Текст книги "Ты сеешь ветер (СИ)"

Автор книги: Эмма Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

      Персиваль был доволен тем, что его версия легенды оказалась ближе всего к истине.

      – Значит, – прервал торжественное молчание Кабан. – Она всё-таки не сожрёт Артура?

2 

      Они оставили мне плату за ночлег. Деревянная трубка, монета, вышедшая из обихода, медная пряжка от плаща, какая-то фигурка из кости и прочее, – груда бесполезного хлама.

      Заметив моё недоумение, задержавшийся на пороге Бедивер поспешил пояснить:

      – Это подношение.

      – Мне без надобности, пускай заберут обратно, – небрежно ответила я.

      – Они отдали тебе в дар самое ценное из того, что у них было, – сказал Артур, забросив за плечо сумку и нацепив меч. – Не считая оружия, разумеется.

      Я протянула Бедиверу связку чистых бинтов для Кабана. Артур проигнорировал требование оставить раненного и мальчика под моим присмотром, да и сам Кабан ни в какую не соглашался отсиживаться в укрытии. К тому же, была велика вероятность того, что легионеры заявятся ко мне с повторным обыском.

      Бедивер склонил голову в почтительном поклоне и вышел на улицу к остальным.

      Я повернулась к Артуру.

      – А что ты отдашь мне?

      – Разве ты не знаешь, Нимуэ? – Впервые за всё время это имя – чужое, тяжёлое и тягучее – отозвалось во мне узнаванием.

      И снова это гудение, вибрация его голоса – как тогда, у озера, когда он прижал мою ладонь к своей груди.

      – Не знаешь, что я отдал тебе? – снова спросил Артур.

      Мне казалось, что я ступала по тяжелой воде, сопротивлявшейся каждому моему шагу. Она будто бы говорила: не иди этой дорогой, не внимай его словам.

      Артура окликнули с улицы. Так и не дождавшись моего ответа, он тяжело вздохнул и двинулся к двери. Я смотрела на него, и меня терзало очень неприятное ощущение где-то под грудью.

      – Мы ведь всё ещё друзья? – остановившись на пороге, вдруг спросил он.

      – Мы с тобой по-разному понимаем дружбу, Артур, – иронично ответила я.

      Он обернулся и взглянул на меня с весёлой усмешкой.

      – Да ведь у тебя и друзей-то нет.

      – А ты дружишь с кем попало.

      Мной владела удивительная двойственность чувств: мне хотелось одновременно и поскорее выпроводить его, и удержать.

      – Когда всё кончится, – произнёс он безмятежно и тихо, так, чтобы не услышали остальные, – я вернусь за тобой. Явлюсь, как в той старой песне, нагружённый дарами: сто барсуков принесу с побережья речного, сто рыжих выдр, что ныряют в быстрых потоках, сто форелей, резвящихся в озере тихом...

      – Только сунься в моё озеро, Артур.

      – Я приду, и тогда ты мне не откажешь, – он погладил меня по голове и поцеловал в лоб. Он проделал всё это с какой-то отцовской, чисто мужской покровительственной нежностью, что совсем не вязалось с его легкомысленными словами.

      Святой благоверный король – отец для всего своего народа.

      Прислонившись головой к каменному косяку, я смотрела ему вслед.

      «Ты придёшь раньше, чем думаешь».

      Внезапно мне сделалось холодно от страха, и я обхватила себя ладонями за локти.

V

Офелия гибла и пела,

И пела, сплетая венки;

С цветами, венками и песнью

На дно опустилась реки.

– Афанасий Фет -

 1 

      В город вернулось лето.

      Лиственницы и ольховник казались ещё зеленее, бледно-розовые и белые краски июньских первоцветов сменила золотистая желтизна утесника и ракитника. И только поверхность озера оставалась все та же – ровная темно-синяя вода, отражающая берега и прячущая отражения словно под дымчатым стеклом.

      На озере были свои птицы: ласточки спускались к воде, чтобы напиться, а ржанки и кроншнепы, отыскивая корм, вонзали во влажную землю свои длинные клювы.

      Воздух был напоен тем резким запахом, какой обычно стоит над водой: острая смесь запахов свежей зелени и гниющих листьев, мертвой рыбы и нагретого ила. И, словно всего этого было недостаточно, терпкие ароматы диких горных трав и цветов начали растекаться в воздухе, пробуждая обрывки волнующих воспоминаний.

      Я пошла прочь от берега. Преодолев нагромождение камней и узкие расщелины, я оказалась в предгорье, густо поросшем вереском. Повсюду из земли поднимались мощные гранитные скалы, окруженные зарослями кленов и лиственниц. Взобравшись на верхушку холма, вскоре я добралась до долины, наполненной журчанием воды в ручье.

      Я опустилась отдохнуть на бревно и оперлась спиной на ствол молодой сосенки. Какая-то птица возилась в кустах позади меня, то ли чиж, то ли дрозд. Прислушиваясь к неспешным птичьим шорохам, я разглядывала проплывающие по небу маленькие пушистые облака и радовалась своему недолгому уединению. Здесь, вдали от берега, было так тихо, так покойно.

      Совсем рядом со мной, под защитой каменного выступа, поселилась семейка маргариток, и я протянула руку, чтобы сорвать одну, но затем вдруг замерла, застигнутая врасплох очередным воспоминанием, вызвавшим у меня зыбкое, тёплое чувство в груди.

      Мальчика звали Тамезис.

      Старик сказал бы: какое тяжёлое имя, сколь многого оно требовало от своего носителя. Старик не признавал людских имён («Они сыпучее песка») и ему не было нужды знать ещё одно.

      Ручей резво и шумно бежал по долине, затем разделялся на несколько мелких ручейков и вместе с другими потоками наполнял моё озеро.

      Я поднялась с места, следуя наитию, шагнула в воду и протянула к ней руки.

      – Покажи мне, – мягко велела я. – Покажи ещё раз.

      Ручей отозвался насмешливым серебристым звоном. В сравнении с завлекающей песней озёрных волн, его плеск больше походил на ликование шкодливого ребёнка.

      Я набрала ледяную воду в ладони и плеснула себе в лицо. Крики ржанок остались позади, ветерок унялся, все шорохи стихли. Я всё ещё была здесь, стояла среди зелени и нагромождения скал, обратив своё лицо горячему летнему солнцу и перебирая пальцами игривые, полные жизни потоки ручья, однако в то же время звенящие струи уносили меня вперёд, к каменистому обрыву, а затем резко вниз – в нежные, но властные объятия озера.

      И снова тёмное дно манило меня. Ни чувств, ни желаний, ни песен, ни слёз – вечное спокойствие и постель из водорослей и мягкого песка. Отсюда не было видно, как ясный день сменяется чернотой ночи, как недвижимые каменные лики рассыпаются в пыль, как гибнут и рождаются чувства, как тлеет и исчезает память.

      Как сладко будет дремать там...

      Я отстранилась. Озёрная пучина нехотя выпустила меня из своих объятий, и приласкав напоследок, вытолкнула прочь. По-прежнему следуя за своим проводником – ручьём, что шёлковой лентой вился меж пальцев, я очутилась в дочерних речных водах Темзы. Мимо меня, по устланной лунным светом дороге проскользнула лодка, а в ней – спящий мальчик и мой старик. Волны плескались, пенились брызги, обнимая вёсла. Старик смотрел вперёд, в сторону противоположного берега. Пушистые, совсем светлые ресницы мальчика дрожали, и я вдруг поняла, что он только притворялся спящим. На самом деле, он просто боялся открыть глаза.

      Может быть, это и была та самая ночь, когда Артур впервые отвернулся?

      Однако я пришла сюда не из-за него.

      Медлительная сила сонной воды уносила лодку прочь от меня, к торговым портам Лондиниума, а вместе с ней – и годы, минувшие с той памятной ночи, когда меч вошёл в камень, а камень тот схоронила под собой река.

      Я с возрастающим нетерпением взглянула в сторону чёрной башни Вортигерна, вспарывавшей серое предрассветное небо. Я чувствовала волнение Тёмной реки – вода отступала прочь, обнажая дно. Легенда оживала.

      Я знала, что будет дальше. Я хотела увидеть другое.

      Воспротивившись моей порывистости, ручей нежно обвил мои запястья.

      «Мы соблюдаем порядок, заложенный мирозданием. От озера – к рекам, от реки – к ручьям».

      От отца к сыну.

      Артур был высок и плечист, в бороде и на висках у него поблёскивала ранняя седина, а ресницы по-прежнему оставались густыми и длинными.

      Я уже видела его таким: кожаный камзол, золотой королевский венец и ладонь в перчатке – на рукояти меча, – и всё же не могла не испытать замешательства. В моём представлении, Артур из Лондиниума на троне должен был смотреться, как ребёнок, занявший стул себе не по размеру. Однако вот он был передо мной – величественный, с горделивой осанкой, преисполненный сдержанности, достоинства и строгости.

      Это был спокойный момент торжества – я ощутила слабость в ногах, спина так и норовила согнуться в поклоне. Я стискивала кулаки и держалась. Не мне опускаться на колени перед королями людей, не мне чтить их как отцов и защитников. Я сама стану слушать молитвы, принимать подношения и наблюдать за празднествами в свою честь на берегу Нимуэ.

      Боги будут благоволить Артуру. Его королевство, прежде изнывавшее от тирании и одолеваемое междоусобными войнами, снищет себе славу процветающих земель. Лучшие рыцари мира соберутся за его Круглым Столом, и они не будут знать раздора и зависти к заслугам друг друга. А сам король за свою храбрость будет вознаграждён семейным счастьем, неподвластным годам. После тяжёлого дня ноги будто сами будут нести его в супружеские покои, от его твёрдой и вальяжной походки не останется и следа.

      Мне, может быть, и хотелось ещё одним глазком понаблюдать за любовными страстями Артура, да только теперь уже ручей нетерпеливо увлекал меня вперёд. В конце концов, я всё это ещё увижу.

      Меня поразило стремление истории повторять саму себя: мальчик в лодке и мальчик в резной дубовой колыбели – одно лицо. Те же светлые вихры, ресницы, те же мягкие черты, которые со временем огрубеют и обострятся.

      Тамезис не боялся держать глаза открытыми, и они, тёмные и бездонные, как озёрная гладь, взирали на меня с любопытством. Словно он мог видеть меня, словно река времени не стояла между нами, как на страже.

      Тамезис... Само имя звучало, будто прыжок в воду: сначала глухой всплеск, а затем шипение вздыбившихся пенных волн.

      И я вдруг вспомнила или, наоборот, увидела то, чему ещё только предстояло произойти, – как Артур, взбешённый моим неповиновением, с яростью и остервенением будет лупить мечом озёрную воду.

      «Выходи, Вивиан! – приказывал он. – Выходи, или я выволоку тебя силой!».

      Позабавленная этой глупой выходкой, я стала смеяться, и юный Тамезис, не сводя с меня осмысленного взгляда, расплылся в ответной улыбке.

      Вот, что значило его имя, – тёмная растревоженная вода.

      Ещё мгновение я смотрела на его нежное заспанное лицо, а затем вдруг вновь оказалась в долине, среди зелени и беспорядочного нагромождения каменных плит. Солнце поднялось высоко, и теперь здорово припекало мне спину. Башмаки промокли насквозь, подол платья потяжелел.

      С радостью и удивлением я вдруг заметила, каким светлым и приветливым был мир вокруг. Тот обычный мир обыденностей вроде пробуждения по утрам, умывания, неспешной пешей прогулки и прочего. Я не без содрогания вспомнила об озёрном дне. Нет, мне совсем не хотелось возвращаться туда, кем бы я ни была по рождению.

      Я брызнула ледяную воду себе в лицо, чтобы охладить чувства. Никогда прежде мне не приходилось так остро ощущать себя, принадлежащей этому миру, и радоваться этому так искренне и беззаветно.

      Любовь, потаённая и непритязательная, покорная и пылкая, вошла в моё сердце. И ничто на свете, на том или на этом, не могло с ней сравниться.

 2 

      – Думаешь, он твой, а ты его? – спросил старик, стоило мне появиться на пороге дома. – Нежное, наивное дитя. Мне не следовало надолго покидать тебя.

      – Где ты был? – сухо спросила я.

      – В Тёмных землях.

      Пока я переливала набранную в ручье воду, старик стоял и наблюдал за мной, загадочно и тепло улыбаясь. Он держал в руках свой старый посох, но было видно, что он более не нуждался в опоре. Годы слетели с него, словно шелуха. Лицо разгладилось, спина выпрямилась, глаза светились здоровым блеском.

      – И что ты видел там, Мерлин? Какие тайны ты постиг?

      – Ах, Нимуэ, ну что за нетерпение? – он шагнул вперёд, раскинув руки в радушном жесте. – Тем более что исход всего тебе известен наперёд. Однажды я откроюсь – а ты ответишь подлостью.

      Он протянул мне свою длинную белую руку, и я, невольно повинуясь, прикоснулась губами к костяшкам его пальцев.

      – Безумная, как страсть, спокойная, как вечный сон, – тихо, нараспев, произнёс Мерлин. – А я, повергнутый, склоню свои колени.

      Я холодно взглянула на него. Он взял меня за руку и прикрыл глаза.

      – Дай же и мне взглянуть, – прошептал он. – Впусти меня, Нимуэ, – хрипло повторял он снова и снова, медленно приближаясь. – Я тебе не враг.

      Он не лгал, я не чувствовала опасности или недобрых намерений. Поддавшись объятию, я склонила голову к его плечу и замерла.

      У меня немного закружилась голова. Я вновь ступила на зыбкую почву воспоминаний, и ноги едва удерживали меня. Мерлин действовал стремительно, словно поспешно перелистывал страницы уже знакомой ему книги. А затем он вдруг остановился, и я увидела его и себя на озёрном берегу среди камней.

      «Довольно! Довольно!», – задыхалась я, взмокшая и раскрасневшаяся, уворачиваясь от ищущих рук Артура.

      «А если бы он был только он, – раздался низкий грозный голос, – ты бы впустила его, не так ли?».

      Воспоминание вдруг пошло рябью, как отражение на воде, по которому хлопнули ладонью. Мерлин вернулся к перелистыванию, а затем вдруг закрыл книгу, словно та ему наскучила.

      – Какая жестокая иллюзия! – с отчаянием выдохнул он, отстранившись. – Неужели ты правда думаешь, что будешь сидеть подле его трона? Ты, всадница вздымающихся озёрных волн, владычица непостижимых тайн и хранительница Экскалибура? Не гневи богов, Нимуэ.

      Раздражённый и полный горечи, Мерлин отступил.

      – Ты не можешь принадлежать ни одному смертному мужчине, – в его глазах вспыхнула досада. – Что бы они ни бросили к твоим ногам, сколько бы настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных обещаний ни дали, ни на что из этого твоё сердце не отзовётся по-настоящему.

      Невольно ощутив себя пристыженной, я опустила голову. Плечи мои поникли.

      – Вот тебе одна из тайн будущего: заняв престол, Артур Пендрагон возьмёт в жёны леди Гвиневру, дочь Лодегранса, самую прекрасную деву в Камелиарде. Он будет любить её, она его – не слишком. Союз их, омрачённый изменой, в конце концов приведёт к началу войны. Артур умрёт в одиночестве, окруженный бездыханными телами своих верных рыцарей, и небеса будут скорбеть по нему, пока слёзы не иссякнут. Меч вернётся к тебе, как и было обещано. А Артур будет спать на Авалоне, в ожидании дня великой нужды, когда ему придётся подняться вновь, чтобы спасти Британию.

      Кровь отхлынула от моего лица. Туман застил глаза.

      – Зачем же ты?.. – слабым голосом спросила я.

      Мне не было нужды не доверять словам Мерлина. Его издавна называли властителем легенд, он видел и помнил каждую из них.

      – Вортигерн нам не угоден, – ответил он.

      – Нам?

      – Тебе, мне. Дуброну, Аэнусу, Рейну, Конхобару, Мананнану...

      Я стояла и слушала, как он перечисляет имена богов, знакомых и чужих, словно со стороны наблюдая за происходящим. У меня возникло ощущение, что весь мир неожиданно сбился с правильного пути, но при этом было достаточно одного моего слова или движения, чтобы все вернулось на круги своя; однако я оставалась обездвиженной, язык отказывался повиноваться, и поэтому – только поэтому – я не могла сейчас же восстановить этот мир в знакомом и привычном мне виде.

      А Мерлин продолжал говорить:

      – Вортигерн не чтит старых богов. Никаких богов. Он, подобно Мордреду, стремится лишить вечность памяти. Как сделал это с тобой.

      – Как давно я живу на свете? – Язык мой ворочался с трудом, словно в рот натолкали камни.

      – А как давно люди слагают песни об озере Нимуэ? – вопросом на вопрос ответил Мерлин. Лицо его смягчилось, глаза сделались печальными. – Вот, что ждёт тебя вдали от своей стихии, – миг смертной жизни и вечное забвение. Тебе не следует верить своему влечению, дитя. Особенно сейчас, когда ты колеблешься на границе двух миров. Тебя манит сила Экскалибура, а не тот, кто станет ей обладать.

      Я вновь ощутила сильнейшее головокружение, а ещё – жуткую, бездонную пустоту под сердцем. Что-то в этой трагичной предрешённости непостижимым образом радовало меня, но радость эта была злорадной и тяжёлой.

      – Будь благоразумна, Нимуэ, – сказал напоследок Мерлин. – Ты – создание Природы, тебе чужды людские волнения, какими бы близкими и понятными они ни казались тебе.

 3 

      Следующим утром я, завернувшись в покрывало, нерешительно выбралась из постели и поскорее направилась к окну. Полоска на горизонте из серой сделалась розовой, стало быть, до рассвета оставалось не более получаса. Каменные столбы были едва видны в утреннем тумане.

      То, что мне надлежало совершить, должно было произойти в самом начале нового дня, когда заря только-только занимается над землей, а свет настойчиво теснит сумеречный мир прочь. Нельзя было осуществить моё намерение раньше положенного мгновения – какая-нибудь из замешкавшихся теней могла увязаться за мной, и в минуту наивысшей уязвленности надёжно укорениться в открытом сердце. Не следовало и медлить, те несколько секунд, что отделяли день от ночи, свет от тьмы, настоящее от прошлого, истекали очень быстро, и, задержавшись, я могла погибнуть.

      Мне следовало испытать смятение, оттого что вероятность смерти не вызывала у меня испуга. Разве то не было проявлением моей нечеловеческой натуры?

      Но велика ли была разница между гибелью и тем, что ожидало меня на дне озера?

      Я разложила на постели полный набор одежды, рассеянно поглядела на неё с минуту, а затем поспешно обулась и вышла на улицу в чём была – в длинной белой сорочке, отороченной узким кружевом. Стихии не было важно, в чём я приду к ней на поклон. И я шла с пугливой осторожностью, как по зыбкой трясине, которая в любой момент могла разверзнуться под моими ногами.

      С каждым мгновением, с каждым ударом страдающего сердца моя холодная, твёрдая решимость таяла.

      «Где же ты, мой славный король? – безмолвно вопрошала я, поднимаясь всё выше и выше к скалам. – Воротись ко мне в минуту величайшего сомнения, убереги от решения, которого вскоре уже нельзя будет отозвать».

      Но Артур упивался восстанием: смотрел на взвивавшиеся в небо костры, учинял беспорядки, подначивал разъярённую толпу, планировал покушение и даже думать не желал о том, чтобы исполнить своё предназначение.

      Я не винила его за его мальчишество. Я с тоской думала о том, что могла бы любить его таким, как он был, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным. Если любовь была уделом всех людей, то я могла отринуть всё ради этого и прожить свою недолгую жизнь в изгнании и забвении, но подле него. Если бы он только захотел меня, если бы явился сейчас в предрассветной полумгле...

      Я не могла быть счастливой и довольной вдали от своего короля. И я не стану нарочно замыкаться в мрачном мире самоистязания и одиночества. Если Артуру были уготованы недолгое царствование, предательство и одинокая смерть, то я хотела наблюдать за этим затуманенными и равнодушными глазами Владычицы Озера.

      На вершине скалы не росли деревья, но более мелкие растения, из тех, что сумели отвоевать себе местечко в узких расселинах и укорениться на скудной почве, виднелись здесь и там. У меня ещё было время, и, опустившись, на колени, я принялась срывать траву и горные цветы, а затем наспех неловкими дрожащими пальцами сплела себе венок.

      Мне хотелось встретить свой последний рассвет наряженной.

      Приблизившись к краю обрыва, я подняла голову и посмотрела на стремительно светлевшее небо, затем взглянула вниз, на чёрное озеро, смиренно дожидавшееся меня, и вспомнила о Тамезисе, о его глазах, тёмных и бездонных, как эта водная гладь.

      У него были мои глаза.

      Только всё это было ложью. Артур умрёт бездетным.

      Ничто и никогда не сможет унять моей тоски. Кроме этого падения в бездну.

      В конце концов, короли рождаются и умирают, а я буду править, покуда моё озеро не иссякнет.

      Как только первый рассветный луч коснулся верхушек сосен на противоположному берегу и позолотил блестящее зеркало воды, я раскинула руки и закрыла глаза.

      «Простите мне мой жест, в своём бесстыдстве чудный, – обратилась я к богам. – Я гибну с мыслями о смертном мужчине».

      Ветер ударил мне в лицо, хлипкий венок соскользнул с головы и цветы разлетелись.

      Я шагнула с обрыва.

VI

Настала ночь; за ярким, знойным,

О сердце! За тревожным днём, -

Когда же ты заснёшь спокойным,

Пожалуй, хоть последним сном.

– Иван Тургенев -

1 

      Сон, кроткий и безмятежный, глубокий и блаженный, не пришёл. Вместо него мной овладело какое-то болезненное тусклое забытьё, мучительное и тяжёлое, как хворь, отнимающая у человека рассудок и ясное представление о мире.

      Но сначала я видела всё остро. Я испытала такой напор чувств, такое судорожное напряжение всех мышц, какое, вероятно, и следует ощущать человеку при падении в пропасть за секунду до смерти.

      Я ожидала от стихии подобострастия, восторга и предупредительности, я ждала нежных объятий, но вместо этого уходящая густая ночь, содрав с моих плеч сорочку, разоблачила все обманы. Последние мгновения своей жизни я провела в осязаемом мире людей, в котором вода помимо всего прочего обладала поверхностным натяжением, усиливавшимся с увеличением высоты падения.

      Прыжок с обрыва искалечил меня. В теле не осталось ни одной целой кости. Всё было раздроблено, искрошено и извращено. Это была такая боль, о которой и кричать-то не посмеешь – словно всё существо соткано из одного сплошного телесного страдания. Когда ты начинаешь жить исключительно категориями боли: сначала с горестным отчаянием ожидаешь наивысшего пика, а затем переживаешь краткосрочное послабление. Но потом и боль стала рутиной, словно дыхание или ненавязчивая, незаметная необходимость моргать.

      И тут моё скорбное волнение как-то само собой перешло в чувство горького разочарования, но оно было нестойким, пропало и отчего-то сменилось горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя.

      Ночная рубашка, раскинувшись, несла меня, как нимфу; но долго так длиться не могло, и одеянья, тяжело упившись, увлекли меня от всех звуков, горестей и страданий прочь в омут стоячих, уснувших вод.

      Струились и шептали оставленные позади ручьи и реки, и память моя, беспокойная, исколотая иглами человеческая память, стала потухать.

      Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла меня и боль: уже не так цепко, не так жгуче впивались в меня её свирепые когти. Что-то чуждое теснило её, проникая вглубь. Я напряженно прислушивалась к тому, что происходило во мне. Какая-то неведомая сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-то выгребала из меня, нить за нитью обрывала что-то в моём теле. Не было уже страдания. Не было мучительных тисков. Но что-то тихо истлевало и разлагалось внутри, что-то начало отмирать во мне. Все, чем я жила, все, что меня занимало прежде, сгорало в этом медленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало в вязкую тину равнодушия. Я смутно ощущала: что-то свершалось, что-то подходило к концу. Что? Я слушала и слушала.

      И внезапно воцарилась зловещая тишина, воцарилась там, где только что билось теплое, переполненное сердце: там стало пусто, холодно и жутко. Только сейчас я невыносимо страдала, что-то жгло меня, теснило, каждый нерв дрожал, а теперь – ничего, угасли, замерли все звуки. Ничто уже не теснило, не сжимало, ничто не мучило.

      Так пришла смерть.

      Я потеряла свою природу и заменила ее новой.

      Отравленная чернилами уходящей ночи вода снимала с меня все покровы, обнажая самые темные стороны моего прошлого, самые сокровенные мои порывы. Смутные воспоминания вставали из давно минувших лет. Меня сжигали на костре как ведьму. Я умирала от чумы. Таяла в родильной горячке. Погибала в мужских битвах. Похоронила многих своих детей.

      Какое счастье для одиноких, для замкнувшихся в себе, чувствовать, знать, что есть прибежище от страха, есть опора, за которую можно удержаться, как я всё это время держалась за Мерлина. Я видела себя, приникнувшую к нему с трогательным томлением, с наивной, пылающей доверчивостью. Его глаза взирали на меня с сочувствием и горькой нежностью.

      «Ты порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения. Чаще всего – именно мучения. Ибо не дано тебе унять своей истомы».

      Любовь Мерлина ко мне была любовью Творца к своему созданию, не оправдавшему возложенных на него надежд, любовью жалостливой, но верной и крепкой.

      «Бедная, бедная моя женщина! – горестно восклицал он, снова и снова отыскивая меня в мрачной, кишащей людьми пустыне, растерянную, раздасованную, раненную, всегда раненную человеческой жестокостью. – Ты ищешь свою схороненную на дне живую душу в любви со смертным».

      И я приучилась бояться жизни, стремиться от неё прочь, и, между тем, всё ещё чего-то ожидать от неё. А затем злой умысел Мордреда, его тёмная воля, лишили меня памяти и страха, того страха, что испытывает перед человеком животное, однажды доверившееся ему, а после жестоко побитое им же.

      Мерлин был обречён наблюдать за тем, как в моих глазах, полных тёмного огня, день за днём медленно угасали мерцающие искорки Знания, как я вдруг замирала, становилась тихой-тихой, устремив на озеро мечтательный неподвижный взгляд, а потом и вовсе перестала смотреть.

      Он обнял меня на прощание, и я обняла его в ответ с безотчётной признательностью и женственным желанием близости. В следующий раз он отыскал уже не женщину – ребёнка, слабого и худого, в чужом грязном углу на окраине города, где я с утра до полудня спала среди кишащих вокруг меня других бездомных детей. Он назвал меня человеческим именем, потому что теперь я была человеком. С состраданием, с горячей и чистой нежностью погладил он мою маленькую детскую ручку, затем наклонился и поцеловал её. В нём взыграло тёмное стремление к справедливости.

      «Наше время придёт, Вивиан, – пообещал он. – Мы вернёмся домой».

      И вот я была здесь. Сквозь прозрачную воду я видела вершины холмов, скалы, темнеющий лес и немую глубину неба. Полузаснувшее озеро дышало холодом и ленью. Я больше не чувствовала своего изломанного тела, тяжести и сопротивления волн; я сама стала волной.

      Начался новый день. И вот уже люди тревожили мои берега: рыбацкие лодки рассекали своими некрашеными боками озёрную гладь, появились женщины с корзинами, полными грязного белья, дети резвились и плескались, распугивая птиц. Я слышала деловитое копошение подводной жизни, слышала, как добродушно настроенный Мананнан забавляется с торговыми суднами в Северном море, как перешёптываются и насмешничают горные ручьи, как поют Темза и Северн, ласкаясь ко мне, словно нашкодившие щенки.

      Каждый звук, каждый всплеск, шорох, шёпот, свист вонзались в меня, и я ощущала всеми своими нервами каждое прикосновение в отдельности и вместе с тем в каком-то упоительном единстве.

      И вдруг яркий свет молнией озарил потухающее сознание, как если бы спичка внезапно вспыхнула над темной ямой, – и я поняла, что только хотела почувствовать вовлеченность в этот повседневный танец стихии, но не чувствовала, мало того, – он мгновенно мне наскучил.

      Упрямствуя, я снова кинулась с еще большею жадностью, горячностью и отчаянием в природный водоворот, но ощутила лишь сонливость и утомление. Обратив сой полуугасший взор к небу, я увидела, что солнце теперь стало пурпурным размытым пятном, и дочери воздуха, нежные прозрачные создания, вились над озёрной гладью, с любопытством заглядывая внутрь.

      Напоследок в сердце озера, в моём сердце, торопливо и дробно застучал молоточек. Я услышала воркующий рокот волны, повторявшей чужие слова:

      «Не высекай искры».

      «Ах, господин, какие искры? – с ленивой насмешливостью отозвалась я. – Блеск волн в солнечном свете и только-то».

      Я всё глубже и глубже уходила в пустоту, в небытие, куда-то за пределы своего существа, в непроглядную безбрежную ночь, царившую на озёрном дне.

      Молоточек стих. Я ощутила щемящую грусть, но очень быстро она сменилась сладким предвкушением долгожданного отдыха. Здесь был мой вечный дом, здесь царили темнота и беззвучие, здесь стихия станет ревностно оберегать мой покой.

      Вивиан ушла в бездну, ушла безвозвратно, шагнув с обрыва на рассвете первого августовского дня, именуемого в народе Лугнасадом, оставив после себя лишь растерзанные цветы на воде. К ночи цветов станет многим больше – люди, празднуя свадьбу Луга, явятся к берегам Нимуэ, дабы воздать хвалу моим водам, исправно орошавшим их земли. Помимо цветов, в знак своей признательности, они оставят мне тряпичных или деревянных кукол, они споют мне песню, они станцуют в мою честь.

      Я стану сонно вторить их веселью, ибо что-то во мне всегда трепетно отзывалось на человеческую радость. А потом праздничная ночь кончится, люди разойдутся, а мир замрёт в мрачном предвкушении неотвратимо надвигающейся поры увядания.

      Но даже в тягостной полудрёме я ощущала, как что-то тревожит меня в этой сладкой предрешённости, какая-то позабытая обязанность перед кем-то, приятная забота о ком-то или о чём-то. Но всё это было уже затуманено сном. Еще раз промелькнули передо мной какие-то пестрые картины, еще раз что-то вспыхнуло красной обжигающей искрой. Потом я наконец заснула.

2 

      В вершинах сосен тревожно зашумело, потемнело и посвежело. Вдали густо заворчало. Бор на западном берегу озера, еще час назад освещенный августовским солнцем, помутнел, размазался и растворился. Гроза уже скоплялась на горизонте. Поднялась страшная чёрная туча и накрыла светило целиком. Ещё через некоторое время стало совсем темно.

      Король отрёкся от меча.

      Стихия неверяще ахнула, замерла в оцепенении – на мгновение воцарилась удушливая тишина, точно в короткий промежуток между молнией и раскатом грома, – а затем разразилась трубным, страшным криком ярости и гнева.

      Когда Экскалибур опустился на дно, в скалах сорвался камень и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Это буйство пробудило меня.

      Исчезли деревья и гранитные плиты. Исчезли холмы и берег. Все пропало, как будто этого никогда не было на свете. Через все небо пробежала огненная нить. Потом началась гроза.