Текст книги "Ты сеешь ветер (СИ)"

Автор книги: Эмма Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

      Затем за разорванный подол сорочки он потянул меня вниз, к себе. Я тяжело опустилась, согнулась и болезненно застонала в цепких объятиях.

      – Всё правда, – прошептал Артур. – Теперь я знаю. Всё, что о тебе говорят, – правда. О бессилии, которое испытываешь перед тобой. Если ты кого выбрала, то нет ему спасения. Ты меня выбрала, не так ли? Ты меня захотела.

      Всё то же молчание было ему ответом. Он привлёк меня к себе, он тряс меня за плечи, он впивался пальцами в мои руки, он хотел заставить меня сознательно отдаться ему. Он словно кричал: «Почувствуй меня! Я тоже горю, я тоже страдаю! Услышь меня, услышь!».

      Странно всё это было. Постепенно росло моё нетерпение, всё сильнее разгоралось любопытство. Без сопротивления я приникла к нему, вдохнула влажный аромат его кожи, коснулась губами выпуклого шрама над бровью. Когда он попытался поцеловать меня, я отклонилась. Тогда он принялся сдёргивать мокрую ночную рубашку с моих плеч, а она всё противилась и упрямо липла к груди.

      – Ты тосковала по мне в своём озере? – спросил Артур. Не стерпев, он схватился за края моего ворота, развёл локти в стороны и разорвал тугую ткань до самого пояса. – Скажи да, потому что я тосковал по тебе всё время.

      И тогда что-то внутри меня встрепенулось. Не застывшей ли печалью было наполнено моё тяжёлое мёртвое сердце, пока Артур не появился у моего берега? Не оттого ли в тот же миг покинула меня всякая тяжесть – потому что он только лишь – только лишь! – взглянул мне в глаза?

      – Скажи мне, Вивиан, – упрямствовал он. – Скажи же хоть что-нибудь!

      Я поцеловала его, губы его были сухими и горячими, и они тут же раскрылись, будто вбирая влагу, но без жажды, без прежнего натиска и страсти. Я ощутила себя полной томления, и тогда я прильнула к нему всем телом.

      Не впервой мне было дрожать в его объятиях, балансировать на границе двух стихий, любить его и принимать любовь, не нуждающуюся в признаниях, которые только притупляли чувства.

      – Ни о чём у меня не спрашивай, король, и ни к чему меня ни принуждай, – ответила я, прикрыв глаза. – Ты лучше люби меня, люби так, чтобы я забыла о стыде и не слышала гнева волн за твоей спиной.

      Как зачарованная, наблюдала я за приливом крови к его щекам и шее, трепетанием век и пульсацией жилки на виске. Я прикоснулась к ней губами, а затем обхватила Артура за плечи и стала целовать в губы, в нос, в щеки. Я больше не мучила его и не сопротивлялась его напору. Я испытывала радость в своём непротивлении, вверяя тело крепкому и надёжному объятию и совсем-совсем не боролась с ним. Меня постепенно охватывало новое переживание и словно во сне я ощущала, что этот день, мужчина и природа слились в одну необъятность, отдаться которой я так спешила.

      Что это была за близость! Она была так насыщена борьбой, опьянением, страстью, гневом и любовью, что показалась мне вечностью. В эти минуты, часы, годы, столетия человек сражался за мою жизнь, за память, за отзывчивость, за пылкость и остервенение. Прежде и сам потерянный и пропащий, он с какой-то исступлённой и необузданной жадностью бился с женщиной за неё саму.

      Никогда прежде мне не доводилось так остро чувствовать горячую жизнь и упиваться каждой её каплей.

      Что же это была за близость...

VIII

      Сначала я убеждала себя, что это был всего лишь очередной сон, только более легкий, более прозрачный, в который я погрузилась после прежнего удушливого забытья; но сквозь сомкнутые веки я видела яркий, режущий солнечный свет, сверху доносилось деловитое щебетание птиц, шуршание ветра, пробегавшего по ветвям и шелест взбудораженных листьев. Тут на меня пахнуло тяжёлым, удушливым воздухом, и я поняла, что не сплю, что всё это явь.

      Мои обостренные чувства уже не допускали обмана, я ощущала мягкость травы под собой и то, каким колючим был плащ, под которым скрывалась моя нагота.

      Артур лежал на спине, его тяжёлая голова покоилась у меня на животе. Прежние, искажённые страстью, сведенные судорогой черты были сметены. Теперь у него было совсем другое, почти детское, мальчишеское лицо, светившееся ясностью и чистотой. Светлые пряди мягко падали на разгладившийся лоб, губы, вчера закушенные и стиснутые, почти улыбались, а ровное дыхание лёгкими волнами вздымало грудь.

      Я смотрела материнским взглядом на него, на мужчину, вернувшего меня к жизни, и всё страшное и непостижимое вдруг обрело смысл. Меня покинули стыд и все опасения. Я испытывала радость, гордость при мысли, что отдалась ему, доверилась и позволила себя спасти, испытав при этом, возможно, ещё большие муки, чем тогда, когда умирала.

      Я принесла себя в жертву и была вознаграждена за это блаженным ощущением чуда и святости. В слитном порыве бросившись в пропасть, мы оба, и я, и Артур, вышли из этого смертельного поединка преображенные, с новыми помыслами, с новыми чувствами.

      Мои руки начали блуждать от его висков к макушке, ероша волосы. Артур повернул голову и взглянул на меня. Его глаза больше не выражали горячности и вожделения, ушло из его взгляда благоговение перед моей невинностью. Он получил то, чего желал, он победил. Теперь он смотрел с радостной и вместе с тем почтительной благодарностью.

      В сущности, наши глаза, смотревшие друг на друга, не переставая спрашивали: «Можешь ли ты любить меня, мою природу, мои грехи?» и отвечали: «Могу».

      Как хорошо было чувствовать себя переполненной счастьем и приятным волнением в этот сияющий августовский день, быть одновременно и усталой, и взбудораженной, не в силах ни спать, ни сосредоточиться на чём-либо серьёзном. Я ощущала приятную ломоту в мышцах и саднящую боль между ног, но даже это принимала с благодарностью как ещё одно подтверждение того, что я пробудилась и ожила.

      И, словно отражая это просветление чувств, всё кругом праздновало избавление от злых чар. Озеро, ещё недавно такое грозное и нетерпеливое, теперь было тихим и ясным. Над ним чуть слышно дул ветерок, напоенный тысячами запахов, и мне чудилось, что его песня была предназначена мне одной. Я находилась в том состоянии, когда от избытка чувств всё – и природа, и человек – кажется хорошим и вызывает восторг; когда хочется обнять каждое дерево и гладить его, как гладила я сейчас своего возлюбленного; когда в груди становится слишком тесно и ты жаждешь излить душу, отдать всего себя – только бы с кем-то поделиться, кого-то одарить избытком своего счастья.

      Никогда ещё мы с Артуром не болтали так долго и столь дружески непринужденно, как в эти часы, светлые, будто голубой шелк раскинувшегося над нами ясного неба. Это был водопад слов, бурный, клокочущий, неиссякаемый. Голос мой окреп и обрёл прежнюю уверенность, а настроение ни разу не омрачилось мыслью о том, что Артуру нельзя было надолго задерживаться здесь со мной, что ему нужно было отправляться в путь.

      В какой-то момент он вдруг умолк и приподнялся, опершись на локоть. Как приятно было смотреть на него: опаленное солнцем лицо, растрёпанные волосы, рубаха навыпуск и непобедимая энергия воли, отражавшаяся в каждом его движении и даже в обездвиженности.

      Взгляд Артура умаслился, а губы дрогнули в хитрой улыбке. Я поняла, что жажда обладания, ещё недавно утоленная, вновь возымела над ним власть. Он брал женщину сопротивлявшуюся, ожесточённую против него, упрямую, скованную и бесконечно холодную, а теперь хотел овладеть новой, той, которую он только что создал сам, – мягкой, разнеженной и отзывчивой. А я не чувствовала в себя сил ни отказывать ему, ни потакать. С ленивым любопытством я наблюдала за тем, как он, сев на колени, откинул полы плаща и обнажил мои ноги.

      Он поцеловал внутреннюю сторону моего бедра, затем двинулся выше; его борода кололась, и я извивалась, уворачиваясь от поцелуев. Я ощутила вдруг какие-то вибрации в своей груди, дрожь, которую нельзя была унять, и вскоре с радостным удивлением поняла, что это был смех, подлинный смех беззаботной юности, какой вырывается наружу от счастья и лёгкости, от одного только осознания того, что ты живёшь на белом свете.

      Артур засмеялся в ответ. Он развёл мои колени в стороны, раскрыв плащ, затем, наклонившись, поцеловал дрогнувший живот и под грудью и приник к ней ухом.

      – Говорила, что мёртвая, что ничего тебе не нужно, – весело прошептал он. – Видела бы ты себя сейчас. Как румяны твои щёки, как ты отзываешься мне, как отчаянно и неистово бьётся твоё сердце.

      Я сомкнула ноги за его спиной, мышцы отозвались ноющей болью. Дышала я отрывисто и со всхлипами, не переставая удивляться тому, как наслаждение может так тесно переплетаться с мукой.

      – Не забывай об этом. Никогда не забывай, – выдохнул Артур, подхватив меня под бёдра. – Обещай мне, что будешь помнить обо мне. Я вернусь за тобой, ты только дождись меня, Вивиан.

      Когда он поцеловал моё обнажённое плечо, когда он вошёл в меня, обещание едва не сорвалось с моих губ, ведь так легко было солгать в эту минуту, сказать ему то, что он хотел услышать, дать тысячи обещаний и принести тысячи клятв.

      Он, король, раз за разом разбивавшийся о мои берега, теперь даже не располагал временем, чтобы как следует отпраздновать свою победу. Нужно было отправляться на новую войну и биться за нечто большее, чем месть; принять бремя, ежечасно, ежеминутно напоминая себе, что оно того стоит, смириться со своим предопределением и следовать ему, лишь изредка решаясь на передышку, находя себе отдушину в чём-либо, прячась и тогда, только тогда становясь самим собой.

      Мне следовало поднести ему ложь в своих ладонях и дать вдоволь напиться ею. Потому что он, бросив всех своих товарищей перед решающей битвой, пришёл ко мне за благословением, отвлечением и твёрдым обещанием. Я должна была дать слово, но вместо этого упрямо стискивала губы и молча принимала его в себя. Мои белые ноги казались ещё белее на фоне тёмно-зелёной травы, я плотно стиснула их и выгнулась под Артуром, запрокинув голову.

      Из изумительнейшего, просветлённого мгновения в моей жизни возникло другое, самое ужасное и невыносимое.

      В любви между мужчиной и женщиной всегда бывает одна минута, когда любовь доходит до своего зенита, когда в ней нет ничего сознательного и рассудочного. Достигнув своего предела, эта любовь уже никогда не возрастёт, отныне она может только неизменно убывать.

      Никогда мне не покинуть своего озера, не пойти туда, куда вздумается, и не стать той, кем захочется. Лето было на исходе, вскоре вода сделается стылой и мёртвой. И я вместе с ней. Дева Озера всегда пережидает зиму в своём царстве – на тёмном дне и под толстой коркой льда.

      Я открыла глаза и снова отчетливо увидела над собой листву и высокое небо. Внезапно звуки стихли, все движения прекратились, и на лице Артура появилась напряжённая морщинка. Я судорожно сдавила его плечи, не сводя глаз с позолоченных и обагренных облаков.

      Весь этот долгий летний день я была совершенно счастлива, а внезапное болезненное осознание невозможности этого счастья только усилило его. Лучше было насладиться последними мгновениями затихающей песни и попрощаться с ней с душой, умиротворённой, как воздух после зноя.

      Артур прижался лбом к моему подбородку, и я обняла его, чувствуя, как в такт дыханию вздымается и опускается его широкая взмокшая спина.

      – Почему я люблю тебя так только сейчас? – глухо прогудел он куда-то мне в шею. – Почему не раньше, когда я был свободен от всех оков?

      – Мы никогда не были свободны, – мой голос звучал спокойно и несколько устало. – Ты и я, мы – рабы собственного предназначения.

      Я вспомнила ночь во время бури, проведённую в таверне, когда мы плечом к плечу сидели перед огнём, оба мучимые дурными предчувствиями и явственно ощущавшие на себе холодное дыхание будущего.

      Тут мои руки, всё ещё лежавшие на его плечах, взметнулись и, прежде чем я сама успела осознать свой внезапный порыв, крепко обхватили его голову. Страстным, порывистым движением я прильнула к Артуру и прижала его рот к своим губам так горячо и жадно, что зубы коснулись зубов. Ни разу в жизни я никого не целовала так исступленно, так отчаянно, как этого мужчину.

      Говорят, что взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человечества. Но бывает такая любовь – не часто, но всё же, – которой не следовало бы случаться, губительная, с самого своего начала неустанно стремящаяся к трагическому завершению. Такой любви надо противиться, избегать и прятаться, едва почувствовав опасность, ибо это вовсе не дар, а цепи. Любить так лучше издали. Скитаться и всюду думать о несбыточном и неисполнимом, тосковать, погибать и растрачивать себя, но ни в коем случае не быть в непосредственной близости с тем, кого любишь, дабы не погубить себя и его из-за безумной, злосчастной страсти.

      А мне всё было мало. С какой-то хмельной силой я обнимала его, пока у меня не перехватило дыхание. Наконец я ослабила объятия и вновь откинулась на траву. Артур как завороженный посмотрел мне в глаза, а затем сам привлек меня к себе. Самозабвенно, с бессильной яростью он покрывал поцелуями мои щёки, губы, глаза, лоб, всё сильнее становился его натиск, всё жаднее и жарче делались его объятия, но вдруг по его телу пробежала судорога, и он отпустил меня. Его глаза засияли торжествующим блеском, а я, быстро отвернувшись, прошептала в изнеможении:

      – Иди же. Твои друзья устали ждать.

      Артур откинулся на траву, подложив под голову руку.

      – Подохнуть я всегда успею, – ответил он, и я почувствовала, как в груди начало зарождаться привычное раздражение. Артур снова вернулся к легкомысленному тону, к своей излюбленной манере дразнить меня.

      Я толкнула его локтем в бок, и, запахнув плащ, села на траве. Перед глазами на мгновение сделалось темно, желудок свело от голода.

      Потянувшись, Артур поднялся следом.

      – Вчера ночью к нам пришёл какой-то скиталец в белом плаще, – сказал он, небрежными движениями завязывая шнуровку на поясе своих штанов. – Вызвался сопровождать нас до самого замка Вортигерна.

      Я почувствовала, как между лопаток побежали мурашки.

      – Он назвался Мерлином, – продолжал Артур. – Я не узнал его. Он был молод.

      Я ощутила его пристальный вопрошающий взгляд на себе. Теперь когда он знал большую часть легенд, он не мог не думать об истинной природе моей связи со стариком, когда-то взявшим меня на воспитание.

      – Он стар, как мир, – сухо ответила я, не глядя на него. – Вы можете доверять ему и следовать всем его указаниям. Скажи мне вот что, – тут я наконец обернулась и встретила недвижимый, устремлённый на меня взгляд Артура, – он позволил тебе оставить отряд и отправиться к озеру?

      – А я у него и не спрашивался, – с вызовом ответил он, вскинув подбородок. Его глаза, ещё недавно сверкавшие воодушевлением, стали жёсткими, брови опустились и сошлись на переносице.

      Это проявление ревностного покровительства, которое польстило бы любой другой женщине, во мне вызвало лишь горечь и недовольство. Мерлин, обретший свой истинный облик после пробуждения силы Экскалибура, явился к Артуру как живое напоминание, что последний – всего лишь человек, слепой последователь своей судьбы. Я представила, как Артур, взглянув в бесконечно прекрасные, всегда безмятежные, как море в штиль, синие глаза мудреца, ощутил своё бессилие, гнев и озлобленность животного, запертого в клетке. Может быть, он и не осознавал в полной мере, но всё же, вероятно предчувствовал, что он – лишь инструмент в руках высших сил, орудие сопротивления, что он давно не хозяин сам себе и никогда им не будет.

      Вот почему он пришёл сегодня, брал меня с пылкостью и необузданной жадностью, вот почему с неистовством требовал обещания ждать и помнить его, вверить себя лишь ему одному и быть только его. Я понимала, что его враждебность – не что иное, как отчаяние человека, простившегося со своей прежней жизнью и внезапно застигнутого чувством, которому не было суждено состояться.

      «Прекрати мою агонию».

      «Скажи мне хоть что-нибудь».

      Ничего не мог получить Артур из того, что он так желал.

      Мы вновь ожесточились друг против друга. Я не сочувствовала его уязвлённому самолюбию, весть о появлении Мерлина застала меня врасплох. Ясно представив себе, как он провожает печальным и смиренным взглядом будущего короля, отправившегося ко мне с известным намерением, я ощутила прежние стыд и вину.

      О, Мерлин, несчастный мудрец, чьё непрерывное страдание никогда не мешало ему оставаться справедливым и чутким. Ни разу не оказал он противодействия моему извечному стремлению к беспутству и греховности, ни разу он не отверг меня из-за моей подверженности к слабости плоти, ни разу не затаил он злости на очередного моего возлюбленного и не привёл его к гибели. Великое терпение его сердца было одновременно и добродетелью, и проклятьем, ниспосланным ему, дабы отравить невыразимым горьким страданием вечную жизнь.

      Жалость переполнила моё недавно обретённое живое сердце. Какая это невыразимая мука – любить того, кто никогда не полюбит тебя в ответ. Но есть и другая, вероятно, более жестокая пытка: быть любимым против своей воли и не иметь возможности обороняться от домогающейся тебя страсти.

      Шорох шагов отвлёк меня от раздумий. Артур, уже полностью одетый, приблизился ко мне. В узком пространстве между ним и мной в неподвижном воздухе всё ещё висело молчание. Оно росло, ширилось, затем принялось теснить нас обоих. По прерывистому дыханию Артура, по движению его кадыка, я видела, что молчание сдавливало ему горло. Пройдёт мгновение или ещё одно, и молчание задушит нас обоих, если кто-нибудь не разорвёт его словом, не уничтожит гнетущую, убийственную пустоту.

      И всё же, даже сейчас, как я вновь была холодна к нему, когда я хотела, чтобы он поскорее ушёл, я всё равно любила его. От его упрямства и настойчивости исходило что-то одурманивающее, обольщающее и гипнотизирующее, его гнев вызывал во мне какое-то страстное желание разозлить его ещё больше. Затем это желание сменялось внезапной робостью и покладистостью.

      Вот и сейчас моё ожесточившееся против него сердце, вдруг смягчилось. Очень нежно я взяла его большую, тяжёлую руку и принялась ласкать её осторожно, почти боязливо. Артур опустил глаза, наблюдая за моими действиями. Лицо его расслабилось. Сначала мои тонкие пальцы блуждали, словно любопытствуя, по тыльной стороне ладони, почти не касаясь её. Затем я обхватила его запястье, вкрадчиво и испытующе исследуя все выпуклости и впадины.

      Но Артур не мог долго терпеть такую ласку. Он задрал голову, прикрыл веки и крепко стиснул мои пальцы. Вздрогнув, я взглянула на него. С закрытыми глазами и чуть приоткрытым ртом его лицо выражало полный покой и в то же время будто было озарено изнутри каким-то особым нежным чувством.

      В уголках моих глаз собрались новые слёзы.

      – Всё с тобой будет хорошо, – прошептала я, едва не давясь этой ложью. – Всё у тебя впереди: и победа, и радость, и счастье.

      Я говорила и говорила, ежеминутно ощущая в мозгу какую-то пульсацию, подёргивание каждого нерва, сухость в горле, словно приглушённый огонь тлел у меня глубоко внутри. Я громоздила одну ложь на другую, а у самой звоном в ушах отдавались слова Мерлина: «Он умрёт в одиночестве, окруженный бездыханными телами своих верных рыцарей».

      Наконец мои слова, призванные усмирить бурные воды тревоги, иссякли, и я замолчала. Артур вдруг выпустил мою руку и отстранился. Когда он открыл глаза и посмотрел на меня, я почувствовала, что он вновь был враждебен и ожесточён.

      Лицо Артура потемнело, уголки его губ начали вздрагивать. Его глаза взирали на меня строго и отчуждённо, он глядел как бы сквозь меня, будто угадывая мои тайные мысли. Я не сумела обмануть его предчувствие, и тревога недоверия оттолкнула его от меня.

      Выдернув меч из песка, он тяжело развернулся и, не сказав мне ни слова на прощание, пошёл прочь. А я, измотанная, опустошённая и пристыженная его молчанием, осталась стоять у берега, остро ощущая тяжесть его плаща на своих плечах и болезненные удары сердца в груди.

      Бросив взгляд в сторону озера, я заметила, что вода всё же подмыла линию, оставленную Экскалибуром на песке, и я была вольна вернуться обратно. Мои руки уже взметнулись к застёжке плаща, но затем вдруг замерли и опустились, безвольно повиснув по бокам. Я обернулась. Артур уже скрылся среди деревьев. Из леса не доносилось ни звука, ни шелеста листвы, ни пения птиц, ни стрекота насекомых. Повисла зловещая тишина, ещё более гнетущая, нежели то молчание, что ещё недавно тяготило меня и Артура.

      Он ушёл. Я хотела этого и вот он ушёл. И всё же это не принесло мне желаемого облегчения.

      Мой взгляд бездумно заскользил по горизонту. Вдали зеленели холмы, кругом, куда ни кинешь взгляд, были горы, сливавшиеся с небом, а далеко за ними торчал похожий на зубочистку, мрачный и пугающий силуэт достроенной башни Вортигерна.

      Отвернувшись от озера, с пугливой осторожностью, с какой целую вечность назад ещё будучи человеком шла к обрыву, я пошла прочь в сторону дома. Своего другого дома.

IX

      Уже перевалило за полночь, когда Сэйв привела в таверну раненого мальчишку лет двенадцати, может быть, чуть постарше. Пока они с Дарией переговаривались, я отступила в тёмный угол возле очага, стараясь скрыть то, как дурно мне сделалось. Не от вида ещё одного – какого по счёту за эту неделю? – искалеченного ребёнка, не от запаха крови и не от всхлипываний, а от свинцовой усталости. У меня уже не было никаких сил держать глаза открытыми, двигать руками, сгибать и разгибать пальцы, делая перевязки, зашивая раны и вправляя кости. Голова отяжелела от спёртого воздуха, пропитанного смрадом потных тел, вонючих сапог, дешёвого эля и душистых масел.

      Поморщившись, я шагнула к окну и толчком распахнула его в надежде на то, что внутрь ворвётся ночная свежесть, прохладный ветерок с озера, от которого в голове сразу прояснится. Но тщетно. С тех пор, как я поселилась у Дарии, ни одной капли не проронило небо на землю, ни одного дуновения не пробежало в застывшем воздухе, насыщенном пылающим зноем и пылью. Последняя жаркая хватка уходящего лета была невыносимой.

      Женщины тем временем занялись мальчиком, сгорбившимся на скамейке в углу. Он ни разу не поднял на них глаз, сидел, опустив голову и держась рукой за плечо, слегка покачиваясь вперёд-назад от боли.

      Сэйв подошла к нему и разрезала ножом грязную, окровавленную полотняную рубашку, придерживая её за воротник, так, чтобы она сползла с плеча. Дария осторожно отвела его руку в сторону.

      У неё перехватило дыхание. На плече была рана, глубокая, с рваными краями, и кровь из нее текла мальчику на грудь. Заслышав судорожный вздох, он впервые поднял голову. Лицо у него было всё в пыли и с дорожками от слёз на щеках. Застывший взгляд заплаканных глаз не был направлен ни на нас, ни на какой-либо определённый предмет: они выжидали, отчуждённо и неподвижно, а над ними напряжённо вздрагивали брови. Было понятно – это знак, предвещавший грозу.

      – Кто это тебя так? – намерено сухо и деловито спросила Дария, но было уже поздно. Плотина прорвалась.

      Это были не бурные, громкие рыдания, а – что еще страшней – тихий, надрывающий душу плач с закушенной губой, плач, от которого становится стыдно за то, что ты не можешь разделить страдания этого ребёнка.

      Я пробудилась от оцепенения и выступила вперёд. Взяв Сейв за локоть, я отвела её в сторону и перехватила у неё запястье раненого. Мальчик судорожно всхлипнул и опустил глаза. Кожа у него была тёплая, но, насколько я могла определить, его не лихорадило.

      – Поднеси лампу поближе, – велела я Сэйв.

      Как следует осмотрев рану, я обратилась к Дарии:

      – Мне нужен шовный материал, вода и чистое полотно.

      – Прокипячённых тряпок больше не осталось, – ответила та.

      Я раздражённо выдохнула, не сводя взгляда со вздрагивающего плеча мальчишки. Кровотечение было несильным, можно было позволить крови немного потечь, таким образом промывая рану. Я посмотрела на светлую макушку ребёнка; вихры спутанных волос прыгали так, словно он весь сотрясался от беззвучного хохота. И тогда я вдруг протянула свободную руку и нежно погладила его по голове.

      В ту же секунду дрожь утихла, снова наступило оцепенение, он больше не шевелился. Все тело его словно ждало, прислушивалось, стараясь понять, что скрывалось за моим прикосновением: означало ли оно обещание выздоровления и того, что боли больше не будет, или только пассивное сострадание? Было страшно глядеть, как он ждал, не дыша, ждал всем своим чутко внимавшим телом. Я не находила в себе смелости убрать руку, которая так чудодейственно, в один миг укротила нахлынувшие рыдания.

      – Как тебя зовут? – тихо спросила я.

      Мальчик окинул меня робким взглядом исподлобья.

      – Арторий, – сипло ответил он, словно только что пережив приступ удушающего кашля.

      – Как того известного римлянина?

      – Как нового короля.

      Я ничего не сказала на это, только сжала губы и стала снимать с него остатки изорванной рубашки. Но тут уже Сэйв подхватила разговор, осторожно расспрашивая мальчишку о том, что с ним произошло. Подобных историй за последнюю неделю нам довелось переслушать немало, пока мы с утра до ночи обрабатывали ожоги, бинтовали раны и накладывали лубки на места костных переломов. Как я поняла из сбивчивого и невнятного рассказа мальчишки, его родители погибли при пожаре, а сам он напоролся на медный штырь при неудачном падении.

      Тем временем Дария вскипятила воду, опустила в котелок жёлтые цветки волшебного ореха и несколько полос, оторванных от собственной нижней юбки. Стол на её кухне был завален матерчатыми мешочками с сухими травами и флягами с настоями. Когда я пришла к ней просить взять меня обратно, она сказала, что теперь ей нечем было платить работникам. Массовые беспорядки в городе, вызванные сменой власти, привели к ужасающим последствиям. Процветало мародёрство, грабежи и насилие. Дария лишилась всех свои накоплений, поставки продуктов были приостановлены на неопределённый срок. Большая часть выпивки была украдена, остальное послужило для нужд раненных. Кухня Дарии превратилась в лазарет. Но ей и Сэйв не хватало знаний и умений, многим несчастным они только вредили или же вовсе не были способны помочь. И тогда я предложила свою помощь взамен на ночлег и еду. В моём опустевшем доме всё было перевёрнуто вверх дном, и более я не могла там оставаться.

      С тех пор каждый мой день был похож на предыдущий. Испачканная кровью, с воспалёнными от усталости глазами, я проводила долгие часы бодрствования подле чужаков, иной раз по десять, двадцать, тридцать раз проделывая одно и то же, ничего не упуская из виду. Врачевание требовало напряжённого внимания, и поглощённая делом, я забывала обо всём остальном.

      Но когда наступал перерыв, я тут же спешила на улицу, взгляд мой бездумно обращался в сторону озера, и хотя я не могла видеть его, зато слышала стон, не требовательный, а скорее возмущённый и обиженный. Едва я успевала подумать о том, что оно тоскует по мне, как сразу же чувствовала хорошо знакомое теперь жаркое биение в груди. Меня мучили томление и жажда, для утоления которой и тысячи глотков оказалось бы недостаточно.

      Однако быть человеком означало быть среди людей. И вот я вновь, словно слепая, металась по кухне от стола к скамьям, от одного больного к другому, всё время что-то искала, перерывала полки и ящики, ворчала и сыпала ругательствами, пока наконец не находила то, что было мне нужно. А когда наступала ночь и Дария гасила все свечи, я неподвижно лежала во мраке, а волнующие картины перед глазами сменяли одна другую. «Подумаю об этом позже или никогда», – твердила я, но ничего не могла с собой поделать. Даже во сне, сквозь чёрную пелену забытья пробирались неугомонные мысли – одни и те же, всегда одни и те же, – и я просыпалась утром опустошённой и измученной, словно и не спала вовсе.

      После такого изнурённый труд казался избавлением – это тоже плен, но насколько он был легче, насколько благороднее.

      И всё же я более не могла позволить себе прежнее заблуждение, не могла запереться в четырёх стенах и усилием воли заглушить ропот волн, настойчиво взывающих ко мне. Я знала, что стихия, породившая меня, рано или поздно возымеет надо мной власть, как это уже случалось прежде, и сопротивляться ей значило вести борьбу против собственной природы, истощать себя, мучить и неизбежно терпеть поражение. И всё равно я страшилась поддаться, кануть в озёрной бездне и вновь умертвить своё сердце. Оно было мне особенно дорого с тех пор, как я познала, что это такое – в одно ужасное мгновение не услышать его биения.

      Вот почему я с таким рвением бралась за работу: я не знала, какое решение следовало принять, но знала по крайней мере, чем должна была заниматься, пока находилась среди людей.

      Арторий наклонился вперед, чтобы мне было удобно обмывать рану отваром волшебного ореха. Сэйв заваривала укрепляющий чай, а Дария завела с мальчишкой беззаботный разговор, чтобы немного отвлечь его от неприятной процедуры. Рана была глубокой и грязной, я всерьёз опасалась воспаления, а потому не щадила своего юного пациента – он то и дело вздрагивал и стонал от боли.

      Наконец я отложила ветошку. Одна неприятная часть работы кончилась, теперь предстояла другая. Но прежде чем приступить к зашиванию, я протянула Арторию, сосредоточенно вперившему взгляд в пол, свою флягу.

      Холодные голубые глаза пристально уставились на меня.

      – Что это?

      – Озёрная вода, – ответила я.

      Откупорив фляжку здоровой рукой, он поспешно приложил её к своим обветренным губам. Сделав несколько жадных глотков, он вдруг поперхнулся, и вода потекла по его подбородку.

      – Она сладкая! – удивлённо пробормотал он. Уголок его широкого рта приподнялся, а глаза сверкнули.

      – Слаще, чем что-либо ещё, не так ли? – спросила я, с насмешливой улыбкой вздёрнув одну бровь.

      Сэйв и Дария переглянулись. Они думали, что я заговаривала воду, но побаивались спросить напрямую. Время от времени я сама прикладывалась к горлышку, хотя кувшины были полны родниковой воды. Чем дольше длилась моя разлука с озером, тем тяжелее мне было переживать долгие душные ночи. И я пошла на хитрость: когда Сэйв, вознамерившись затеять стирку, отправилась к озеру, я попросила её набрать для меня воды. «Зачем это? – удивлённо спросила она. – Чем тебе плоха родниковая?». Но разглядев что-то в выражении моего лица, тут же отступила и пообещала исполнить мою просьбу.