Текст книги "Безнадёжная любовь"

Автор книги: Эльвира Владимирова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

– Зачем?

Серега мельком глянул на внезапно распетушившегося мальчишку. Он смотрел лишь мгновенье, но Данька так остро ощутил его цепкий взгляд, словно тонкие иглы укололи прямо в глаза, проникли в мысли и выведали там нечто такое, что Данька сам о себе не знал.

Серега отвернулся, сделал вид, что обозревает перспективы комнаты.

– У вас же телефона нет! – довольно натурально изображая недоумение и совершенно не собираясь отвечать на Данькин вопрос, воскликнул он. – Как же она позвонит?

Данька, мгновенно забыв о своем недавнем стремлении к ссорам и неприятностям, снисходительно улыбнулся.

– Соседке. У соседки есть, – Данька вспомнил про тетю Валю, и ему очень захотелось рассказать, как осенью у той сильным ветром унесло с балкона сушившееся после стирки покрывало, и он рассказал.

Рассказал, как извивалось и кружилось покрывало в воздухе, словно пестрый осенний лист, и ветер пытался играть им, но не рассчитал своих упрямых сил. Покрывало тяжело опустилось на высокий тополь, перекинулось через ветку и затрепыхалось родовым флагом соседского семейства где-то на уровне третьего этажа, а несчастная тетя Валя, не желая расставаться с любимым покрывалом, причитала, чуть не плача, и все порывалась лезть на дерево. С ее-то комплекцией! Ни один тополь в городе не выдержал бы таких перегрузок.

Пацаны покатывались со смеху, пока новый порыв ветра не сорвал злосчастное покрывало с бледной ветки и не швырнул его прямо на беспутные мальчишеские головы.

Данька хихикнул, вспомнив, как захлебнулся смехом разошедшийся Лешка Попов, когда влажная холодная тряпка захлестнула его разрумянившееся, раздувшееся от хохота лицо.

А Серега даже не улыбнулся.

– Ты бы только видел! – повторял Данька, удивляясь его серьезности.

Разве было не смешно?

– Слушай! – Серега смял окурок. – Ты сходи к этой соседке, оставь наш телефон. Пусть звякнет, если что.

– Ага! – Данька все еще улыбался. – Сейчас.

Серега услышал его шаги в прихожей, звук открываемой двери. Чисто автоматически, сам не замечая своих движений, он поднял с пола скатерть, расстелил ее на столе, задвинул стулья. Под ногой что-то зашуршало. Он посмотрел вниз и увидел сломанные сухие стебли.

Весь день Данька улыбался, зато вечером помрачнел, насупился, на все вопросы отвечал коротко и, сразу видно, без особого желания. Серегина мать хлопотала вокруг него, словно он по-прежнему был болен или только что вырос из пеленок. Даньку это раздражало, Серегу бесило. И когда за окном сумеречный воздух стал похож на густые фиолетовые чернила без проблеска, без капли света, он поставил кассету с невероятно жутким «ужастиком», который еще ни разу не видел, и сел смотреть в надежде испытать, как обычно, тревожное напряжение нервов, захватывающее ожидание, когда больше ни о чем нет сил думать.

Но вместо экрана почему-то почти все время глядел на Даньку.

Тот смотрел в телевизор невидящими глазами и презрительно кривил губы. Серега не решился бы с уверенностью утверждать, что мальчишка уловил суть и разобрался в мелькающих кадрах.

Внезапно замеченное на экране невообразимо безобразное лицо вдруг рассмешило Серегу, страшный сюжет показался надуманным и глупым, и он рассерженно выключил аппаратуру.

– Пойдем спать!

А сам долго не мог заснуть.

Данька все ворочался да метался, и Серега впервые с досадой и злобой заметил, какой у него скрипучий диван. Пронзительный скрип и жалобное кряхтение диванных пружин и досок ужасно мешали, во всяком случае, Серега так думал, да громкое неровное дыхание Даньки, который никак не мог угомониться.

Очередное шевеление, скрип, и Серега взбешенно вскочил, хотел заорать, но, увидев, как ярко блеснули в темноте странно большие глаза, сдержался, проскрежетал зубами, полез в стол, вытащил из ящика пузырек и высыпал на ладонь несколько таблеток.

– На! Ешь! – приказал он Даньке, но тот неприязненно вскинулся.

– Зачем?

– Отравить тебя хочу! – прорычал Серега. – Достал ты меня!

Данька смотрел недоверчиво и возмущенно.

– Что это?

– Снотворное.

– А… – глаза у Даньки вопросительно блеснули.

– Бог мой! – простонал Серега, угадав образы его разошедшейся фантазии. – Ну и мучайся!

С этими словами он сам проглотил пару таблеток, тихонько выругался и поплелся на кухню запивать разъедающую рот горечь.

Данька немного посидел неподвижно, потом встал, подошел к столу, взял в руку пузырек, попробовал прочитать надпись на этикетке, но, конечно, ничего не разобрал в темноте, высыпал на темную столешницу немножко белых кругляшков, пальцем осторожно отодвинул два в сторону, потом еще один, сбросил их на ладонь и опрокинул в рот.

В дверном проеме появился Серега со стаканом в руке.

– На! Запей!

А утром Данька не мог проснуться. Повинуясь требовательному и уже довольно раздраженному голосу Сереги, он старательно выплывал из невидимых, но крепких объятий сна, барахтался, силился, но тот все равно легко и властно затягивал его обратно. Даже глаза не открывались, будто были намертво зашиты прочными нитками.

Данька почувствовал, как Серега не очень ласково тряхнул его за плечи, потом усадил, привалив спиной к диванной подушке, и еще раз тряхнул. Голова качнулась, упала на грудь, и тяжелые веки, не успевая за ее порывистыми движениями, по инерции распахнулись. Сквозь сонный туман возник темный силуэт на фоне окна, где-то рядом сверкнул солнечный блик.

– Съешь это!

Данька послушно открыл рот. Серега что-то положил ему на язык (мальчишка не почувствовал вкуса), приставил к губам стакан, наклонил. Стекло звонко стукнуло о зубы, и маленький солнечный блик метнулся прямо Даньке в рот.

Только позже он догадался, что Серега опять давал ему таблетки.

– Дубина! – ругался тот, наблюдая, как Данька приходит в себя. – Сколько же ты вчера сожрал? Ни на секунду нельзя оставить без присмотра! Так и тянет его концы отдать!

– Чего? – не понял Данька.

– Ничего! В школу пора!

И все вернулось в прежнее русло, потекло так, как и было ему положено. Подъем, завтрак, школа, возвращение из школы, кастрюля с супом на плите, а потом вечер, все как раньше, только теперь из школы Данька шел совсем в другую сторону и немного дальше, чем обычно. И квартира была совсем на другом этаже, и дом выше, с лифтом, и много новых непривычных вещей (хотя бы тот же видеомагнитофон), и белый автомобиль, и Серега.

Однажды Серега пришел мрачнее тучи, злой и раздраженный, и Данька сразу замкнулся, насторожился. Сегодня он видел Лысого, правда, издалека, и тот тоже заметил его и заулыбался, так заулыбался, так…

Дурное настроение совершенно не влияло на Серегину проницательность, и, когда Данька случайно попал под его пронзительный взгляд, он, еще больше раздосадованный тем, что кому-то сейчас тоже может быть плохо, а значит, нет дела до его, Серегиных, страданий, недружелюбно спросил:

– Что с тобой?

– Ничего! – в тон ему ответил Данька.

Серега, несомненно желая что-то сказать, промолчал, отыскал в столе пачку, закурил, сел и только тогда повернулся к Даньке.

– Будешь?

Сначала Данька из чувства противоречия решил отказаться, а потом плюнул, вспомнив, что курение вроде бы разгоняет тоску, и согласился.

Вспыхнула спичка, шибанула в нос запахом горелой серы, подожгла кончик сигареты. Данька затянулся, вкус дыма был какой-то особенный, непривычный, и он вопросительно посмотрел на Серегу.

– Заметил? – удивился тот. – Не хотелось тебе говорить, – и вдруг, поняв, что перед ним всего лишь тринадцатилетний мальчишка, к тому же так необъяснимо милый его холодному сердцу, опомнился. – Ну и болтун же я! Мать права.

Все эти вопли и фразы навели Даньку на странные мысли, и он пораженно уставился на сигарету.

– Ты, кажется, догадался? – расстроенно спросил Серега. – Ох, мой язык! – он серьезно заглянул Даньке в глаза. – Я не хочу, чтобы ты знал, что это, и еще раз попытался к этому вернуться.

Данька затянулся сильнее. Чувство запретного, никогда ранее не опробованного возбужденной дрожью отдалось внутри, на какое-то время затмив остальные переживания.

– А что это? – нахально спросил он.

– Не важно! – резко отрубил Серега. – Обойдешься без точных названий, – он испытывал досаду на себя и на Даньку. – Я, конечно, не должен был тебе это давать. В любом случае. Даже если бы я так глупо не проговорился и ты бы не догадался.

Здесь Даньке захотелось заметить, что именно он сначала догадался, а потом уже Серега проговорился, но сейчас тот был глух к желаниям требующей справедливости самоуверенной души и говорил сам.

– Все равно это ни черта не помогает. Я-то ведь знаю. Так что не обольщайся, мальчик. Никакого толку, – Серега увидел перед собой пораженные Данькины глаза. – И не смотри так на меня. Бог мой! – он усмехнулся. – За кого ты меня принимаешь? Данечка! У тебя такая буйная фантазия. Что ты еще придумал?

Данька отчего-то испытал неловкость и чуть не покраснел, но все-таки спросил:

– А тогда, дома?

– И тогда. Представляешь! – Серегины глаза насмешливо блестели.

– А таблетки?

Серега едва не расхохотался.

– Ты что, никогда не слышал про снотворное? – он отбросил докуренную сигарету, уставился на Даньку. – Ну-ну-ну. Ты хочешь предъявить мне счет за то, что я напичкал тебя «травкой» и «колесами»? Валяй!

Серегины насмешливые, издевающиеся интонации заставляли Даньку чувствовать себя виноватым в том, что никак нельзя было назвать виной, в том, что он испугался, узнав, как, ничего не подозревая, наглотался наркотиков, в том, что теперь он противился этому.

– Знаешь, мне самому иногда хотелось попробовать, – будто оправдываясь, тихо произнес Данька.

– Тогда скажи мне «спасибо»! – Серега опять смеялся над ним, и тут Данька не выдержал.

– Да пошел ты! «Спасибо» ему понадобилось. Что ты все скалишься? Я-то думал ты… ты такой…

Данька не мог подобрать слов. Он хотел сказать, что был благодарен и рад Сереге, что относился к нему как к старшему брату, уважал за его насмешку, его силу, его невозмутимость, что готов был подражать ему, а он оказался всего лишь слегка сентиментальным наркоманом с претензиями на всезнание и вседозволенность, глупым мальчишкой-переростком, не представляющим, что делать с самим собой. Даньке никогда бы не удалось точно высказать все свои мысли, и он сбился, растерялся, только зло, глубоко дышал.

Серега, видя его замешательство, заботливо и печально улыбнулся.

– Не силься, мой мудрый маленький друг. Я и так все знаю. Но напрасно ты думаешь столь серьезно. Две сигареты в месяц – это еще ничего не значит. Так что не пугайся. Ни за себя, ни за меня. А если тебя еще когда-нибудь к этому потянет, вспомни свой сегодняшний страх, – он назидательно поднял палец. – И последний вопрос. С тобой все в порядке?

– В порядке, – огрызнулся Данька и долго потом ни о чем другом не мог думать, ощущая непреодолимую тягу вновь попробовать странную сигарету, чтобы еще раз проверить ее невероятное, манящее запретностью и опасностью действие.

Через несколько дней вернулись родители. Данька встречал их на вокзале и только вместе с ними впервые после долгих дней отсутствия переступил порог квартиры. Тетя Валя заблаговременно навела порядок, не оставив никаких следов памятного кошмарного вечера. Жалко, что в душе у Даньки она не могла сделать такую же блистательную уборку, смыть грязные следы чужих рук и ног.

Только время могло запорошить их пылью давности и забвения. А пока Данька старался как можно реже заходить в комнату к родителям.

Операция прошла удачно, и все, конечно же, надеялись на самые благоприятные перспективы. «Еще курс лечения, и все будет в порядке, – говорили. – Да, да! Надо подождать, потерпеть немного. Все наладится. Вот увидите!»

Отцу опять стало хуже.

Он прожил только несколько месяцев, на глазах угасая, медленно умирая изо дня в день. И однажды просто перестал дышать, по-прежнему тихо лежа в кровати под белым пододеяльником. Данька с мамой даже не заметили сначала, что отца с ними больше нет.

Отец не просто умер, он унес с собой часть маминой души, маминых сил. Наверное, и Данькиных тоже, но он не замечал в себе никаких перемен. Да, было больно, было тяжело, ныло сердце и хотелось плакать, но больше ничего не изменилось, а вот мама… Она стала совсем другой: осунулось лицо, исчез блеск из глаз, раньше ловкие и быстрые руки стали вялыми. И к сыну она стала относиться совсем по-другому, бережно, словно он был хрупким, нежным цветком, грозящим сломаться от любого неловкого прикосновения.

Данька понимал: мама потеряла папу и теперь боится потерять и его, страшится каждой случайности, внимательно следит за ним и сильно беспокоится, когда он долго не возвращается домой.

Однажды ее привезли с работы на «скорой», сделали укол, выписали кучу рецептов. Данька сам бегал в аптеку, и там ему выдали множество коробочек, пузыречков, упаковочек. А мама даже не взяла больничный.

Летом, когда у Даньки начались каникулы, когда подошел срок очередного маминого отпуска, ей выделили путевку в санаторий. Она отказывалась, боялась расстаться с сыном, но ее все-таки уговорили, и она поехала подлечиться, а Данька с удовольствием отправился в гости к старинной бабушкиной подруге бабе Вере.

Раньше они почти каждое лето ездили к бабушке, уж Данька-то точно. Хотя бы на несколько недель, чтобы родители хоть маленько могли отдохнуть от любимого, но не слишком послушного чада. А потом бабушка умерла, и родной, хорошо знакомый, большой ее дом, изученный вдоль и поперек сверху донизу, стал чужим. Его продали кому-то, и с тех пор Данька не мог бегать, лазать и жить там, где привычно бегал, лазал и жил каждое лето. А баба Вера, старинная-старинная (ну конечно, какие же еще бывают у бабушки) бабушкина подруга, с которой они еще в школу когда-то ходили вместе, уже не раз приглашала Даньку к себе в гости. Она любила Даньку, словно своего внука, хотя у нее были взрослый сын и две внучки-близняшки, но они жили далеко-далеко, на побережье огромного Тихого океана на закрытом военном объекте.

Данька, стройный, гибкий, загорелый, беззаботно растрачивал время, то где-то пропадал целыми днями, то примерно сидел возле дома, послушно помогал в огороде, на все вопросы отвечал возбужденно и кратко, дулся, смеялся, а баба Вера частенько смотрела на него странным, непонятным взглядом.

Данька внезапно замечал: вот она, мгновенье назад чем-то занятая, теперь стоит неподвижно и не сводит с него задумчивых глаз, чуть улыбается, почти незаметно, ласково и тепло, и почему-то все время пытается погладить его лохматую голову.

Данька сидит на берегу реки и смотрит, как из воды выходит девочка Вика. Она приехала на лето к своей тетке. Вика подбирает по пути полотенце и идет прямо к Даньке.

Концы ее волос намокли и тесно прилипают к шее, капли речной воды сверкают на смуглой коже, словно драгоценные камни. Данька следит за одной, блеснувшей на солнце. Вот капля от легкого движения вздрагивает, срывается с места и катится вниз по руке.

Вика подходит к Даньке, садится рядом, полотенце плавно обхватывает ее плечи.

– Дань! Почему ты не купаешься? – спрашивает Вика, хотя прекрасно знает, что Данька лишь минуту назад вылез из реки, даже губы у него до сих пор синеватые и мурашки проступили от холода.

– Ты хорошо плаваешь, – тут же добавляет она, не дожидаясь ответа.

– Угу, – соглашается Данька.

Ничего удивительного. Он родился и вырос у моря да еще когда-то серьезно тренировался в бассейне. Но он не рассказывает горделиво об этом девочке Вике, а та смотрит на белесое, выгоревшее небо.

– Как сегодня жарко! Из реки вылезать не хочется.

Данька уже прошел эту стадию, докупался до посинения, так что раскаленный берег и беспощадно палящее солнце кажутся ему раем, но он все равно согласно кивает.

– А как здесь зимой? – отчего-то вспоминает в такое пекло о зиме Вика. – Здесь, наверное, и снега-то никогда не бывает. Только дождик, – сама Вика живет в среднерусском городе Туле. – Ну что это за зима без снега?! Кругом сырость и грязь, ни на лыжах не покататься, ни на коньках, – Вика улыбается и чуть насмешливо спрашивает: – Ты умеешь на лыжах кататься?

Данька ежится и внезапно чувствует холодные, безжалостные уколы снежной крупы.

– Ненавижу снег.

Вика смотрит удивленно, некоторое время молчит. Она умная девочка и тактично забывает о зиме, снеге и лыжах, но, не удержавшись, вновь спрашивает:

– Дань, а тебя как полностью зовут? Данила?

Данька немного обижается за свое имя.

– Вот еще! – возмущенно хмыкает он. – Богдан.

ПРОГНОЗ – ТЕНДЕНЦИЯ К РЕЦИДИВАМ

Методические указания по диспансеризации при некоторых внутренних заболеваниях. Диспансерное наблюдение этой группы больных имеет следующие цели: 1) профилактику прогрессирования заболевания; 2) предупреждение очередных рецидивов болезни; 3) профилактику или раннее выявление признаков развития злокачественной опухоли…

Город был пустынен и незнаком, совершенно незнаком, хотя иногда возникало чувство забытого, неосознанного родства. Но нет, нет… Совершенно чужие, никогда ранее не виданные улицы и дома, несмотря на все их заброшенное архитектурное однообразие. Они не были уродливы, и в планомерно выстроенной похожести временами виделась неброская ровная красота упорядоченности, прямых линий, резко очерченных углов, четких силуэтов. И ни одного человека вокруг, ни одного движущегося, выделяющегося пятна, только дома плавно проплывают мимо, потому как не слышно даже звука собственных шагов, и от этого кажется, что ты не идешь, а стоишь на месте, а громады домов неслышно плывут тебе навстречу.

Тишина кругом, ни звука, ни шороха, ничего, только дома, дома, чистенькие, новенькие, на которых не найдешь и следа присутствия человека.

Они не заброшены, ведь тогда кто-то должен был их забросить, а здесь никого не было, никого, только пустота и тишина. Нет, даже и их нет здесь. Ведь тишина может существовать только рядом с шумом, а пустота – рядом со скоплением чего-нибудь. А здесь нет ничего, здесь никогда не слышали шума, да никто и не мог здесь слышать.

Жутко. Нет, не страшно, для страха всегда есть причины, а здесь нет ничего, ничего, тем более причин. Но беззвучие, безлюдье, безжизненность давят. Откуда у ничего берутся силы, чтобы мучить и пугать? Оно ведь всего лишь ничего, у него ничего не должно быть. Отчего же оно так осязаемо? Его несуществующие пальцы сжимают до боли сердце, его тишина оглушает, его покой страшит. Зачем здесь столько домов, столько места для того, чтобы жить, где никто не живет? Почему им нет конца? И даже если бежишь, ничего не меняется. Дома ровно плывут навстречу, и никаких перемен, только дыхание начинает с хрипом вырываться изо рта, обжигает горло и раздирает грудь. А кругом по-прежнему тишина и дома, дома, дома…

Аня торопится открыть глаза, чтобы скорей увидеть знакомые предметы в обжитой уютной комнате, увидеть теплую темноту ночи и Алешку. Вот он, совсем близко. Его мерное дыхание касается волос, его рука все еще обнимает ее. Почему во сне она не чувствовала его руку? Почему была безнадежно одинока?

Аня осторожно гладит прохладную, щеку, шершавую и чуть колючую от отросшей за день щетины. Алешка ничего не замечает, крепко спит, и Аня рассказывает ему неслышно: «Мне было так страшно. Я так испугалась. Пожалуйста, не оставляй меня одну».

Она очень волновалась, сходя с поезда. Пожалуй, волнение она почувствовала еще тогда, когда впервые поняла, что должна непременно ехать. Ее не так пугало расставание с родителями, прощание с привычной жизнью, дорогим сердцу домом, переселение в далекий незнакомый город. Больше всего Аню пугало то, что этот город был ей не так уж незнаком. С меньшей тревогой она бы поехала на край света, в необжитые районы и неприступные края. Отчего?

Алешка считал, что ей просто страшно оказаться вдруг без маминой и папиной опеки. Она соглашалась. Алешка просил ее не бояться и говорил, что любит, что все сделает для ее счастья. Аня успокаивалась от его объятий и ласк. Для нее не могло существовать причин отказаться от переезда. Глупо отговариваться тем, что в Алешкином городе живут ее недавние воспоминания, ее невозможная, напрасная любовь, которая с самого первого момента была обречена на несуществование, на бессмысленную жизнь и безнадежно неминуемый конец. Она боялась нечаянно вернуться в нее, пусть только памятью, жестокой неуправляемой памятью.

Прошедшее вспоминалось удивительной сказкой, сбывшейся мечтой. Коварная память старательно отметала плохое и печальное и дразнила чудом, нереальной романтичностью и счастьем. Но ведь она счастлива и сейчас! Потому что рядом были Алешка и, конечно, маленькая, такая родная и бесконечно любимая Сашенька.

Так зачем же память порой возвращает туда, во времена пятилетней давности, совсем-совсем короткие и оттого совершенно незабываемые времена?

Прошел уже год со дня их приезда, и, слава богу, прошлое оставалось только воспоминаниями да редкими снами, а когда-то знакомый город открывался по-новому, словно она видела его впервые или вовсе ничего не помнила с того своего первого приезда.

Они жили с Алешкиной бабушкой, доброй и чрезвычайно живой старушкой, искренне полюбившей Аню, особенно с тех пор как родилась Сашенька. Прабабушка души не чаяла в своей единственной правнучке и была безмерно благодарна жене внука за такой подарок ее старости. Ане тоже нравилась баба Сима, ее мудрые, проницательные глаза, мягкий нрав и неугасающая жизненная сила.

Чего же еще желать? О чем же еще мечтать? Все и так замечательно! Зачем же вспоминать давние дни, которые еще до того, как наступили, уже были безвозвратно прошедшими? Зачем вспоминать сон, он же настолько нереален? Зачем, когда есть счастливая славная жизнь, о которой всегда и мечталось?

Сашенька дремала в коляске, разморенная теплом и солнцем. Аня осторожно, боясь потревожить, уложила ее поудобней, поправила сумку. Тихо звякнули бутылочки с кефиром.

– Аня, ты? – услышала она вдруг вопросительно-удивленное и испугалась, в волнении подняла глаза.

Ну? Удастся вспомнить, кто перед ней?

Да. Она понимала, что помнит. Она не знала его имени, но в памяти мгновенно всплыло его прозвище. Зачем?

Она промолчала, по-прежнему глядя в лицо стоящего перед ней, а он подумал, что она не может вспомнить или…

– Я ошибся?

– Нет.

Наверное, напрасно она боится. Что значит эта встреча? Ничего. Теперь у нее есть Алешка и Сашенька, а остальное – всего лишь прошлое.

– Ты меня не узнаешь?

– Узнаю. Но немного странно называть тебя сейчас прозвищем. А имени я так и не…

– Глупости! – прервал он и улыбнулся давней широкой улыбкой. – Это твой? – он кивнул в сторону Сашеньки.

– Моя, – подтвердила Аня не без гордости и про себя назвала его так, как называла раньше: Чоня.

– Девочка? А как зовут? – ему было действительно интересно.

– Саша.

– Здорово! – Чоня сиял искренне и радостно, ему было приятно встретить старую знакомую.

– Отдохнуть приехала? – он не добавил «опять», и Аня благодарно улыбнулась ему.

– Нет. Я здесь живу. С мужем.

Чоня не стал удивляться и восклицать: «Надо же! Какое совпадение!» Он и словом не обмолвился о прошедшем. Просто когда-то они встречались. А когда? Почему? Разве в этом дело?

– И давно замужем?

– Уже два года.

– Я рад.

Чоня замолчал, а она не решалась произнести даже самую безобидную фразу: «Как у тебя дела?», боясь, что его ответ укрепит ту тонкую незримую нить, которая так долго и бесконечно тянется в прошлое.

Наверное, Чоня чувствовал, что не имеет права напоминать счастливой спокойной замужней женщине о ее прежней случайной любви, что его присутствие – нежданный, нежелательный намек.

– Ну ладно. Мне идти надо. Счастливо!

– Угу! Счастливо! – Аня отвернулась, чтобы не видеть удаляющегося Чоню, и заспешила домой. Ей необходимо скорее увидеть Алешку, убедиться в его и своей нежности и любви.

Алешка принес Сашеньке игрушку – большую плюшевую собаку с черными пуговками глаз. Сашенька спала. Аня нетерпеливо вытащила собаку из пакета. Мягкий мех тепло защекотал ладони. Аня довольно улыбнулась, зажмурилась и прижала игрушку к груди.

Алешка ласково засмеялся.

– Ты сама еще совсем ребенок. Маленькая смешная девочка.

Он обнял ее, и Аня счастливо уткнулась в его плечо, ощутила знакомый любимый запах, надежную силу и тепло.

Небо затянулось серой пеленой мрачных облаков, вот-вот уронит первые слезы дождь. Он уже давно сдерживает свой грустный плач, все хмурится, сдвигает густые ватные брови. Словно робкая улыбка на мрачном лице, вырывается из плена облаков солнце, но скоро исчезает, уступает серому однообразию природной тоски.

Скорей бы уж прошел дождь и разошлись тучи. Зябко. Только Сашеньке все равно. Она спит и немного хмурится во сне, как сегодняшнее небо.

Аня плотнее запахивает кофту. Надо идти домой, того и гляди заморосит. И Сашеньку пора кормить. Что-то она разоспалась.

Аня улыбается, глядя на дочку, разворачивает коляску, поднимает голову…

Что это?

Она отводит глаза, но не выдерживает и снова устремляет взгляд на знакомое лицо.

Зачем? Опять эти особенные глаза, от которых нельзя оторваться. Опять это невероятное ощущение, что она чувствует его мысли, его желания.

Только молчи! Пожалуйста, молчи! Молча отвернись и уйди, словно тебя никогда и не существовало. Я же знаю, ты понимаешь меня. Уходи и молчи.

Если я не услышу твой голос, я, возможно, подумаю, что это был всего лишь сон, видение, бред. Я знаю, ты видишь, что я не забыла тебя. Но не пользуйся этим. Ведь это неправда. Это только минутная слабость. От неожиданности. От растерянности. На самом деле я забыла, за-бы-ла все. И тебя.

Только молчи! О чем нам говорить? Я живу с мыслью, что никогда не увижу тебя, и, поверь, это радостная мысль. Правда, радостная. Мне хорошо без тебя! Так зачем ты пришел?

У него чуть скривились губы.

– Мы, кажется, виделись когда-то?

И та же дурацкая фраза, и тот же ласкающий теплый голос, одинаково произносящий нежности и гадости. Словно ничего не изменилось.

Врешь! Все изменилось! Все!

– Когда-то. Может быть.

У нее получилось!

Получилось спокойно и равнодушно.

– Тебе неприятно вспоминать?

– Мне не хочется вспоминать. Зачем? Зачем что-то вспоминать, когда мне хорошо и сейчас, – Аня торопливо воздвигла между ними прочную непробиваемую стену, укрылась за двумя надежными щитами. – У меня есть муж, есть дочь.

– Я в курсе.

– Друг рассказал?

– Да. И заметь, я сразу примчался.

– Зачем?

– Не знаю. Но ты, я вижу, не рада.

Он усмехнулся.

– Не рада, – подтвердила Аня. – Мне все равно.

– Все равно? – он дернул бровью, раньше она не замечала этого движения. – А что же тогда рычишь на меня?

– Богдан! – его имя вырвалось само, вопреки ее желанию, она сама удивилась, услышав его из своих уст.

– О! – обрадовался он. – Ты и имя мое еще помнишь!

– Господи! – устало вздохнула Аня. – Раньше ты не был таким занудой.

Его глаза довольно блеснули. Наконец-то разговор перестал быть безнадежно трагическим и неприязненным. Она сдалась и смирилась, она признала его.

Надо же, а она ни капельки не изменилась, хотя и настаивала упорно на новом своем положении жены и матери. Она осталась прежней доверчивой, дерзкой девчонкой, в которую он когда-то глупо, бессмысленно и совершенно непонятно для себя влюбился. Он ни с кем не чувствовал себя так хорошо, как когда-то с ней.

А вдруг все еще можно вернуть? Она сказала: «Раньше… ты…» Значит, она помнит.

«Раньше… ты…» Значит, она оставляет ему место и сейчас.

В настоящее время он был идеален как никогда: он не пил, во всяком случае, до такой степени, чтобы перестать контролировать себя, не курил, ну разве совсем-совсем редко, и совершенно забыл о «колесах», но… Без всяких «но». У него имелось еще множество всяческих достоинств, за которые его любили и ненавидели. Он был твердо уверен, что каждый его знакомый может без труда объяснить: «Я люблю его за то…» или «Я ненавижу его за то…».

Одна девчонка когда-то свела его с ума… глупость какая…

Она же ничего не знала о нем, почти ничего. Возможно, он поразил ее своей красотой. Но вряд ли показался он ей привлекательным в их первую встречу да, наверное, и во вторую. Он и сам не мог сказать, почему помнит ее до сих пор, когда легко забывал неисчислимое количество других. Разве все происходило не как обычно?

Лето, жгучее, разгоняющее кровь солнце, загорелые стройные девушки, сводящие с ума гибкостью и неприступной обнаженностью своего тела, умные и глупые, очень красивые и не очень. А еще весна, осень, зима… Нет, не стоит о зиме. Взрослый сильный мужчина, он до сих пор по-детски ненавидит снег. Его не поражает сверкающая хрупкая утонченность зимних узоров, он никак не может избавиться от далеких воспоминаний, временами неожиданно ощущая себя дрожащим от смертельного холода мальчишкой.

А когда он думает о лете, он представляет только одну девчонку, одну из множества, с которой странным образом связаны мысли о счастье.

Глупо! Конечно, глупо!

И хорошо, что это случается редко. Он не живет воспоминаниями. Некогда. Обычно далекое не болит, потому как на него просто нет времени, и, может, оттого он сейчас так идеален: не пьет, не курит, не балуется наркотиками. Его наполненная яркая жизнь мчится вперед, указывает на невыполненные дела, зовет, манит, что-то обещает, горит, бьет ключом.

Некогда оглядываться назад, да и незачем. Только почему, когда Чоня загадочно и радостно, как бы между прочим, упомянул о той случайной встрече, сердце замерло (глупое сентиментальное сердце), и, не удержавшись, вырвало из рассчитанного принятого ритма, и повело, повело туда, куда по здравому рассуждению и стойкой мужественности не следовало идти.

Опять же: зачем? (Вот бестолковое!) Она замужем, она счастлива и спокойна. А что понадобилось ему? Нарушить спокойствие, спугнуть счастье, потому как сам давненько ничего подобного не испытывал? Увидеть и удивиться, как она смогла жить без него? Увидеть и усмехнуться: «Надо же, тебе удалось окрутить какого-то дурачка?» Увидеть и обидеть: «Ты была когда-то такой глупой и наивной, одной из многих у меня. Интересно, какой ты стала сейчас?» Увидеть и… зачем-то, зачем-то вспомнить, что давно-давно ни с кем другим не было так хорошо и счастливо.

Алешка ничего не замечал. Аню это радовало и пугало одновременно.

Алешка всегда неправильно объяснял себе ее капризы. Возможно, потому, что просто не хотел знать скрытых причин, когда на поверхности плавало множество доступных и вполне реальных объяснений. Ане обычно нравилось то, что он не требует от нее полных, глубоких откровений, не старается докопаться до самой сути ее настроений, не пытается проникнуть в ее – только ее – тщательно защищенный маленький мир.

А сейчас ей хотелось, чтобы Алешка читал ее мысли. У нее самой смелости не хватало все объяснить, рассказать. Она иногда встречается с мужчиной, с которым когда-то была близка, которого не забыла, которого любила давно (только бы не по-прежнему!), и пусть их встречи вполне невинны на первый взгляд, они страшат ее.