Текст книги "Нея"

Автор книги: Эммануэль Арсан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

– Ты всегда поступала как вербена, ты маленькая плутовка, – смеется он.

Это замечательный смех, более удивительный, чем запах вербены, он так напоминает смех моего детства.

И вдруг, наверное, потому что я услышала его такой знакомый по тем дням смех, звучащий в моих ушах как бесшабашный смех молодого мужчины, я вижу его. То есть вижу его тело – более молодое, чем лицо. Чудовище – он не бреется, чтобы заставить себя выглядеть старше, чувствовать больше отвращения к самому себе – но все-таки его тело выглядит так чудесно! Оно создает впечатление слабости, которое я связываю со старением, но по-прежнему все такое же мускулистое. Гладкий живот – ни единой складки; несколько морщинок на шее, и кожа, прозрачная по причине возраста, имеет структуру морских цветов. Все оставляет свой отпечаток на этой слишком тонкой коже. Этот красивый мужчина – мой отец. А он говорит, что я его мать. Да, это правда, я только что родила его.

– Знаешь, папа, ты красивый.

– Отвратительный, да, я даже не побрился.

– Ты делаешь это нарочно. Ты не брился, поэтому выглядишь отталкивающим, признайся в этом…

– Нечего признаваться… Я должен побриться, уходи.

Я как можно быстрее иду в свою комнату. Тремя движениями резко сбрасываю с себя одежду и надеваю длинное платье с короткими рукавами, предназначенное для приема гостей, из шерсти и ламе[12]12
  Ламе – парчовая ткань для вечерних туалетов.


[Закрыть], которое делает мою фигуру потрясающей.

Директриса выбрала его для меня.

Я снова тороплюсь на кухню. Пахнет восхитительно, форель по-ирландски отменна, и повар открывает дверцу печи, чтобы показать мне жаркое из баранины.

– Зажарено как раз в меру, мадемуазель. Такие нежные кусочки мяса на косточке.

Стучусь в комнату отца, и он открывает дверь.

– Телепатия, – говорит он, указывая на мое закрытое платье и свой светло-голубой свитер с короткими рукавами. – Идем.

Он одергивает свою домашнюю куртку, которую я повесила в платяной шкаф вместе с костюмами. Она сидит на нем так же хорошо, как и раньше. У него по-прежнему хорошая фигура, и теперь, когда он выбрит, я замечаю, что волосы куда более белые, чем я думала. Из-за этой грязноватой серости на щеках и подбородке его волосы, как мне казалось, только обрели тусклый бесцветный оттенок.

Хотя он, разумеется, и не был у парикмахера месяца три или больше, его вьющиеся волосы имеют здоровый пышный вид, и от этого лицо выглядит неправдоподобно молодым.

– Ты не просто красивый, папа, ты потрясающий, – говорю я и беру его под руку. – Я покажу тебе меню, и ты сможешь отгадать, какие вина я поставила на стол.

Это тоже игра, одна из тех, которые он называет образовательными.

– Давай посмотрим… Шампань Поль Роже 1967 года, Кло Вужо 1929-го – я не могу ставить это себе в заслугу, я знаю, что кое-что осталось в подвале, – и Шато-Икем, 1921-й…

– Нет, ты ошибаешься. Это действительно Шато-Икем, но 1912-й. Ты оставил одну-единственную бутылку, и мне думается, это самая ценная в твоем подвале. Но, я считаю, сегодня или никогда…

Он ест и пьет, а я наблюдаю за ним. Я не голодна. Я съедаю всего несколько кусочков. Хорошо, что он здесь, так чудесно, что он красивый, так чудесно, что он любит меня… Он любит меня?

– Папа?

– Да, Нея… конечно, я люблю тебя.

Несмотря на удивительные вещицы, украшающие гостиную, я не хочу оставаться здесь. Я хочу вернуться обратно в комнату отца вместе с ним.

– Располагайся поудобнее. Пойду переоденусь и вернусь.

Я надеваю ночную рубашку, халат, тапочки и возвращаюсь.

Он тоже в халате, лежит на своей кровати, утопая в подушках, с сигаретой во рту. Он не выкурил ни одной после моего возвращения, и я едва ли это заметила. Однако, не подумав над этим, уже заканчивая работу по приведению в порядок его комнаты, я сунула нераспечатанную пачку «Кэмела» в ящик его стола.

Мы разговариваем. Обо всем. О маме. Обо мне. Беседуем обо мне, не делая этого – то есть не упоминая конкретно Мориса или изнасилование. Мы в основном говорим обо мне, а позже о моем отношении к отцу и о том, как он увидел меня. Странная сцена.

Он казнит себя, что не показывал своей любви ко мне. Тут он не прав, я очень хорошо знала, что он меня любил. Я знала все слишком хорошо, потому это никогда не интересовало меня. Мне были нужны мужчины, а я не смотрела на него как на мужчину.

Все-таки, мне думается, я не интересовалась этим, так как не могла принять его отношения к матери. Я не могла смириться с тем, что он всегда ей покорялся.

– Твоя мама была хорошей женщиной. Я любил ее, конечно, однако у нас было немного общего, скорее, очень мало. Мне нравилась ее хозяйственная расторопность, ее склонность к порядку, ее проворство, аккуратность и ее преданность тоже. Я любил ее очень сильно, но мы даже не разделяли нашей привязанности к тебе или Сюзанне, поскольку не видели вас в одном и том же свете. Например, я знаю, ты была сильной и смелой и ждала от нас всего, всех ответов. Я знаю, твои требования были безграничны. Твоя мама могла видеть только то, что не выходило за рамки твоих успехов в школе. Она была довольна, она считала, что у тебя все прекрасно. Вот почему она была куда больше разочарована в тебе, чем я… Я имею в виду до твоей отправки в Лаклэрьер.

Это меня совсем не удивляет…

Теперь мой черед говорить, рассказать ему, как я обычно думала о нем, насколько крепко любила и прежде всего объяснить ему, что я за человек.

– Ты видишь, я снова твоя дочь, – говорю я ему. – И была ею со времени этого обеда, с сегодняшнего вечера… Потому что, начиная с настоящего момента, я никогда больше не скрою ничего от тебя. Нельзя оставаться раздвоенным, отдавая только половину себя другим. Вероятно, мы всегда носим маски, надетые на различные лица разных людей… Выходит, не так, как в действительности. Люди или разрезают себя на маленькие кусочки и подкармливают вас «вкусненьким», или отрезают себе головы, или вспарывают себя… Ты понимаешь, папа, я могу любить тебя только целиком, всей собой… Или тогда я должна отделить себя полностью от всех, как это сделал ты. Но почему ты ударился в самоанализ?

– Потому что у меня ничего не оставалось, Нея. Твоя сестра уехала. Я знаю, она не хочет иметь ничего ни с тобой, ни со мной, ни с семьей. Что касается тебя, ты уехала в эту психушку. У меня было такое чувство, что мы избавлялись от тебя, как если бы закрывали что-то, чего надо было стыдиться: это было нечто вроде ампутации, и ты тоже отказалась от нас, как и твоя сестра. По крайней мере, я был абсолютно счастлив, живя как хобо[13]13
  Хобо – странствующий безработный.


[Закрыть]. У меня оставалось кое-что, чем можно было занять себя. Это моя берлога и викторины удерживали меня. Я отрезал себя от всех других возможностей и вариантов…

– Но ты не мог… Я не знаю… Я имею в виду, не мог ты увлечься женщиной или…

– Я всегда любил женщин, как тебе известно. У меня было много их, но сейчас я не могу даже подумать о женщине… Возможно, из-за возраста, настоящей старости, когда не хочется ничего и не нужна женщина наугад, а хочется только одной, избранной женщины, но мне ничего не стоило сделать выбор…

– Но ты не должен выбирать меня, папа. Я твоя…

– Да, у меня есть ты, Нея, но ты…

– Не говори, что я не женщина! Я женщина, и этого достаточно. Я говорила тебе раньше, что я женщина… Когда я увидела тебя недавно в ванне и обратила внимание, какой ты красивый, я знала в глубине души, что я женщина.

Я подхожу к отцу и сажусь рядом с ним. Кладу голову ему на плечо, а он погружает свои пальцы мне в волосы, гладит по щеке и целует меня. Я прячу голову под его подбородком и в свою очередь тоже запускаю руку в его волосы и глажу по чудесной гладкой щеке.

– Эти бритвы в твоем наборе слишком большие, не правда ли, отец? Твое чудесное гладкое лицо выглядит именно так, как, по-моему, и должно выглядеть лицо мужчины. Все вы, мужчины, можете быть привлекательными, если захотите. Мы, женщины, ласковые и нежные, потому что мы вынуждены такими быть. Но чем более мужественны вы, тем должны быть ласковее мы, и сейчас, отец, ты самый мужественный мужчина, какого я когда-либо знала или видела.

Я смотрю на него, думаю о том, какой же он сейчас красивый. Моя рука проскальзывает под халат ему на грудь. Я чувствую, как бьется его сердце.

– Ты знаешь, я люблю тебя, не так ли?

– Да, Нея, – говорит он. – Я знаю.

– Но ты знаешь теперь как?

– Я не уверен, – произносит он.

Мой рот возле его лица, обе мои руки на его лице. Я смотрю ему прямо в глаза. Глажу его веки, его белые брови. Моя рука опускается вниз на шею и замирает у него на плече. Я распахиваю его халат. Он не двигается и смотрит на меня пристально, встретившись с моим взглядом.

– Мне кажется, я знаю, как ты меня любишь, Нея. Но не та ли это любовь, которая уже все разрушила?

– Наоборот, разве не отказ разрушил все?

Он опускает глаза. Он очень хорошо понимает: его тело принимает то, что я осмеливаюсь предложить ему. Я должна примирить его с самим собой. Я должна помочь ему примириться с его прошлым, с его воспоминаниями, мыслями о нем самом и обо мне, с тем, что мы сейчас вместе. Поэтому я говорю ему громко и отчетливо:

– Ты знаешь, папа, кровосмешение – это как раз то, чего человек хочет, равно как и всего прочего.

Он не отвечает мне, но и не отсылает прочь. Я прижимаюсь к нему и продолжаю:

– Не говори мне о табу или непорочности, не говори мне о том, что я сама уничтожила. Что я говорю тебе, так это то, что ни о чем не жалею. Я не жалею ни о чем, что было мной разрушено в моей жизни. Даже Морис был только источником любви и правды в моей жизни, и я надеюсь и верю, что значила то же и для него. Все, что случалось со мной в жизни, как ты видишь, происходило потому, что я всегда делала то, чего желала. Я хочу любить тебя и хочу быть любимой тобой. Хочу, чтобы мы любили друг друга подобно солнечному свету, любили при ярком свете дня. Я хочу слиться с тобой и обнять тебя и хочу, чтобы ты обнял меня. Я хочу полностью узнать тебя. Что еще я могу дать тебе? Радость и экстаз, язык счастья. Если ты соединишься со мной и возьмешь меня, ты получишь все, что слово «мужчина» значит для меня, ты поверишь в то, что мы ничего не теряем, не причиняем боль, не уничтожаем друг друга? Нет, мы снова объединимся, мы опять будем вместе, связанные, объединенные. Вместе…

Я крепко прижимаю его к себе, развязываю пояс халата. Прошу его встать, и он поднимается. Я тоже встаю. Сбрасываю халат с его плеч на пол. Снимаю ночную рубашку и говорю:

– Ты видишь и смотришь, я тоже вижу и смотрю. Сейчас давай спокойно и мягко ляжем в твою постель, если ты этого хочешь.

Мы вместе ложимся в постель, и я прижимаюсь к нему, вжимаюсь сильнее. Очень медленно и осторожно мы ищем, мы погружаемся. Все, что я даю этому мужчине, что отдаю детству и невинности – это счастье и свободу, и это же получаю от него. Снова мы единосущны. Наконец мы одно тело, рожденное одной и той же плотью.

Глава 10
СТРАНСТВУЮЩИЕ РЫЦАРИ МАЛЬТЫ

Состояние совершенства – это когда смена порядка и беспорядка является функциональной, гибкой, изобретательной, созидательной.

Эдгар Мори. «Утерянный образец.

Человеческая природа»

Слабые выбирают сильных. Дети могут однажды выбрать себе родителей. Женщины всегда выбирают себе мужчин. Сильные существуют или навязывают себя, они подавляют. Однако порабощение можно присвоить, принять или, еще лучше, использовать.

Само применение родителями власти освобождает детей. Женщина выбирает, ибо знает, что является предметом обмена, торговли или покорения. Что касается одного табу из многих, которые постоянно можно найти во всех цивилизациях, во всех веках, то оно фактически касается не кровосмешения, а свободы выбора, настоящей автономии людей… Приятное, успокаивающее кровосмешение распространяется и продлевает поиск удовольствия одиночкой. Ужасные муки рождения изгоняются только с первым поцелуем матери. Ротик открыт снова – после всасывания молока, – чтобы пить слюну матери. И сперма брата или отца, в свою очередь излитая в лоно или в рот молодой женщины – сестры, раздающей жизнь и поцелуи, – растекается восхитительными волнами, начало и устье реки, жидкая цепочка существования вечности. Как еще могло человеческое общество рассматривать эту магическую связь, которая суммирует и погружает жизнь сначала в общение, затем в смерть, как не с чувством очарования и страха?

Отец явно предпочитал, чтобы все между нами оставалось само собой разумеющимся. Зачем подтверждать поступок, предназначенный для сохранения в тайне?

Ради него, во-первых, и прежде всего – для себя. Мне нравится, когда слова выражают действие.

Морис все же пошел дальше, потому что при помощи слов, путем признания своей вины он трансформировал силу в любовь, мою ложь в правду. И прежде всего благодаря ему я заставила отца не только смотреть на меня, но и слушать, когда мы получаем удовольствие, которое лишает нас силы и уничтожает наши предубеждения.

– Теперь ты чувствуешь себя по-другому, когда у тебя есть я? Теперь, когда из своей дочери ты неожиданно сделал жену? Тебе хуже, ты чувствуешь себя более безнравственным человеком или преступником? Похоже на это. Продолжай! Тебе только нужно справиться в паре десятков книг, в любом количестве законов, чтобы прийти к такому ценному заключению…

Ты поверишь этому. У меня такое чувство, что, если я только тебе позволю, ты будешь думать таким образом. Я никогда не найду тебя вновь укрывшимся в комнате прислуги, но ты будешь висеть на волоске, осмелюсь сказать…

Не знаю, почему я так резка. Да, знаю, что я боюсь, боюсь потерять тех, кто показал мне, что такое любовь, Мориса и Директрису, и боюсь быть кем-либо покинутой.

И сейчас, если бы мне пришлось потерять отца, было бы еще хуже, как при смертельном рецидиве болезни, в исцеление которой веришь.

– Почему ты играешь в эти игры, Нея? – спрашивает отец. – Нет, действительно, я не считаю, что изменился. Но фактом остается то, что я нарушил основной закон. Я не могу и не буду отрицать этого, особенно перед тобой…

– Ладно, ты не прав, ты не единственный, кто нарушил закон. Я нарушила, я одна… С моей точки зрения, я никогда не совершала более добровольного и вместе с тем преднамеренного поступка. Даже еще до того, как войти в этот дом и встретиться с тобой лицом к лицу, я обещала себе, что если ты не откажешься от меня, то возьму тебя в постель. Это было навязчивой идеей. Для этого была причина, и этой причиной был и остается Морис. Морис, которого я отправила в тюрьму по фальшивому обвинению.

Отец садится и хватает меня за плечи.

– Значит, твоя мать была права. Внутри у тебя темнота, что-то жуткое…

– Нет, папа, я так не считаю: тем скрытым царством жестокости, в котором я барахталась, был ад, созданный вами обоими. Вы оба были подстрекателями моих преступлений. Морис, подобно тебе, думал, что он, взрослый мужчина, нарушил закон, переспав с юной девушкой. Может быть, так оно и есть. Но этот закон не существовал для меня. Напротив, он существовал, когда Морис покинул меня в беде, как брошенного ребенка, сироту, хотя и сделал меня своей женой, изнасиловав. Я хотела наказать его за такое дезертирство. Очевидно, я была не права. Так называемый нормальный ребенок, конечно, не будет вести себя подобным образом. И несомненно то, что такой дерзкий поступок был тяжелым ударом, который, однако, помог Морису возвыситься.

– Значит, это ради Мориса ты решила таким образом – спокойно, холодно – обольстить своего отца?

– Да… или скорее нет, ты должен понять меня. У меня никогда не было большей радости, чем та, которую я испытала после приезда в Париж, возвращая тебя тебе… и мне.

В первый вечер, когда я увидела тебя таким красивым в ванне, так мало изменившимся со временем – какую радость я испытала, восхищаясь твоим изумительным пенисом, органом, из которого я когда-то выпрыгнула! Какая тайна и волшебство! Отец, больше не существует вопроса о Морисе: я хотела того, чего желала, то есть тебя. Но если я вынуждаю тебя судить меня (которую ты можешь считать чудовищем) и себя (который, как ты знаешь, не такой), я попробую доказать тебе нашу невиновность.

Ни ты, ни Морис, ни я не виновны ни в чем. Ни жизнь, ни судьба, ни люди. Совсем просто, вины нет, только любовь.

Маленькая девочка решила отомстить, девочка-лгунья, девочка, которая познакомилась с жестокостью ужасных размеров и допустила дьявольский, балансирующий на грани садомазохизма акт любви – да, эта девочка была виновна. Но, повторяю, это ты и твоя мораль довели ее до такого.

Что бы ты сделал, если бы я сказала правду? Я лишилась невинности с женихом своей сестры. «Я люблю его, я хочу принадлежать ему, любить только его, а если он хочет, то и мою сестру тоже, отдайте меня ему в качестве второй жены…» Что бы ты сказал тогда? Что бы сделал? Ты тут же отправил бы меня в Лаклэрьер… Ладно, правда, что я никогда не обвинила бы Мориса несправедливо. Но именно ты и люди, подобные тебе, в придачу к собственному соучастию Мориса отправили его в тюрьму. Я все-таки была лишь подмастерьем, я едва ли знала правила вашей игры… Сегодня, ложась с тобой в постель, при помощи такой политики, как любовь, я хотела наполнить тебя любовью и, занимаясь любовью с тобой, рассказать тебе всю подноготную того, что случилось между Морисом и мной.

– Но почему, Нея? Было ли действительно необходимо так далеко заходить со мной?

Я не хочу отвечать сразу; снова подвигаюсь ближе к отцу, кладу голову ему на плечо. Снова я обнимаю руками его тело, прижимаю свое тело к его и шепчу:

– Я люблю тебя, отец, я люблю тебя, потому что ты мой отец, потому что я никогда не переставала восхищаться своим отцом или убаюкивать его медленной колыбельной песней, которая делала меня больной благодаря любви и муке в ней. Папа, я люблю тебя, я не вызывала мораль на дуэль. Честно говоря, я менее всего могла бы беспокоиться о морали. Морис и я, мы нашли наш путь, и это главное. О чем я прошу тебя сейчас, это помочь мне вызволить его из тюрьмы. Ты даже можешь считать это своей основной обязанностью. Если ты предпочитаешь нацепить на меня ярлык растленной дочери-лгуньи – ну что ж, ты должен действовать с тем, чтобы изгнать эту ложь и грязь. Но если я та дочь, которую ты любишь, а теперь и твоя жена, ты должен служить нашей общей любви.

– Хорошо, я готов помочь твоей любви, поскольку ты хочешь, чтобы я…

– Нашей любви.

– Нашей любви… но как?

– Как мы собираемся освободить Мориса? Просто. Ты поедешь и найдешь прокурора суда Бюлля и расскажешь свою историю как отец. Я привезла с собой дневник, который вела в Лаклэрьер в первый год моего пребывания там. В нем все изложено. Закон любит письменные признания. Я рассчитываю, что ты сможешь освободить Мориса.

На следующий день отец отправляется во Фрибур, захватив с собой «мое признание».

Мальта такая же плоская, как ладонь руки. Кусочек африканской пустыни, усеянный римскими развалинами, лачугами, домами в греческом стиле, банками, роскошными магазинчиками, открытыми рынками, причалами и складами, все в непередаваемом хаосе. Местная нищета, приведенная в более-менее приличный вид британоманией – скорее для укрепления дисциплины, чем для порядка. Это любопытный тигель из языков и национальностей, но нам он подходит.

Директрисе нравится это место. Мы едем, освещенные солнцем, на маленьких чистокровных арабских лошадках. Что и обусловило, конечно, данное нам прозвище «странствующие рыцари Мальты». Валетта, столица, окружена стенами, и единственный холмик этого tabula rasa[14]14
  Нечто чистое, нетронутое (лат.).


[Закрыть] несет в себе все очарование, теплоту и уныние средневекового городка в Средиземном море. Мы бродим по нему день или два, оглядываясь, выжидая, думая.

В конце первой недели нашего пребывания я получаю длинное письмо от отца. Ему удалось добиться приема у окружного прокурора. По словам нанятого им адвоката, у нас есть только две возможности: повторное слушание дела со всеми неприятностями и неопределенностью, которые могут возникнуть, не говоря уже об ожидании и задержках; и судебные процедуры по досрочному освобождению, за которым последует высылка. Уголовная суть дела по-прежнему остается, но последующие меры будут осуществлены намного быстрее.

Морис согласился встретиться с отцом. Я не знаю, что они сказали друг другу. Отец в конце письма просто отмечает, что Морис сильно изменился. «Похудел и стал еще красивее, – пишет отец, – в лице появилось выражение какого-то самонаблюдения, которое я замечал за своим товарищем по плену, когда был в немецком лагере в начале войны».

Отец заканчивает письмо в своей обычной манере: «Нежные поцелуи, маленькая Нея, от твоего любящего отца».

Я неожиданно паникую, задавая себе вопрос, а не хочет ли он забыть о нашей встрече в Париже, поскольку совсем не упоминает о ней. Может, он хочет отказаться, как поступил Морис, от того, что между нами было, и укрыться под маской возраста и порядка, отсылая меня назад в детство к моим собственным фантазиям.

Я разговариваю об этом с Директрисой, которая не знает, что мне ответить. Почему вдруг ее поцелуи заставляют меня ощутить холод? Почему ожидание Мориса вдруг сразу кажется нереальным, почти не имеющим значения?

Я мчусь на почту и отсылаю отцу телеграмму: «Позвони мне сегодня вечером в „Золотой лев“. Я люблю тебя. Нея».

Я весь день отказывалась разговаривать с Директрисой. Устав от моего дурного настроения, она решила прогуляться одна и отправилась осмотреть храм Хал-Таршин. Скатертью туда дорожка! В семь часов вечера звонит телефон. Это отец.

– Что случилось, Нея, почему телеграмма?

– Потому что ты ничего не пишешь в письме.

– Что ты имеешь в виду? Я сообщил тебе все, что знаю о Морисе…

– О Морисе – да, но что касается нас…

– Это потому, что нечего сказать о нас, Нея…

– Что ты имеешь в виду под этим «нечего»! Это не было «нечего» с тобой…

– Конечно, нет, Нея, это означало все. Но ты права, когда я ничего не говорю: я подразумеваю, что нет необходимости больше что-либо добавлять или говорить. Сейчас все абсолютно ясно. Единственное, что не изменилось, если ты так хочешь, это жертвоприношение… Мой долг жертвоприношения. Скажи мне, это неправда о всякой любви? Если я храню молчание, Нея, то только потому, чтобы оставить тебя свободной.

– А что, если я не хочу этой свободы?

– Вспомни, что ты говорила мне о Морисе… Ты объяснила мне довольно подробно, что он может предпочесть остаться в тюрьме, нежели воссоединиться с тобой, даже несмотря на то, что любит тебя. Не всегда все бывает просто… Будь уверена, Морис хочет выйти из тюрьмы, и моя жертва не распространяется на мои действия без тебя – не так долго, пока ты захочешь видеть меня возле себя…

– Это правда, папа?

– Разумеется. Кто я такой, чтобы отказываться от счастья? Альтернатива счастью остается единственной настоящей альтернативой – нет другого выбора, кроме смерти…

– Почему ты говоришь мне о смерти, отец?

– Так, без особой причины. Просто смерть приходит в свое время, и ты тоже должна подготовиться – для себя самой, и меня, и Директрисы, и Мориса…

– Но я не хочу, чтобы ты умирал…

– Не забывай, что каждая смерть – наследие, а следовательно, обогащение, новое рождение. Я люблю тебя, моя дорогая.

– Когда ты снова вернешься в Париж?

– Не знаю. По словам адвоката, мэтра Доме, это может занять один, два или даже три месяца.

– Что я буду делать все это время? Неужели ты думаешь, что я могу просто апатично ждать?

– Ты единственная, кто знает, что можно и что ты должна сделать.

– Но когда мы снова увидимся, папа?

– Как только Морис будет на свободе… Я надеюсь, мы все снова будем вместе…

Все вместе. Это, очевидно, ключ ко всему. Все вместе, но как?

Сдержанность отца; финансовое пуританство Директрисы, отказывающейся от моей поддержки; гуманистические сомнения Мориса, который больше не хочет сводить любовь к простому эпизоду и, однако, делает это; моя собственная сумасшедшая амбиция всегда примирять, везде воссоединять и объединять людей – все эти моменты в итоге разрешаются в одном проекте. Директриса хочет найти работу и зарабатывать себе на жизнь – правильно, она сохранит свое звание, станет, в буквальном и переносном смысле слова, директрисой такого плана. Пока что я не чувствовала потребности сказать ей об этом, приступив, однако, к поискам самостоятельно.

Сначала я встретилась с довольно странным человеком – директором по туризму, кажется, – и рассказала ему о плане создания заведения по типу клуба отдыха. Но мне нужен остров, уединение… Он выслушивает меня, мягко указывая мне на мою молодость и важность наличия необходимого капитала. Когда речь заходит о моем возрасте, я просто подсмеиваюсь с юношеским озорством, отвечая, что возраст соответствует банковскому счету, что является ответом и на второй вопрос.

– Но вы представляете себе, что мы говорим, возможно, о миллионах долларов?

– Вот если бы вы сказали «сотен миллионов», сэр, вы, возможно, преуспели бы, вызвав у меня некоторое смущение…

Я оставляю его поразмышлять над этим ответом, потому что, в конце концов, мои дела ему безразличны, но достаточно интригуют его, чтобы он направил меня к своему старому другу господину Мишелю Массеру, ливанскому банкиру, который уже несколько лет, как обосновался на Мальте.

Мишель Массеру маронит[15]15
  Марониты – приверженцы маронийской христианской церкви, проживают главным образом в Ливане.


[Закрыть]. Он выслушивает мои соображения по поводу проекта и неожиданно приступает к обсуждению неизбежного вопроса о деньгах:

– Сколько вы имеете в своем распоряжении?

– Не означает ли это работу шиворот-навыворот? – спрашиваю я его. – Не хотите ли узнать суть моего проекта?

– Очень хорошо, я слушаю.

– Итак, я хочу разместить этот лагерь на острове Филфла…

– Но это пустынная скала! Нет смысла. Есть Гомо, Гадсо – множество восхитительных мест вдоль побережья. Почему Филфла?

– Потому что остров пустынен и необитаем, а кроме того, там пока нет якорной стоянки.

– Вы представляете себе, что расходы на перевозку и строительство возрастут в пять или десять раз?

– Наши предварительные планы будут строиться на довольно скромном уровне.

– Но я даже не уверен, есть ли там вода.

– Хорошо, мы должны будем это выяснить… Вы будете действовать от моего имени?

– Именно эта Филфла… Я не вижу…

– Конечно, вам нужен будет аванс, определенная сумма денег на проведение предварительных исследований. Сколько бы вы хотели получить?

– Давайте посмотрим: прокат лодок, эксперты по гидравлике, инженеры, конструкторы и дизайнеры, правовые вопросы, топографическая служба… Я не уверен, но, возможно, десять тысяч долларов.

– Завтра вы будете иметь оборотный капитал в двадцать тысяч долларов. Я хочу получить отчет по ситуации с водой к следующей неделе.

– К следующей неделе! Вы это серьезно, мадемуазель?

– Вы не подумали о том, что получили двадцать тысяч вместо запрашиваемых десяти?

Я встаю с кресла и направляюсь к двери. Ливанский предприниматель бросается вперед, чтобы открыть мне дверь. Однако сначала останавливает меня, чтобы спросить:

– Извините мою невоспитанность, но… сколько вам лет, мадемуазель?

– Почти девятнадцать, – сообщаю я ему.

– Хорошо, все великие создатели империи были молоды, – говорит он, улыбаясь.

– И умирали молодыми, – отвечаю я.

Уже на ступеньках мною овладевает мысль о смерти. Обычно она не имеет особого значения, ведь я всегда думаю о смерти, когда счастлива.