Текст книги "Нея"

Автор книги: Эммануэль Арсан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Защитник резюмировал: если Морис сделал что-то мне, то это был вовсе не агрессивный поступок, а скорее проявление некоего протеста против того, что все объединились против него. В заключение мэтр подробно останавливается на нервном напряжении и переутомлении Мориса.

Как бы горячо я этого ни хотела, но мне никогда не приходилось видеть Мориса переутомленным. У него такая вялая манера работать, что мама без конца терзала его. Это правда, он не спешит, относится ко всему спокойно, объясняя нам, что у него своя клиентура. Доказательство тому – он хорошо зарабатывает. Но перенапряжение – нет. Это слишком далеко от того, чтобы быть единственно правильной версией… Я замечаю реакцию обвинителя: он поднимает глаза вверх. Даже присяжные не кажутся более убежденными, чем он.

Наступает очередь швейцарского адвоката, его аргументация не столь идиотская, как у его коллеги. При обычных обстоятельствах он был бы вполне убедителен.

В общем-то, он говорит правду. Он, кстати, единственный, кто делает это на протяжении всего суда. Подробно он анализирует лишь очень простое обстоятельство: никто ничего не видел. Слышали, как я кричу; видели Мориса, расцарапанного и в крови, но никого на самом деле там не было; и поэтому обвинения против Мориса строятся на догадках и подозрениях, которые сами по себе бездоказательны.

– Назовите хотя бы одного свидетеля! – кричит он. – Только одного – и тогда, дамы и господа присяжные, я скажу вам: ОСУДИТЕ ЭТОГО ЧЕЛОВЕКА! Но по нашему закону – и вы знаете это не хуже меня – любой считается невиновным до тех пор, пока не будет доказана его вина. Формальное доказательство вины моего клиента, по-моему, не было установлено. Следовательно, только если у вас не осталось какого-либо сомнения, даже малейшего, вам остается признать подсудимого невиновным.

В этом вся суть его речи. Однако она ни на кого не производит должного впечатления. Я вижу, что у присяжных на лицах написано, что, по их мнению, Морис виновен.

Мама считает себя обязанной подойти ко мне, обнять и поцеловать. Я наблюдаю за женщиной из состава присяжных, которая время от времени смотрит на меня как на неоперившегося птенца, выпавшего из гнезда: сейчас она вытирает слезинку в уголке глаза и слишком сосредоточена на этом занятии.

– Прежде чем судебное заседание прервется и жюри присяжных удалится для принятия решения, – говорит судья после заключительной речи защиты, – я прошу обвиняемого встать. Хотите ли вы что-нибудь добавить?

Морис снова встает и смотрит на судью и государственного обвинителя. У меня такое чувство, что он оценивает, сравнивает их двоих. Поворачивается к суду и к нам: отцу, матери, Сюзанне, полиции, экспертам, всем свидетелям.

– Если у вас есть, что сказать, говорите сейчас, – нетерпеливо повторяет судья.

Морис ловит мой взгляд. Я чувствую, он хочет задать мне вопрос. Он смотрит очень нежно, так, как смотрел, когда назвал меня своей женой, и вроде бы даже с благодарностью.

– Жюри присяжных сейчас удаляется для вынесения своего вердикта. Подсудимый, в последний раз спрашиваю, у вас есть, что добавить?

– Да, ваша честь…

– Итак?..

– Я виновен.

Я едва слышу его, хотя в зале судебного заседания не так уж много людей, а тишина порой просто давит. За этой короткой фразой тишина нависает уж совсем гробовая; кажется, будто прочие звуки отдаются многократным эхом: скрип обуви, потрескивание дерева, даже наше собственное дыхание. Наконец все исчезает, остается только его голос.

Маму душат рыдания, и мне кажется, что каждый из присутствующих здесь судебных чиновников и свидетелей тоже подавляет крик изумления. Тишина снова взрывается вопросами и сомнениями, похороненными было в нашем сознании. Судья и его консультанты перешептываются между собой; защита Мориса затеяла бесконечную дискуссию. Мэтр Жарро вздыхает. Я одна знаю… Что? Я знаю, правда откроется. Морис улыбается. Я даже не уверена, видит ли кто-либо еще эту улыбку. Скорее, это полуулыбка. Его веки прикрыты. Губы сжаты.

– Ваша честь, члены жюри, – заявляет он, четко выговаривая каждое слово. – Я изнасиловал Нейоми-Анну, изнасиловал Нею. Все обвинения в отношении меня обоснованны.

Парижанин и швейцарец поворачиваются одновременно, как в опереточном дуэте. Они делают жесты своему клиенту, но Морис их не замечает.

– Ваша честь… – начинает французский адвокат.

– Нет, мэтр, речь защиты закончена. Как требует от меня уголовное право, я предоставил обвиняемому возможность говорить, поэтому позвольте ему сделать это. Продолжайте, мсье…

– Но то, что, как вам кажется, вы знаете, – неторопливо продолжает Морис, – ничто в сравнении с тем, что произошло на самом деле…

Он говорит очень тихо, как будто ему достаточно того, что он сам себя слышит: кажется, он не обращается ни к кому конкретно. Он снова поднимает взгляд, и на этот раз настоящая улыбка освещает его лицо, чудесная улыбка…

– Я всегда любил Нею. Нея единственная женщина, единственный человек, которого я когда-либо встречал. Я сошел с ума, я не понимал, я лгал себе. Я помогал ей с домашними заданиями и говорил ей не сутулиться, как это делали и ее родители. Нея женщина. Я не думаю, что когда-либо до нее встречал в своей жизни настоящего мужчину или женщину. Я встречал только комедиантов, таких, как и я сам, и людей, слишком увлеченных своими ролями и положением, говоривших глупости, ничего не знавших и ничего не хотевших. Нея знает об этом больше, чем вы или кто-либо другой в этом зале. Она понимает, что значат страсть, желание и удовольствие…

– Я не позволю вам произносить эти непристойности, – резко возражает судья. – В ваших устах слово «удовольствие» в присутствии вашей жертвы является новым грубым нарушением закона, еще одним преступлением в дополнение к тому, в котором вы в конце концов признались. Продолжайте, но кратко. Вы здесь находитесь не для того, чтобы разглагольствовать или оправдывать себя. Вы сознались. Суд учтет это в своем решении, но я не допущу злоупотребления вами привилегией, данной вам законом…

Я никогда в своей жизни не была так счастлива. Я не ошибалась, Морис любит меня. Он любит только меня, Сюзанна ничего не значила для него… Или если даже значила, то лишь в отношении к нам, с нами или между нами… Если бы она захотела, Морис и я любили бы ее. Именно она не понимала этого. Они тоже: Морис был прав, они – слепы. Я все же не такая: Морис мужчина, единственный мужчина, которого я когда-либо встречала. Мама из-за своей манерности не понимала этого, равно как и отец, считающий себя великодушным и снисходительным, позволяя Сюзанне выйти замуж за Мориса.

– Поскольку я начал сознаваться в своей вине, ваша честь, позвольте мне успокоить свою совесть, – продолжает Морис.

Нельзя сказать, чтобы он был дерзок, хотя и смотрит на представителей суда с озорством мальчишки, подсказывающего своим родителям, что он прячется за шторой или под столом.

– Будьте кратки, – твердо произносит судья.

– Мое нападение на Нею было не первым, – говорит Морис, глядя на меня в упор. – До того, как жениться на ее сестре, я лишил ее невинности…

– Силой? – тут же требует ответа судья.

– Конечно, ваша честь, силой. Нравится кому-то или нет, а пенис рвет девственную плеву. Не я создал эту силу, а природа…

– Как вы смеете вовлекать сюда природу! – кипит от злости судья.

– Я ограничился ответом на ваш вопрос, ваша честь.

Естественно, Морис использовал силу, свою силу. До того я никогда не подозревала о существовании удовольствия, более острого и сильного, чем то, что дает мне моя рука; я не знала о чувстве большем, чем простое воображение, что кто-то кого-то любит и как именно. Когда Морис впервые проник в меня, то, что мне сразу понравилось, было не любовью, а болью и разрушением. Это нельзя сделать одному – разрушить, дать удовольствие, какого даже невозможно представить, открывая картину, никогда ранее не созерцаемую.

– Я часто принуждал ее силой подчиняться моему желанию, – подчеркивает Морис.

– Вы сознавали, что она испугана? – спрашивает судья.

– Я говорю, что навязывал свое желание ей.

– И у вас не возникало чувство стыда при навязывании ей своей похоти?

– Да, ваша честь. Я ничего не мог поделать с собой. Я испробовал все, чтобы избавиться от такого побуждения, выйти из-под ее влияния… Я говорил ей, что делать, и она слушалась меня. До того дня, как она раскровянила мое лицо и расцарапала мне спину…

– Потому что, в конце концов несчастная девушка, зная, что ее родители вот-вот появятся, поняла, что можно восстать, освободить себя от вас…

– Потому что она поняла, ваша честь, что может захватить меня, как это я проделал с ней, и передать меня любому для обеспечения большей надежности сохранения меня для нее. Доказательство тому – это то, что я сегодня, глубоко в сердце испытываю только любовь к ней и благодарю ее за это.

– Вы оскверняете слово «любовь». Возможно, это самое серьезное из всех преступлений, – раздался громовой голос судьи.

Человек, ранее такой спокойный, пришел теперь в ярость. Ярость тоже очень впечатляюща, очень искренна, хотя и менее чудесна и честна, чем ложь и любовь Мориса.

Судья наклоняется поочередно к каждому из своих четырех юридических советников, затем говорит:

– Подсудимый, сядьте. В свете заявлений, сделанных обвиняемым в настоящем судебном заседании, в этом деле возникают новые факторы. Я прошу в силу данной мне власти, чтобы жертва этого зверского преступления вернулась на место для дачи свидетельских показаний. Я должен извиниться перед ее родителями. Надеюсь, она сама понимает, что серьезность факта дурного обращения с ней обязывает суд продолжить работу по установлению всей правды, пока это будет необходимо. Суд должен, взвесив все надлежащим образом в соответствии с законом, вынести справедливый, но точный вердикт в отношении совершенного преступления и предполагаемого виновного в этом деянии.

По сигналу судьи чиновник направляется ко мне, но я не хочу ждать его и добровольно поднимаюсь на свидетельское место. Я не могу ждать, я должна ответить Морису.

– Мадемуазель, вы подтверждаете признание обвиняемого? – спрашивает меня судья.

– Да, ваша честь. Мы занимались всем, о чем он рассказал вам; он просил меня трогать его, ласкать его, раздевать его, снимать с него жакет, рубашку, туфли, брюки, носки, и, когда он голым стоял передо мной, я опускалась на колени. Он предлагал мне поцеловать его… член. Обычно я это делала. Его член становился большим и твердым. Я едва могла втянуть его в себя ртом, но мне это удавалось. Он просил меня гладить и спину, и ягодицы, и живот. Я целовала его глаза и губы, а потом он заставлял меня лечь. Он обычно стоял надо мной, держа свой член обеими руками и обрызгивая меня жидкостью. Как правило, он сажал меня на стул, широко раздвигал мне ноги и целовал мое… лоно и сжимал мою грудь…

– И вы не сопротивлялись! – восклицает судья. – Вы допускали такую мерзость!

– Да.

– Вам никогда не случалось поговорить со своими родителями и пожаловаться им на все это?

– Нет.

– Почему нет?

– Морис был женихом моей сестры. Мужчиной. Я же только девочка.

Я смотрю на Мориса. Я прилагаю усилия, чтобы не улыбнуться, поскольку понимаю, как может быть истолкована улыбка. Но я пытаюсь показать ему, как я счастлива. Я чувствую себя сияющей, вспыхнувшей звездой. Мне бы хотелось, чтобы он это знал. Надеюсь, ему нравится то, что я говорю. Я хочу предложить ему ложь, такую же прекрасную, как и его собственная, и такую же правдивую…

– Вы признаете такие действия? – спрашивает судья у Мориса.

– Она тот человек, которому нужно верить, – отвечает Морис медленно, спотыкаясь на каждом слове.

Мы не перестаем смотреть друг на друга. Мы оба знаем, что наконец-то говорим правду.

– Почему, после стольких месяцев смирения и молчания, мадемуазель, вы неожиданно восстали против активных действий вашего совратителя?

– Я вынуждена была вопить, я вынуждена была царапать его, ваша честь. Я пронзительно кричала и расцарапала Морису лицо, а также спину… Больше я ничего не могла сделать.

– Что вы скажете на это? – спрашивает судья, снова поворачиваясь к Морису.

– Она права, ваша честь. У нее не было другого выхода. Я был слепцом. Она снова вернула мне зрение. Моя жизнь не имела смысла, а она дала мне его.

– Вы говорите мне, что хотите понести наказание? – спрашивает судья скептически.

– Должно быть, она разбудила меня и снова вернула мне жизнь, так как я уже не был человеком. Теперь, спасибо Нее, я человек навсегда…

Я ощущаю, что судья уже ничего не понимает. Он продолжает задавать Морису вопросы. Он позабыл обо мне. Я по-прежнему стою на свидетельской трибуне, но он даже не думает отправить меня обратно на место. Он задает вопрос за вопросом, а Морис отвечает. Но, отвечая судье, Морис обращается ко мне. Остальные не понимают, почему он совершенно неподвижен, а его круглые глаза как будто моргают. Можно предположить, что вопросы судьи беспокоят его, но я знаю, что Морис ждет последнего сообщения от меня, одного последнего действия.

Моя накидка защищает меня словно тент. Мои глаза – перископ подводной лодки. Мой взгляд сообщает ему, что под накидкой мое напряженное тело, мои торчком стоящие затвердевшие соски, мой тугой и твердый живот, мои раздвинутые ноги и руки, лежащие покойно у основания моего лона, мои пальцы, подобно электрическим разрядам готовые выбить искру. И я могу пойти еще дальше: я собираюсь предложить ему мой оргазм, теперь, перед всеми этими людьми. Медленно моя рука проскальзывает под юбку. Я поднимаю ее. Никто не может что-либо увидеть. Я стою неподвижно в своей коричневой накидке. У себя за спиной я слышу шепот, должно быть, это мсье Бана:

– Посмотрите на бедную девочку, она даже не осмеливается пошевелиться. Вы подумайте, судья хотел отправить ее обратно на место. Ему наплевать… Они все одинаковы… Какая свинья!.. Все, что надо сделать, это вынести решение и отправить его в тюрьму…

Левой рукой я держу собранную в складки юбку и мягко оттягиваю вниз резинки панталонов. Моя правая рука осторожно пробирается между нейлоном и шелковистыми волосами на лобке… Наконец-то я погружаю указательный палец между губами влагалища и опускаю его на клитор. Я все еще держу палец, пока судья продолжает говорить. Очевидно, у судьи нет ключа к разгадке: что он может понять во всем этом? Моя рука снова в движении. Я предлагаю свою руку Морису, а с рукой – мои глаза и через мои глаза – мое тело, дюйм за дюймом, мои закрытые глаза, мое распахнутое тело и – всегда, всегда! – мою руку, которая подпрыгивает-опускается, быстрее, резче, чтобы никто не смог увидеть. Моя накидка даже не шуршит. Хорошо, так хорошо… Морис! Морис! В голове какая-то пустота. Осталось только имя Мориса, оно в движении. Морис, Морис. Мой пульс учащается. Они не должны видеть, не должны знать. Это чудесно, и я – его, полностью его, и тут я достигаю оргазма, потому что он во мне, я – в нем, да, Морис, я люблю тебя…

– Но, ваша честь, я люблю его, – говорю я, приказывая своей юбке вернуться на место, вытаскивая руки через боковые прорези моей накидки и протягивая их в его сторону. – Я люблю его, – поворачиваюсь к адвокатам и указываю на них правой рукой, на которой по-прежнему липкая влага и чувствуется запах моего влагалища, – и Морис не сделал ничего, он же сказал вам, это я…

Казалось, все разом заговорили. Ассистент профессора Юнгсфельд встает со своего места и подходит ко мне, чтобы увести. Я сначала не вижу ее, потому что стою спиной к ней, но она уже сзади, рядом. Берет меня за руку и ведет на место. Все вскочили: отец, мать, присяжные…

– Свидетельница и ее сопровождающая свободны, – объявляет судья.

Но я не хочу уходить. Я сопротивляюсь. Они тащат меня к выходу. Слышно, как судья объявляет:

– Жюри сейчас удаляется для рассмотрения своего вердикта. В заседании суда объявляется перерыв.

Они оставляют меня в моей комнате.

Глупая толстая женщина сидит в кресле возле моей кровати. Дверь шале открыта. Я хочу встать.

– Оставайтесь в постели, мадемуазель, вы приняли успокоительное и скоро уснете.

– Я только хочу пройти в ванную.

– Тогда быстро. Вы измотаны, вы должны поспать.

Я вхожу в ванную, запираю дверь, смежную со спальней, и открываю дверь на лестничную площадку. Как я и думала, родители только что пришли, они внизу в гостиной, спокойно разговаривают.

– Я никогда не избавлюсь от этого, – говорит мама. – Десять лет тюрьмы… Почему они не убили это чудовище?

Я пересекаю ванную, проскальзываю в свою комнату, в свою постель. Закрываю глаза и думаю о Морисе. Я счастлива.

Глава 7
ДИРЕКТРИСА

Пойди освободи себя от преступления, о котором говоришь.

Софокл. «Царь Эдип»

Сразу после суда мы возвратились в Париж. Жизнь продолжалась. Сюзанна домой не вернулась. Сначала она жила в гостинице, потому что не хотела видеть квартиру, которую делила с Морисом, а потом по совету отца отправилась в продолжительное путешествие за границу. Она отправилась сначала в Италию, а затем, после двухмесячного пребывания в Милане, к большому нашему удивлению, написала оттуда, что состояние ее здоровья не позволяет больше путешествовать. Лишь год спустя мы узнали о ее самочувствии, а также о красивом итальянском промышленнике, снявшем для нее квартиру. Он был женатым человеком, а поскольку в Италии развод не признается…

Я поменяла лицей, чтобы избежать скандала, но вскоре и там, как и раньше, стала, бесспорно, лучшей ученицей класса. Моя жизнь поровну распределялась между учебой и мастурбацией. Больше ни для чего другого не оставалось ни времени, ни желания: я всегда мастурбировала и всегда получала от этого удовольствие. Несмотря на катехизис и разные окольные намеки моей матери, я никогда этого не стыдилась, но и мастурбировала, в некотором смысле, с безразличием. Появление Мориса в моем воображении развивало и усложняло мое отношение к этому удовольствию. Все-таки я ласкала себя в зале суда перед Морисом, догадавшимся обо всем, на глазах у судьи и членов жюри, не заметивших ничего, в том числе и того, что я достигла такого пароксизма, к которому стремятся, но редко добиваются.

Оргазма уже недостаточно для меня. Я должна проложить путь, поэтому после кульминации я падаю как дерево под топором. Если я в должной степени достигаю высшей точки, я чувствую себя такой слабой, что моментами мне кажется: малейшее движение сломает меня для моей же пользы. Тогда жизнь течет обратно, как пресноводный родник, утоляющий жажду, и все приобретает новую ценность – цветы, звуки, запахи. Так оргазм захватывает все. Если я чувствовала ненасытную жажду, я начинала снова и тогда сталкивалась с действительными трудностями.

Эту сухость до второго оргазма, которой я сразу добивалась, нельзя игнорировать. Всякий раз я изобретаю новые способы, продолжая как можно дольше. Я знаю себя так хорошо, что всегда мне удается достичь состояния, близкого к трансу. В тот момент, когда моя голова не занята какой-либо работой, уроками или чтением, я подготавливаю себя. Так или иначе чтение – вот почему я упоминаю это – возводит мостик между работой и моим поиском удовольствия. Книги способствуют появлению ничейной земли между двумя другими, аморфную зону, в которой сначала исчезаю я; но побег, как те лабиринты, которые всегда заканчиваются в том месте, возле той самой статуи в центре, куда привели вас обратно, приводит меня к удовольствию.

Для меня моя рука не является больше рабочим инструментом, она в основном средство моего удовольствия. Иногда малейший факт созерцания моей пальмовой ветви, а затем размещения ее на моей поросли приводит меня на грань кульминации, или опять же, если я щекочу левое запястье пальцем правой руки, в этом все дело, я почти там. Мне удается парализовать все чувства внутри себя, которые могли бы отвлечь меня от моего удовольствия, подобно муравьедам, брызгающим струей анестезирующей жидкости на свою жертву перед тем, как проглотить ее. Но анестезия действует только на то, что чуждо моему удовольствию.

Мое влагалище не столь важно, как, впрочем, и грудь… И, напротив, особенно интересны определенные углубления, прикосновения к которым заставляют меня почти задыхаться от предвкушаемого удовольствия: подмышечные впадины, пах, пара ямочек чуть повыше ягодиц – ощущаю их руками, стоя очень прямо перед зеркалом. Шея, уши… Я обожаю свои уши, я глажу и щекочу их, буквально облизываю пальцами! Я также не забываю о губах, языке и, конечно, о зубах. Проблема, правда, заключается в том, как эффективнее использовать каждую часть своего тела и точный срок введения ее в игру.

Со времени окончания суда я не могу больше обходиться без Мориса в своих мастурбационных фантазиях. Тем не менее одного лишь Мориса мне явно недостаточно. Наивысшее наслаждение я получаю, когда образ Мориса связан с каким-то другим предметом или действием. Это может быть отражение в зеркале, разговаривающий человек, кошка… Или просто ножки гостиничной горничной под короткой черной юбчонкой; или дверь в блок квартир на рю Поль Валери – мои одноклассницы по секрету сообщили мне, что это просто публичный дом.

В точном соответствии сценарию появляется Морис: его собственная роль несколько грубовата и не так уж сложна. Иногда он полностью одет, иногда абсолютно обнажен. Если одет, то расстегивает ширинку, и его твердый фаллос оказывается совсем рядом со мной. Он почти что силой вынуждает меня, полностью одетую, опуститься на колени. Я никогда не ношу трусики – он запретил. Морис задирает мне юбку или заставляет спустить брюки. Затем я пригибаюсь к земле, спиной к нему, а он овладевает мною сзади, стоя на коленях.

Если он обнажен, то стоит ко мне лицом. Иногда он сам раздевается, а порой говорит мне, какие предметы одежды с себя снять: то пуловер, то блузу; но никогда – бюстгальтер, ведь он, как и трусики, запрещен. А бывает, он предпочитает, чтобы я оставалась полностью одетой до пояса, только снимала юбку. Он подходит ко мне, обнимает и нежно укладывает на кровать. Приказывает раздвинуть ноги и входит в меня, словно дыхание морозного воздуха. Или же может вонзиться грубо, раздвигая руками мои бедра, широко разводя ноги по обе стороны от себя. Он атакует всем своим весом: его член никогда не проникает в меня так глубоко, как в этих случаях. Кажется, будто он протыкает мой живот и выходит через горло.

В одной из моих фантазий он вообще меня не трогает. Мы ласкаем каждый сам себя друг перед другом. Я дважды достигаю кульминации, причем во второй раз как бы становясь на место Мориса.

Самый чудесный из моих сценариев связан с усталостью, апатией: я измучена, пресыщена, достигла оргазма – слишком много всего, даже кажется, что больше никогда мне не бывать в состоянии экстаза. Морис, голый, лежит рядом, словно бы не мужчина, а ребенок. Кожа его очень гладкая, мягкая, куда мягче моей. Его член не возбужден, маленький, мягкий, нежный в гнезде из своих яичек и вьющихся волос… Я трогаю его, играю с ним, безуспешно пытаясь вызвать эрекцию. Мне нравится эта слабость, это бессилие. Я говорю Морису: «Мой импотент, мой импотент». Это слово такое же сладкое, как и «рождение», такое же волнующее, как «кульминация». Мы оба словно рождаемся заново, играя на коленях обнаженной матери, наши половые органы сливаются, плавясь от общего жара. До нас доносятся неясные звуки: скрежет стула по полу, скрип дверей, мягкое шипение колесиков стола. И вдруг гениталии младенца неожиданно вспухают облаком дыма, словно выпущенный из бутылки джинн. Это не символы, призванные объяснить, кто я такая и каков мой образ мыслей. Все происходит именно так, как я описываю.

Вы знаете, на что похож маленький пенис, когда он мягкий и круглый и никак не может увеличиться, который хочется плотно сжать в ладонях? Я припадаю к нему ртом, покрываю его легкими поцелуями – поцелуями бабочки, дразнящими, томными, – и вот он увеличивается, твердеет; во рту у меня становится все более влажно – член Мориса извергает свое содержимое прямо в мой рот, выступающий сейчас в роли полового органа. Мне не нужно больше трогать свое влагалище, там уже так мокро, что, сводя бедра вместе, скрещивая ноги, мягко и почти незаметно двигая ягодицами, я добиваюсь полной иллюзии, что мой клитор трется сам о себя, подобно члену у меня во рту. Мой клитор – член у него во рту или его член – язык во рту у меня? Мы раздуваемся вместе, рождаемся вместе, вместе превращаемся в гигантов, чудесных циклопов, рожденных на небесах, в воздушном замке…

Конечно, я не могу бесконечно продолжать в том же духе, подкрепляя свои любовные фантазии Морисом, с каждым днем исчезающим из моей памяти. К счастью, он находит способ переслать мне письмо. Однажды утром у входа в лицей вороватого вида человек незаметно сует мне конверт и исчезает, прежде чем я успеваю спросить его, что все это значит. Вскрываю конверт и читаю:

«Нея,

ты отдала себя мне, и я взял тебя. В любви лишь то, что делается лживо, преступно: наши признания, напротив, были правдивы. Мой член и твое лоно соединились только благодаря тебе. Играя роль ученицы, ты стала моей владычицей в полном смысле слова – то есть, я хочу сказать, моей любовью и учителем. Ты открыла для меня существование любви, и я ожидаю дальнейших твоих уроков. Я довольно счастлив в одиночестве своей камеры, так как могу мечтать о тебе абсолютно свободно…

Человек, который доставит тебе это письмо, завтра в это же время вернется за твоим ответом. Таким способом мы смогли бы переписываться более или менее регулярно. Извини за столь короткое первое письмо, которое мне бы никогда не хотелось заканчивать, но мой почтальон уже ждет, а я не могу не думать о лучшем способе выразить тебе свою любовь, как мастурбировать для тебя, прежде чем подписать это.

Морис».

Мой ответ прост: мы просто обменивались своими мечтами, как делали это в последний день суда. Благодаря нашим письмам мы всегда неразлучны. Морис пишет, что мастурбирует регулярно, отождествляя себя со мной так тесно, что иногда чувствует, что я тоже должна достигать кульминационной точки в унисон с движениями его руки, где бы я ни находилась в данный конкретный момент… Мы не изобретаем какой-то специальный код для общения, как и не устанавливаем правил, но в наших письмах не обсуждается ничего, кроме нас и нашей любви. Морис описывает мне свою жизнь в тюрьме не больше, чем я свою учебу или родителей. Если он упоминает других заключенных или я пишу о каких-то неожиданных встречах, то это только в связи с нашей любовью, для сравнения и т. д. Мы очень быстро решили, что чрезмерная одержимость и то, что обычно называют верностью, «кастрируют» любовь.

Морис страстно убеждает меня не ограничивать свою любовную и сексуальную активность мастурбацией. Его не беспокоят бабьи фантазии, он не считает, что это может мне повредить. Он просто хочет расширить сферу нашего удовольствия.

Например, описывая, как я занималась любовью сначала с Сюзанной до ее замужества, а затем с Жан-Марком, я предлагаю Морису эротическое приключение с кем-нибудь из заключенных. Вообще-то не отказываясь, он все же не придает этой идее значения. Хотя он и лишен каких бы то ни было предубеждений, он пишет, что не чувствует склонности к гомосексуализму. К тому же, добавляет Морис, никто из его собратьев по тюрьме не привлекателен. Я, однако, не мастурбирую просто так. Одно из достоинств мастурбации заключается в сохранении жажды открытий и новизны. Я продолжаю агитацию в этом направлении столь настойчиво, что Морис в конце концов сообщает мне, что вступил в связь с молодым вором.

Выбор воришки я нахожу особенно удачным и поэтому счастлива. Нравится это или нет, но идея похищения тесно связана в нашем подсознании с идеей любви. Этого воришку, рабочего эмигранта из Испании, зовут Рамон. Они передавали друг другу записки, держались за руки в столовой, целовались в душевых. Морис прислал мне великолепное описание члена Рамона и вкуса его спермы в своем рту.

Мне недостаточно этого. Я склоняю их к мужеложству, прошу играть друг с другом, воображая меня поочередно каждым из них, хочу быть непосредственным свидетелем и участником их забав.

В то же самое время я, по существу, совращаю двух простофиль, словно провалившихся на экзаменах и отчисленных из колледжа первокурсников-политологов, вынужденных устраиваться работать на родительскую фирму. Незаметно, начав с развлечений втроем, которые они, как приличные молодые буржуа так ценят, я подталкиваю их к гомосексуализму. Один из них, Жан-Люк, предается страстному влечению так жестоко и ревностно, что мне даже становится противно, и я оставляю их наслаждаться их мученической любовной связью. Страсть для меня всегда убивает любовь. Я не могу ничего с этим поделать: возбуждает меня только нежность.

Но наша с Морисом переписка не может продолжаться слишком долго. Какой же надо быть растяпой, чтобы оставить письмо Мориса в школьной тетради! Но факт остается фактом: я нашла их – у своей преподавательницы естественных наук, толстой астматичной матроны с тяжелым запахом из-под мышек.

С намерением реабилитировать мое имя родители берут дело в свои руки и занимаются им вместе со швейцарскими тюремными властями, которые ограничиваются дисциплинарными мерами: бедный Морис для моей же безопасности должен вытерпеть двухмесячное одиночное заключение. Мама буквально расточает всевозможные советы по морали и гигиене, причем в весьма оскорбительных тонах. Письмо, о котором идет речь, недвусмысленно обнаруживает мои частные ежедневные занятия мастурбацией. Когда я ловлю взгляд матери, то вижу в нем неподдельный ужас. Еще бы: ненависть к удовольствию пустила такие глубокие корни в нашем обществе! Я больше не являюсь ее дочерью, я – неприкасаемая.

Спустя неделю меня отсылают обратно в Швейцарию. Пункт моего назначения – закрытое учебное заведение, специализирующееся на том, что прекрасно изданный проспект скромно называет «трудными случаями». Не являясь ни приютом, ни тюрьмой, Институт Лаклэрьер ручается за «восстановление ваших детей в социальной и эмоциональной действительности, откуда неразрешенная конфликтная ситуация временно вырвала их». К моему великому удивлению, Лаклэрьер не только комфортабельное, но даже роскошное заведение. Богатство отца позволяет ему требовать лишь всего самого лучшего, однако этот институт является и необыкновенным учебным заведением, директриса которого производит на меня сильнейшее впечатление. Удивительно то, что деньги здесь имеют результатом отмену всех ограничений, тогда как вообще, покончив с одними, остается только создавать новые, более сложные и строгие. Я упомянула Директрису: не хочу называть ее по имени. В своем сердце и в этом повествовании я буду продолжать называть ее Директрисой, потому что для меня она является и остается только таковой. Она единственная, кто меня контролирует. Она, однако, это отрицает, утверждая, что это я влияю на нее. Может быть… Но как бы я могла влиять на нее без ее руководства мной? Она была назначена директрисой Лаклэрьер в год моего приезда. Мы обе часто удивляемся такому совпадению. В Лаклэрьер тридцать обитательниц: слабоумных, с чрезмерно увеличенной щитовидной железой, нимфоманок, мечтающих о самоубийстве, – все они громогласно и невнятно бормочут, бессмысленно, раздраженно, обидчиво, глупо… Все они считаются не вполне нормальными, как и я. Конечно же, это профессор Юнгсфельд порекомендовала Лаклэрьер моим родителям. Я приезжаю туда, переполненная горечью. Они лишили меня писем Мориса, моего основного средства существования, причины жить. Я сразу же возлагаю ответственность на Директрису. Здесь каждый обращается к ней особым тоном, используемым в тюрьмах или монастырях для разговора с вышестоящей матушкой или начальником.