Текст книги "Ты сеешь ветер (СИ)"

Автор книги: Эмма Романова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

      Король дрожал как в лихорадке; он что-то бормотал про себя, его тяжёлый, спотыкающийся шаг становился твёрже, ровнее. Наконец он побежал прочь от озера, задыхаясь, весь в поту больше от страха, чем от бега.

      Увиденное зрелище вызвало во мне неистовую злобу, вырвавшуюся из сокровенных глубин моего существа.

      Неблагодарное трусливое создание! Лжец, вор, ростовщик, меняла! Неужто Мерлин был слеп, когда объявлял его истинным королём? Если ему так нужен драконий рыцарь на троне, то не проще ли было уберечь Утера от злого умысла родного брата, нежели возлагать надежды на человека, которого собственная выгода заботила больше всего остального? Как великий созидатель жизни и властитель всех легенд мог упустить из вида Вортигерна, этого одаренного мальчика, надежду всего магического мира? Как Мерлин позволил ему попасть под влияние Мордреда?

      Сияние Экскалибура отрезвило меня, у меня появилось окончательно сформированное намерение. Я почувствовала, как моя сущность вновь обретает человеческую форму. Я была девственной богиней, родившейся в темноте зеркального озера, дочерью водной стихии, освобождённой от всего мирского. Та, что приносила дары. Та, что не терпела отказов.

      Гроза бушевала с полной силой, вода с грохотом и воем низвергалась на землю, всюду пузырилось, вздувались волны, между камней бежали пенные потоки. Все живое смылось со скал и холмов, и спасти короля от моего гнева было некому.

      У него подкосились ноги. Он едва сумел сделать ещё пару шагов и как смертельно раненое животное, почти теряя сознание, рухнул на землю. Страдание исказило его лицо; что-то тёмное взыграло внутри меня, какое-то жестокое истинно женское злорадство.

      Король слепо шарил руками в грязи в поисках опоры, чтобы подняться, но тяжёлые жалящие струи дождя с силой били его по спине, не позволяя выпрямиться. В озёрном крае ему более не окажут никаких почестей.

      Наказать! Наказать наглеца!

      Следуя моему немому приказу, стихия обрушилась на поверженного короля. Земля, питаемая моими водами, взбухла, вывернулась на изнанку и заглотила мужчину, увлекая его в трясину смерти.

      Так он оказался целиком в моей власти. Но теперь, заимев противника, пусть и неявного, но всё же вполне осязаемого, король со всей ненавистью набросился на него. Стиснув зубы, не помня себя, он в исступлении бил кулаками куда попало и в то же время пытался выплыть на поверхность.

      Озеро кипело в пузырях, гроза выла и грохотала. Я мучила мужчину: топила его и била тяжёлыми волнами. Мутная вода сгустилась и сомкнулась вокруг его горла. Но даже теперь он не прекращал своего вялого сопротивления.

      Скольких утопленников я прибрала к себе за всё это время, скольких непочтительных грешников пустила на корм рыбам. Король был непочтительным, да ещё и глупым к тому же, а его единственное достоинство заключалось в том, что он был Пендрагоном. Давным-давно я возложила надежды на его кровную линию, привязав к ней священный меч. Вортигерн был отравлен тёмной магией и навсегда потерян для нас. Но его племянник, Артур...

      Артур.

      К моему прежде молчавшему мертвенному сердцу вдруг подкралась острая, щемящая грусть, но почти мгновенно она сменилась мрачным волнением.

      Ох, Артур, последняя надежда магов. Жалкая, слабая, едва живая. Ещё не время умирать. Иди и топчи землю, глупое создание, покуда такая же глупая смерть не приберет тебя к рукам.

      Я явилась к нему с отринутым им мечом. Когда он заметил меня, разглядел в толще воды, руки его, согнутые в локтях, распрямились, кулаки разжались. Он посмотрел на меня тревожно, даже как будто бы болезненно, и необыкновенное, никем не виданное одиночество отразилось в его глазах.

      Я держала Экскалибур, как младенца – тяжёлый эфес покоился на сгибе локтя. Протянув свободную руку Артуру, я строго взглянула на него. Вода выпустила его из своих тисков и толкнула ко мне навстречу. Мгновение он колебался, а затем взял меня за руку.

      Меня невольно поразили та простота, та естественность, с какой он проделал это, словно не было битвы со стихией, словно он только что не столкнулся с чем-то, что было выше его понимания. Словно он не испугался меня.

      Мной вдруг овладело неслыханное и несказанное дотоле чувство полноты, меры и примирения. Окружающий мир завертелся с безумной скоростью, а когда это вращение прекратилось, я кое-что поняла про этого человека. Сегодня он впервые увидел действительность во всей её наготе, ощутил её смертоносную опасность, её беспощадность, её неизъяснимую, влекущую красоту. За один день он испытал так много и горя, и счастья, столько разных, быстро сменяющихся чувств. Вступив в схватку со стихией, он впервые смутно предугадал многообразие жизни и приблизился к пониманию своей природы.

      Артур несильно сжал мою ладонь, и сердце моё вдруг ожило и сладко заныло от какого-то болезненного желания. Артур вздрогнул, кровь быстрее и жарче побежала по его жилам. Здесь, в озёрной пучине, он был открыт для меня, словно книга. Он чувствовал себя невыносимо одиноким в этом тревожном мраке: с непреодолимой силой им овладела тоска по дружественному голосу, тёплой ласке, по светлой комнате, по людям, которых он любил. По мне – несмотря на то, что я была прямо перед ним, – по другой мне. Ему казалось, что вся смятенная тьма этого тревожного ненастья погрузилась в него и разрывала ему грудь.

      Не было момента лучше этого, чтобы показать ему будущее. Обнажённое сердце, беспокойный ум внимали картинам грядущего особенно чутко. Я щедро делилась с ним тем, что отдал мне Мерлин. Побагровевшее лицо Артура исказила гримаса боли, он отпрянул было от меня, но я держала его крепко, не позволяя отвернуться. Не в этот раз.

      Я рисовала ему яркие и отвратительные в своей правдоподобности образы тёмного предопределения, которое ожидало нас в случае, если он откажется от своего предназначения. Погубленная земля, выжженные злым огнём леса, иссякнувшие водоёмы; оглушающий, пробирающий до костей вой, исторгаемый теми немногими существами, что останутся в живых, да и то ненадолго. А следом придёт зловещее мертвенное безмолвие. Никогда больше не возродится этот край, никогда не наполнится звуками. А бесславный король, что обрёк свой народ на погибель, сгинет в чужих землях, и имени его никто не вспомнит.

      Предвидела я и собственную смерть. Без своего озера я, словно рыба, выброшенная на берег, иссохну и распадусь в прах. А Мерлин, будучи не в силах от горя и опустошения сдвинуться с места, камнем врастёт в землю. На том и кончится эпоха магов.

      Артур раскрыл рот в немом яростном крике, грудь его задрожала, по лицу пробежала дрожь. Он рванулся из последних сил, но тут же замер, будто поражённый какой-то мыслью. Я поняла, что на смену страху и ожесточению в его душе пришло чувство сопричастия.

      Некоторые люди обладают удивительным умением слепо следовать своей обязанности, но Артур принадлежал к числу тех, чьему смирению и покорности обязательно предшествует жестокое и изматывающее сражение.

      Он закрыл глаза и отдался воле стихии. К нему пришло осознание того, что жизнь окружающего мира и его жизнь тождественны, что это одна и та же великая, могучая жизнь, и что он обязан встать на её защиту.

      Смягчившимся и податливым, волны подхватили его и подняли к пугающему свету грозового неба. Уже спустя мгновение он был там, где и прежде – среди грязи и ручьёв. Рука, что ещё недавно стискивала мою, теперь сжимала рукоять меча. Вонзив клинок в мокрую землю, он медленно и тяжело поднялся, зашатался, но всё же удержался на ногах.

      – Я принимаю всё! – со страстью и обречённостью выдохнул Артур. – Я принимаю!

      Грозу унесло без следа. За серебристой дымкой лежали зеленые холмы, а за ними круто поднимались горы, строго, но без высокомерия взирая на красоту озера, как суровые люди наблюдают игры горячо любимых детей.

      Артур ещё немного постоял, опираясь на рукоять Экскалибура и не сводя затуманенного взгляда с блестящей водной глади, словно ожидая ещё чего-то. А затем, выдернув меч из земли, сгорбившись, как старик, побрёл в лагерь, разбитый Бедивером в пещерах.

VII

      На следующий день я пожелала взглянуть на короля, однако среди людей, расположившихся у западного берега, его не оказалось. Немного послушав их вялые и скудные разговоры, я уже хотела было вернуться к каменистому склону на противоположной стороне, как вдруг один из них, самый молодой, будто бы заметил меня, и, насторожившись, шагнул к берегу. Я притаилась. Улыбка неприметно тронула мои губы и задержалась на них. Всё это утро я лениво нежилась в своём уютном, укрытом от бурь мирке, однако это приятное затишье будило во мне неожиданные чувства не меньше, чем духота и грозы. Я ощущала некую пресыщенность, которая взвинчивала сильнее радости или несчастья, и гнала прочь с насиженного места.

      Юноша взобрался на плоский камень, нависавший над берегом, опустился на колени и склонил голову так низко, словно собирался испить воды. Движения его были угловатыми и чересчур осторожными. Он глядел вниз, силясь рассмотреть что-либо, но видел только песчаное дно. Я с любопытством разглядывала его томное, печальное лицо, а затем во мне вдруг взыграло какое-то озорство, острая потребность веселья, и я брызнула в него водой. Мальчишка резко отшатнулся, потерял равновесие и, неуклюже наклонившись в сторону, свалился в озеро.

      – Рубио! – воскликнул один из мужчин, а затем вместе с остальными разразился весёлым и добродушным смехом.

      – Берёт пример с нашего короля, – отозвался другой мужчина. – Не упускает ни одной возможности окунуться.

      – Да, только его, бедолагу, хозяйка озера встречает не так радушно, как Артура.

      Рубио с фырканьем и брызгами вынырнул на поверхность. Он был раздосадован и немного унижен своим внезапным падением. А ведь ему как раз был оказан куда более тёплый приём, нежели Артуру. Вода была мягкой, как шёлк, и податливой, словно воск. К концу дня на теле юноши не останется ни одного кровоподтёка, ни одной ссадины. Вода могла многим больше, чем принято было считать.

      Немного разочарованная, я потеряла к этой компании всякий интерес и растворилась в волнах. Уже спустя несколько мгновений я оказалась у другого берега, где имелась маленькая деревянная пристань. Здесь не было мрачного нагромождения плит – только мелкие камни и заросли водолюбивых растений. Густая зелень отражалась в покрытой мелкой рябью озерной воде. Лихорадочно трещали кузнечики, будто металлические струны были протянуты в воздухе, распространяя пронзительный звон. Иногда тихо и бессмысленно раздавался крик жабы; где-то вдали лаяли и громко выли собаки.

      И только я отыскала подходящее место для своего полуденного отдыха, как из леса вдруг вышел Артур, словно всё это время тайно дожидавшийся моего появления, и двинулся по тропинке прямо к берегу.

      Откуда-то из глубины на меня накатили волны тревоги и болезненно забились в стесненной груди. Я нырнула как можно глубже, но затем, влекомая любопытством, снова выплыла на поверхность.

      Тем временем Артур остановился, скинул с плеча ножны с мечом, затем снял дорожный плащ и бросил его на траву. Видеть меня он не мог, зато я могла испытующе смотреть на его профиль. Всё в его мужественных чертах дышало энергией и силой. Мне была уже знакома и даже привычна красота этого волевого лица, она не вызывала во мне никаких чувств, зато я с удивлением созерцала его вдумчивую сосредоточенность и ясно выраженную твердость. Но глаза, в которых таилась главная разгадка, были опущены и недоступны моему наблюдению. Внезапно я осознала, что смотрю на него с удовлетворением и гордостью.

      Маленький, беспокойный огонек затрепетал во мне, дразня кровь и не угасая.

      Тут он, словно ощутив на себе мой страстно вопрошающий взгляд, резко поднял глаза, а я торопливо и смущённо вновь скрылась в пучине.

      И тогда он заговорил:

      – Вивиан. – Голос его был мягким и глубоким. – Выйди ко мне. Мне необходимо говорить с тобой.

      Наступили минуты ожидания, немые и томительные.

      «Ему необходимо говорить!» – возмущённо подумала я, отвернувшись.

      Ему нужно было поклониться, а не приветствовать меня слишком вольными словами. Ещё вчера он, вымокший бродячий пёс, посрамлённый стихией, уползал отсюда прочь, а теперь, отмывшись от грязи и стыда, явился бестолково маячить перед моим взором.

      Артур ждал. Я чувствовала, что он смотрит на меня, хотя и не может видеть, смотрит прямо, требовательно и хочет заставить меня говорить.

      Я молчала упорно и ожесточенно, наблюдая за стройным рядом проплывавших мимо мелких рыбёшек.

      Тогда Артур вскинул голову, как норовистый конь, и его губы дрогнули в снисходительной улыбке.

      – Не думай, что я удивлён, – проворчал он, а затем наклонился и начал стаскивать с себя сапоги.

      Я невольно оглянулась, с недоумением наблюдая за его действиями. Артур вытащил меч из ножен и, крепко стиснув рукоять, ступил в воду.

      «Если он ещё раз швырнёт Экскалибур в озеро – точно его утоплю», – с зарождающейся враждебностью подумала я.

      – Я могу торчать здесь до тех пор, пока Вортигерн не подохнет от старости! – воскликнул Артур.

      Тогда, по крайней мере, измученный народ нашего королевства не станет терпеть упрямого глупца на троне.

      «О, Мерлин, научишь ли ты его мудрости или одной только доблести? Научишь ли кланяться? Сотни королей так и не сумели одолеть этот урок. И молодой Пендрагон не кажется способным учеником».

      Войдя в воду по колено, он вдруг занёс руку с мечом и ударил им по озёрной глади. Затем ещё раз и ещё.

      Он волновал и раздражал меня с той минуты, как пришёл сюда, словно мимоходом, в моё убежище. Своей настойчивостью он вызывал меня на сопротивление, будил во мне всё утихшее, всё подавленное, всё скрытое.

      Артур наносил удары с тупым упорством умалишенного, и мне захотелось окунуть его головой в воду, как монах неверующего.

      Озеро пришло в движение, и Артур вдруг перестал ощущать песчаное дно под ногами. Взмахнув руками и едва не выронив меч, он повалился на спину. Однако внезапное падение не слишком его раздосадовало, скорее наоборот – он вдруг громко рассмеялся звонким, беззаботным, искренним смехом. Это было похоже на взрыв, внезапный, раскатистый и мощный. Такая огромная сила чувствовалась в этом радостном мальчишеском смехе, что я была готова заставить его вдоволь напиться воды, дабы он охрип и заткнулся наконец.

      – Хотя бы раз повстречать тебя и не вымокнуть до нитки! – весело крикнул он.

      Он добился, чего хотел, – вынудил меня заявить о своём присутствии, и теперь, поднявшись на ноги, он с лихорадочным возбуждением вновь принялся лупить мечом по воде.

      Это близкое присутствие человека, эта сильная воля, домогавшаяся меня, вынуждала отстраняться и отступать; я на мгновение закрыла глаза, чтобы во всей полноте ощутить глубину тёмного и родного мне мира, но вместо этого меня, словно магнитом, притягивало к себе человеческое существо.

      Каждый раз, когда лезвие клинка соприкасалось с водой, на нём вспыхивали руны, и я ощущала каждый удар, как унизительный шлепок по мягкому месту.

      Этого я стерпеть не могла.

      Смятение царило во мне, магически болезненно я ощущала, как всё вокруг набухало, дрожало, кипело. Всё чувствовала я с остротой: и гнев, и возбуждение, и какое-то смутное вожделение, – всё я осязала, и всё причиняло мне боль. Почти физически я ощущала в себе этот жар: я коснулась пальцами дна, и мне почудилось, что оно зашипело под ними и запахло гарью.

      «Не поддаваться! Всячески оттягивать! Принудить его просить», – нашёптывало встречное упрямство.

      Однако вопреки всему во мне поднималась какая-то злоба, гордость женщины, позабытая обида, потому что даже раньше, чем я увидела этого мужчину, я почувствовала в нём давнего знакомого и вечного врага своего покоя.

      Волны стали нападать на него, но как-то вяло и неохотно. Натолкнувшись на сияющее лезвие меча, они с гневным шипением отступали, словно клинок был раскалён.

      Артур не трогался с места из ожесточенного упрямства, из сумасбродного желания подчинить судьбу своей воле.

      – Выходи, Вивиан! – требовал он. – Выходи, или я выволоку тебя силой!

      Вот уже не было в его голосе ни глубины, ни мягкости, ни весёлости – только страстное желание разбить моё молчание, победить мою гордость, победить как мужчина. Артур был отравлен мыслями обо мне, наглухо замкнутой и в то же время дразнящей своей тайной и напоминанием о вчерашних событиях, о том, что я сделала с ним.

      Откуда-то, из какой-то невидимой раны (которая давно уже не болела и о которой я успела позабыть) начало сочиться что-то влажное, горячее и вливаться в мои жилы, как будто я истекала кровью, но она текла не наружу, а внутрь. Медленно просачивались капли и, точно тихие, тёплые слезы, падали в самое сердце. И оно вбирало в себя влагу, всасывало её, как губка, становилось всё тяжелее, и вот оно уже набухло, ему уже сделалось тесно в грудной клетке. Я вновь ощущала своё сердце, и для меня, ещё недавно разнеженной покоем и тишиной, его болезненная тяжесть показалась невыносимой.

      Растревоженная вода давила мне на грудь, и я чувствовала, что не в силах выдерживать это давление. А удары всё не прекращались, и они непостижимым образом совпадали по такту с ударами моего ожившего сердца.

      Ну что за дурной и беспокойный нрав был у этого короля! Словно громко жужжащая муха у виска, он всё время надоедал, напоминал о себе, тревожил и раздражал. Он не ведал меры ни в чём, не было в нём сдержанности и приличия. Всё только требовал, требовал, требовал!

      Это противостояние было старо, как вечная борьба порока с добродетелью, и его исход был заранее предрешён. Как целомудрие сдаётся под натиском сладострастия, так и женщина рано или поздно уступает настойчивому желанию мужчины.

      Я очнулась от свинцового сна, сбросила с себя оковы бездонной ночи и выплыла на поверхность. Я долго не могла открыть глаза, а когда открыла, то сначала увидела лишь чёрные круги. Колени вдруг точно окоченели, они уже успели позабыть, как сгибаться, и мне пришлось ухватиться за большой острый камень, торчащий из воды.

      Я более не была волной, у меня вновь было тело, я чувствовала его тяжесть и неповоротливость. Кости ныли, дышать было больно, глядеть было больно. Мир вне озера оказался слепящим и очень острым.

      Всё причиняло мне страдания; каждый звук казался уколом, все было как бы окружено пламенем, и взор, куда бы он ни обращался, ощущал ожог. Я не могла различить, где кончалось моё собственное возбуждение и где начиналось возбуждение окружающего мира.

      Солнечный луч упал на камень, на который я опиралась, и вдруг серое оказалось не серым, заиграв переливами синего, фиолетового и зеленого. Эти краски вели себя не так, как положено обычным краскам. Они смещались и мерцали с живостью, тревожащей глаз и воображение.

      Как богат был человек! Как одарён! И что за жестокая ирония – из всех живых существ только он оставался столь равнодушным к окружавшему его бесподобному миру.

      «Если бы я была человеком, – думала я, – я не смыкала бы глаз дни и ночи напролёт. Я бы смотрела, я бы вдыхала, я бы слушала, замерев от восторга».

      Озеро, небо, земля – всё раскрывалось мне в каком-то новом единстве, всё, всё вызывало новое чувство обладания; никогда не ощущала я так остро, что всё это действительно существует, живет, и что я живу. Никогда я не умела радоваться жизни так, как надлежало.

      Отчего Мерлин не поделился со мной этим знанием, этой мудростью? Почему эту тайну – надо жить, не спать, а жить! – открыл мне чужой человек, растревоживший мой покой своим непочтительным вмешательством? Не оттого ли, что тот, кто живёт вечно, кому нечего поставить на кон в непрекращающейся игре против смерти, никогда не сможет оценить святость жизни, жизни, которую может постичь только любовь и тот, кто ей отдаётся?

      Боги, отчего я не была человеком?

      Наконец разгорячённый собственноручно учинённым безобразием, Артур заметил моё появление. Взметнувшаяся рука с мечом опустилась. Он посмотрел на меня, и его мрачный и страстный взгляд пронзил меня, а затем принялся всё глубже и глубже вонзаться внутрь, пока остриё не коснулось моего переполненного сердца. И мучительная тяжесть, заставлявшая меня горбиться, вдруг исчезла. Я ощутила такую неправдоподобную легкость и свободу, с какими паришь по воздуху во сне, и, чтобы увериться, что это смутное ощущение было явью, покрепче впилась тоненькими, почти прозрачными пальцами в верхушку камня.

      Я видела, как тяжело поднималась грудь Артура, как душила его какая-то сила, стремившаяся вырваться наружу, как пробежал трепет по сильной, открытой шее, как задрожали, наконец, и раскрылись жаждущие губы и снова произнесли моё человеческое имя. Он звал меня, но я, словно под гипнозом, оставалась недвижимой, как камень, к которому прислонялась, и в каком-то сладостном полузабытьи чувствовала только, как тепла и ласкова была озёрная вода – как подогретое молоко. И тогда мне захотелось молока. И хлеба, любого, да хоть бы чёрствую краюшку! Захотелось оказаться в тёплой и мягкой постели, но не из водорослей и песка – а в обычной, человеческой.

      И опять прозвучало это слово – моё имя – вздохом истомлённого ожиданием мужчины. Высокий, могучий, светлый на фоне свинцового неба, Артур казался воплощением нетерпения и изнеможения.

      Я хотела сказать ему, что не могу выйти на сушу, не могу покинуть озеро, я хотела утешить его или, наоборот, отчитать, но ни один звук, ни одно слово не сорвалось с моих губ. Я молчала так долго, что вестимо уже успела разучиться говорить.

      Тогда он сам пошёл ко мне, не встречая сопротивления волн. Он шёл быстро, рассекая воду, словно воздух, и не спуская с меня горящего взгляда. И я не отступила и не спряталась, я покорно ожидала его приближения, как чего-то неминуемого. Оказавшись рядом, первым делом от стиснул мою руку, и пожатие это стало в одночасье укромным и бесстыдным. Пальцы его погладили мои слабые, хрупкие косточки так целомудренно, так почтительно, словно он ещё никогда не прикасался к женщине. Затем Артур заговорил со мной, его голос звучал совсем близко, но слова долетали до меня откуда-то издалека, и я не понимала их. Все заглушал шум волн, набегавших изнутри, сознание было помрачено полным смятением чувств. И тогда он умолкнул. Всё же этот мужчина был прежде всего действием, а не словом.

      Он отвёл руку с мечом в сторону, а другой подхватил меня под колени и каким-то знакомым и привычным движением, взвалил себе на плечо. Я ахнула, и этот звук огнём резанул моё горло изнутри.

      «Я женщина! – вспыхнула счастливая мысль. – Я не бесплотное создание стихии, я женщина, как и она, как сама Природа!».

      Я задрожала, пораженная демонической силой этой мысли.

      Артур отнёс меня на берег и не слишком осторожно опустил на ноги. Я покачнулась, вздох вырвался из моей измученной груди. Он схватил меня за плечо, дабы удержать на месте, а затем вдруг отступил и пошёл обратно к воде. Я болезненно ощущала его отлучку, беспокойный огонь пробегал по моим напряженным мышцам, и мне вновь хотелось броситься в круговорот чувств.

      Казалось, что и Артур не вполне владел собой. Он опустил меч и его остриём провел вдоль берега длинную линию от зарослей травы до деревянной пристани. Озёрная вода тотчас же с любопытством подобралась к этой линии, попыталась зайти за неё, но натолкнувшись на невидимую преграду, так же, как и при соприкосновении с клинком Экскалибура, зашипела, вспенилась и отступила.

      И тогда я поняла: король обозначил свои границы.

      Затем он вернулся ко мне, крепко сжимая рукоять меча. Я невольно отшатнулась. Кто знает, что было у него на уме, у него, полного какого-то тёмного желания, отравленного мыслью обо мне? Я внутренне вся подобралась и разыграла равнодушие в то время, как мой оживший ум начал лихорадочно оценивать сложившуюся обстановку.

      Я была насильно отрезана от своей стихии и выброшена на берег, как рыба. Застигнутая в момент своей уязвимости, я оказалась один на один с мужчиной, которого почти не знала и не хотела знать. Взглянув на него, я увидела вблизи его лицо – такое, какое и боялась увидеть: живое, открытое, свидетельствующее о страстной и решительной натуре. Он смотрел на меня с жадностью и нетерпением. Я была едва ли не обнажена перед ним: мокрая ночная рубашка липла к телу, разорванный ворот оголил плечи.

      Его же тело казалось каменной крепостью. Крепкие кости, развитые мускулы, настоящая медвежья сила. Каждый нерв был натянут: гибкий и твердый, как восточный клинок, он вместе с тем обладал максимальной способностью вибрации; все органы чувств были полнозвучными и проворными. Нигде не было пробела, недостатка, трещины, недочета в его жизненной силе, в его здоровье. Он – сама Жизнь, и я ощутила это с такой потрясающей силой, что на глаза вдруг навернулись счастливые слёзы.

      Затем он решительно приблизился ко мне, вонзил остриё меча в землю, и, опершись на него, как на посох, вдруг опустился передо мной на колени. Не под тяжестью неподъемного бремени он сделал это и не от усталости, а по своей воле, признавая тем самым меня и мою природу, поклоняясь ей и воспевая её.

      – До каких пор ты будешь испытывать меня, Вивиан? – спросил он, взглянув на меня из-под густых ресниц, слипшихся от воды.

      Так дико, так стихийно прозвучал этот вопрос, этот взрыв подавленного чувства, будто из надтреснутых губ жаждущей земли раздался этот возглас. Горькая нежность поднялась к моему сердцу.

      – Я взываю к твоему милосердию, к твоей чуткости, – хрипло продолжал Артур. – Прекрати мою агонию.

      Он мучился, ему казалось, что со мной необходимо было говорить, и тревожился, что не сумеет вымолвить ни одного нужного слова, и я исчезну, и он никогда меня более не увидит.

      Мне было трудно держаться на ногах, отвыкших от земли, без поддержки упругой и ласковой воды, а потому я наклонилась и оперлась на крепкие, массивные плечи мужчины. Артур во встречном порыве обнял меня за бёдра.

      – Я, повергнутый, склонил свои колени пред тобой, – выдохнул он и опустил голову.

      Откуда взялись эти слова, показавшиеся мне знакомыми? Мерлин ли вложил их в его уста как последнее строгое требование опомниться, или же старый мудрец предвидел эту встречу, зная, что извечно грешная плоть вновь превознесётся над зыбким и кичливым духом и ничто на свете не сможет помешать этому?

      Не помня себя от волнения и стараясь унять дрожь, я наконец почувствовала возможность заговорить. Голос мой зазвучал не громче шёпота:

      – Возьми меня на руки и отнеси обратно в озеро.

      Слёзы вдруг потекли из моих глаз, оставаясь незаметными на мокром лице. Мне вспомнилось, что прежде я стремилась жить среди людей, однажды даже родилась человеком и тогда-то ясно осознала: люди нуждаются друг в друге – даже когда мнят себя врагами, – и что сладостно быть любимой ими.

      Как жаль, что я пожертвовала своей человеческой жизнью ради сонной вечности, мрака и воды, пускай это и было моим предназначением.

      – Нет, – спокойно, но твёрдо ответил Артур. – Я не отдам тебя ему.

      Тогда во мне взвилось какое-то глупое упрямство, отголосок прежнего сопротивления. Я принялась выворачиваться из объятий Артура, а он как будто только этого и ждал. Он нуждался в последнем витке борьбы, в этом слабом отпоре, в вялом противодействии, которое я ему оказала и в котором уже отчётливо ощущалось признание его победы.

      Между мужчиной, открыто заявившим о своём чувстве женщине, и этой женщиной всё становится накалённым, таинственным и опасным, даже воздух.

      Он окружил меня магнетическим пламенем своего желания, он хватал меня за бёдра и целовал живот, и ниже. Волнение и бессмысленное возмущение бессилия обуяли меня. Я дрожала всем телом, а он старался унять эту дрожь, сжимая мои ледяные ладони сперва бережно, а потом всё пламеннее, со страхом и страстью целуя мою сорочку, мои колени.

      – Кто ты такой? Что ты такое? – шептала я. – Перестань! Перестань! Я не живая, я утопленница. Не нужно этого. Я мёртвая, ничего мне не нужно. Перестань!

      Но он продолжал целовать меня, несвязными словами говоря что-то о своём ожидании и неуёмной тоске, о страсти и печали.

      – Что ты сделала, Вивиан? – спрашивал он. Его слова касались меня, точно вздохи. – Что ты сделала?

      Я ощущала торопливые прикосновения, поцелуи и свои собственные слезы, но внутри, звеня и гудя, проталкивалась по венам кровь, и в ушах стоял неистовый гул, точно перезвон колоколов. Потом все исчезло в тумане. Очнувшись, я услышала треск ткани, теперь мои ноги были обнажены. Как сквозь густую пелену увидела я иступлённое лицо и дикие глаза, обращённые ко мне.

      Никогда я не подозревала, сколько соблазна было заключено в могуществе мужчин, перед которым не может устоять ни одна женщина, посвященная в тайны любви. Не знала я, сколь неотразима властная сила мужчины, не знала, какая в ней была неизъяснимая услада, покоряющая женщин вопреки их воле.

      Всю свою долгую жизнь я любила Мерлина любовью смиренной дочери, и это чувство, тихое и безопасное, грело меня в бесконечные часы одиночества. Грело, но не обжигало, поило, но не утоляло жажду. Верность Мерлину соседствовала в моей душе с рассудочной сдержанностью, хладнокровием и внутренней скованностью.

      Но теперь железная узда, в которой рассудок и стыд держали мои самые буйные страсти, порвалась, и мне казалось, что я таяла и растворялась в бездумном блаженстве. Я ощущала объятия горячих рук, настойчивые касания, волнующие слова, музыку, звеневшую в крови; всё тело моё трепетало, как натянутая струна, сорочка жгла, и хотелось сбросить все покровы, чтобы нагой глубже впитывать в себя этот дурман.

      И я чувствовала, как этот мужчина был весь обращён ко мне, как благодарно и восторженно тянулся он навстречу, как никто и никогда прежде, как крепко он прижимал меня к себе. Я не двигалась и молчала. Мысли мои бродили ярко и беспорядочно, я ощущала тёплую и влажную землю под ногами, бессильную, знойную и пылающую природу, и изнывала в трепетной жажде освобождения.

      А он всё целовал меня и целовал, и прикосновения его напоминали нечто когда-то уже испытанное, но позабытое – бессильное, спокойное, полное упоения и жажды. Мне казалось, будто передо мной склонился весь огромный истомленный мир, будто жар, которым пылали щёки Артура, был испарением полей, будто его твёрдой и крепкой грудью дышала сама земля.