Текст книги "Безнадёжная любовь"

Автор книги: Эльвира Владимирова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

– Это все равно! Это даже очень хорошо! – она засмеялась. – Уедем побыстрей!

– Уедем.

Богдан стоял неподвижно и наблюдал за счастливой семейкой: жена, муж и маленький ребенок. Они гуляли среди пышных зеленых деревьев. Ну до чего трогательное зрелище!

Иногда он хотел, чтобы его непременно заметили, но сам же предусмотрительно отходил в тень. Он не мог помешать этой идиллии.

Впрочем, конечно, мог, а временами упрямо желал подойти и сказать этому довольному глупому парню… Но что сказать? Что любит его жену? Что не в силах видеть ее рядом с ним? Что она тоже любит его? Но почему же тогда она так беззаботно и счастливо улыбается, гуляя рядом со своим мужем и своей дочкой?

Богдан ушел и вернулся на следующий день, решительный и уверенный в себе, но никого не встретил, никого не нашел, хотя долго ходил по разморенным жарой улицам. Он заглянул даже на пляж, но, увидев нескончаемую череду загорелых людских тел, словно мухами засиженное у берега море, безнадежно усмехнулся и, шаг за шагом повторяя пройденный когда-то маршрут, оказался в пустой, не по-летнему прохладной квартире.

Он подошел к окну, будто захотел выглянуть во двор, но только легко коснулся занавески, так и не решившись ее отдернуть. Даже с высоты пятого этажа он не смог бы увидеть Аню.

Ее не было.

Богдан развернулся, скользя бессмысленным взглядом по попадающимся на глаза предметам, и вдруг заметил на гладкой поверхности стола белый клочок бумаги. Светлый блик пробежал по металлической пластинке ключа. Богдан неторопливо придвинулся к столу, не дотрагиваясь до бумаги, прочитал бегущие по ней строчки.

«Я виновата, что когда-то решила представить случайный роман чем-то серьезным и значительным, что до сих пор верила в свои давние глупые мечты и искала счастья там, где его не могло быть для меня. Я втянула тебя в эту свою игру.

Но довольно. Я уехала.

Это не отговорка, не способ заставить тебя не искать со мной встреч, потому что их не будет и так. Они невозможны.

Я действительно уехала».

Почерк ровный и понятный, будто в контрольной по чистописанию, не дрожит, не срывается. И слова ненастоящие, сухие.

Он прикоснулся к записке, потянул ее пальцами. Ключ съехал с бумаги и жалобно звякнул о полировку стола. Богдан не верил. Как бы старательно Аня ни выводила, что ее письмо не отговорка, не уловка, он упрямо воспринимал его именно так. Просто она не выдержала, решила больше не обманывать мужа, не скрываться, не врать ему и себе самой.

А может, это муж, узнав обо всем, заставил написать глупые прощальные слова и спрятал свою жену от другого, который, по его мнению, не имел на нее никаких прав. Как он посмел?! Но действительно довольно! Больше сил нет делить ее с кем-то, пусть даже с законным мужем!

Богдан смял в руке листочек, презрительно скривил губы и решительно вышел из квартиры.

Он сам не заметил, как преодолел путь до ее дома, будто перенесся легко и быстро от порога своего жилища до ее двери, смело вдавил кнопку звонка.

Чуть слышные шаги, и дверь открылась. Перед Богданом стояла пожилая женщина, и в глазах ее было любопытство.

Он сразу понял, что той, которую он искал, здесь нет. С первого взгляда заметный, еще не исчезнувший после уборки беспорядок переезда ясно говорил об этом: распахнутый шкаф, коробки в углу прихожей, еще не до конца прибранные вещи да и лицо старушки с печатью недавнего слезного расставания.

– Вот ты какой! – ее покрасневшие глаза глянули пронзительно и остро с осуждением и пониманием одновременно.

Ох, Анечка-Анечка! Бесспорно, тут было от чего потерять голову. Смуглый высокий парень с огнем в глазах, притягивающий особенной красотой, заключенной не в правильности и тонкой гармонии черт, а в том, что всегда манит и нестерпимо влечет людей к сверкающему морю, жаркому солнцу, пышной зелени, раскаленному песку. Он появился столь отчаянно решительный, что об их отношениях трудно было не догадаться, особенно столь умудренной прожитыми годами бабе Симе.

Богдан усмехнулся. Из разжатой ладони выпал скомканный листок бумаги.

Незнакомый правильный почерк, чужие холодные фразы, которые никогда не захочется перечитать вновь. И только маленькая стремительная черточка в конце говорила: она хотела написать еще что-то. Он, кажется, понял, что.

Непроизнесенные слова превратились в ненаписанные, но по-прежнему не имели смысла.

«Показания к хирургическому лечению: относительные – тяжелый болевой синдром, постоянный тип течения, неэффективность правильно проведенной терапии».

Да только кому же понравится хирургическое лечение? Поэтому, если желаете его избежать, строго соблюдайте предписания врача и придерживайтесь диеты. Ведь прогноз – преимущественно благоприятный, но ухудшается с увеличением длительности заболевания, частоты рецидивов и осложнений.

ЧТО БЫЛО БЫ ДАЛЬШЕ

Событие – всякий факт, который в результате опыта может произойти или не произойти. Физический процесс, в ходе которого осуществляются (или не осуществляются) события, называют опытом. Известные существующие объективно или специально создаваемые экспериментатором события, влияющие на ход опыта, называются условиями. События, которые могут произойти в опыте, называются исходами. Условия опыта вместе с множеством возможных исходов составляют испытание.

Аня знала, когда-нибудь этот момент настанет. Может быть, неосознанная вера в непременное искупление грехов заставляла ее ждать неизбежного финала. Она знала, хотя никогда не переставала надеяться на несбыточность заранее предполагаемого.

Она не жила постоянно мыслями о неминуемости возмездия, но когда давно предугадываемое все-таки сбылось, спокойно заметила себе: «Я так и думала. Рано или поздно это должно было случиться».

От нее ушел муж.

Ушел к другой, которая была моложе и, наверное, лучше. Для него. Они расстались без скандалов, без шумных выяснений отношений и без истерик с ее стороны.

Аня даже восприняла происходящее как должное, до сих пор временами ощущая вину за свою давнюю измену и нераскаяние.

Так получилось, что их развод совпал с тем моментом, когда дочь Сашенька переживала свою несложившуюся, несбывшуюся любовь. Они часто устраивались рядом – тихие, печальные, потухшие, и Саша, доверчиво прильнув к плечу и обхватив ее руку, вздыхая, говорила: «Мама, какие мы с тобой обе несчастные».

И только Никита не хотел быть тихим, неподвижным и печальным.

Никита. Он и не подозревал, что значил для своей матери.

Даже если бы она хотела забыть то прошедшее, что упрямо заставляло верить в неизбежность расставания с мужчиной, с которым прожила столько лет, сын бы не позволил.

Когда он родился, знакомые, приходившие посмотреть на только что появившегося на свет человечка, азартно отыскивали в нем черты отца, замечая сходство то в глазах, то в губах, то в смешно наморщенном лобике. А когда Никита стал подрастать, они еще иногда подмечали: «Да, да, что-то есть. Похож на отца». Господи, они даже представить не могли, как похож.

Только она, его мать, знала об этом, с каждым годом замечая все новые знакомые черты. Некоторые слова сына вдруг заставляли ее вздрагивать пораженно, и вовсе не от кошмарного или невероятного смысла, а от того, каким голосом были сказаны.

«Пойдем!» Если бы все так произносили это слово, Аня, наверное, всю бы жизнь, как зачарованная, ходила вслед за кем-то.

Аня ощущала непозволительную радость. Она не мучилась той похожестью, о которой никто, кроме нее, не подозревал.

Как странно! Никита и Алешка с трудом находили общий язык. Для отца сын всегда был неуправляем и капризен, а в последнее время их неприязнь особенно разрослась. Аня только потом поняла, почему.

Она совершенно случайно подслушала и подсмотрела, как, с трудом сдерживая слезы, сжав кулаки, бледный и растерзанный Никита метался перед растерянной, испуганной Сашкой.

– Сволочь! Ненавижу! Променял нас на какую-то… шлюху. А я знал! Я видел! Я их встретил. Я специально пошел навстречу. А он сделал вид, что не заметил меня. А потом долго дрожал, боялся, что я расскажу маме. Урод! Как я мог ей сказать?

Он еще не умел в любых ситуациях сохранять равнодушный самоуверенный вид, и чуть презрительное подрагивание губ слишком часто сменялось резким изломом боли, или открытой улыбкой, или упрямой, решительной чертой. Никита не мог похвастаться сдержанной циничной усмешкой в ответ на разнообразные сюрпризы капризной жизни. Он был дерзок, неуравновешен, раним, нерешителен и нагл и пока еще не умел управлять своими чувствами. И все равно, все равно так бесконечно походил на того, кто в действительности был ему отцом.

Столько лет хранить тайну, никому не рассказав, ни с кем не поделившись!

Почему бы однажды не заявить Алешке: «Это не твой сын! Да ты, наверное, и сам догадался. Не поверил же ты, что я целую ночь провела на какой-то случайной вечеринке, так неудачно придуманной доброй бабой Симой. Не мог же ты не заметить присутствия другого, более тебя любимого и желанного. Да, да! Это ребенок той ночи. А может, других ночей. Нет, дней. Дней не с тобой. Так что ты скажешь своей неверной жене? Впрочем, ты уже сказал. Ты ушел к другой, которая будет любить тебя сильней и преданней. И почему я не защищаю тебя перед Сашей и Никитой? Почему не скажу им, пораженным и измученным, что не ты первый изменил мне? Я, я обманула тебя еще в давние, самые прекрасные годы нашей любви и в общем-то заслужила твою неверность».

Все нити, которые соединяли с привычным, обжитым миром, даже, казалось бы, самые крепкие, упорно и неспешно свиваемые годами, вдруг оборвались. И не только у Ани. Как-то одновременно у всех троих, у матери и ее детей.

Дом без мужа и отца изменился и стал чужим, будто и не прожили в нем много лет. И знакомые вещи и люди напоминали только о печальном. Саше – о ее несбывшейся любви, о глупом недостойном мальчишке, которому безответно щедро раздаривала себя. Никите…

О, это невыносимо видеть, как с мерзкой ухмылкой какой-то гад, сидевший раньше тише воды ниже травы, тычет пальцем в сторону обнимающего чужую девицу отца и гогочет, чувствуя сладость устроенной чужим предательством победы.

«Ваш сын стал неуправляем. Не понимаю, что с ним произошло. Конечно, переходный возраст – это само по себе сложно. Но не до такой же степени! Он не в ладах со всем классом. Невероятно! Столько лет проучились вместе – и пожалуйста… Ни дня без конфликтов!»

Никита злой, хлопает дверями так, что посуда на полках звенит. А у Саши экзамены! Мало всего, так еще эта неприятность свалилась на ее голову! Правда, у Ники тоже экзамены после девятого. Но он смотрит на людей таким зверем, что даже учителя не выдерживают и радостно выводят ему «тройки», вроде бы входя в положение. Уход отца – такая моральная травма для ребенка! Саша сама бы поплакалась, да не любит. Что бы ни случилось, а жить-то дальше надо! У нее еще много всего впереди. Хотя вера во что-то радужное и светлое безнадежно подорвана. Ну и черт с ними, с этими мужиками! Все неприятности из-за них! А ей так нравилось, что ее избранника, как и ее отца, зовут Алешка. Вот дура!

Саша впивается глазами в строчки учебника, тщательно сосредоточивается.

Бум! То ли взрыв, то ли удар грома, то ли землетрясение. То ли метеорит врезался в Землю, то ли братец Ники выскочил из своей комнаты.

Жалко его. Пусть не очень-то складывались у него отношения с отцом, Никита почему-то тяжелее всех переживает его уход. Даже мама не так мучается.

Саша осторожно, чтобы случайно не столкнуться с разъяренным Никитой, отыскала маму.

– Мам, давай уедем отсюда. К бабуле. У нее теперь все равно квартира пустая. Давай уедем!

– Но это же отца квартира.

– Ты думаешь, он не пустит? Он даже обрадуется.

Кажется, маму поразили последние Сашины слова – насмешливые и слегка презрительные.

– Ты его осуждаешь?

Саша упрямо поджала губы.

– Я не представляла, что он сможет променять нас на какую-то…

– Саша! А что если я уже давно не люблю его и не могу винить за то, что он ушел к той, которая его любит?

Саша задумалась.

Была бы она помладше, обязательно бы спросила: «Как так не любишь? Ведь раньше любила. Разве любовь – это не навсегда?» А теперь она сама знает, насколько коварна и непостоянна любовь. Даже самая восторженная и страстная, она, увы, жутко склонна к тому, чтобы оканчиваться по странным причинам без определенных сроков – иногда через неделю, иногда через год, иногда почти через двадцать лет.

– Наверное, ты права, – Саша вздохнула. – И если серьезно, то я сейчас, пожалуй, не так уж нуждаюсь в отце. Главное, ты рядом. Хотя я бы не возражала, если б он остался с нами. – Она помолчала некоторое время, решаясь. – Только мне очень трудно представить, что мои мама и папа не любят друг друга.

Аня отвела глаза. Давно не любят друг друга.

Наверное, она сама еще в далекие времена положила конец этой любви. Медленный, но неумолимый конец. Она ни о чем не рассказала Алешке, бережно хранила свою тайну, ставшую еще более запретной и значительной после рождения Никиты, чем навсегда лишила их отношения честности, искренности и откровенности. Она любила Алешку как отца своей дочери, но никогда не забывала и другого, никому не известного отца своего сына. Одно существование Никиты служило вечным напоминанием о нем, Аня постоянно ощущала присутствие Богдана, потому как не в силах была не замечать знакомые глаза, черты лица, мягкие волосы и, конечно, голос – удивительный теплый голос, делавший невероятно реальными давние призраки памяти. И это тоже стало началом конца.

Видя рядом Алешку, Аня могла думать о другом пусть без прежней любви и страсти, но постоянно, незаметно для себя изменяя мужу, молчаливо, нежно и трепетно заботясь о чужом ребенке.

Она привыкла к постоянному присутствию Алешки, он стал необходим ей.

Особенно остро Аня почувствовала это, когда потеряла его. Пусть они уже не любили, они не были равнодушны друг к другу, они породнились, сблизились, дополнились, и даже когда однажды поняли, что в своей терпеливой привычности зашли в тупик, им оказалось больно отрываться друг от друга. Алешку спасла новая любовь. А ее?

– Мам, давай уедем отсюда.

– Уедем.

Отчего же не уехать, если с этим местом больше ничего не связывает? Кругом жалкие развалины, подточенные червями неискренних лет, и нет сил и желания их восстанавливать.

Бросить! Все бросить!

И пусть ее встречает город, в котором когда-то и возник смерч, разрушивший ее дом. Теперь она не боится в него ехать.

Она знает: у нее уже не дрогнет сердце, когда она сойдет с поезда и ступит на его землю.

Алешка действительно не возражал.

– Конечно. Переезжайте. Это же и твой дом. Баба Сима так любила тебя. Она была бы рада.

Он забывал про многозначительность и многоплановость ситуаций, невольно придавая словам странный смысл.

– Переезжайте. Мне кажется, тебя всегда привлекал этот город.

– Привлекал? – Аня растерялась, опять непроизвольно Алешка играл значимостью слов.

– Да. Ты как-то по-особенному собиралась, когда мы ездили туда с детьми.

Она постаралась беззаботно улыбнуться и пожала плечами якобы удивленно и снисходительно. А Алешка внезапно переменился в лице, захваченный новой идеей.

– Ты хочешь увезти их от меня?

– Нет. Что ты! Они сами решили. Я даже не думала об этом. Саша предложила.

– Сашка? – он не ожидал такого поворота: его любимица дочка захотела уехать подальше от отца? – Почему? Она считает меня виноватым?

Аня не стала прямо отвечать на вопрос.

– Дело не только в тебе. Ты же понимаешь – неудавшаяся любовь. Наверное, она пытается начать жизнь сначала, с нуля.

– И ты? Ты тоже? – догадался Алешка. – Ты осуждаешь меня?

– Ты же прекрасно знаешь: я не против нашего развода.

Кажется, он ожидал другого ответа. Даже сейчас, сам себя оправдывающий равнодушием своей бывшей жены, надеялся, что она все еще нуждается в нем, все еще страдает без него, все еще любит.

Смешные мужчины! Им кажется, все всегда их любят. Они своенравно отказываются верить своим глазам, своим ушам, своему разуму. Они верят только своему самолюбию и своим желаниям и необыкновенно удивляются, когда кто-то не разделяет их.

Да, она тяжело переносит внезапные, резкие перемены, ей трудно отрываться от привычной, уютной жизни. Но боже мой, Алешка, страшит понятие «брошенная женщина» не потому, что ее бросил именно ты, а потому, что горько и больно для любой женщины быть брошенной.

Она опять приезжала в этот город летом, возможно, уже навсегда. Но сегодня Аня совершенно не думала о том, о ком вспоминала обычно в первую очередь, проходя по улицам. Новые, важные заботы охватили ее. Нужно побеспокоиться о вещах, о пустой одинокой квартире, о новой школе для Никиты, о перспективах Саши. Да мало ли еще о чем?

Толкаясь и громыхая сумками и чемоданами, они втроем возбужденно ввалились в теперешнюю их квартиру и вдруг застыли, ощутив торжественность и тревогу момента, открывающего для них новую, еще не знакомую жизнь.

– Да-а! – протянула Саша и пальцем вывела свое имя на запыленной поверхности зеркала.

Никита не удержался и пририсовал жирный кривой плюс.

– Детский сад, младшая группа! – фыркнула Сашка.

Тогда Никита невозмутимо пожал плечами, стер кулаком неодобренный знак и крупно приписал «дура».

Саша опять фыркнула, но махнула рукой, снисходительно относясь к умственным способностям братца, и толкнула одну из дверей.

– Это моя комната!

Она скромно выбрала не самую большую. Но и не самую маленькую! Как раз ту, в которой когда-то жили Аня с Алешкой.

– А твоя, Ники?

Никита с достоинством прошел в самую малюсенькую, уронил на кровать свой рюкзачок. Они с сестрой всегда размещались здесь, когда приезжали на каникулы. Эта комната задолго до того, как Саша, словно ребенок, бросилась занимать места, уже была его, давно добросовестно сохраняя специально оставленные, принадлежащие ему вещи. Например, очки для подводного плавания, которые сиротливо лежали на столе, совсем побелевшие от пыли.

Саша погладила выцветшие обои.

– Ремонт надо делать.

Все здесь было знакомо, особенно Никите и Саше, почти каждый год проводившим в гостях у бабы Симы жаркие летние деньки. И какие бы новые обои они ни наклеили, в какой бы цвет ни перекрасили пол, квартира по-прежнему оставалась родной, бабушкиной. Прибираясь или делая ремонт, они нередко выуживали на свет старые вещи, ярко напоминавшие о доброй бабе Симе, и затихали на минутку, украдкой вздыхая. А Никита по давней привычке пил чай из огромной зеленой кружки, когда-то ревностно сберегаемой только для него заботливой прабабушкой.

Но не только квартира связывала их с этим городом: появившиеся за каникулы друзья, ребята из соседних домов и даже подростковая Сашина симпатия.

Однажды, отмывая помутневшее окно, она наполовину высунулась наружу, опрокинулась вниз, пугая Аню.

– Сашка! Что за шутки?

– Мам! – Саша, по-прежнему перевесившись через подоконник, хватала пальцами воздух, надеясь нащупать Анину руку и тоже притянуть ее к окну. – Ты только погляди! Мам! Это же Валерка! Ты помнишь? Вот это да!

Она высунулась еще дальше, так что Аня на всякий случай прихватила дочь за пояс шортов, и закричала, по мнению матери, слишком громко для маленького дворика и второго этажа:

– Эй! Валерка!

Валеркины глаза заметались по сторонам.

– Валерка! – еще настойчивее и уже немного капризно вновь позвала Саша. – Вот слепой! Привет! Ты что, меня не узнаешь?

Валерка наконец увидел в окне второго этажа орущую ему довольно симпатичную девчонку, улыбнулся слегка растерянно.

– Привет! – и тут уж догадался: – Саша? Опять на каникулы?

– Какие каникулы?! – возмутилась Сашка. – Я уже школу окончила. Насовсем. Мы теперь здесь живем. А ты…

– А окно? – слегка потянув дочь за шорты, напомнила Аня.

Саша удивленно, будто впервые увидела, глянула на недомытые стекла и на непонятно строгую маму, а потом опять перекинулась через подоконник.

– Ладно! Мне некогда, – легко закончила она едва начатую беседу. – Потом как-нибудь. Пока!

Валерка, до сих пор не совсем пришедший в себя, согласно кивнул.

Вообще-то не часто хорошенькие девчонки чуть ли не вываливаются из окна и кричат тебе на всю улицу. Во всяком случае, не каждую из них зовут Сашей.

Никита демонстративно в одиночку двигал мебель в комнате. Аня без конца порывалась пойти и помочь сыну, но Саша упрямо удерживала ее.

– Не мешай. Дай ему пары спустить. Пусть устанет, – поучительным тоном вещала Саша. – Надо будет – сам позовет.

Аня слушала и не соглашалась. Ни за что не позовет.

За мудрыми Сашиными замечаниями они не сразу уловили наступившую резкую перемену. Из комнаты, где, выбиваясь из сил, трудился Никита, не доносилось ни звука.

– Все! – констатировала Саша. – Готов!

Аня осуждающе посмотрела на дочь и торопливо распахнула дверь.

Никита, абсолютно живой и здоровый, сидел на полу меж непривычно передвинутых вещей и перебирал какие-то бумаги. На звук открывшейся двери он повернулся и, показывая стопочки листов, объяснил:

– Из шкафа выпало. Тут бабушкины письма, документы, квитанции.

В его руках трепетал пожелтевший бумажный листок.

Аня без труда разобрала поблекшие строчки, написанные ее рукой. «Я виновата, что когда-то…» Она не смогла прочитать дальше, в глазах помутилось. Как хорошо, что Никита отвернулся и не заметил ее внезапную бледность.

Откуда? Откуда у бабы Симы эта записка? Почему лежит в ее бумагах? Почему хранится столько лет? И откуда могла здесь взяться, ведь оставлена в совершенно другом месте, предназначена для совершенно других глаз?

Аня не представляла, что исписанный листок может так взволновать. Ей всегда казалось, что она давно успокоилась, давно остыла, давно избавилась от тревог, связанных с далекими воспоминаниями. Она не помнила ею же написанных слов, но помнила их значение, их смысл. Почему сквозь время и события они появились вновь, разлетелись в быстром росчерке, возвращая в прошлое? Как оказалась здесь эта записка? Неужели Богдан приходил сюда после ее отъезда? Приходил и нашел только бабу Симу. Она же никогда не говорила про это!

Никита, почти не обратив на записку внимания, покрутил ее в руке, разглядел на другой стороне написанный бабушкиным почерком полустершийся номер телефона и разъясняющий комментарий: «РЭУ, слесарь».

– Что мы с ними будем делать? – посмотрел он на разбросанные по полу листочки.

– Отложи! Я потом посмотрю.

Никита собрал бумажки в стопочку, выровнял, ударяя по коленке разлохматившимися краями. Потом Аня связала их прежней, еще бабой Симой приспособленной, белой ленточкой и убрала подальше, не разобрав, не просмотрев.

За год Никита сильно изменился. Аня с волнением подмечала его новые привычки, появляющиеся неожиданно, ниоткуда. Он не мог их перенять, они возникали сами собой, долгие годы тщательно сохраняемые той неизведанной частью памяти, которая живет в каждом человеке, век за веком отсчитывая свое существование в нескончаемой череде поколений. Сын стал сдержанней и скрытней, голос выровнялся, зазвучал с поразительной теплотой и нежностью. Никита даже сам порой стеснялся его манящей певучести и бархатности. Он думал: у парня должен быть резкий, твердый голос, еще не понимал всей ценности подарка, уготованного ему природой, но слишком, слишком скоро научился одинаково ровно произносить нежности и гадости, поражая удивительным тембром и мягкостью.

Когда ему что-то не нравилось, Никита как-то по-особому морщился, презрительно и мрачно, а губы его неприятно вздрагивали на мгновенье, обозначая безжалостную усмешку. Конечно, он не всегда был такой, и Аня по-прежнему легко угадывала упрямо скрываемые настроения. Короткого взгляда сына оказывалось достаточно, чтобы понять или ощутить владеющие им чувства.

Никита уже учился в одиннадцатом, когда без предварительных предупреждений и намеков привел домой Инну. Обычно он предпочитал не знакомить мать со своими девочками. Инна только в первые минуты выглядела смущенной и робкой, то слишком смелея, то неприметно затихая, потом освоилась, стала собой и не понравилась Ане.

Инна не считала себя писаной красавицей, но сразу было видно, что не жалела об этом и не расстраивалась по таким пустякам, принимала себя как есть. И пусть иногда бывала она излишне резкой, нескладной, чрезмерно шумной, но зато веселой, общительной, раскованной, импульсивной, классной.

С первого взгляда казалось, что она крутила Никитой как хотела. Аня тоже так подумала. Инна вечно что-то предлагала ему, куда-то его волокла, куда-то звала, а он принимал ее выходки с молчаливой покорностью и послушно следовал за ней. Только позже Аня начала замечать, как эти два не по годам опытных и мудрых актера играли сами с собой и друг с другом, не забывая производить впечатление на окружающую их публику.

Никита вел себя непривычно невозмутимо. Он легко прощал Инке мелкие капризы и обиды, хотя, может, только старался легко прощать. А ей казалось, он слишком равнодушен, слишком спокоен.

А он не должен быть спокоен, когда рядом с ним есть она, невероятная девчонка Инка! Он должен мучиться, сгорать от любви, маяться, ревновать, сходить от нее с ума. Что за снисходительные взгляды? Разве можно на нее так смотреть: не восхищенно, не преданно? И она дразнила его, придумывала невероятные истории, как бы между прочим упоминала об интересующихся ею мальчиках из класса. А он все так же невозмутимо слушал и прощал, прощал разыгрываемую неверность, обманную откровенность вымышленных романов.

Увлеченная страстным сражением за беспредельное поклонение, стараясь непременно добиться хорошо видимых результатов своей власти, Инна не замечала, как сильно Никита ее любит. Она не слышала, как все в нем молча кричало, ей казалось, что его покорность и всепрощение рождены равнодушием. Она хотела играть им и не понимала, что давно уже делает это.

– Ты знаешь, мне больше нравятся мужчины, которые меня старше, – невинно заметила Инна, будто разговаривала со своей подружкой. – Причем намного старше.

Никита усмехнулся. Он был на два месяца младше Инны и сейчас проклинал себя за это.

– Ну что ты молчишь? – возмутилась Инна. – И это все?

– А что говорить? – Никита постарался сохранить обычную ровность голоса. – Найди себе какого-нибудь старичка, если нравится.

Сначала Инна с удовольствием слушала его голос, потом осмыслила произнесенную фразу.

– А что? – и не думая обижаться, воскликнула она. – У меня есть один на примете. Кстати, совсем не старый. Ему всего сорок семь. Мужчина в самом расцвете. Обалдеть! Ты бы только видел!

Никита удивленно уставился на подружку. Сорок семь? Это же тридцать лет разницы!

– Кстати, ты на него немного похож, – довольно добавила Инна. – Нет, ты бы только видел! Мы с ним познакомились в баре. У меня даже дух захватило!

Кажется, у нее действительно захватило дух, иначе она бы остановилась, стоило только заглянуть в устремленные на нее полные мучительного страдания глаза.

– А ты правда на него похож.

Никита отвернулся. Он не мог больше ее слушать. Он сжал зубы так, что желваки выступили на скулах, губы побледнели, а пальцы больно впились в ладонь. И вдруг почувствовал легкое прикосновение.

Инна погладила его плечо.

– Знаешь, мне холодно, – прошептала тихо и покорно. – Ветер сегодня.

Никита мгновенно забыл весь предыдущий разговор, желая обнять и согреть не только саму девушку, но и дрогнувший нежный голос. Она ласковой коварной кошкой прильнула к нему. Нет, нет, вовсе не коварной кошкой! Смешной озябшей девчонкой, невыразимо счастливой в объятиях любимого парня. Она испытывала удовольствие от того, что, кажется, заставила его ревновать. Инна не знала, как долго потом, оставшись один, он будет мучиться от ее легкомысленных слов. Он не покажет ей этого.

И только мать заметит, как страдает ее взрослеющий и такой невозмутимый сын.

Ане не нравилась Инна. Никита понимал это, мрачнел, обижался. Аня догадывалась, исправно старалась отыскать в девушке располагающие черты, но вновь, не удержавшись, продолжала предвзято относиться к ней и придираться по мелочам. Например, Аню возмущало, как Никитина подружка, глядя у них телевизор, сидела на диване: свободно развалившись, положив под локоть подушку, открыто выражая недовольство, когда ее отвлекали.

И еще (в этом уже просто смешно и стыдно признаваться) Инна напомнила Ане Лолу. Кто бы мог подумать?

На ее долю выпала не только материнская ревность, но и ревность женская, сохраненная в воспоминаниях и далеких образах. Аня ясно понимала причины своей непреодолимой предвзятости, пробовала образумить себя, но напрасно.

Иногда Аня начинала говорить о своей неприязни Никите, но ничего, конечно, кроме ссоры, из этого не получалось. Он или угрюмо молчал, кривя губы, или резко отвечал, а потом уходил, зло хлопнув дверью.

– Да ты совсем сдвинулся со своей Инной! – заявляла Саша. – Что ты только в ней нашел? Открой глаза – посмотри хорошенько!

Никита смотрел, любовался и любил.

Почему они не хотят понять его? Почему упорно внушают себе, что Инна плохая, что не подходит ему? Разве они не видят? Не видят так, как он? Она же… Да разве это объяснишь!

Сашка, конечно, думает, что ее Гриша лучше. Ну да! Маме-то он нравится. Это первый раз она встретила его немножко неприязненно, тщательно примеряя его к Сашке. И надо же, осталась довольна! А Инка? Никите непременно хотелось, чтобы она понравилась маме. Как она может не понравиться? Она всем нравится! Она сама говорила.

О черт! Отчего у других тоже есть глаза и уши? Отчего они тоже без труда могут видеть ее и слышать, могут думать о ней? Если бы только женщины, он бы согласился. Нет! Пусть даже им она не нравится. Только ему! Только он будет ее любить. Только он будет на нее смотреть и слушать ее голос.

Разве можно жить, не видя ее?

А мама, когда Инна приходит к ним, через силу старается приветливо улыбнуться. Даже имя ее мама произносит как-то по-особенному сухо и холодно. Почему? В такие минуты Никите кажется, он ненавидит маму за ее неприязнь, и очень хочется крикнуть ей что-нибудь обидное, жестокое, злое.

А Сашка не возмущается, не смеется, не ругается. Сашка смотрит на него с такой жалостью, словно он лежит при смерти, на последнем издыхании, беспомощный и безответный.

Никита достает из стола клочок бумаги с номером телефона и пометкой «РЭУ, слесарь», переворачивает и читает аккуратно написанные поблекшие слова. Непонятно!

Почерк мамин, он знает. Но слишком трудно связать с ней странные слова, горькие, снисходительные. Никита ищет в них тайный смысл. Ему вовсе не хочется узнать их историю.

Ему непонятно, как они подбираются, складываются. Как простые черточки на бумаге могут выражать настроение, чувство, боль?

Ему хочется написать письмо Инке, не позвонить, не признаться при встрече, а именно написать, так же – в палочках и кружочках – рассказать, как он ее любит, как сильно желает, чтобы она принадлежала только ему. Чтобы она могла удостовериться в этом в любой момент, даже когда его нет рядом, прочитать чернильные строчки и убедиться.