Текст книги "Алжирский пленник (Необыкновенные приключения испанского солдата Сервантеса, автора «Дон-Кихота»)"
Автор книги: Эмма Выгодская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
Глава пятнадцатая
Цена выкупа
Дали-Мами рвал на себе волосы и считал убытки. Шесть рабов, шесть лучших рабов его королевского баньо ушли в пустыню, исчезли на глазах у всех. Две тысячи червонцев, не меньше, считал он, пропали, протекли сквозь пальцы, как песок.
– Где ты был? – рычал он на Юсуфа. – Ты проспал, шакал! Живым зарою в землю, забью палками до смерти, – найди!
Юсуф и сам был удручён. Поиски не привели ни к чему. Алжир велик… в нём не одни ворота, а пустыня велика и обширна.
И вдруг все шестеро пленников покорно пришли сами и сели в углу двора.
Что же другое им оставалось делать?
«Изобьют их палками или повесят за ноги? Посадят на кол или просто зароют по шею в землю?» – мучился сомнениями Юсуф, поглядывая на пленников.
Дали-Мами так обрадовался, что даже не наказал беглецов.
Палки получил только Исахар. Мигель слышал его крики и вой со двора общей тюрьмы. Мальчика притащили окровавленного, потерявшего сознание и бросили в конуру.
Мигель приполз к нему и смазал ему раны оливковым маслом из своего скудного пайка.
– Не плачь, Исахар, – сказал Мигель, – мы ещё уйдём от них.
Ожесточение, какого он не знал раньше, овладело Сервантесом после этой неудачи. Ещё более смелые и безумные планы придумывал он теперь, лёжа ночью без сна.
Остальные пленники потеряли надежду, особенно Кастаньеда. Он ничего не ел, худел и таял на глазах. И неожиданно к Кастаньеде первому пришло избавление.
Старики-родители, добыв где-то денег, прислали ему выкуп. Босоногий монах-францисканец принёс ему золото прямо в тюрьму. Кастаньеда онемел от радости. До самого отъезда у него с лица не сходило выражение счастливого изумления.
С Кастаньедой Сервантес смог, наконец, отправить письмо о себе отцу и матери в Испанию.
К Родриго Сервантесу пришло письмо из Алжира.
– Бедный дон Родриго! Оба его сына, и Мигель и Родриго, попали в плен к пиратам!.. Бедная донья Леонора! Приведётся ли ей ещё увидеть своих сыновей?..
Все друзья и соседи жалели старого дона Родриго.
С минуты, когда получилась страшная весть, дон Родриго не знал покоя. Слёзы он предоставил жене и дочерям – сам торопился действовать.
Две недели метался дон Родриго по городу, ища денег взаймы. Купцы жалели его, но деньги давали туго. Одно честное имя – плохое обеспечение капитала. Только тысячу двести реалов удалось собрать дону Родриго.
– Этого мало, Леонора, – сказал он жене. – Нам нужно вдвое, втрое больше.
Скоплённые ценою долгих лишений, в шкатулке у доньи Леоноры лежали восемьсот реалов, отложенных на приданое обеим дочерям.
Старый идальго смотрел на жену, не смея выговорить то, о чём думали оба.
Стукнула дверь. Старшая, Луиса, давно мечтавшая об уходе в монастырь, стояла на пороге.
– Отец! – сказала она. – Возьми моё приданое и пошли братьям. Зачем оно мне? Я не буду жить в миру.
– Возьми и моё, отец! – послышался вздрагивающий от рыданий голос.
Кудрявая Андреа глядела из-за плеча сестры. Ей отказ от будущего был труднее. На круглых щеках девушки пропали ямочки, и слёзы катились из тёмно-карих глаз.
– Возьми и моё приданое, – сказала Андреа и, не договорив, громко всхлипнула и убежала к себе.
Но и этого было мало.
Для выкупа надо было послать не меньше трёх тысяч реалов.
Дон Родриго продал дом, продал огород и маленький виноградник возле дома, продал коз, убогую мебель и утварь из своего жилища.
Чтобы спасти сыновей, вся семья становилась нищей.
Когда всё было продано и Родриго Сервантес с женой сели на пороге дома, который уже больше не принадлежал им, долго крепившаяся донья Леонора уронила голову на колени и громко заплакала.
– Не плачь, Леонора, – мягко сказал дон Родриго и провёл рукой по волосам жены. – Не плачь. Нам ведь только продержаться, пока приедут Родриго и Мигель.
Мурсийские купцы, ведшие торговлю с портами африканского побережья, на этот раз собрались в путь без обычной проволочки, и попутный ветер всю дорогу подгонял судно, отплывшее из Аликанте в Алжир. Трёх недель не прошло, и Сервантес получил в своей тюрьме три тысячи триста реалов.[16]16
Триста червонцев золотом.
[Закрыть]
Он сам понёс их Хромому.
Грязных, оборванных рабов не пускали в покои Дали-Мами, кроме тех случаев, когда они приносили деньги. Сейчас перед Мигелем раскрылись все двери. Слуга-араб провёл его внутренним двором, по мозаичному полу, мимо затейливого фонтана, в благоуханный полумрак и прохладу крытой мраморной галереи. Хромой сидел на подушках низкого дивана.
– Я принёс тебе деньги за себя и за брата, – сказал Сервантес и протянул греку червонцы.
Не спеша Дали-Мами пересчитал деньги и поднял глаза на пленника.
– Это за брата, – сказал Дали-Мами. – А за тебя?
– Здесь за двоих, – бледнея, сказал Мигель.
– Ты плохо считаешь, – качнул головой Дали-Мами, и усмешка поползла по его лицу. – За тебя одного надо вдвое больше.
– Тебе трёхсот червонцев золотом мало за нас двоих? – сказал Сервантес, невольно подступая ближе к Хромому.
– Ты издеваешься надо мной, однорукий, – сказал Дали-Мами. – Ты считаешь меня дураком. Или я для того четырнадцать лет ездил по морю и топил франкские суда, чтобы не знать цены на лошадей и людей? Ни разу ещё мой глаз не ошибался в пленнике. Или я не вижу, как ты орлом проходишь среди других рабов, как тебя слушаются старики, как тебя боятся даже монахи, ваши испанские монахи, которые не боятся самого шайтана? Ты хочешь, чтобы я поверил, будто герцог Сеса и дон Хуан Австрийский давали секретные письма простому солдату? Ты хочешь, чтобы я выпустил тебя на свободу за жалкую горсть золота наравне с простым калабрийским матросом? Тебе не дождаться этого, однорукий.
– Ты хороший купец, Мами, – глухо сказал Сервантес, – но твой расчёт неверен. Я сгнию у тебя в кандалах или убегу.
– Так говорили все и ошибались, – усмехнулся Мами. – Все вы прикидываетесь бедняками. Кто дал триста, тот может дать и пятьсот.
Он протянул руку за трубкой и сел удобнее, чтобы закурить. Поднёс уголёк из жаровни, затянулся сладким дымом, поднял глаза на Мигеля и вздрогнул.
Однорукий был страшен. Жалкий, босой, оборванный, он грозно подступал к нему. Мускулы напружились на худых обнажённых руках, и даже бессильно повисшая левая словно готова была подняться и нанести удар.
– Моя нищая семья, – сказал пленник, – продала всё, что у неё было, и осталась без крова. Ты не получишь ничего больше, Мами, а потерять можешь много.
Мами поспешил подозвать слугу-араба.
– Иди, иди, однорукий, – примирительно сказал Мами. – Казим, проводи его!
Когда шаги Мигеля затихли за дверью, Мами облегчённо вздохнул.
– Позови ко мне Юсуфа, Казим, – устало сказал он слуге.
Две минуты спустя Юсуф стоял перед ним. В чубуке трубки курился уголёк; от него шёл сизый, голубоватый дым. Мами пальцами сдавил уголёк.
– Слушай, Юсуф, – сказал Мами, – этот однорукий испанец – опасный пленник… Очень опасный пленник…
Мами помедлил, протягивая руку к трубке.
– Надень ему кандалы, – договорил он.
– Будет исполнено, господин, – склонился Юсуф, прижав крестом руки к груди.
– И смотри, – заторопился Мами, – чтобы ни шагу за стены, ни слова с другими…
Глава шестнадцатая
Новый план
План был прост и смел. Всё, казалось, было в нём предусмотрено, всё учтено, и всё же пустая случайность, не вовремя прошедший мимо человек могли сорвать план. Половина возможностей – за, половина – против, пятьдесят на пятьдесят.
План требовал времени и хитрости, хитрости и работы, работы и удачи.
Тяжелы железные кандалы в алжирских тюрьмах, но маленькая стальная пилка в терпеливых руках узника упрямее их. Одна ночь, две ночи, десять ночей, – и снимаются цепи. Неслышно ступают босые ноги, карабкаясь на высокую стену. И крепко спят сторожа Дали-Мами, попробовав с вечера запрещённого христианского вина.
Сервантес уходил по ночам за город, искал место, которое отвечало бы его плану. Он бродил по берегу, по самым пустынным участкам взморья.
Ряд условий нужен был Сервантесу: непосредственная близость моря, уединённость места, какое-нибудь прикрытие на долгое время для десяти – пятнадцати человек.
Уже теряя надежду, он шёл однажды по большой дороге обратно в Алжир. Он торопился: восточный край неба светлел, и по морю бежали молочно-сизые полосы, предвестники рассвета. Конский топот послышался позади: это отряд мезвара[17]17
Мезвар – городская стража.
[Закрыть] возвращался в город с ночного объезда.
Дорога была прямая, без изгиба, без поворота. По обе стороны тянулись невысокие стены чьих-то садов. Мигель перелез через одну из стен и притаился.
Топот приближался. У самой ограды деревья были редки, Мигель зашёл в сад, поднялся на пригорок и спустился, чтобы укрыться по ту сторону пригорка. Он прилёг в самые кусты и едва не вскрикнул. Нога его провалилась во что-то, похожее на яму или на замаскированный вход в пещеру.
Он отогнул кусты, пролез в отверстие и очутился в полутьме небольшого подземного грота.
Отряд проехал. Мигель вышел обратно на пригорок и осмотрелся. Запущенный, видимо давно необитаемый, сад полого спускался от холма к самому морю. Холм прикрывал этот участок взморья с дороги, берег был пуст, и даже ни одной рыбачьей лодки не качалось в этом месте у прибрежных камней. А пещера – укромное убежище для нескольких человек… Это было ещё лучше, чем разрушенный дом, о котором он мечтал.
Сервантес перелез через ограду и поспешил в город, чтобы до восхода солнца попасть в тюрьму, на своё место. Но лазейку в ограде, сад, участок берега и пещеру он запомнил хорошо.
Хуан Мореро, старый раб из Наварры, вставал спозаранку и работал весь день. Хозяин, кади[18]18
Кади – судья.
[Закрыть] Гуссейн, дал ему так много дела: расчистить все дорожки, окопать клумбы, насадить цветы в его старом, давно заросшем колючками загородном саду на берегу моря.
Всех своих четырёх жён кади переводил на жаркое время в давно оставленный загородный дом и хотел, чтобы за две недели всё было готово. А работы было ещё так много!
В это утро старик трудился с пяти часов. Он сгребал в тележку у самой воды тонкий белый песок и свозил его в кучу в центре сада, чтобы потом, когда песок высохнет, усыпать им каменистые дорожки, – нежные ноги Гуссейновых жён не привыкли ступать по голому камню.
Вдруг кто-то окликнул старика. Хуан поднял голову. Какой-то худой человек в рваном плаще, с подвязанной левой рукой, шёл прямо к нему. Хуан испугался. Кто б это мог быть в такой ранний час?
– Не бойся, друг, – сказал человек. – Лучше дай кружку воды бедному путнику.
– А кто ты такой? – спросил Хуан.
– Сервантес Сааведра, такой же добрый испанец и такой же несчастный пленник, как и ты. Дай мне отдохнуть здесь у тебя в саду, и я на всё отвечу тебе.
Хуан принёс воды. Мигель присел на камень и рассказал о себе старику. Рассказал и Хуан свою короткую историю.
Он уже восемнадцать лет в, плену, а может быть, и больше, он не помнит хорошенько. Дома, в Наварре, у него осталась жена и четверо сыновей, но живы ли они, он не знает. Первый хозяин, корсар, продал его купцу-еврею, а купец – судье Гуссейну, теперешнему хозяину. Он работает садовником, это его ремесло; он и дома, в Наварре, занимался тем же…
– Дома, в Наварре… – перебил сам себя Хуан и задумался.
– Восемнадцать лет! – повторил Мигель. – И ты ни разу не пытался бежать?
– Четыре раза, – сказал старик.
И он показал Мигелю отрубленные пальцы на левой руке, клейма на лбу и на щеках, рубцы от палочных ударов на спине.
– Послушай, старик, – сказал Сервантес, вдруг решившись. – У меня есть план, верный план безошибочный, как шахматы. Хочешь ли ты помочь нам?
И он рассказал садовнику свой план бегства. На присланные деньги выкупится брат Родриго. Он уедет месяца через два. С ним вместе едет Виана, другой выкупленный пленник, родом с острова Майорки, опытный моряк и верный человек. Родриго добудет судно в Барселоне или в Валенсии, пустит для этого в ход все связи, займёт у купцов денег, если надо будет, и вместе с Вианой приедет обратно к алжирскому берегу. Они знают язык, знают все местные условия и, если на них обратят внимание, легко смогут прикинуться здешними рыбаками.
А в условленном месте на берегу их будет дожидаться целая партия пленников, человек пятнадцать. Чтобы не вызвать переполоха, Сервантес за эти два – три месяца по одному, по два переправит их из тюрьмы в укромное место на берегу. Здесь они будут дожидаться судна.
– Нам нужно только подходящее место, – договорил Сервантес, – и оно есть: у тебя в саду.
– Где? – быстро спросил Хуан.
– Пещера на склоне холма.
– Ага! – сказал Хуан. – Но она мала, её надо расширить.
– Этим придётся…
– …заняться мне, – договорил старик. – Я это сделаю.
Кади Гуссейн, хозяин Хуана, нарадоваться не мог на своего садовника. С утра до вечера старик, не прося помощника, возился в саду, копал, возил песок, чинил ограду, звякал то лопатой, то вёдрами. Работа подвигалась быстро. Сад становился неузнаваем. Поистине этот наваррец – находка и стоит заплаченных за него денег.
Старый кади не знал, что Хуан за спиной у него успевает ещё больше. Гуссейн не подозревал, что в те часы, когда он уезжает в город вершить дела алжирских граждан, его садовник натирает себе руки, углубляя и раскапывая в саду подземный грот, о существовании которого сам хозяин уже давно забыл.
«Попробую ещё раз счастья перед смертью, – думал старик, поплёвывая на ладони. – Может быть, и правда мои сыновья ещё не забыли своего отца и поджидают его из плена домой».
Глава семнадцатая
Монах-доминиканец
Дали-Мами потерял сон. Необъяснимый мор пошёл на его рабов. Они исчезали, бесшумно, непонятно, почти каждую ночь, – исчезали бесследно. Назавтра – никаких следов, ни трупа, ни знака… Допросы, палочные удары – ничто не помогало. Никто ничего не знал. И исчезали, как на подбор, самые ценные.
Дали-Мами, как тигр, ходил по своим коврам, взад и вперёд, и в ярости считал убытки.
Хуан Рамирес – двести червонцев.
Луис Кихада – четыреста.
Доминго де-Торрес – сто.
Педро Кармильяно – сто.
Луис де-Гарсия – триста.
Томас Меркадо – сто.
Тысяча с лишним червонцев пропала неизвестно куда!
Мами засёк до полусмерти двух сторожей, но виновных не нашёл.
В одном был уверен Дали-Мами: Сервантес, однорукий гордец, бунтарь, зачинщик прошлого бегства, на этот раз был ни при чём. Он стал даже весел, шутил со сторожами, учился играть на однострунной мавританской гитаре, что-то вечно напевал, днём много спал…
Много спал – это хороший признак. Верный признак, что человек успокоился.
Мами так доволен был Сервантесом, что разрешил даже снять с него кандалы и иногда в дневные часы выпускать из тюрьмы.
Так Сервантес добился, наконец, для себя свободы выходить днём. А выходить было необходимо: восьмерых товарищей, засевших в пещере, надо было снабжать продовольствием.
Всё, что мог Мигель урвать из своего скудного пайка или добыть на базаре, он носил пленникам в пещеру.
Выкуп раба в Алжире обставлялся бесконечными формальностями. До отъезда Родриго оставалось не меньше полутора месяцев. За это время надо было успеть переправить в пещеру остальных пленников, набрать запас продовольствия и засесть самому в ожидании судна.
Стояла весна, период набегов. Море кишело пиратскими судами.
Почти каждый день из гавани с пушечными выстрелами отплывал разукрашенный галеот, и хвастливый корсар-капитан обещал столпившимся на берегу горожанам богатую добычу.
В эти дни, пользуясь свободой, Сервантес много ходил по алжирским улицам, приглядывался к этому удивительному городу.
Коренное его население – мирные арабы – давно подчинилось туркам. Тон городу задавали корсары.
Беглецы со всех берегов Средиземноморья – греки, тунисцы, александрийцы, итальянцы, испанцы, сицилийцы – составляли половину населения. В большинстве это были европейцы – перебежчики, «ренегаты», как их называли. Крестьянин, обиженный сеньором, матрос, не поладивший с властями, задавленный налогами горожанин переходили на сторону ислама и бежали сюда, в вольный порт на полудиком африканском берегу.
Турки вовремя догадались взять под своё покровительство это вольное разбойничье гнездо, водрузив над ним зелёное знамя ислама, и турецкий султан каждые три года посылал туда своего наместника – пашу.
В этом городе никогда не бывало спокойно. Корсары постоянно готовы были восстать против турецкого паши, арабы – против постоя янычарских войск, разоряющих страну, рабы-европейцы – против корсаров, арабов и турок вместе.
Пленные европейцы были наиболее загнанными рабами этого пиратского гнезда. Их трудом держался весь город. Они возили тележки, носили воду, нянчили детей, клали стены, рыли каналы, гребли на судах. Богатство города держалось на их плечах. До двадцати тысяч было их здесь – французов, испанцев, итальянцев, греков.
Несмотря на разбойничьи набеги, Алжир был в ту пору центром оживлённой торговли. В порту стояли суда: английские со свинцом и медью, испанские с вином, солью и жемчугом, французские с порохом, мылом и оружием, генуэзские с бархатом и цветными тканями, венецианские с резными ларцами, стеклом и зеркалами. Со всех концов Средиземного моря богатства земли стекались в этот обменный пункт между Европой и Африкой, между Западом и Левантом.[19]19
Левант – ближний, средиземноморский Восток.
[Закрыть] Торговля объединяла всех; европейских купцов в Алжире было не меньше, чем здешних, арабских. Паша гостеприимно открывал купцам из Испании и Италии доступ в порт. Но на время стоянки в порту с европейских торговых кораблей снимались руль и паруса, иначе христианские пленники могли воспользоваться судами своих сородичей для бегства.
Как-то раз, спускаясь по крутым уличкам-лестницам к морю, Сервантес увидел в порту необыкновенное оживление. Большая толпа стояла на берегу.
– Галима! Галима![20]20
Галима – морская добыча.
[Закрыть] – кричали в толпе и поднимали руки.
Несколько пиратских галер входили в бухту. Одна вела на буксире, кормой вперёд, разбитое испанское судно. Знамёна его волочились по воде – символ унижения для взятого в плен корабля.
Бросив якорь, пираты прежде всего собрали вёсла и отнесли их в береговой склад. Это делалось для того, чтобы гребцы-невольники не воспользовались минутой выгрузки и, ударив во все вёсла, не отчалили в открытое море.
Вновь захваченных пленников начали сводить на берег.
– Большая добыча, хорошая добыча! – кричали женщины на пристани. – Аллах акбар![21]21
Аллах великий.
[Закрыть] Мужья наши везут хорошую добычу!..
– Сто двадцать… сто семьдесят… двести тридцать… – считали в толпе.
Двести восемьдесят человек! Добыча действительно была невиданной.
Пленников разделили на партии и погнали вперёд. Сервантес пошёл рядом, приглядываясь к пленникам.
В первой партии, с краю, шёл невысокий пожилой человек, с неподстриженной, как у мавра, бородой, в тёмном платье учёного. Незаживающий рубец был у человека на шее, синий, как след виселичной петли. Лицо человека показалось Мигелю примечательным. Мигель зашагал с ним рядом.
Человек со шрамом шёл медленно и часто останавливался – ему изменяли ноги.
– Быстрее! – Надсмотрщик ударил человека палкой по плечам. Испанец зашагал быстрее.
– Дон Антонио! Дон Антонио! Погодите, я боюсь отстать от вас! – Толстый монах в коричневой рясе, с потным красным лицом, ковылял за пожилым. – Не спешите так, дон Антонио!
– Раньше, на свободе, ты не так уж старался держаться за меня, отец Сисмонио, – с усмешкой ответил дон Антонио. – Раньше ты обо мне говорил иное.
– Это не я, это отец Бланко, – затряс головой толстый монах. – Теперь уж я не отстану от вас, дон Антонио. Когда в Испании узнают, что доктор Антонио Соза в плену, ваши друзья – у вас их так много – соберут деньги и выкупят вас. Может быть, тогда и мне, смиренному монаху, удастся вместе с вами вернуться на родину.
Доктор Антонио Соза! Тот самый, которого вынули живым из гарроты! Мигель слыхал историю Созы. Доктор выступил на учёном диспуте в Сарагоссе. «Аутодафе – позор Испании», – сказал доктор Соза. Его ломали на дыбе, подвешивали за ноги. Потом приговорили к гарроте – удушению железным ошейником. К гарроте приговаривали тех, кого считали недостойным сожжения на костре.
Антонио Созу вынули живым из гарроты. Нашлись друзья, которые подкупили палачей. Соза бежал и уже много лет жил в Италии. Как он попал пленником на дикий африканский берег?
– Это не я, это отец Бланко оклеветал вас, – жалобно повторил толстый монах. – Я больше никогда не буду верить отцу Бланко. Он уговаривал меня купить у него талисман и сказал, что, кто носит его, того не коснутся никакие удары – ни деревом, ни железом, ни сталью, а за один только сегодняшний день меня уже били четыре раза, и боюсь…
Точно поняв слова монаха, ближний янычар ударил его прикладом между плеч.
– Замолчи, папа![22]22
Всех монахов турки называли папами.
[Закрыть] – крикнул он. – Наговоришься, когда посидишь на цепи!
Отец Сисмонио обиженно замолчал. Но минуту спустя забормотал снова:
– Бланко с нами в одной партии, сеньор. Видите, он вон там, в последних рядах. Глядя на него, действительно можно подумать, что он уже спасся здесь на земле, что ему уже отпущены все грехи.
Сервантес оглянулся.
В последних рядах шёл монах, высокий и плотный, с рыхлым зеленоватым лицом и глубоко запавшими глазами. Он перебирал чётки у пояса и, возводя глаза кверху, безостановочно шевелил бледными губами – видимо, читал молитвы. Левый больной глаз его был полуприкрыт спущенным веком, и оттого казалось, что он одним глазом смотрит в небо, а другим в землю. По коричневой рясе Сервантес узнал в монахе доминиканца.
Скоро партия пленных свернула в узкую боковую улицу; сторожа оттеснили Мигеля, потом нахлынула толпа, загородила вход в улицу, и Мигеля окончательно оттёрли. Он даже не мог проследить, куда прошла эта партия.
Два дня он метался и расспрашивал всех: к какому хозяину попал доктор Соза, старик-учёный, с испанского судна. Никто ничего не мог ему сказать.
Скоро подоспели другие заботы. Пленники сидели в пещере. Их надо было снабжать провизией, и Сервантес забыл о Созе.
Однажды он шёл по базару, закупая провизию для пленников. На базаре было шумно. Седобородые арабы, сидя на порогах своих лавок, зазывали покупателей. Они предлагали мёд, табак, ковры, цветные туфли, ткани. Берберки раскладывали прямо на земле груды овощей, арбузы, свежие фиги. Незаметно Сервантес забрёл в Бадистан, огороженную часть базара, где продавались рабы. Здесь было тише. Несколько партий рабов разных хозяев сидело на земле. Турок-посредник вызывал их по одному и гонял, как лошадей, на открытом месте, расхваливая их достоинства и набивая цену.
Сейчас турок гнал по кругу худого, истощённого итальянца с разбитыми ногами. Турок заставлял его прыгать через палку, показывать зубы, поднимать тяжести.
– Вот лучший пленник из партии Ахмет-Али! – говорил нараспев турок. – Ноги у него крепки, как столбы, а спина, как мраморный свод! Горная газель не угонится за ним в беге, а зубами он перекусывает джутовую верёвку в руку толщиной.
– Сколько? – кричали из толпы покупателей.
– Пятьдесят червонцев, и это даром, клянусь аллахом.
– Двадцать! – предлагал покупатель, недоверчиво щупая мускулы итальянца.
Они долго кричали, били себя в грудь, поминали аллаха и сговорились на тридцати червонцах.
Шестерых итальянцев продали так на полевые работы.
Четверо испанцев пошли грести на галерах.
Ещё двоих купил богатый турок для ухода за своими лошадьми.
Оставалось несколько пленников в одеждах духовных лиц.
В толпе покупателей зашевелились.
Живой капитал – рабы – приносил самые лучшие проценты. Надо было только угадать знатного или богатого человека в захудалом пленнике. Тогда за него можно было получить тройной выкуп и оправдать расходы.
Надсмотрщик гнал плетью по кругу толстого монаха.
– А вот знатный епископ из Сарагоссы! – торжественно провозгласил посредник. – Он заведует двенадцатью соборами, и сам король останавливается у него, когда проезжает в Рим.
– Я – бедный ключарь из монастыря Сан-Доминго! – придушенным голосом кричал монах. – Я слаб и болен, и у меня нет на родине никого, кто прислал бы за меня больше пяти реалов…
Монах повернулся, и Мигель узнал в нём того самого толстяка, который был в одной партии с доктором Созой.
Мигель подошёл к надсмотрщику и спросил, кому принадлежит эта партия рабов.
– Али-Кауру, храброму пирату из Тлемсена, – ответил надсмотрщик.
Это было всё, что нужно было знать Мигелю. Али-Каур был известен в Алжире.
В тот же день Мигель пошёл к нему.
На большом дворе Али-Каура было шумно. Пленников силой сгоняли в центр двора и усаживали кружком на земле. Их было много – должно быть, для какого-то торжественного случая пригнали сюда пленников и с других дворов. И толстый Сисмонио, которого, очевидно, не удалось продать, был здесь. Длинного Бланке не было видно. Не было видно и доктора Созы.
На измученных лицах пленников Сервантес видел тупую покорность. На дворе ждали муллу, мусульманского священника. Тех, кого не удалось выгодно продать, хозяева пытались обратить в мусульманство.
– Где пленник Антонио Соза? – спросил Сервантес у сторожа.
Сторож молчал.
Мигель вынул пять аспр и положил их на каменную плиту у ног сторожа. Турок большим пальцем ноги пододвинул деньги к себе. Серебряная монета моментально исчезла в складках широких сборчатых шаровар. Турок встал, подтянул шаровары и повёл Мигеля на задний двор.
На заднем дворе сторож подвёл Мигеля к низкому зданию, похожему на каменный погреб с плоской крышей.
– Вот, – равнодушно указал турок на узкое оконце.
– Дон Антонио! – позвал Сервантес, припав к оконцу. – Дон Антонио!
– Кто зовёт меня? – послышался слабый голос.
– Здешний раб, испанец Сервантес Сааведра. За что вас засадили в мазморру,[23]23
Мазморрой в Алжире называли подземелье, в котором томились особо важные пленники.
[Закрыть] дон Антонио?
– Меня приняли за епископа и назначили тысячу червонцев выкупа, – сказал Соза. – Потом повысили в чине и объявили кардиналом и главным советником испанской королевы. Теперь за меня надо внести две тысячи.
Звякнув цепью, Соза хотел подползти поближе к окну, но застонал и остался сидеть на месте.
– Это значит, что я до конца своих дней просижу в этой дыре.
Приглядевшись к темноте внутри подземелья, Сервантес различил бледное лицо Созы, ноги, закованные в кандалы, железный ошейник на шее.
– Доктор Соза, – сказал он полушёпотом, – у меня с товарищами есть план бегства. Бегите вместе с нами.
Доктор Соза молча указал на свои цепи, на распухшие ноги, седую бороду, трясущиеся руки.
– Я помогу вам, – сказал Сервантес. – Мы все поможем вам.
Соза молчал, потом, точно очнувшись, поднял голову.
– Мне незачем бежать, – сказал Соза. – Если я вступлю на испанскую землю, меня схватят и бросят в такое же подземелье. Ты видел среди пленников желтолицего монаха? Это Бланко де ла Пас, комиссар святой инквизиции. Он уже заготовил донос на меня. Может быть, это моё счастье, что пираты захватили наше судно… Эта дыра здесь и кусок хлеба из рук арабского мальчишки всё же лучше, чем костёр и гаррота на родине!
– Неужели в Испании ничего не изменилось? – спросил Сервантес.
– Испания – одна большая тюрьма, – покачал головой Соза. – Нет, уж оставь меня в моей темнице, Сервантес. А если нужен будет тебе и твоим товарищам осторожный совет много видевшего человека, приходите ко мне, я всегда помогу вам.
Взволнованный Сервантес шёл обратно через большой двор. Седобородый мулла в зелёной чалме сидел, поджав ноги, на коврике перед пленниками. Другой мулла, помоложе, юркий, с реденькой бородкой и бегающими глазами, стоял рядом с ним.
– Наша вера лучше вашей поганой веры! – скороговоркой кричал молодой. – Наш аллах – верный бог, великий бог, праведный бог. Кто верит в аллаха, тот побеждает. Сыны ислама покорили Азию, Аравию, Египет и Александрию, Алжир и Тунис, и Триполи… Кто верует в аллаха, творит молитву, вечернюю и утреннюю, слушает муллу и кади и не пьёт вина, тот будет достоин имени праведника и после смерти попадёт в рай. А кто исповедует вашу собачью веру, тот умрёт, как пёс, и сгниёт в могиле.
– Врут! Это ихняя вера собачья, – мрачно сказал соседу пленник с красным носом пьяницы. – Что за вера, если вина нельзя пить?..
– Слушайте все! – крикнул мулла. – Слушайте все слова аллаха и пророка его Мохаммеда!
Он поднял на вытянутой руке толстую книгу в сафьяновом переплёте.
– Слушайте все слова алкорана, книги откровения!
Другой рукой мулла, как фокусник, выхватил из рук служки деревянную подставку для корана и поставил её на землю перед старым муллой.
Двойная доска, щёлкнув, раскрылась. Он укрепил на ней книгу.
– Бисмиллах – рахами – рахим! – грозно начал седой.
Стража сдвинулась теснее. Пленники зашевелились. Они знали, что мирное чтение корана часто кончается ударами плетью.
Мигель торопился. Он нёс пленникам, засевшим в пещере, два свежих хлеба, кувшинчик с оливковым маслом и связку луковиц. Мигель не стал ждать, что будет дальше, и ушёл со двора Али-Каура.
Уже наступила ночь; темнело в Алжире быстро, как везде на юге. В одном из кривых переулков горного квартала Казбы Сервантес увидел длинную фигуру доминиканца Бланке. Неизвестно, когда и как Бланко выкупился, но, очевидно, был свободен и с сумкой сборщика пробирался к капелле Сан-Педро, единственной христианской молельне Алжира.
– Как тебе удалось так быстро добыть свой выкуп, мой отец? – не сдержавшись, спросил монаха Сервантес.
Бланко поднял на него бесцветные глаза. Досада и смутное опасение мелькнули в них.
– Я не знаю тебя, пленник, – сухо сказал Бланко.
– А я уже знаю тебя, отец, – с усмешкой сказал Сервантес. – Тебя зовут Бланко де ла Пас, ты приехал с доктором Созой на испанском судне «Сан-Пабло». Могу сообщить тебе и моё имя: Мигель Сервантес.
Бланко сделал равнодушное лицо и отвернулся. Но, когда Сервантес прошёл дальше, он долго смотрел ему вслед, вытянув свою змеиную голову.
