Текст книги "Другой путь. Часть 1"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

сказал “Еще бы. Такая уж ваша мясниковая тактика: убивать тех, кто борется за полную самостоятельность

Суоми, и дружить с русскими офицерами, которые желают вернуть себе Россию в прежних границах”. Ему

ответили: “Много ты понимаешь о границах”. А он сказал: “Нет, я понимаю, что пора, давно пора присоединить

к Суоми Великороссию и Белоруссию, не говоря уж о Сибири”. – “Это еще почему?” – “А потому, что все те

края прежде были финскими”. – “А ты-то на каком основании берешься это утверждать?” – “А на таком, что

там тоже растут финские деревья: сосна, елка и береза. И вдобавок эти деревья очень нужны немецким баронам.

Поэтому их нужно присоединить к Суоми”. За эти слова Арви Сайтури ударил его рукояткой тесака по голове и

отпрыгнул раньше, чем тот достал его рукой. Тогда Илмари сказал: “А для Арви Сайтури я бы еще присоединил

Малороссию, которая незаконно владеет его степями из чернозема”. Но если бы ты знал, что сделал после этого

Арви, этот кровожадный зверь! Он попросился в ночную охрану, а сам пробрался ночью к спящему Илмари и

стал бить его тесаком по голове. Он бил и приговаривал: “Это тебе за то, а это вот за то”. Когда его оттащили,

Илмари лежал без памяти, весь в крови. Его даже судить не стали утром. Думали, что мертвый. Судили тех, кого

могли вывести наружу, и всех расстреляли. Вейкко тоже. Его младший брат убежал из дому в лес и сейчас еще

прячется. А мать сама не своя. Это она помогла мне перевезти Илмари на санках в свою баню. Он пролежал у

нас четыре дня, не приходя в себя. Те уже ушли с немцами на перешеек. Но за нами следили другие и, когда

поняли, что он выживет, отправили его в тюремную больницу, чтобы подготовить к суду. Это в таком-то виде

пришлось ему трястись на солдатской повозке до самой станции. Проклятый Арви! Как только бог терпит на

земле такого изверга! Когда он появился тут, я кинулась, чтобы выцарапать ему глаза, а он отпихнул меня ногой

и сказал, что я могу убираться хоть сейчас. Я не буду у него больше работать, но мне надо сначала найти

Илмари.

– А где Илмари?

– Не знаю. В Хельсинки его нет. В Свеаборге тоже. Я уже ездила, узнавала. Теперь поеду в Ваасу. Там

тоже есть большая тюрьма. Я вернулась, чтобы спасти его газеты. Арви хотел выкинуть их и сжечь. Но я купила

у него дом за сто русских золотых рублей и повесила на двери замок. Можешь завтра утром сходить

посмотреть.

Утром она дала мне ключ, и я посидел немного внутри своего родного дома. Там было чисто прибрано, и

газеты Илмари лежали на своих местах, аккуратно сложенные. Почитав их немного, я запер снова дверь на

замок и понес ключ Каарине. Зная, что она в этот день еще работает в коровнике Сайтури, я не пошел к ее

домику, а направился к коровнику, намереваясь подойти к нему со стороны полей, обогнув сад Арви.

Пройдя для начала немного вдоль обрывистой части берега в сторону новой дачи Арви, я увидел, что она

уже выкрашена в желто-розовый цвет и что в ней кто-то успел поселиться. Какой-то мальчик встретился мне на

тропинке, по сторонам которой еще не было земляники, но уже пробилась наружу свежая трава с ярко-желтыми

головками первых весенних цветов. Мальчик был красивый, черноглазый, тонкий, в черной бархатной курточке

и в коротких штанах с длинными чулками. Ростом он был повыше меня и годами тоже старше года на два. Он

стоял на тропинке и смотрел прямо на меня в упор, пока я подходил к нему. А когда я подошел, он стал

смотреть поверх меня куда-то вдаль, словно уже распознал меня насквозь за то время, что я к нему

приближался. Я спросил его:

– Ты здесь живешь?

Но он ничего не ответил, продолжая стоять на тропинке. Он даже не попытался уступить мне дорогу,

хотя видел, что мне нужно пройти дальше. Пришлось мне самому обойти его по траве. Обойдя его и выйдя

снова на тропинку, я оглянулся. Но он не смотрел на меня. Он продолжал стоять на тропинке, глядя с обрыва на

озеро и на темный лес позади него, а может быть, на что-нибудь еще более отдаленное, – я не знаю.

Я направился дальше. Вокруг дачи были высажены молодые березы и рябины, уже выпустившие свою

листву. Огибая их, я увидел следы колес, ведущие от дачи прямо через пашни Сайтури к его усадьбе. Они

намечали собой будущую дорогу, по которой дачник мог выезжать в сторону Алавеси, огибая по пути сад Арви

Сайтури. По этим следам я тоже прошел через его озимые поля и, выйдя к хозяйственным постройкам, разыскал

у коровника Каарину. Передав ей ключ, я спросил, кто поселился в новой даче Сайтури. Она сказала, что это

русский помещик Чернобедов, бежавший из России от большевиков. Он приехал сюда по объявлению Арви, не

найдя свободных домов под Хельсинки. Я спросил ее, где Арви. Она сказала:

– Он ушел с отрядами подполковника Мальма в русскую Карелию. Маннергейм поклялся очистить ее от

солдат Ленина. Но все равно ты не иди через двор. Его жена такая злющая. Да и мать подумает, что ты пришел у

нее клубки шерсти красть. Она их накопила целый чулан и еще копит. Ей нищие старушки прядут. Ну, прощай,

мой маленький. А я опять поеду искать Илмари.

Она вдавила еще раз мою голову в мякоть своих больших грудей, пахнущих коровьим молоком, и я

пошел к себе в приют. Больше мне некуда было идти в те дни.

10

Но в приюте мне уже не пришлось долго жить.

На следующей неделе по непонятной причине сгорел домик Ивана. Еще через два дня занялись огнем

среди ночи конюшня и коровник. Животных спасли, а постройки сгорели. А еще через день загорелось крыльцо

нашего приюта, но огонь вовремя погасили. Люди после поговаривали, что эти поджоги совершались по

наущению Арви Сайтури, который собирался выжить из этих мест русский приют, чтобы прибрать к рукам

после него землю. Но если дело обстояло так, то он промахнулся. Не попала к нему приютская земля. Из

далекого русского монастыря пришли подводы, забрали всех сирот, всю приютскую утварь и угнали скотину.

Окна и двери приюта заколотили досками, а землю сдали в аренду жителям Алавеси, но не Арви Сайтури,

который в это время отнимал у русских восточную Карелию.

Меня монахини тоже хотели увезти к себе в Выборгскую губернию, но тут вдруг вмешалось управление

общины из Алавеси и предъявило на меня свои права. И оказалось, что монастырю нечем было доказать своих

прав на меня. Пришлось возвратить меня в Алавеси, откуда меня отдали в ученики золотых дел мастеру

Эриксону, жившему в одной версте от Корппила.

У него я сперва научился гнуть кольца из медной проволоки и выпиливать жетоны, а потом перешел на

изготовление серебряных и золотых вещей. После обручальных колец я научился делать кольца с коронками для

камней. Это было не особенно сложно. Сперва я гнул отдельно кольцо и коронку и отдельно их запаивал. Потом

я садился за полукруглый верстак, имевший в себе углубления для каждого за ним сидящего, и тоненьким

напильником пропиливал в коронке нужный узор. Золотые опилки при этом сыпались на кожаный фартук,

закрепленный в углублении верстака над моими коленями. Обмахнув щеткой золотые опилки с пальцев, я шел к

горну и там припаивал коронку к кольцу, положив предварительно у основания коронки кусочек золотого

припоя и дуя на него пламенем спиртовки через медную трубочку, согнутую под прямым углом. После этого

оставалось только подровнять напильником припой, обмыть кольцо в кислоте и передать хозяину на шлифовку.

О, я очень быстро усвоил это благородное мастерство и уже видел себя мысленно впереди не иначе, как в

окружении серебра и золота.

От Эриксона я начал ходить в финскую школу в Корппила. Приняли меня сразу во второй класс, так как я

уже умел немного читать по-фински. Но Эриксону не очень нравилось отпускать меня в школу, хотя к этому его

обязывал закон. Старшие ученики уже вышли из школьного возраста, и с ними у него было меньше хлопот, а из

меня он в течение зимы не извлек никакой пользы. Только летом я ему немного пригодился в хозяйстве и в

мастерской тоже кое-что выполнил самостоятельно. Но после лета снова подоспела осень, а это означало, что

меня опять надо было снаряжать в школу. Тогда он отправил меня обратно в Алавеси на усмотрение общины. И

на этом кончилась моя жизнь среди золота и серебра и оборвалась карьера золотых дел мастера.

Пока община заново решала мою судьбу, я сходил в Кивилааксо. Но Каарины я не застал. Три старушки,

сидевшие за прялками в ее домике, сказали мне, что она приезжала летом, но опять уехала, оставив часть своих

вещей у Орвокки Турунен. Я пошел на торпу Пентти Турунена. Вернее сказать, это была уже не торпа. Это была

его собственная земля. Пока рабочее правительство было у власти, оно издало закон, по которому все торпари

Финляндии получали в собственность обработанную ими землю. Этим оно доказало близость своей власти к

народу. С помощью немецких войск финские господа подавили всякие признаки свободы и установили в Суоми

свою власть, но даже она не осмелилась отменить этот закон, боясь противодействия своего народа. Она только

обязала торпарей выплачивать в рассрочку через банк стоимость арендованной земли.

И вот Пентти Турунен, работавший на пяти гектарах земли, принадлежавших Арви Сайтури, получил их

в собственность. Его можно было не спрашивать, какая власть была ему милее: та, что передала землю в его

собственность, или та, что никогда не собиралась этого сделать. У Ахти Ванхатакки тоже можно было не

спрашивать о таких вещах. Но Ахти Ванхатакки не повезло. Арви Сайтури еще до власти рабочих успел

отхватить от его торпы на правах жадного хозяина ту часть, которая прилегала к озеру и годилась для застройки

дачами. А та часть составляла больше двух гектаров. И получилось так, что к выходу закона рабочего

правительства, передавшего землю торпарям, Ахти Ванхатакки имел всего два с четвертью гектара.

Незадолго перед этим у него было намерение жениться. Его сосед Пентти Турунен женился в двадцать

лет и всю трудную работу по расчистке арендованного у Арви лесного участка и по превращению его в луга и

пашни проделал вместе со своей Орвокки. А Ванхатакки решил сперва превратить свою долю арендованной

лесистой земли в луга и пашни, а жениться потом. Это превращение он совершил в одиночку. Шесть лет ушло у

него на то, чтобы на месте леса образовался открытый плодородный участок, прилегающий одной стороной к

озеру Ахнеярви, другой – к болоту, а двумя остальными сторонами – к возделанным землям Арви и Пентти. К

тому времени ему уже стукнуло тридцать лет и была в Матин-Сауна подходящая девушка, которая не избегала с

ним встреч.

Но к тому же времени у Арви тоже появилось намерение, а если у Арви появляется какое-нибудь

намерение, то очень трудно его изменить. Как удалось ему урезать вдвое землю своего арендатора – это его

хозяйское дело. Но женитьба у Ванхатакки так и не получилась. Он пытался куда-то жаловаться на своего

бывшего хозяина. Но власть везде была новая. Ему посоветовали быть довольным тем, что он получил. Могло

быть хуже. И теперь ему ничего больше не оставалось, как надеяться на новое расширение своего участка. А

новое расширение можно было произвести только за счет болота, которое принадлежало тому же Арви.

Подходя к дому Пентти Турунена, я увидел невдалеке и маленький домик Ванхатакки с небольшим

скотным двором, где у него помещались вместе корова, свинья и овцы. Лошади у него не было. Вспахивал он

свой клочок земли на лошади Пентти.

Так они и жили рядом, два молодых, здоровых парня, Пентти и Ахти. Только у Пентти домик был чуть

покрупней, чем у Ахти, и хозяйственных построек вокруг него тоже было побольше. Кроме того, возле его

домика бегали две девочки, и в животе Орвокки шевелилась третья. А возле домика Ахти никто не бегал. Он

сам сидел возле своего домика, когда я пришел в их владения. А рядом с ним сидел Пентти. Они сидели на

ступеньках крохотного крыльца и курили свои трубки, ничего не говоря друг другу. Мне они тоже ничего не

крикнули, и я не стал сворачивать к ним, а пошел прямо к дому Пентти.

Для Орвокки я был, конечно, совсем чужой мальчик, Но когда я объяснил ей, кто я такой, и спросил

насчет Каарины, она охотно рассказала мне, что да, Каарина действительно приезжала и оставила у нее кое-

какие вещи До следующего своего приезда. Она и домик свой им оставила и сарайчик. Пентти готовится

перевезти их к себе. Из домика получится хорошая баня, а из сарайчика – курятник. Как видно, Каарина не

собирается сюда возвращаться на жительство. Она уже нашла своего Илмари, но не сказала где. Он все еще в

тюрьме, конечно. Она сказала, что он очень плох. Его сильно били по голове, и от этого он на некоторое время

тронулся в разуме. Когда она нашла его, он целыми днями сидел и смотрел на свою правую руку, словно не

понимая, что это такое. Он щупал эту руку левой рукой и как бы взвешивал ее, а потом снова клал на колено

ладонью вверх и смотрел на нее с удивлением. Но теперь он все чаще говорит вполне разумные вещи и

однажды даже узнал Каарину и спросил насчет русской учительницы. Пришлось Каарине ездить, узнавать. И

скоро она выяснила, что учительница умерла спустя несколько дней после того, как ее арестовали и увели из

приюта. Ее продержали ночь в нетопленом помещении, и она схватила воспаление легких, от которого некому

было лечить, А старую жену Ивана расстреляли по приговору военно-полевого суда. Каарине выкинули сумку

учительницы, уцелевшую в канцелярии судейского дома в Корппила среди всяких других вещей,

принадлежавших ранее осужденным на смерть. Ей сказали: “На, держи, если тебе нужна о ней память. Это

письма к ней от родителей. Можешь отослать их обратно и сообщить, что умерла от болезни”.

Но среди писем оказались еще кое-какие бумажки, кроме паспорта умершей, который был изъят. И среди

этих бумажек было свидетельство, причислявшее меня с согласия властей Великого Княжества Финляндского к

внутреннему гражданству России. Бумажка эта теперь ничего не стоила и, должно быть, поэтому была

оставлена без внимания. Но Каарина припрятала ее на всякий случай где-то внутри моего родного домика, а

остальное увезла с собой, чтобы послать почтой из Хельсинки в Петроград. Каарина плакала, рассказывая

Орвокки о смерти учительницы, и без конца повторяла: “Это я – то должна принести ему о ней такую весть! Я!

Каково это мне-то? Полтора года прошло со дня ее смерти, и никто не догадался ему об этом сообщить. И вот я

должна. Он едва просветлел разумом, а я ему принесу такую весть. Мне ли ее приносить? Не моим ртом

называть при нем ее имя. О боже, какое ты отпустил мне тяжкое наказание!”. Такие слова произносила Каарина,

сидя в гостях у Орвокки, Потом она опять уехала, не сказав куда, но, кажется, в Ваасу. У нее было раньше

накоплено полторы тысячи русских золотых рублей, и, должно быть, на эти деньги она живет и ездит. Что ж,

она правильно сделала, сохранив эти деньги при себе. Золото всегда остается золотом, в любой стране в любые

времена.

С печалью в сердце выслушал я от Орвокки Турунен известие о смерти Веры Павловны, а потом снова

поплелся в Алавеси. Оттуда меня вскоре отправили в город Корппила, к издателю газеты “Корппилан саномат”

господину Торниокоски. Он недавно затеял свое дело и собирался его расширить, чтобы выпускать газету не

три раза в неделю, а ежедневно, и не на четырех страницах, а на шести. До этого он имел в городе Корппила

только столовую, которая сделала его толстым и краснощеким. Но он сказал: “Надо подумать и о духовной

пище для народа. Пора вырвать город Корппила из трясины невежества и мрака”.

В то время как я попал к нему в ученики-наборщики, дело по вытаскиванию города из невежества шло у

него полным ходом. Его даже не смутила надобность посылать меня в школу. Затраты на меня он собирался

вернуть в будущем, а пока что заставлял меня работать в зимнее время не больше двух часов в день.

Однако люди, упоминая о его газете, покачивали головами и говорили, что скоро она пожрет всю

столовую господина Торниокоски. Такие разговоры я чаще всего слышал в типографии, где набирал с тремя

другими наборщиками длинные тексты о сельском хозяйстве, о религии, о плохом положении в Советской

России. Наборщики зевали, набирая эти тексты, и говорили между собой о предстоящих им поисках новой

работы.

Может быть, газету неохотно читали потому, что ее писали только три человека, считая самого

Торниокоски. Но он собирался расширить круг сотрудников. И в типографии он тоже собирался произвести

большие перемены, заменив плоскую печатную машину ротационной. Однако к весне у него появились долги,

несмотря на доходы от столовой, а к середине лета он сам понял, что его столовая недолго выдержит.

Тогда он оставил свое намерение снабжать людей духовной пищей и закрыл газету, предоставив городу

Корппила снова погружаться в прежнюю трясину невежества и мрака. В типографии остались только я —

бесплатный ученик, и еще старший наборщик, который мог при случае сам изготовлять матрицы, отливать

литеры и печатать. Но вместо газетного текста мы теперь набирали и печатали на маленьком станке разные

канцелярские бланки, программы для местного кинематографа, афиши, билеты и мелкие книжки религиозного

содержания.

К осени я уже работал как заправский типографщик и готов был уже считать эту работу своей

постоянной профессией. Но к осени же появился в Кивилааксо Арви Сайтури. Что-то не вышло у него с

походом в русскую Карелию, откуда обратно ему пришлось выбираться гораздо торопливее, чем при движении

туда. Недовольный таким несоответствием, он решил вернуться к своим делам в Кивилааксо. И он, как всегда,

сразу круто к ним приступил. Первым долгом он очень дешево купил у русского монастыря двухэтажное здание

приюта и перевез его к себе. Одновременно он вытеснил с этой земли кого-то из арендаторов и сам заключил

контракт с монастырем на отнятую часть. Потом он отправил в Алавеси всех живших у него на хлебах

старушек, лишив таким образом свою мать даровых заготовителей пряжи. А в Алавеси он потребовал, чтобы я

был взят из Корппила и передан ему. Это было исполнено, потому что никто из общинного управления не хотел

навлекать на себя недовольство Арви Сайтури.

Таким образом, и вторая моя профессия не удалась. Не закрепив ее за собой, я перебрался на долгие годы

в усадьбу Арви Сайтури, хозяина Кивилааксо.

11

Но я не собираюсь рассказывать вам про эти долгие годы, проведенные мной у Арви Сайтури. Не хватало

еще, чтобы я стал рассказывать вам про Арви Сайтури. Как будто вы сами не можете встречаться с ним хоть

каждый день, стоит вам только захотеть. Поезжайте в Кивилааксо и там смотрите в его сощуренные глазные

щели сколько вам вздумается. Только не надейтесь увидеть что-нибудь в этих щелях. Они так устроены, что в

них ничего не видно, кроме едва заметного серого блеска, а из них он видит очень хорошо все, что ему нужно,

хотя нужно ему очень много. Я вдоволь насмотрелся на эти щели еще в те далекие дни, когда обслуживал его

шерстечесальные машины, установленные на обоих этажах бывшего русского приюта.

Тогда вокруг его глазных щелей еще не было такого кружева морщин, как теперь. Они казались тогда

сощуренными лишь на минуту, готовые тут же снова разомкнуться, как это бывает с человеком, на время

попавшим из темноты в полосу яркого света. Но минута эта оказалась постоянной. И, словно содействуя

усилию глаз, растянулся в обе стороны его тонкий рот, выдавивший на каждой щеке по глубокой складке и

уравнявший таким образом ширину нижней части его лица с шириной скул.

Да, я вдоволь насмотрелся на это лицо, над которым коротко остриженные желтые волосы всегда стояли

торчком, делая выше его лоб, и без того не низкий, хотя и уступающий по своей ширине скулам. И я вдоволь

наслушался также его хозяйственных наставлений, всегда коротких и торопливых, но высказанных достаточно

громко, чтобы их можно было понять. И ко мне, кроме того, относились такие его вопросы:

– Ну как дела? Не привык еще к финской жизни? Не выбили из тебя еще дух рюссей?

На это я отвечал ему, что к финской жизни давно уже привык и что не чувствую в себе совсем никакого

русского духа.

А он говорил:

– Так, так. Уже не чувствуешь. Зато я чувствую, как от тебя несет чужаком на целый километр. Но

ничего. Я постараюсь выбить из тебя этот дух. Можешь не печалиться.

И действительно, печалиться мне особенно не приходилось, потому что он очень старательно выполнял

свое обещание по выколачиванию из меня духа рюссей. Для этого он, кроме работы у машин, поручил мне еще

дело у скотницы. А с переходом скота на зимний корм это дело оказалось настолько хорошо действующим, что

Арви мог быть вполне спокоен. Падая поздно вечером на свою постель, я чувствовал, что из меня выбит не

только русский дух, но и всякого иного духа оставалось очень мало.

Но непонятно было, каким духом держался сам Арви, которого я никогда не видел спящим, и не только

спящим, но даже сидящим на месте. Он постоянно был в движении, успевая в течение дня во все концы своего

хозяйства, включая арендованную землю в Суолохко. Он все знал и все умел. Если у работника не ладилось что-

нибудь с косилкой, плугом, хомутом, телегой, молотилкой, он во все вмешивался, все исправлял и тут же

показывал такую быстроту в работе, какой работник не достигал никогда.

Любя во всем быстроту, он и людей подбирал для себя по тому же признаку. Стариков и калек он больше

не держал. Вместо них у него жили один молодой работник, одна молодая работница и я. И, может быть, я был

для него на первых порах самым выгодным из них, потому что работал не меньше, а платить мне, как

малолетнему, было не обязательно. В школу он меня уже не отпускал, говоря, что я уже отучился положенные

законом шесть лет. Когда ему на это замечали, что я учился не шесть лет, а всего два года, он отвечал:

– Где же два, если он кончил третий класс финской народной школы? А до этого он три года учился в

приюте. Итого шесть лет. Хватит с него. Я сам позабочусь, чтобы он не остался дураком.

О том, чтобы не остаться дураком, я мог, правда, позаботиться и сам, потому что всегда подозревал в себе

немалый запас ума. Но на всякий случай я держал это про себя, тем более, что бесполезно было бы пытаться

доказывать это Арви Сайтури. Он не любил длинных объяснений. Все, что он соглашался выслушивать, – это

ответы на свои вопросы. Он спрашивал, а я отвечал. Ни в каких иных моих словах, выходящих за пределы

ответа на его вопрос, он не нуждался. Однажды он, например, спросил меня: “К тебе не заходила Каарина, когда

брала остатки своих вещей у Орвокки?”. На этот вопрос нужно было ответить или “да”, или “нет”. А я ответил

длинно и путано. Я сказал:

– Не знаю. Разве она уже взяла? Я не знаю. И херра 1 Торниокоски, тоже ничего мне не говорил. Значит,

и он не знал. Но я думаю, что она еще приедет уже просто так…

И оттого, что я ответил так длинно и путано, он перебил меня и сказал:

– То, что ты думаешь, можешь оставить при себе. Меня оно не интересует. Меня больше интересует то,

что я сам думаю. А я думаю, что этот большой умный дурак, наверно, уже выпущен. Но где его найти – вот

вопрос.

Я понял, кого он хотел найти, и понял, зачем хотел найти. Это было бы нетрудно понять даже менее

умному человеку, чем я. Кожевенное хозяйство Арви Сайтури было в застое. Он сам иногда копался в нем, но

одному ему было слишком трудно поднять его заново, и поэтому он воздерживался от больших заказов по

выделке чужих кож, собираясь опять восстановить дело с помощью Илмари. Он не боялся, что Илмари убьет

его при первой же встрече. Нет. Он никого и ничего не боялся. Он стоял на каменистом холме в своих владениях

и, расширяя короткие ноздри навстречу ветру, вглядывался во все стороны своими глубокими глазными

щелями, быстро крутя головой туда и сюда. Что-то там, вдали, он видел такое, что еще не принадлежало ему, и

его неудержимо тянуло туда. Он садился на лошадь, он садился на велосипед, он садился на мотоцикл, и с

каждым разом его поездки захватывали все больше и больше пространства. А однажды он съездил на

мотоцикле в Ваасу и там узнал, что Илмари выпущен, но неизвестно, где поселился.

Тогда он дал объявление во все самые крупные газеты страны и в этом объявлении предлагал Каарине-

Ирме срочно прибыть за своей собственностью. Но и таким путем ему не удалось нащупать местопребывание

Илмари. Каарина не приехала. В следующем году он снова послал в газеты объявление, в котором

предупреждал, что ожидает ее до конца года, после чего вынужден будет снести приозерный дом. Это же

объявление для него повторили с последними известиями по радио через станцию Лахти. Но даже на это не

пришло отклика, и кожевенное хозяйство Арви осталось в прежнем застое.

Пришлось ему пока что приналечь на чесание шерсти. Вот для чего ему служил наш бывший приютский

дом, в котором я прожил почти три года. Он превратил его в настоящую фабрику. На месте кухни стоял

двенадцатисильный двигатель внутреннего сгорания с огромным маховиком. От него под самым потолком

первого этажа вдоль всего дома шел приводной ремень к трансмиссии. От этой трансмиссии в оба этажа

проходили другие приводные ремни, двигавшие валики шерсточесальных машин. На месте комнаты Веры

Павловны стояла машина, имеющая барабан, снабженный шипами. На этом барабане свалявшаяся овечья

шерсть разбивалась и разрыхлялась, проходя после этого валики со стальной щетиной, которые выталкивали

шерсть с другой стороны в виде пушистого, толстого слоя равномерной плотности.

От этой машины распушенная шерсть поступала к следующей, установленной на месте нашей бывшей

столовой. Здесь шерсть проходила первую основательную расческу. От второй машины шерсть, приобретя

дополнительную мягкость и рыхлость, поступала к третьей машине, занимавшей середину бывшей классной

комнаты. Третья машина выпускала из-под своих щетинистых валиков уже совсем воздушный слой нежной и

пышной шерсти, которая после этого подавалась сквозь отверстие в потолке на второй этаж. На втором этаже

стояли еще две машины, производившие пряжу – некрученую и крученую.

Верхние две машины обслуживала мать Арви. Нижние две – его жена. Меня он приучил следить за

двигателем, показав, куда и в каких случаях нужно подливать нефть или масло. Сверх этого я выполнял работу

у самой пыльной машины, разбивавшей шерсть. Если заказчик хотел получить из своей шерсти отдельно

черную и белую пряжу, я подавал на барабан в мелко расщепленном виде сначала всю его белую шерсть, а

затем черную. Если он, привезя к Арви черную и белую шерсть, желал взамен получить серую пряжу, то я уже в

самом начале подавал на шипы барабана его шерсть вперемешку. И, подавая на барабан шерсть, я одновременно

прислушивался к работе двигателя. Стоило ему несколько иначе застучать, как я спешил к нему, чтобы

увеличить поступление горючего в его цилиндр или налить масла в его ненасытные подшипники. Зимой это

была моя дневная работа – утро и вечер я проводил в коровнике, овчарне и свинарнике. Летом это была моя

вечерняя работа – утро и день уходили у меня на работу в поле.

Надо сказать, что сам Арви не так уже твердо отрешился от всего, что пахло русским. Русскому

помещику, например, купившему у него дачу, он поставлял мясо, свинину, картофель и молочные продукты,

совсем забыв о его богопротивной национальности. Такой заскок получился у него в памяти в то время. А если

ему удавалось провести ночь на озере, то он уделял русскому помещику часть улова. Он даже лодку

предоставил русским господам для прогулок по озеру. Так далеко зашла его забывчивость.

Из-за этой лодки у меня однажды произошла драка с тем самым красивым мальчиком, которого я

встретил когда-то на тропинке у озера. Я считал эту лодку своей, потому что она когда-то принадлежала моему

отцу. А мальчик оттолкнул меня от лодки. Но за свою собственную вещь я готов был драться с кем угодно и

поэтому кинулся на него с кулаками, не глядя на то, что он был выше ростом и сильнее меня. И, конечно, он дал

мне основательную трепку за это.

Но зато в следующее воскресенье, когда мы кончили гонять руллу 2, ему тоже влетело досыта. Влетело

ему, правда, не столько от меня, сколько от Ууно и Оскари, но все-таки влетело. А влетело ему за то, что он

1 Х е р р а – господин.

2 Р у л л а – ролик, катушка. Здесь – плоский кружок, отпиленный от круглого бревна.

меня ударил. Может быть, я и заслужил от него затрещину, потому что мало чем помог ему в игре. Мне было

трудно кидать руллу. Ууно и Оскари отпилили ее на этот раз от очень толстого березового ствола, так что она

получилась по крайней мере раза в четыре крупнее тех колес, что идут на детские тележки. Чтобы кинуть такое

колесо, нужно было очень крепко зажать его между большим и указательным пальцами. А я не мог зажать

крепко и кинуть далеко тоже не мог. А это и привело нас к проигрышу.

Ууно и Оскари кидали руллу вдоль дороги в нашу сторону одинаково сильно, потому что оба были

крепкие ребята и слыли мастерами по части руллы. А к ним обратно мог послать ее с такой же силой только

русский мальчик. Но, для того чтобы он получил право кинуть руллу обратно, он должен был остановить ее

своей палкой. А если рулла проскакивала мимо него ко мне, стоящему с палкой в руках примерно в двадцати

шагах позади него, то кидать ее обратно должен был я. И в это время Ууно и Оскари стрелой неслись к нам,

зная, что от моей руки рулла далеко не укатится.

И действительно, они останавливали ее своими палками прямо у меня перед носом и сразу же кидали в

нашу сторону. Русский мальчик не успевал отбежать, чтобы остановить ее на замедленном беге, и она с

гуденьем проносилась по дороге мимо него и меня, подскакивая на выбоинах. Приходилось нам с ним идти

вслед за руллой к месту, где она сама останавливалась, чтобы оттуда кинуть ее обратно. А Ууно и Оскари шли

вслед за нами и кричали со смехом:

– Угоним их к черту, прямо до Алавеси!

Оно бы так, наверно, и получилось, если бы рулла не ударилась случайно о палку русского мальчика

плашмя. Она ударилась и раскололась. И на этом с игрой было покончено. Мы забросили наши палки в канаву и

вернулись в Кивилааксо. У начала каменистой лощины мы разделились: Ууно и Оскари пошли вправо, к своим

домам, а мы с русским мальчиком – к своим.

И здесь русский мальчик ударил меня по затылку с досады на наш проигрыш, а я ответил на его удар. Но

тогда он рассердился еще больше и опрокинул меня на землю. Это увидали Ууно и Оскари. Они немедленно

вернулись к нам и принялись обрабатывать его кулаками. Ну и задали же они ему трепку! Я тоже им помог. Мы

не посмотрели, что он крутился между нами, как черт, сверкая своими черными глазами и ударяя кулаками во