Текст книги "Другой путь. Часть 1"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Р2

Г85

Вступительная статья

Л. ЕМЕЛЬЯНОВА

Оформление художника

М. НОВИКОВА

7 – 3 – 2

65 – 71

ЭЛЬМАР ГРИН И ЕГО РОМАН “ДРУГОЙ ПУТЬ”

Читателю, незнакомому с биографией Эльмара Грина, может показаться, на первый взгляд, что перед ним

писатель, всю жизнь проживший среди своих героев – эстонских, карельских и финских крестьян. И

действительно, внутренний мир и судьбы этих людей, само их мироощущение воссозданы в творчестве Грина с

такою глубиной и достоверностью, с таким исчерпывающим знанием предмета, что невольно думается: все это

увидено и пережито самим писателем.

Между тем опыт непосредственного общения писателя с этой средой (я говорю именно о

непосредственном, так сказать, биографическом соприкосновении, отвлекаясь пока от совершенно особого

вопроса об источниках его знаний вообще) был сравнительно небольшим. Несколько лет в самом раннем

детстве, когда маленький Саша Якимов, будущий Эльмар Грин, жил на Карельском перешейке среди финнов, да

около пяти лет батрачества на эстонских хуторах в юности – вот, собственно, и весь так называемый

жизненный опыт, питающий “эстонско-финскую” тему в его творчестве.

И при всем том – удивительные по своей глубине художественные обобщения в рассказах о трудном

пути эстонского крестьянина в новую жизнь. И тем не менее – монументальная эпопея, обнимающая почти

полувековую историю Финляндии, историю бурную и противоречивую, временами трагическую, требующую от

писателя не только безукоризненно верного понимания событий, но и глубочайшего знания национально-

исторических традиций страны,

Вспоминаются слова Алексея Толстого: “Каким образом люди далекой эпохи получились у меня

живыми? Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, – эту

зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые

особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву. Картины старой Москвы звучали во

мне глубокими детскими воспоминаниями. И отсюда появлялось ощущение эпохи, ее вещественность. Этих

людей, эти типы я потом проверял по историческим документам. Документы давали мне развитие романа, но

вкусовое, зрительное восприятие, идущее от глубоких детских впечатлений, те тонкие, едва уловимые вещи, о

которых трудно рассказать, давали вещественность тому, что я описывал” 1.

То же самое мог бы, думается, сказать о себе и Эльмар Грин. У него тоже были и свои “зимние вьюги”, и

“овины, которые особым образом пахнут”, и “сказки”. Картины старой финской деревни также звучали в нем

“глубокими детскими воспоминаниями”. Потому-то через много лет, когда писатель обратился к финской теме,

он вполне мог положиться на это свое “вкусовое, зрительное восприятие” и с безупречной точностью

воссоздать и жизнь глухой финской деревушки Кивилааксо и события, развернувшиеся в опаленных войной

финских лесах, рассказать о многотрудной судьбе горемыки Акселя Турханена и о героической драме Великой

Матери – Вилмы Туоминен.

В литературу Эльмар Грин пришел сравнительно поздно: первая его книга, включавшая восемь

рассказов, вышла в 1939 году, то есть когда автору ее было уже тридцать лет. И, может быть, именно потому, что

был он к этому времени не только зрелым человеком, но и на удивление опытным мастером, центральное место

в его рассказах сразу же заняла тема, ставшая главной во всем его творчестве, – тема “другого пути”.

Если говорить о времени и о событиях, к которым обратился Грин в этих рассказах, то можно сказать, что

это были рассказы о коллективизации. Однако события, связанные с коллективизацией, интересовали писателя в

первую очередь с точки зрения тех глубоких морально-психологических сдвигов, которые под их влиянием

происходили в социальном мироощущении человека. Коллективизация, как и Октябрь и эпоха гражданской

войны, вошли в сознание людей тридцатых годов не только своей эпической стороной, но и своими великими

нравственно-социальными уроками, подтверждающими и доказывающими абсолютную историческую

закономерность победы социалистического строя, социалистического мировоззрения, социалистического

гуманизма. Эти уроки и имел в виду Эльмар Грин, когда обратился к событиям тех бурных лет. Как и почему

побеждает новое? Какова почва этой победы в человеческом сознании? Вот вопросы, которые он ставит и на

которые ищет ответа.

Метод, с помощью которого он эти вопросы решает, столько же прост, сколько и оригинален. Это, если

можно так выразиться, метод косвенного утверждения. Заключается он в том, что, утверждая торжество нового,

Грин не дает широкого, так сказать, эпического изображения этого сложного и противоречивого процесса.

Победный гул совершающихся преобразований доносится до нас словно бы издалека. О том, что происходит

там, “за кадром”, мы получаем поначалу лишь самые общие сведения. В стране идет коллективизация.

Крестьяне русской деревни, с которой соседствуют эстонские хутора, организовали колхоз. Идут к ним и

1 А л е к с е й Т о л с т о й , Собр. соч. в 10 томах, т. 10, Гослитиздат, М. 1961, стр. 414.

эстонцы – ушел Эльмар Уйт, ушел старый Аллер. Одним словом, там, в мире, налаживается хорошая,

счастливая жизнь, жизнь, основанная на новых, подлинно человеческих отношениях людей между собой.

Однако Грин не ограничивается констатацией, что жизнь эта хороша и счастлива. Главная его задача —

доказать, что новые формы жизни единственно разумны, а потому необходимы и неизбежны. Отсюда и его

интерес к герою, для которого путь к признанию новой жизни связан с коренным и крайне болезненным

переосмыслением всего своего предшествующего жизненного опыта, а затем и с решительной его отменой.

Представления гриновского героя о жизни просты, но и в высшей степени устойчивы, ибо освящены вековой

традицией, и поколеблены они могут быть лишь чем-то столь же бесспорным и очевидным, как и они сами.

Старый Ян Уйт, например, пока он силен, пока не нуждается ни в чьей помощи, считает, что человеческая

взаимопомощь не только невозможна в мире, где каждый заботится лишь о себе, но и попросту не нужна.

Привыкший полагаться лишь на силу своих могучих рук, он верит только в себя и ни в кого больше. Не доверяя

людям, он везде и во всем усматривает с их стороны своекорыстный расчет. Жизненные нормы,

установившиеся среди них, кажутся ему замешенными на изрядной доле лукавства, вполне естественного с

точки зрения его прежнего опыта. “Я не хочу с моим сыном втвоем кормить половину колхоса”, – заявляет он

городскому агитатору, и кажется, ничто не может его поколебать в этой надменной самоуверенности. Но это

гордость обреченного. И Старый Уйт очень скоро убеждается в этом: сама логика жизни подводит его к той

последней черте, у которой привычные для него представления взрывают себя изнутри. Подобно древнему

Святогору, не одолевшему “тяги земной” и вынужденному признать свое бессилие, Старый Уйт, придавленный

огромным валуном, понял то, чего не мог понять всю свою жизнь: что силы его не безграничны, что в одиночку

человек всегда был и будет беззащитным.

Путь, проделанный такими людьми, как Старый Уйт, Юхан Пютсип (“Возвращенная семья”) и

Вольдемар Карьямаа (“Пройденные болота”), характерен и поучителен. Он свидетельствует о том, что в

условиях коренных социальных преобразований, которые несла народу Октябрьская революция, для простого

крестьянина, если только он честен и трудолюбив, он, этот путь, остается единственным путем, ведущим к

счастливой жизни, к великому духовному возрождению. Революционные преобразования в деревне побеждают

потому, что рассчитаны на добрые начала в человеке; человек же, именно потому, что он добр и честен, находит

путь в новую жизнь. Такова центральная, “стратегическая”, если можно так выразиться, мысль рассказов Грина.

У Грина-рассказчика есть одна особенность: главных своих героев он изображает в ситуациях,

являющихся, как правило, критическими, переломными. Никаких сложных предысторий, никакой сюжетной

постепенности. Писатель как бы заранее убежден, что в жизни каждого человека бывает один главный

поступок, в котором, как в фокусе, сходятся, перекрещиваются все основные жизненные линии, и этот-то

поступок и интересует его прежде всего. Оттого и конфликты в его рассказах, в сущности, одноактны.

Объяснить это, вероятно, следует в первую очередь самим характером эпохи: темпы развития советского

общества были столь стремительны, что процесс социального созревания человека по необходимости должен

был протекать неизмеримо быстрее и энергичнее, чем когда-либо, а это значит, что и окончательное

определение места человека в обществе должно было совершаться тоже, как никогда прежде, быстро и

решительно. Это и породило ту взрывчатую бескомпромиссность, которая отличает конфликты гриновских

рассказов.

Художественные принципы, определившиеся в рассказах Эльмара Грина, были использованы им и в

повести “Ветер с юга” (1947). Правда, уже в несколько иной трактовке: хотя основной идейный мотив, в

интересах которого организуется весь материал повести, весьма отчетливо конкретизирован и здесь, нельзя все

же не заметить, что и остальные мотивы имеют в повести не только вспомогательное значение. Главное

прозрение Эйнари Питкяниеми, осознавшего наконец историческую необходимость дружбы с “великим

русским соседом”, произошло не только одновременно со множеством других его прозрений, но и оказалось

неотделимым от них. Национальные интересы, к пониманию которых пришел Эйнари, оказались для него

связанными с интересами социальными, классовыми, – оттого внутренние, “домашние” проблемы финской

жизни зазвучали под пером Грина столь злободневно и самостоятельно.

“Ветер с юга” по справедливости рассматривают как своего рода пролог к роману “Другой путь”. И не

только потому, что в этой повести Грин впервые обратился к теме, которая затем была продолжена в романе.

Дело еще и в том, что в повести, собственно, были уже заключены все элементы того широкого синтетического

воспроизведения действительности, которое с такой отчетливостью и характерностью проявилось потом в

“Другом пути”. Пусть элементы эти еще только-только намечены, пусть конечный авторский вывод звучит еще

несколько форсированно (что сближает повесть с такими, например, рассказами, как “Месть Пекки” и “Мать”),

но главное уже достигнуто – основная художественная мысль произведения рождается как отражение целой

системы явлений. С масштабом и характером этой системы и связано становление эпического начала в

творчестве Грина.

Принципы, на которых построен роман “Другой путь”, внешне как будто ничем не отличаются от тех, что

положены в основу повести: то же неторопливое и обстоятельное повествование от первого лица, то же

стремление показать, как на личном опыте человек убеждается в правоте передовых социальных идей. Глубокая

личная выстраданность идеи – этот постулат незыблем для Грина и здесь, в романе. И при всем том – какой

удивительный контраст! Да, поучительность и знаменательность одной судьбы. Да, выстраданность. Но

сравним для примера, каков тот круг событий, который вызывает переворот в представлениях Эйнари

Питкяниеми, и каков тот реальный жизненный материал, который необходим для прозрения Акселя Турханена.

Дело, разумеется, не в том, что для Эйнари, скажем, достаточно уроков двух войн – “зимней” и “большой”, а

для Турханена урок этот растягивается почти на всю жизнь. Дело в другом, в том, что уроки Эйнари и

Турханена – это выражение двух разных по масштабам и по философской глубине художественных задач,

поставленных Грином в повести и романе: если судьбой Эйнари доказывается принципиальная возможность

того прозрения, к которому он пришел в один из наиболее благоприятных для этого исторических периодов (40-

е годы), то судьба Акселя Турханена свидетельствует о том, что не только возможность, но и необходимость

такого прозрения подготовлена всей историей Финляндии в XX веке.

Образ главного героя романа, Акселя Турханена – образ сложный. Воплощая в себе определенный тип

финского крестьянина, он выполняет в романе еще и некую “дополнительную” функцию: он задуман с таким

расчетом, чтобы те или иные истины, к которым приходит Аксель, давались ему с большим трудом – не иначе

и не прежде того, как он убедится в их единственности. Аксель наблюдателен и смышлен, но почти лишен

способности к обобщению. В каком-то смысле он, пожалуй, из породы тех людей, которые, чтобы определить

вкус морской воды, должны выпить все море – каплю за каплей. Такой человек вызывает добродушную

иронию, но попробуйте оспорить достоверность его конечного вывода! Аксель трудолюбив, добр, по-

человечески порядочен. Мы понимаем крестьянина Ууно, который говорит Акселю, что не желал бы лучшего

соседа. Но Аксель темен, забит, как-то фатально покорен и инертен. И мы понимаем также, почему Рикхард

Муставаара, этот злейший враг Советского Союза и трудовой Финляндии, уверен в том, что ему удастся

использовать Акселя в своих черных замыслах, почему он уверен в своей власти над ним.

Такой тип героя – благодарнейший материал для художника. Он позволяет Грину “пропустить” через его

восприятие по сути дела все наиболее важные явления, всесторонне и глубоко характеризующие исторический

путь Финляндии в течение почти полувека, и сделать из них убедительный, не подлежащий никакому сомнению

вывод.

Приемом этим, надо сказать, Грин пользуется с замечательным мастерством. Его Аксель, при всей

непритязательности и внешней безыскусственности своей повествовательной манеры, оказывается

великолепным художником и искуснейшим рассказчиком. Повествуя о вещах как будто сугубо житейских,

причем находящихся строго в пределах его реального кругозора, он умеет представить их так, что за ними

открываются целые пласты жизни, характеризующие эпоху. Трагическая судьба финской революции, сражение

на болоте, приключения Юхо Ахо – всему этому Аксель не был и не мог быть свидетелем. И все это, однако,

включается в общий поток повествования, нисколько не нарушая его достоверности и непосредственности.

Причем каждый раз Грин находит особые убедительные средства для включения этих разнородных тем,

событий и эпизодов: если рассказы о битве на болоте и о Юхо Ахо развиваются как конкретизация

размышлений Акселя об Арви Сайтури и Юсси Мурто, то трагедия старого Илмари вырастает из сопоставления

двух деталей – слов Ленина, обращенных к Илмари в ответ на его опасения, смогут ли финские рабочие

удержать власть (“Из такой руки упустить? Господь с вами!”), и того, как потом, через много лет, Илмари

потрясенно разглядывает свою правую руку. Символика и конкретность, условность и реальность слиты в

органическое единство, подчинены главной цели – раскрыть судьбу героя в широком и многообразном

взаимодействии с эпохой.

Проблема, которую Акселю Турханену придется решать многие годы, встает перед ним уже в самом

раннем детстве. Его пробуждающееся сознание формируется в атмосфере непримиримого противоборства двух

идеологических позиций, двух мировоззрений. “Никогда финский народ не пойдет на дружбу с русскими,

чуждыми его психологии” – это позиция людей типа кулака Арви Сайтури. “Русские не лучше финнов, как

финны не лучше русских”. И еще: “Никогда наш народ не опозорит себя беспричинным оскорблением другого

народа” – это другая позиция, та правда, на стороне которой стоят революционер Илмари Мурто и русская

учительница Вера Павловна. Маленькому Акселю, который настолько еще наивен, что даже хищного кулака

Сайтури готов считать “добрым”, конечно, недоступен внутренний смысл этих убеждений. Однако за ними

стоят живые люди. И вот от того, каковы они, эти люди, и зависит на первых порах, на чьей стороне окажется

Аксель. Умная, добрая Вера Павловна, в сущности, спасла Акселя от гибели, вырвав его из лап Арви, и годы,

проведенные мальчиком в русском приюте, были единственной счастливой порой, выпавшей в его жизни на

родине. Что же касается Илмари, то он сразу же и на всю жизнь стал для Акселя кумиром, недосягаемо-

высоким идеалом человека. И хотя сознательного выбора между двумя позициями Аксель не совершает еще

долго, – сначала потому, что слишком мал, а потом – оттого, что слишком темен и социально инертен, —

важно уже то, что нравственный авторитет Илмари и Веры Павловны сделал его попросту невосприимчивым ко

всей той националистической демагогии, с которой к нему постоянно лезли Арви Сайтури и ему подобные.

Многое из того, что происходило между Финляндией и Советской Россией и что шовинистическая пропаганда

стремилась использовать в своих целях, было для Акселя непонятно. Однако в сравнении со многими его

соотечественниками у него было одно неоспоримое преимущество: в нем не было предубеждения против

России, и потому уроки, даваемые ему действительностью, приобретали особенно объективный и

убедительный характер. Собственно, это же обстоятельство делает особо убедительной его эволюцию и в

наших глазах: первоначальная, исходная “нейтральность” сознания Акселя позволяет лучше уяснить характер

влияний, которым оно подвергалось.

Аксель Турханен – не просто свидетель описываемых событий. И то, что он, странствующий батрак,

обходит всю страну, – не только литературный прием, намеренно раздвигающий сферу наблюдения.

Впечатления Акселя, начиная с самых ранних, – это отражение сознания, ищущего ответ на насущнейшие

вопросы, которые всякий раз ставятся перед ним самой жизнью. Каждое из впечатлений, каждая из встреч с

людьми откладывается в сознании Акселя крупицами социально-политического опыта, и опыт этот – не

просто бесстрастная летопись, не просто пассивная умудренность, а конкретная социально значимая

человеческая судьба. Илмари Мурто и его сын Юсси, Вера Павловна и молодой коммунист Антеро Хонкалинна,

кулак Арви Сайтури и белоэмигрант Муставаара, нищий на озере и крестьянин Хаапалайнен – все они, как и

многие другие, непосредственное общение с ними и сами судьбы их, развернувшиеся в тех или иных ракурсах

перед глазами Акселя, формируют не только его представления, но его собственную судьбу. И поскольку

каждый из них воплощает в себе ту или иную характерную черту исторического развития Финляндии, то

конечный итог, к которому приходит Аксель, звучит как итог, подведенный самой историей. Мысль о

существовании и о правильности “другого пути”, не того, по которому правящие классы Финляндии в течение

многих лет вели страну к национальной гибели, а того, на который всегда звали лучшие сыновья Суоми,

историческая необходимость дружбы с Советским Союзом, отвечающая всем лучшим национальным

традициям Финляндии, – таков этот итог. И когда Аксель Турханен, всю жизнь дрожавший перед Муставаарой,

поднимает на него руку, мы понимаем: вот он, этот итог, вот первый шаг, который сделал Аксель на этом

“другом” пути.

В первой части романа Эльмар Грин отразил большой и, пожалуй, самый главный этап в формировании и

социально-политическом становлении своего героя. И если говорить об Акселе Турханене, о проблемах

финской действительности, которые стоят за ним, то, собственно, здесь можно было бы поставить точку. Но

Грин этой точки не ставит. Проблематика эпопеи в целом для него еще далеко не исчерпана.

Здесь нужно сказать об одной особенности Грина-писателя, без которой, пожалуй, нельзя понять в

полной мере не только его романа, но и первых его рассказов.

Выше было отмечено, что, обращаясь к событиям эпохи коллективизации, Грин не связывал себя задачей

эппчески-широкого их воспроизведения. Судьба каждого из его героев оборачивалась итогом, в котором

отчетливо обозначались общие закономерности исторического развития. Собственно, они же, эти общие

закономерности, составляют и идейную перспективу романа “Другой путь”. Для Грина здесь важно не только

то, что исторический путь Финляндии в XX веке со всею неизбежностью убеждает в необходимости дружбы с

русским народом, но и, пожалуй, в еще большей степени то, что такова вообще закономерность мирового

исторического развития – в жизни народов нет ничего, что препятствовало бы их дружбе. “Не может быть

вреда народам от их дружбы, – говорит Илмари Мурто. – И не может в самих народах лежать причина для их

вражды”. Итог, к которому приходит Аксель в первой части романа, свидетельствует о том, что он убедился в

гибельности вражды. Теперь ему предстоит убедиться в другом – в том, что в жизни народов для вражды нет

никаких предпосылок. Эта сторона общего замысла и реализуется во второй части романа (часть эта ранее

публиковалась под названием “В стране Ивана”).

В первой части Аксель Турханен, как известно, почти не встречается с русскими людьми. Это и понятно:

в необходимости дружбы с русскими его должна была убедить финская действительность – и только она.

Неудивительно поэтому, что, переступая порог “страны Ивана”, Аксель не имеет ни малейшего понятия о том,

каковы они, эти русские, и что его ожидает в их загадочной стране. С характером России (не русского человека,

а именно России) он знаком лишь в самых монументальных и грозных его проявлениях и не без робости думает

о встрече с русскими людьми, которые рисуются ему в образе легендарного Ивана, героя исполинской битвы на

болоте. Он всерьез опасается даже, что встретится непременно с этим самым Иваном и что он, Иван,

обязательно взыщет с него за все то зло, которое причинили ему финны, союзники гитлеровцев. Этот момент

придает исходной ситуации известный драматизм, вскоре же смягченный, правда, определенной долей комизма,

которым начинает “светиться” повествование с первых же шагов Акселя по советской земле. И дальнейшем эта

юмористическая стихия все более крепнет, и мы следим за приключениями Акселя уже со снисходительно-

добродушной улыбкой, от чего, надо сказать, достоверность и “предметность” получаемых им уроков в наших

глазах ни в какой мере не снижается. Потому что как ни комичны, а подчас даже и гротескны, ситуации, в

которые попадает Аксель, мы понимаем, что речь все же идет о серьезных и очень важных вещах: происходит

теснейшее, непосредственнейшее сопоставление двух исторически сложившихся жизненных опытов, живая и

заинтересованная их взаимопроверка. Аксель трудолюбив, добр, порядочен. Но сформировался он все же в

условиях капиталистической страны, и все эти его качества проявляются в весьма специфической форме. Да, он

трудолюбив, но труд для него – еще только источник существования и в некотором роде форма

взаимоотношений с хозяином. Да, он добр, но доброта его, пожалуй, чуть суховата и рассудочна. Да, он

порядочен, но сами представления его о порядочности несут на себе отпечаток того мира, в котором он

сформировался. Все это и создает большинство тех критических ситуаций, в которые он попадает

(соревнование с Иваном Терехиным на стройке, сватовство к Надежде Петровне и т. д.). И все же главное в том,

что все эти качества, как и многое другое, что характеризует человека труда, – это действительные его черты,

его нравственная основа, и эта-то основа и позволяет ему найти общий язык с советскими людьми и понять то,

о чем говорил еще Илмари Мурто: “Не может в самих народах лежать причина для их вражды”.

Центральная тема всего творчества Эльмара Грина получила в романе “Другой путь” наиболее глубокое и

яркое воплощение. Но для самого писателя тема эта далеко не исчерпана. В других поворотах и аспектах она

звучит в рассказах “Месть Пекки”, “Хейно получил винтовку”, “Мать”. Эти рассказы – тоже о дружбе народов,

о борьбе их за право дружить. Одним словом – о “другом пути”, о том, на который все решительнее встает

борющееся человечество.

Л. Емельянов

1

Чем далее уходит человек вперед по дороге своей жизни, тем сильнее пробуждается в нем желание

приостановиться на этом пути и окинуть взглядом пройденное пространство. И чем короче становится

доставшийся на его долю отрезок жизни, тем чаще он оглядывается назад, пробуя понять, зачем пройдено все

то, что пройдено.

Я тоже оглянулся назад, когда впереди меня вполне определенно обозначился конец моего пути. И,

оглянувшись назад, я тоже спросил себя, не напрасно ли трудились целых сорок лет мои ноги, отмеряя

положенный им судьбой земной предел. Но, пожалуй, не стоило мне оглядываться. Мало отрадного увидел я

позади себя. Жизнь поступила со мной слишком сердито и собиралась, кажется, поступить еще суровее на моем

последнем коротком переходе. И могло получиться так, что я прошел бы свой путь неведомо зачем, не принеся

пользы ни себе, ни другим. Но я не хотел примириться с такой судьбой. Нет, прошло то время, когда я принимал

ее без ропота, и теперь я готовился внести в нее свои собственные поправки.

Конечно, я уже не мог удлинить остаток отмеренного мне в жизни пространства, но сделать какой-то

неожиданный поворот на этом пространстве было в моей власти. И я сделал его как сумел. И чтобы не унести с

собой в могилу все то, что открылось моему глазу на этом повороте, я задумал рассказать вам, финские люди,

про все это и заодно также про то, что осталось у меня позади. Пусть не было там ничего примечательного, но

если бы и оно могло стать кому-нибудь уроком, то я уже без обиды закончил бы остаток своей дороги, полагая,

что оставляю по себе хоть какой-то добрый след.

Понятно, что это будет очень длинный рассказ, и поэтому с ним не следует особенно торопиться. И

начать его мне придется с того, что я родился в Кивилааксо, на берегу Ахнеярви, в маленьком почерневшем

домике рыбака Матти Турханена. Без этого не обойтись в моем будущем рассказе, иначе вы не поймете, почему

оказался в Суоми один такой неудачник среди четырех миллионов счастливых и удачливых финских людей.

Но дело, конечно, не в том, что домик наш стоял у тихой воды Ахнеярви на каменистой земле

Кивилааксо, а в том, что мать вздумала сама чинить крышу этого домика в дождливый осенний день, когда

дранка скользила под ее ногами. Вот в чем было все дело. Отец запретил ей лезть на крышу, но он, как всегда,

отправился на своей старой лодке в далекие тростниковые заросли Ахнеярви, а мать была слишком хорошей

хозяйкой, чтобы оставить без внимания такую прореху на крыше в дождливый день.

Послушайся она отца, не был бы я выкинут на седьмом месяце ее беременности и не рос бы без молока

матери маленьким и невзрачным с виду. И кто знает, может быть, она жила бы и сейчас, а не лежала бы в сырой

земле, скончавшись так скоропостижно, что отец едва подоспел принять ее последний вздох и спасти меня.

Я так и не знал матери никогда. Говорят, что это большое счастье – иметь мать, которая тебя растит, и

холит, и прижимает к своей груди, чтобы утешить твое детское горе. Я не знал ничего этого. Я рос один у отца и

не помню, чтобы он когда-нибудь прижимал меня к своей груди. А если он и брал меня иногда на руки, то лишь

для того, чтобы посадить в лодку или снять с лодки на берег. Я ходил с ним на рыбную ловлю до восьми лет, а

потом попал в русский приют.

Конечно, я никогда не попал бы в этот приют, если бы жил мой отец. Но он тоже умер. Он пожалел новые

сети, зацепившиеся за корягу, нырнул за ними и погиб. Будь это другое озеро, а не Ахнеярви, он тоже, быть

может, жил бы и сейчас. Но Ахнеярви 1 недаром заслужило свое название. В нем и до моего отца кое-кто нашел

свой конец – такими оно славилось омутами. Отца у меня не стало, как не стало матери. Я вышел на свой

жизненный путь один.

Мне уже заранее думается, что вы упрекнете меня в желании говорить о Суоми лишь плохое, когда я

начну вам с этого места свой рассказ. Но это будет неверно. Никогда не номинал я Суоми недобрым словом.

Одну только деревню Кивилааксо буду я иметь в виду, когда дойду в своем рассказе до того места, где мне

придется сказать, что не нашлось в ней тогда ни одной родственной руки, которая протянулась бы к

восьмилетнему сироте после смерти его отца. Даже брат моей матери не сумел удержать меня у себя. Его жена,

сердитая Аста-Ирма, с первого же дня заявила:

– Только до аукциона – не дольше.

И она была права, эта высохшая и замученная работой Аста-Ирма, потому что жила она в большой

бедности, работая в коровнике у молодого Арви Сайтури. У нее и со своими детьми было немало возни. Один

из них всего лишь год как начал ходить, второй еще ползал по полу, а третий лежал в пеленках и питался грудью

1 А х н е я р в и – Жадное озеро.

матери. Работала она одна как в коровнике Сайтури, так и в своем собственном крохотном хозяйстве. Ее муж,

брат моей матери, больше пил, чем работал.

Люди говорили, что он начал пить с досады, и это было, пожалуй, верно. Я сам видел, как он морщился

от этой досады каждый раз, когда опрокидывал себе в горло стакан водки. Люди говорили, что досада эта

пришла к нему с того дня, как умер в деревне Матин-Сауна его отец, чье кожевенное хозяйство перешло за

долги в руки Арви Сайтури. Как ни старался брат моей матери доказать на суде, что не могло быть у его отца

таких крупных долгов, это не помогло. Суд принял сторону Арви Сайтури, и брат моей матери остался ни с чем.

Живи он со своим отцом вместе, ему бы, может быть, удалось отстоять свое наследство. Но он не ужился

с ним, ушел за четыре года до его смерти из дому и поселился в Кивилааксо на маленьком клочке земли своей

молодой жены Асты-Ирмы. Конечно, он рассчитывал после смерти отца снова вернуться домой, в Матин-Сауна,

и взять кожевенное хозяйство в свои руки. Но Арви Сайтури оказался хитрее его, несмотря на свою молодость,

и вырвал это хозяйство прямо у него из-под носа.

С того дня брат моей матери при каждой встрече с Арви Сайтури грозился его зарезать, но это не меняло

дела. Жил он в постоянной бедности, не находя достойного занятия для своих сильных жилистых рук,

привыкших скоблить и мять кожи, и больше пропивал, чем зарабатывал. Поэтому жена его с такой

решительностью заявила, что согласна терпеть мое присутствие в своем доме не долее, чем до аукциона.

И я с нетерпением ждал этого аукциона. За те несколько дней, что я провел у тети Асты, мне от нее

перепало столько шлепков и затрещин, что я сам был заранее рад всему, что обещало меня от них избавить. На

мое счастье, аукцион в Алавеси провели не под рождество, как это обычно делали в других приходах, а в конце

сентября. Случись это зимой, мне пришлось бы туго, ибо сердитая тетя Аста прямо заявила, что не даст мне

никакой зимней одежды. Не из чего ей давать. Пусть меня одевает тот, кто меня купит.

Говорили, что причиной такой перемены срока аукциона был шум, поднятый социалистическими

газетами по поводу зимних аукционов. Они писали, что плохо не только то, что призреваемые мерзнут в пути на