничего не имеете и если никто вам не угрожал, то я не понимаю…

Лицо Линареса изменилось, словно ему внезапно дали пару пощечин. На щеках его выступили большие красные пятна, глаза налились слезами – казалось, он вот-вот расплачется.

– Вы правы, синьор, тысячу раз правы! Я ничтожество! Я трус! Но я не мог противостоять искушению.

– Какому искушению?

– Сообщить то, что я заметил.

– А разве так просто – донести на человека, даже не подумав о том, какими могут быть для него последствия ваших непроверенных подозрений!

– Это, конечно, верно! Все мы одинаковы, тут же уступаем. Вы меня никогда не простите?

Филанджери думал: «Они явятся еще днем». Он не испытывал к Линаресу ни злобы, ни презрения. Если бы хоть этот жалкий шут действовал ради денег или из страха. Но ведь и этого не было! Исключительно ради удовольствия нагадить!

– Меня начали мучить угрызения совести. Хотел отказаться от своих слов. Я не знал, что делать. Пошел на кладбище, чтобы у могилы моей Розалии подумать, как быть, а потом вернулся предупредить вас. Может, это умалит мою вину?

Упершись в бедра своими изуродованными ревматизмом руками, Филанджери смотрел на соседа. Он видел глаза Линареса с огромными белками и как бы вколоченными в них зрачками. Он видел его хрящеватые уши, покрытый черными точками большой нос, растянутые дряблые губы и подумал, что смотрит в эту минуту в лицо своей судьбы.

– Уезжайте, – вдруг тихо проговорил Линарес, точно их могли услышать с лестницы. И, прикрыв рот рукой, добавил: – Уезжайте быстрее и скройтесь у друзей!

– У меня нет причин уезжать!

– Уезжайте. Я буду счастлив, если вы сумеете от них укрыться. Клянусь вам памятью моей Розалии, буду счастлив.

И снова у Филанджери возникло подозрение, что это хитрая игра, затеянная Таверой или полицией при содействии, быть может и невольном, этого кретина.

– Меня будет грызть совесть. Вы даже не знаете, какие ужасные часы пришлось мне пережить с тех пор, как они отсюда ушли. Я кричал там, на кладбище, синьор! Я говорил моей Розалии: «Ты была права! Я мерзавец!» А потом решил все вам сказать. Уверен, что меня вдохновила на это душа Розалии. Вы не очень на меня сердитесь, правда?

– Рассчитывать на мою признательность все-таки трудно, – с горечью сказал Филанджери.

– Ах, какая же я скотина!

– А теперь оставьте меня, прошу вас.

– Вы уедете?

– Что я буду делать, вас не касается.

– Правильно! Говорите со мной грубо! Я заслужил это. Не щадите меня, я вас умоляю.

Филанджери встал. Он протянул руку, снял с полки альбом с фотографиями произведений Бернини, которым страстно восхищался, почти машинально открыл его на странице с изображением великолепного «Экстаза св. Терезы», исполненного одновременно чувства мистической экзальтации и сладостной истомы. В юности он часто любовался этой скульптурой, когда во время острых душевных кризисов приходил в церковь Санта-Мария делла Виттория.

– Скажите, вы, как вы сами выражаетесь, «поддались искушению» из страха за себя? – спросил он, не поднимая головы и не отрывая взгляда от святой Терезы, от ангела со стрелой, от роскошных складок одежды.

– Я вас не понимаю, синьор Филанджери.

– Видите ли, если вы были в трудном положении, я могу себе представить, что появление полиции вас испугало.

– Нет, нет. У меня все в порядке.

– Они проверили ваши документы?

– Да, но если я и совершил нечто предосудительное с точки зрения нравственности, о чем без стыда не могу вспоминать, то это не дает повода к судебному преследованию.

– Возможно, вы надеялись угодить своим доносом властям, которые в прошлом снисходительно закрывали глаза на ваши неблаговидные поступки.

– Нет, синьор. Когда меня допрашивали, я отвечал сразу, вовсе не думая о себе лично. Это было сильнее меня!

Филанджери закрыл альбом и аккуратно поставил его обратно на полку. Удивление взяло верх над тревогой. Он подошел к Линаресу, по-прежнему сидевшему на краешке дивана, и спросил:

– Значит, я невольно дал вам повод подозревать меня?

– Нет.

– Тогда в чем же дело?

– Я вспомнил, что после отъезда синьоры Филанджери, когда в квартире, кроме вас, никого не было, как-то вечером я услышал голоса и потом заметил, что у вас вроде бы один и тот же собеседник.

– Вы подходили к самой решетке балкона?

– Да, я подходил к самой решетке, хотя было уже холодно. После смерти Розалии в квартире мне было… Едва начинало смеркаться, мне становилось не по себе, впрочем, это естественно.

Линарес жалобно вздохнул и поднялся, собираясь уходить.

– Подождите, – сказал Филанджери. – Значит, они вам не угрожали и не пытались соблазнить вас обещаниями?

– Если бы они мне угрожали, я бы ничего не сказал. Я человек боязливый и от страха немею. И о каких обещаниях вы говорите? Нет, нет, дело в том, что у меня просто сердце с гнильцой.

Он дважды шлепнул себя в грудь растопыренной правой рукой и, согнув спину и еле волоча ноги, вышел в коридор походкой занемогшего клоуна.

Оставшись один, Филанджери не спеша обвел взглядом свою мастерскую, в которой проработал сорок лет, где создавал одну за другой свои статуи, всегда стремясь выразить в них и себя, и самое сокровенное из того мира, в котором он жил. Быстрым движением он сбросил покрывало с Венеры и пожалел о том, что до сих пор не мог выполнить ее в более благородном материале. Он не знал, чем заняться, и с отвращением сознавал, что сейчас, в эти каникулы, которые он сам себе предоставил, главным его врагом стало быстро бегущее время. Он снова накрыл статую покрывалом и вышел на середину мастерской. У кого же ему просить защиты? Он никогда не искал связей с высокопоставленными лицами, с могущественными представителями власти, хотя когда-то среди его поклонников была приятельница графини Эдды Чиано. Но граф Чиано был расстрелян в крепости Сан-Проколо в Вероне за предательство, жена его бежала в Швейцарию, а немцы заняли всю страну. Может быть, единственное решение – то, которое подсказал Линарес. Однако скульптор был убежден, что его отъезд не должен походить на бегство. Он навел порядок в квартире, прибил решетчатый ставень со стороны балкона, выключил счетчики газа и электричества и закрыл водопроводные краны. Затем он сложил одежду в чемодан. Все это заняло не более получаса. Он решил не звонить Мари по телефону, а написать ей письмо, сообщить о приходе Линареса и о своем решении уехать в Сполето к жене и сыну дневным поездом. Скульптор спустился к привратнице, предупредил, что несколько дней его не будет, оставил ключи от квартиры и деньги, чтобы она кормила кошку, и попросил передать письмо Мари.

– Она зайдет сегодня вечером или завтра, – сказал он. – Мне бы хотелось, чтобы это письмо было передано ей лично.

– Не беспокойтесь, синьор.

Но, выйдя на улицу, он увидел возле подъезда черную, мрачную, как катафалк, машину. В его сердце закралась тревога. Он сделал несколько шагов в противоположном направлении, дошел до конца улицы, однако машина уже тронулась. Филанджери услышал ее легкое, но угрожающее гудение. Нагнав его, машина остановилась, и из нее вышел полицейский с раскосыми глазами и с тем же скучающим выражением лица.

– Садитесь, – вяло сказал он.

10

В пять часов Сент-Роз ждал Мари в кафе «У Пьетро». Он заранее позвонил ей на службу, назвавшись условленным именем. Войдя в кафе, он расположился на диванчике в углу зала. Тут почти никого не было. Через стеклянную дверь он заметил на стене дома напротив белую надпись: «Comune di Roma. Profilassi della rabbia». Хозяин кафе, выделяясь на фоне сверкающих бутылок и кофеварки, читал газету. Сент-Роз думал о Филанджери, и, поскольку голос Мари по телефону показался ему спокойным и уравновешенным, он решил, что все в порядке. Он вспомнил, что, когда сегодня днем он немного вздремнул, ему приснилось, будто он плавает где-то в морской глубине и вокруг него целый лес водорослей. Вдруг появились какие-то прозрачные рыбы и проглотили его, однако физических страданий он не испытывал – только ужас от того, что у него больше нет тела и он обречен вечно скитаться в этой пучине. Он подумал еще о Сандре и о ее предложении укрыть его в Париоли. Без сомнения, она имела в виду какое-то «гнездышко», где встречалась со своими любовниками. На дворе уже начали сгущаться сумерки, реже появлялись машины. Двое фашистских полицейских с винтовками через плечо остановились ненадолго на тротуаре.

В памяти Сент-Роза возникали и другие сны. Так, однажды ночью бесчисленные полчища муравьев сомкнутыми рядами осадили стены дома и с тихим шелестом колоннами двинулись к его кровати – блестящие, пучеглазые, с огромными головами и челюстями. В другой раз ему приснилось, что море поглотило целый город и он спасался на крышах домов, глядя сверху, как вода медленно заливает улицы, и вот уже на ее поверхности торчат только крыши и купола с облепившими их кучками людей, которые один за другим сползают в воду и тонут в этих потоках.

Когда открылась дверь и вошла Мари, хозяин кафе – плотный, с проницательным взглядом – поднял голову и восхищенно осмотрел молодую девушку с головы до ног. Она направилась к Сент-Розу, который встал ей навстречу, и уселась рядом. Хозяин решил, что это влюбленная парочка, и обратился к ним: «Дети мои». Мари сняла пальто, под которым было черное платье с единственным украшением – ниткой хрустальных бус. Ее высокая, упругая грудь казалась символом дивного могущества жизни. Сент-Роз уже убедился в том, что только Мари может избавить его от недуга, по временам терзающего его разум и внушающего ему печальные и жестокие мысли.

– Есть новости? – спросил он.

– Тавера действительно донес на Фило.

– И этот капитан из итальянской полиции тоже?

– Нет, только Тавера. И уже сегодня утром, сразу после нашего ухода, туда явилась полиция.

Она рассказала все, что узнала во время своего первого прихода от самого скульптора, и показала письмо, которое уже потом передала ей привратница.

– При таком обороте дела для него разумней всего было уехать, – сказала Мари. – Так будет лучше для вас обоих.

Пока Сент-Роз внимательно читал письмо, Мари подметила, что ему свойственна подозрительная осторожность бродячей кошки, привыкшей быть всегда настороже, ибо весь мир вокруг представляется ей сплошной, не имеющей границ опасностью. И эта его кошачья черточка была особенно заметна, когда он говорил – тихо, слегка поджимая губы. Сент-Роз сказал, что, по его мнению, внезапный отъезд Филанджери полиция может расценить как признание вины. Его начнут искать и, вероятно, найдут без особого труда.

– Знаете, – сказала Мари, – он не сообщил привратнице, что едет в Сполето.

– Ну и что? Туда сразу же пошлют телеграмму и проверят, нет ли его.

– Вы прекрасно понимаете, что семья постарается обеспечить ему безопасность, когда он приедет.

– Если его не задержат еще на вокзале, едва он сойдет с поезда.

– Вы считаете, что они сразу начнут усердствовать?

– По-моему, сейчас он кажется им более подозрительным, чем прежде. Как будет реагировать полиция, я, конечно, сказать не могу. Возможно, она узнает о его отъезде только завтра или еще позже.

– А вы сами что собираетесь делать?

– Покинуть палаццо Витти. Завтра утром я уеду оттуда. К несчастью, именно в палаццо должен прийти Лука или его доверенное лицо. Я буду искать выход. А вы Луку знаете?

– Луку? Нет, не знаю, – ответила Мари. – Фило мне говорил о нем, когда прятал у себя вашего друга Бургуэна, но я ни разу с ним не встречалась.

И она отпила глоток ядовито-желтого содового напитка, который принес ей хозяин кафе. В конторах и магазинах работа заканчивалась, и Сент-Роз видел в окно, как римляне всех возрастов заполняют улицы. У некоторых глаза были подернуты дымкой, будто они шли, поглощенные мыслями о преследующем их днем и ночью несчастье. Другие, казалось, искали нечто невидимое, но наверняка существующее и способное избавить их от отчаяния. После своего первого выхода из палаццо Сент-Роз не чувствовал себя в городе чужим. Он понимал, что все легче и легче переносит его разреженную атмосферу и что эта атмосфера побуждает его чаще задумываться над своим собственным существованием. Присутствие Мари придавало этой мысли живость и даже какую-то ясность.

– Вы знаете, – сказал он, – если Филанджери арестуют и заставят говорить, на вас тоже падет подозрение.

Она покачала головой, но он настаивал:

– Достаточно, если его вынудят сказать, что в то утро вы приходили к нему, чтобы нас предупредить. Ваше любезное предложение подвезти меня в своей машине будет лишний раз свидетельствовать о вашем сообщничестве.

– Если они будут нещадно его истязать, Фило, возможно, признается во многом, но он никогда не скажет ничего, что могло бы навлечь на меня опасность. Он любит меня как родную дочь. Вы его еще мало знаете.

Несмотря на такой довод, Сент-Роз был встревожен не только тем, что Мари находится под угрозой, но и тем, что их теперешнее положение напоминало ему один из его недавних снов о несметном множестве муравьев в железных панцирях и их гнусном и неотвратимом наступлении.

– Только бы с вами ничего не стряслось! – сказал он. – Это мое единственное желание.

Она ласково улыбнулась в ответ и нежно взяла его за руку, словно желая успокоить. И на ее чувственном лице вдруг появилось детски наивное, чистое выражение. Смелая, правдивая и неотразимо красивая девушка с проницательными и полными нежности глазами читала все, что было у него на душе, понимала, как она его волнует, и забавлялась этим с чуть заметным лукавством. Они говорили о вечеринке, о Тавере, об этой глупой ссоре, припоминали множество подробностей, но ни слова не было сказано о том, что произошло между ними во время танца.

Когда они расстались, был поздний вечер, близилось затемнение, и улицы в этой тревожной темноте уже почти не было видно.

Вечером, поскольку Луиджи был в командировке далеко от Рима, Сент-Роз ужинал с маркизой и Сандрой. Он рассказал им о своих делах только то, что счел возможным, и напомнил, что в случае тревоги он этой ночью сразу же спрячется в укрытие, в тот самый тайник, который был недавно оборудован для двух прежних беглецов. Его не вполне устраивало это решение, но он считал, что до утра ничего лучшего не придумаешь. А на рассвете, когда затемнение кончится, он отправится к одному приятелю, предоставившему ему убежище. Маркиза выслушала его, не задав ни единого вопроса. Она, казалось, относилась ко всему с полнейшей безмятежностью. К концу ужина ее одолел сон, и она удалилась в свою комнату. София помогла ей раздеться, уложила в постель и пошла к себе, а Сандра и Сент-Роз остались одни у камина.

– Где же вы на самом деле были? – спросила Сандра.

– Я вам рассказал.

– У этого человека какие-то осложнения с полицией? Есть ли у него надежда выпутаться?

– Есть, и если сегодня вечером с ним ничего не случится, все мы сможем спокойно дышать.

– Ну что же, будем уповать на бога!

Она встала, взяла его за руку, легонько подтолкнула, велела следовать за нею и, улыбаясь, повела к себе. Перед дверью Сент-Роз заколебался, и Сандра пошутила:

– Опять укоры совести? Вы предпочли бы, чтобы мы пошли к вам в вашу промерзшую келью под крышей? Перестаньте, входите!

Он впервые вошел в эту комнату, и Сандра видела, как он молча оглядывал все вокруг, рассматривал картины, драпировки, зеркала, широкую супружескую кровать, покрытую великолепным парчовым покрывалом. Она зашла в ванную, а вернувшись обратно, заметила, что Сент-Роз внимательно рассматривает фотографию двадцатилетней давности, на которой она снята вместе с Луиджи: на ней свадебное платье, глаза смотрят холодно, улыбка вымученная. Больше, чем кто-либо другой, Сандра знала, как мало счастья выражало тогда ее лицо – на нем отразилось лишь усилие воли, сильно искажавшее ее тонкие черты.

Сент-Роз, видимо, был недоволен, что она застала его за этим занятием, и в свою очередь пошел в ванную. Казалось, он уже согласился остаться в этой комнате, не догадываясь, что Сандра выбрала ее с определенной целью. Впервые она принимала любовника в «святилище». Мысль об этом всегда была ей противна из-за известных предубеждений; однако Сандре страстно хотелось совершить это «святотатство» с Сент-Розом. Она сняла халатик, расстелила постель, улеглась на обычное место, положила одну руку под голову, другую на грудь, прислушалась к бульканью воды в трубе и внезапно потянула одеяло на себя; ей пришло в голову, что ночь любви с этим человеком, у которого так тревожно на душе, имеет совсем иной смысл, чем все другие ночи, словно она отдает ему не просто свое тело, но куда более значительную часть своего существа. Она думала о том, что до сих пор ни одно из ее любовных приключений не было похоже на это и что все они – она в этом не сомневалась – не затрагивали ее сердца. Сандра подумала также, что, отдавшись Сент-Розу, она уже не ощущала себя посторонним ему человеком, как это было с другими любовниками, но, напротив, сохраняла к нему душевную признательность – чувство, сходное с нежностью, да и сейчас она была глубоко взволнована его близостью, хотя он ее еще не коснулся.

Когда вернулся Сент-Роз с полотенцем, повязанным вокруг бедер, она неожиданно для себя протянула руку и потушила лампу у изголовья. Затем в темноте взяла его за руку и привлекла к себе, шепча слова, полные страсти, которых никогда раньше – в этом она была уверена – не произносили ее губы. И он осыпал ее ласками, шептал, что у нее прекрасная грудь, и Сандра слушала эти столь знакомые ей слова со смешанным чувством удовлетворения и покорности и кончиками пальцев, как это делают слепые, касалась лица Сент-Роза. Чаще всего она не позволяла своим возлюбленным целовать ее в губы, а если уклониться не удавалось, то не испытывала от этого радости, но, когда к ее губам прикоснулся Сент-Роз, Сандру охватил такой порыв любви, какого она еще не знала. И, лежа в его объятиях, она желала только одного – чтобы он познал всю полноту счастья. И когда, бурно дыша, Сент-Роз откинулся на подушку рядом с ней, Сандра положила голову ему на грудь с чувством, в котором не было ничего плотского, а была подлинная чистота. Не поторопился ли он зажечь свет? Во всяком случае, когда он нажал кнопку выключателя и лампочка у изголовья осветила его лицо, Сандра заметила, что Сент-Роз глядит куда-то в сторону, вид у него совершенно спокойный и уж вовсе не такой, как ей представлялось. Она упрекнула его за это тоном легкой иронии, но на большее не решилась, боясь разорвать тонкую нить, которая еще, быть может, их связывала, и в то же время у нее возникло желание поиздеваться над самой собою.

Сент-Роз молчал, глаза его были полузакрыты, и Сандра отстранилась от него, оперлась на локоть. Она смотрела на Сент-Роза, видела волосы на его груди, его сильные ноги, шрам на правой ноге. Он занимал место Луиджи, но эта мысль уже потеряла всякое значение. На что она надеялась? Больше значить для него, чувствовать, что она живет в его сердце. Сандра воскликнула: «Я никого, кроме вас, не любила!», потом, сконфуженная, повернулась к нему спиной в страхе, что он рассмеется или легкомысленно воспримет ее признание. И страх этот сдавил ей горло так сильно, что у нее полились слезы. Но Сент-Роз нежно поцеловал ее в плечо, едва коснувшись его губами, и сказал, что ему лучше подняться в свою комнату, ибо может произойти что-нибудь неожиданное. Этот довод не уязвил ее, а, напротив, успокоил, до такой степени она страшилась мыслей, причинивших ей боль.

– Что может произойти? Вы о Луиджи? Он занят каким-то важным делом в Пизе. Я справлялась. Кроме того, он не такой человек, который будет разыгрывать коммивояжера, вернувшегося домой раньше срока, чтобы застать жену врасплох.

– Я думал не только о нем.

– Если речь идет о полиции, то вы сами уверяли…

«Да, – подумала Сандра, – я действительно сильно изменилась». Она знала, что постарается всеми силами его удержать, в ужасе от того, что он не разделяет ее страсти, не стремится побыть с ней подольше и, чтоб уйти, избрал этот ничтожный предлог. Она чувствовала, что готова умолять его подарить ей еще час, но боролась с этим искушением. Однако кончилось тем, что Сандра любезным, хоть и окрашенным горечью тоном актрисы попросила:

– «Еще мгновенье, господин палач».

Сент-Роз, улыбаясь, покачал головой.