Текст книги "Другой путь. Часть 1"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

эти зимние аукционы, но еще и то плохо, что дети, начав ходить осенью в одну школу, после аукциона попадают

к другому хозяину и вынуждены в середине зимы переходить в другую школу. А перемена эта вредно

отражается на успешности их занятий.

Меня, правда, это мало касалось. Никто не собирался отдавать меня в школу той осенью. Да и куда

отдавать? У нас в Кивилааксо не было школы. В двух соседних деревнях ее тоже не было. А была она в

Алавеси. Но до Алавеси насчитывалось семь верст, и поэтому та школа была не для меня. Чтобы я мог ходить в

ту школу, меня нужно было отдать в Алавеси кому-нибудь на жительство, уплачивая за мое содержание. А этого

никто из жителей Кивилааксо, кроме разве Арви Сайтури, не смог бы сделать, и менее всего брат моей матери.

Следовательно, не могло быть и речи о том, чтобы я ходил в школу, хотя той же осенью мне исполнилось восемь

лет.

Однако на людском аукционе в приходе Алавеси все для меня решилось очень хорошо даже со школой. И

решила это русская учительница. Она случайно заглянула в кирку и первое время не могла понять, что там

происходит. Как раз в это время продавали одну очень старую женщину. Член управления по делам

призреваемых стукнул молотком по столу и сказал:

– Катри Муставеси. Восемьдесят лет. Она больше сидит, чем ходит, и плохо видит, но может вязать

чулки и варежки. Тому, кто ее приютит, община дает сто марок. Есть желающий?

На это предложение откликнулись двое, из которых один был молодой Арви Сайтури. Он заявил, что

согласен взять эту женщину за девяносто девять марок. А другой сказал, что согласен взять ее за девяносто

восемь. Тот, другой, был, как видно, не из богатых и пришел на такой аукцион первый раз, желая попытать

счастья в новом способе заработка. Арви Сайтури дал понять всем присутствующим, что не очень-то верит в

состоятельность этого крестьянина. Но тот продолжал торговаться, сбавляя по одной марке, как и Арви, а для

присутствующих было все равно, состоятельный он или нет. И поэтому скупому Арви тоже пришлось уступать

марку за маркой, пока цена не подошла к восьмидесяти. Но тут Арви остановился. Он был не настолько прост,

чтобы брать к себе в дом призреваемую за такую низкую цену. И когда она перешла к чужому крестьянину, член

общинного управления спросил у людей, кто из них знает его и сможет ли он содержать старуху. Никто ничего

не ответил, только один бритый сморщенный старик из Метсякюля проворчал:

– Наверно, сможет, если берет. Ведь сам-то он еще с голоду не подох.

Потом членам общины был предложен старик с парализованной рукой. На его содержание община

отпускала сто тридцать марок. Сразу началась торговля, потому что за этого старика ухватились одновременно

четверо, сбавляя марку за маркой. Этот старик оказался лакомым куском, и каждому хотелось его приобрести.

Но после того как Арви Сайтури сбросил сразу пять марок, старик перешел к нему за сто марок.

Это был уже третий призреваемый, которого Арви приобрел в тот день. Рядом с ним уже стоял худенький

десятилетний мальчик, а позади него лежала на полу у стены старушка, еще более старая, чем Катри Муставеси.

Арви знал, кого покупать. Мальчика он собирался заставить работать. Старика с парализованной рукой – тоже.

А старушка была настолько слабая, что могла умереть со дня на день, и тогда все девяносто пять марок,

полученные за нее, тоже становились его прибылью.

Чужой крестьянин с завистью смотрел на Арви, который должен был получить от общины за этих трех

людей почти триста марок. И когда выставили всем напоказ следующего призреваемого – старого,

замученного работой эпилептика, он снова принялся торговаться, соглашаясь на самую низкую цену, – так

нужны были ему деньги. Но устроители аукциона не поверили в его способность прокормить двоих, и

эпилептик попал к какому-то угрюмому хозяину из деревни Метсякюля. Тот же хозяин взял следующего

призреваемого – здоровенного сорокалетнего детину, который всем был хорош как работник, но не имел ума.

Арви Сайтури не пытался за него торговаться. Он не любил держать здоровяков из-за их аппетита. Сам

он, должно быть, не очень много ел, потому что был худ и подвижен. Только лицо его не казалось худым из-за

своей ширины. А широким оно больше казалось оттого, что он постоянно щурил глаза и растягивал рот, как

человек, внезапно попавший из темноты на свет. И никогда нельзя было понять, в какую сторону смотрели его

глаза, – так близко сходились у него веки, уснащенные редкими светлыми ресницами. Он ощупал мои руки,

определяя, насколько они пригодны к работе, и при этом как будто смотрел на меня, но в то же время

присматривался к другим детям, к старикам и увечным, стоявшим и сидевшим в передней части церкви. И

другие люди тоже присматривались к ним, делая вслух замечания по поводу их недостатков и прикидывая,

насколько тот или иной из них пригоден к работе.

И еще многие люди просто так стояли и сидели на церковных скамьях, не собираясь брать в свои дома

этих бедняков на пропитание. А те молча ждали своей очереди, и по их глазам видно было, как внимательно они

прислушивались к торгам. Никому из них не хотелось попадать на чужие хлеба за слишком низкую цену, чтобы

потом не наслушаться упреков от хозяина.

2

Русская учительница из детского приюта смотрела, смотрела на все это и наконец спросила по-фински у

стоявшего по соседству с ней высокого парня:

– Скажите, что здесь происходит?

А этим высоким парнем оказался Илмари Мурто. Коли бы она знала его, то не обратилась бы к нему с

таким вопросом. Но она не знала его и обратилась и поэтому получила такой ответ:

– Нет, это не рынок рабов. Это передача бедных на полное призрение.

Она взглянула на него с удивлением и отошла немного в сторону. А Илмари Мурто, словно

обрадовавшись тому, что она расшевелила его своим вопросом, продолжал разъяснять:

– Вы не думайте, передача людей на полное призрение – это весьма человеколюбивое предприятие.

Проданные с публичного торга люди попадают в райские условия жизни. Это несравненно лучше, чем

отправлять их в богадельни.

Голос у Илмари Мурто был густой и низкий, покрывший своей громкостью все другие голоса в церкви. И

видно было, что говорил он совсем не для учительницы, а для всех других, кто в это время находился в церкви.

Он сказал:

– Это счастье, что они попадают к таким вот добрякам, как этот симпатичный крестьянин из

Метсякюля. С виду он действительно мрачный и даже скулы свои не брил дня четыре. Но он только с виду

мрачен, а на самом деле даже клопа убить неспособен, в чем не трудно убедиться, если заглянуть к нему в

жилище. И тот хилый калека, которого он только что отобрал себе для прокорма, вернется сюда в будущем году

на очередной человеческий торг располневшим, поздоровевшим, с новой отросшей ногой. Или вот мой хозяин,

Арви Сайтури. Сам он, правда, с виду сухой и черствый. Но внешность обманчива. На самом деле он человек

очень большой доброты – весь в своего отца, безвременно почившего в бозе три года назад от слишком

большой рыбьей кости, так неудачно им проглоченной вместе с рыбой Матти Турханена, ныне тоже покойного.

Ему еще нет двадцати лет, но он уже успел приложить к своему хозяйству после смерти отца чужой участок

леса, домик Матти Турханена с клочком земли и чужое кожевенное хозяйство. По примеру отца он тоже каждый

год берет к себе на прокорм человека три-четыре и через год возвращает вполне живыми тех из них, которые не

успевают у него умереть от обилия пищи. Как вы уже, вероятно, заметили, он особенную нежность питает к

старикам и детям, и не его вина, если в конце каждого года он кого-нибудь из них недосчитывается. Просто

наступает пора умереть некоторым старым людям, и они умирают на его дворе. Что делать! Ему самому жалко

их до слез, но не идти же против воли провидения. Два года назад, например, он взял к себе слепого старика,

который совсем не мог работать. Ну что ж! Не мог так не мог. Если уж кто не может работать, Арви это видит и

понимает. Например, мертвого человека он еще ни разу не пытался заставить крутить ручку веялки или колоть

дрова. Мертвый есть мертвый, и Арви отлично понимает, что с него ничего не возьмешь. В этом надо отдать

ему справедливость. И того слепого старика он тоже оставил в покое после неудачных попыток. Он только на

всякий случай напоминал ему о своем великодушии кое-когда и утром, и вечером, и днем, чтобы тот помнил,

что работать его не заставляют и кормят даром. И мать Арви тоже время от времени напоминала об этом

старику. Ничего плохого, казалось бы, не было в таком напоминании. Надо напоминать о чем-нибудь человеку,

если у него слабая память. А слепому старику это почему-то не понравилось. Он ушел ночью в лес, где

заблудился и умер с голоду. Вот какой черной неблагодарностью ответил он доброму Арви Сайтури на его

великодушие. Но это был старик. Бог с ним. Зато человек, имеющий способности к работе, находит у Арви

самое широкое применение для этих способностей. Только ночь прерывает в доме Сайтури это применение или

какой-нибудь другой случай вроде того, что произошел у него с мальчиком, взятым с публичного торга в

прошлом году. Чтобы применение способностей мальчика к труду шло как можно полнее, Арви держал его

целыми днями в лесу на работе взрослого. Но применение это нарушилось, когда мальчик ударил себя нечаянно

топором по ноге. Лечить его Арви, конечно, не стал. Ведь он же не доктор, чтобы лечить. Все, что он мог

сделать, – это заставить мальчика еще несколько дней ходить в лес на работу. Но когда рана загноилась и

мальчика увезли в больницу, где ему отрезали ногу, Арви не стал его больше беспокоить. Уж так любопытно он

устроен, что интересуется больше теми мальчиками, у которых целы руки и ноги. Даже на целость головы он

мало обращает внимания и замечает ее на их плечах только в тех случаях, когда нацеливается в нее для

затрещины. Если бы к нему попался мальчик совсем без головы, не способный двигать руками и ногами, он и

такому тоже дал бы приют в своем доме, найдя применение для его рук и ног. Такую сильную любовь питает он

к детям, не имеющим отцов и матерей. Вот он взглянул на меня как будто бы сердитыми глазами. Но вы не

верьте. Это в нем говорит скромность. Он терпеть не может, когда его хвалят. Хорошо, не буду больше. И

устроители этой торговли тоже смотрят на меня с некоторым нетерпением. Я понимаю их. Они торопятся

скорей выполнить свою благородную задачу с приобщением этих людей к райской жизни. Не так ли?

И устроители дружно ему ответили:

– Да, да, Илмари. Ты бы лучше прекратил пока свое гуденье. Сам видишь: из-за тебя все дело стоит.

Видно было по их лицам, что они хотели бы с ним обойтись более строго и даже не прочь были бы

выкинуть его вон из церкви. Но он был такой огромный и широкий, что из подобной попытки, пожалуй, ничего

бы не получилось. Скорее они сами вылетели бы из церкви вместо него, если бы к нему прикоснулись. Они это

понимали и поэтому оставались сидеть на своих местах, терпеливо выжидая, когда он прекратит свою речь. А

он кивнул им и в заключение наполнил еще раз церковь гулом своего низкого голоса:

– Вот все, что я хотел вам сказать, а именно, что это не рынок рабов, а передача бедных на полное

призрение частным лицам. Так велел именовать все эти аукционы людей наш правительственный инспектор по

призрению бедных. Ему надоели всякие запросы по этому поводу от разных газетных корреспондентов, и он

объявил, что их нет, этих аукционов, на одном из которых мы с вами ныне благополучно присутствуем. Они

выдуманы теми, кто жаловался ему на жестокое обращение некоторых лиц со своими призреваемыми,

купленными на людских аукционах.

Вот какие любопытные вещи он говорил, этот Илмари Мурто. Действительно, если придерживаться

теории правительственного инспектора, о котором он упоминал, то и меня тоже не было на свете, да и сейчас

нет. Я тоже выдуман. И ярмарка людей в приходе Алавеси выдумана. И все, кто был продан при мне на этой

ярмарке, тоже выдуманы.

Выдуман также Арви Сайтури, ощупывавший мясо на моих руках. Выдумана молодая учительница,

смотревшая на него так, словно собиралась сжечь его своим взглядом. И выходит, что даже Илмари Мурто

выдуман? Но чей же тогда голос еще до сих пор гудит в моих ушах, когда я вспоминаю тот далекий день? Не его

ли слова я слышал в этой церкви, которые запомнились мне на всю жизнь?

Уходя, он обернулся к учительнице, словно проверяя, довольна ли она его разъяснением. Она кивнула

ему, и он вышел, тоже ответив ей вежливым наклоном головы. После его ухода она молча присела в сторонке,

продолжая наблюдать. Но когда Арви Сайтури второй раз подошел ко мне, она поднялась со своего места.

К тому времени из детей только я один остался непроданным, как самый слабый с виду. Даже Арви

Сайтури был готов от меня отмахнуться, тем более что давали за меня от общины только семьдесят марок. Но

когда он принялся ощупывать мои руки второй раз, учительница не выдержала и снова заговорила. Она была

молодая, и голос у нее был звонкий. И в этом голосе звенело возмущение, когда она сказала:

– Как можно допускать подобные вещи!

Но так как она говорила на плохом финском языке, то некоторые из устроителей аукциона сделали вид,

что не понимают ее намека, а некоторые только ухмыльнулись. Их не задевало ее возмущение. Не ей было

учить этих почтенных людей, как надо жить. Вот что выразили лица устроителей аукциона. Даже я это понял. И

когда учительница подошла ко мне поближе, я немного попятился от нее к стене. А она сказала громко:

– Я желаю взять этого ребенка к нам в приют. Могу я это сделать?

И устроители аукциона ответили ей:

– Пожалуйста. Семьдесят марок в год от общины.

А она ответила:

– Не надо мне ваших денег.

И с этими словами она склонилась ко мне. Я хотел еще попятиться, но позади меня была стена. Бежать

было некуда. А она подняла меня на руки и сказала:

– Пойдем к нам, детка. Жалеть об этом тебе не придется.

Тогда я тоже посмотрел ей в лицо. Ничего страшного в нем не было. Лицо как лицо. А голубые глаза на

нем даже казались добрыми. Она улыбалась, ожидая от меня ответа, и я не нашел причины сказать ей “нет”.

3

Русский приют стоял на бугре у самой дороги, ведущей из Алавеси в Корппила. Это был небольшой

продолговатый домик в два этажа, служивший первое время школой. По соседству с городом Корппила

находились две сельские усадьбы петербургских господ, у которых были дети. В усадьбах работали русские

люди, тоже имевшие детей. В Алавеси жил русский булочник с женой и двумя девочками. Там же на лесопилке

работали двое русских рабочих – тоже не бездетных. Набиралось около двух десятков детей, имевших нужду в

русской грамоте.

Но война с немцами заставила превратить эту школу в приют. Из западных русских губерний потянулись

беженцы с детьми, среди которых оказалось много сирот. Их размещали в разных приютах Средней России, а

часть присылали и в этот приют. К моему приходу в нем уже было полно детей, мальчиков и девочек,

занимавших обе верхние комнаты и одну нижнюю. Позднее к ним прибавили несколько поляков, литовцев и

латышей.

Первое время у меня хватало забот с русским языком и русской грамотой, которые давались мне не

особенно легко. Я не мог понять, зачем они так стараются вложить в меня и то и другое. Но приходилось

мириться с этим.

Две женщины, приставленные к нам, вели хозяйство приюта и заботились о том, чтобы мне было тепло и

сытно. К зимним холодам они снабдили меня ватным пальто и валенками. В день рождества Христова

добродушный пожилой Иван, работавший в хозяйстве приюта, принес к нам в класс большую елку. А в дни

масленицы он катал нас по очереди на паре коней по большой дороге от Алавеси до Корппила, сажая каждый

раз на дровни по десять человек. Лето мы проводили с ним и его хозяйкой, помогая им в поле и на огороде.

Когда поспели ягоды и грибы, мы ходили за ними в соседние леса. Время летело так быстро и незаметно, что я

только в конце лета вспомнил о родных местах.

Напомнил мне о них Ахти Ванхатакки, имевший торпу 1 на земле Арви Сайтури. Он случайно заметил

меня, проходя по дороге мимо школы. А заметив, подозвал меня к забору и сказал:

– Там твой эно 2 приказал долго жить. Слыхал об этом?

Я не слыхал об этом. Но и тут я не сразу понял, что это значит. Понадобилось несколько дней, пока я

понял, что это означало. Это означало, что деревня Кивилааксо стала теперь для меня чужой деревней, где ни

один голос не скажет: “Заходи, Аксель, будь как дома”.

Тем временем вернулась Вера Павловна из Петрограда, куда она уезжала на лето, и в школе опять

началось ученье. Но я все продолжал думать о Кивилааксо. Я знал, что никому не нужен там, но все же мне

хотелось посмотреть еще раз на то, что когда-то не было мне чужим. И когда я думал об этом, в моих мыслях

возникало почему-то сердитое худощавое лицо тети Асты, от которой я не видел ничего, кроме затрещин. В это

время я, кажется, готов был согласиться даже на затрещины, лишь бы привлечь к себе там чье-нибудь внимание,

на своей родной земле. Даже затрещины тети Асты могли бы служить знаком того, что деревня Кивилааксо

имеет ко мне какое-то касательство.

Набравшись немного смелости, я сказал Вере Павловне, что хочу побывать в своей деревне. Она

спросила:

– Разве ты летом не ходил?

– Нет.

– Почему же? Или успел уже забыть свою родную деревню?

– Нет.

– Так что же тебе помешало?

– Я не хотел. Мне у русских больше нравится.

– У русских? Разве они лучше финнов?

– Да.

– Напрасно ты так думаешь, детка. Ты неправ. Русские не лучше финнов, как финны не лучше русских.

И те и другие одинаково достойны уважения. Но как среди финнов есть плохие и хорошие люди, так есть они и

среди русских. И каждый такой плохой одинаково плох и для русского и для финского народа, а хороший

одинаково хорош.

– А как их узнать, плохих и хороших?

– Тебе это трудно сейчас понять, но помни, что хороших всегда больше среди простых и бедных людей,

а плохих – среди богатых.

– А почему же тогда у нас Арви Сайтури добрый? Он богатый, но у него бедные живут и он их кормит.

А тетя Аста бедная и злая и никого не кормит,

Вера Павловна вздохнула.

– Ничего ты не понимаешь. Но придет время – поймешь. Твоя тетя Аста во много раз лучше Арви.

Сходи к ней и больше не забывай своей родной деревни. Люби ее. Вырастешь – поймешь, что самое дорогое в

жизни человека – это его родной край. И очень печально, когда ему приходится жить на чужбине.

Вера Павловна задумалась, глядя в окно, за которым начиналась осень, и ее молодое лицо стало

грустным. Видя это, я не стал больше задавать ей вопросов и потихоньку отошел в сторону.

А в ближайшее воскресенье я уже шагал с утра в сторону Алавеси. Песчаная дорога уплотнилась от

осенних дождей, и в ее ухабах стояли лужи. Канавы по бокам дороги тоже блестели водой, а росшие вдоль них

молодые ольхи и березы были тронуты желтыми красками осени.

В Алавеси я должен был свернуть на боковую дорогу, ведущую в Кивилааксо. Но скопление народа у

церкви остановило мое внимание, и я приблизился к ней. Утренняя служба уже должна была кончиться. Значит,

людям здесь нечего было делать, и собрать их здесь могли только новые человечьи торги. Любопытство

потянуло меня внутрь церкви, и я вошел.

1 Т о р п а – участок арендованной земли.

2 Э н о – дядя, брат матери.

Нет, на этот раз тут не было торгов. На этот раз тут читалась какая-то проповедь. И господин, читавший

проповедь, уже заканчивал ее. Он примерно так сказал в заключение:

–… Время сейчас трудное для России, которая ведет истощающую ее войну. Мы благодаря

великодушию русских оставлены в стороне от этой войны и отделываемся торговыми поставками, что делает

эту войну для нас скорее полезной, чем вредной. Терпеливо выжидать событий – вот что подсказывает нам

сейчас приобретенная веками мудрость. В государственном устройстве России возможны изменения. Близится

и для Суоми час великих перемен. Исходя из этого, мы призываем вас не раздражать преждевременно русского

монарха, а наоборот – стремиться повседневным своим поведением поддерживать в нем прежнюю веру в нашу

лояльность.

Такими примерно словами закончил свою проповедь в маленькой кирке Алавеси приехавший из

Хельсинки представитель просветительного общества. И едва он спустился вниз со ступенек клироса, как его

место занял Илмари Мурто.

Его появление вызвало легкий гул в рядах сидевших и стоявших внутри церкви людей. Но это не был

враждебный гул. На лицах людей виднелись улыбки и любопытство. Должно быть, им не впервой было

слушать его странные речи, в которых не всегда сразу удавалось уловить главную мысль. А он положил одну

руку на перила клироса и заговорил, помогая своим словам другой рукой:

– Да, все было правильно сказано нашим почтенным столичным гостем о нашей лояльности к русскому

монарху. Иногда это доказывается у нас наглядно, как доказал в прошлое воскресенье приказчик господина

Линдблума, ударив русского Ивана из Суолохко пивной бутылкой по голове. Иван, правда, не понял

доказательства и ответил тем же. Но попытки такого рода продолжаются у нас по всей стране, и это надо,

очевидно, приветствовать. И заметьте себе: молодцы, подобные этому приказчику, не трогают высокого

русского начальства и всяких там генералов и офицеров, помня о лояльности к монарху. После убийства

Бобрикова 1 они поняли, что с русским начальством шутки плохи. Гораздо безопаснее шутить с такими, как этот

бедный Иван, обрабатывающий кусок приютской земли. За таких никто не заступится, даже русское начальство.

И они плюют таким в бороду, провожая их угрозами и оскорблениями. Они избивают русских коробейников и

отбирают у них товары вместе с выручкой. Так изобретательны они на шутку. Не начальство русское

удостаивают они подобными шутками, не офицерство. Зачем? До них высоко добираться, и неизвестно еще, что

получишь в ответ на шутку. А эти рядом и стерпят все. Не офицеры и начальники пришли превращать Суоми в

колонию царя, а эти мирно живущие бок о бок с нами, вроде того парня, который работает у нас на лесопилке

укладчиком досок, или того, что выпекает булки в пекарне господина Линдблума. Это они, конечно, подлинные

виновники подчинения Финляндии русской монархии, и никто другой. В течение ста лет они только и мечтали

об этом, притворяясь мирно работающими на своих полях и платя за нас в казну налоги, а заодно неся за нас же

у своего царя военную службу, чтобы ничто не мешало свободному развитию нашей национальной культуры.

Это они главные виновники упомянутого мною зла, обреченные на вечное непонимание перечисленных мной

наглядных свидетельств лояльности, о которой упоминал здесь наш высокочтимый столичный гость.

Но столичный гость в ответ на эти слова Илмари только пожал плечами. А церковный распорядитель,

увидя это, обернулся к Илмари и провозгласил:

– Прекращай, Илмари, свое грохотанье. Запираю церковь.

Однако столичному гостю не понравилась такая грубость, и, смягчая ее, он сказал:

– Я понимаю вашу мысль, молодой человек. Но вы заблуждаетесь. Никогда финский народ не пойдет на

дружбу с русскими, чуждыми его психологии.

– Вот как? – Илмари с готовностью повернул к нему свою крупную голову. – Чуждыми его

психологии? Чью психологию имеет в виду господин столичный гость? Разумеется, не психологию простого

финского народа, не психологию финских рабочих и трудовых крестьян, составляющих всего каких-нибудь

девяносто процентов населения Суоми. Что с ними считаться? У них такой странный взгляд на дружбу, что его

не стоит принимать во внимание. Наши рабочие, например, способны жить и работать одинаково мирно и с

русскими и шведскими рабочими. Они могут жить и трудиться бок о бок с ними независимо от того, с кем

воюют их правительства, и никогда их интересы не пойдут врозь, несмотря на разный язык. Такой нелепый у

них взгляд на дружбу с двумя соседними народами. К самостоятельности Финляндии они стремятся, может

быть, сильнее, чем наш господский класс, но даже при полной самостоятельности они не потеряют способности

жить в дружбе с русскими.

Столичный гость встал со своего места и устало махнул рукой, готовясь выйти из церкви. Он сказал:

– Такие речи мне уже знакомы. Я отдаю должное вашему самородному остроумию, господин социалист,

но, право, нужно быть слепым, чтобы не видеть, как глубоко проникли национальные чувства в сердце каждого

финна, независимо от его сословной принадлежности.

– Не национальные, а националистические. И не так уж глубоко. Потому вы и стараетесь развивать их с

помощью ваших проповедей.

– Зачем? Это лежит в самой природе финского человека.

– В самой природе? Вот как?

1 Б о б р и к о в Н . И . – финляндский генерал-губернатор. Своей жесткой обрусительной политикой вызвал

недовольство в некоторых общественных кругах Финляндии. Убит финским террористом в июне 1904 года.

– Да. И благодаря природе русского. Есть в ней нечто, с чем вы никогда не примирите финна, как бы ни

изощрялись в своей противоестественной пропаганде.

– Да! Вы правы. Есть в ней нечто, в природе русского. Это нечто – желание жить в дружбе с финским

народом. Какая потрясающая наглость! Русский мужик, пригодный лишь на то, чтобы служить заслоном для

других народов от разных азиатских и европейских завоевателей, осмеливается равняться с финном! Взвалив на

выносливую русскую спину всю нашу долю военного труда, мы прикидываем теперь: а чем бы тут еще

попользоваться? И наши националисты помогают перебегать через горло Ботнического залива высокородным

финским молодцам, прозванным в Германии “пфадфиндерами”. Тайно обученные немцами в Локштедтском

лагере под Гамбургом, они уже составили целый егерский батальон числом в две тысячи человек, готовых

вернуться в Суоми и служить кому? Кому будут служить эти люди?

– Не русским, разумеется.

– Еще бы! Не русские же их выпекли. Но оплачивать за них немецкий счет не пришлось бы финскому

народу.

– Цель стоит платы.

– Чья цель, чьей платы?

– Не нашей, надеюсь.

– Вот именно. Вы надеетесь, что плательщиком в конечном счете окажется русский народ. Но финские

рабочие могут испортить ваши ожидания. Работая с давних пор бок о бок с русскими, они перестали видеть

разницу между собой и ими и даже готовы поддержать их борьбу против царизма, считая эту борьбу также и

своим кровным делом, несущим свободу Финляндии. Как ни старается часть нашей бравой печати напомнить

им, что все русские поголовно их враги, – не могут они этого усвоить. Бедные слепцы! Где им понять, что их

дружба с русскими рабочими может привести к осечке все ваши благородные заигрыванья с кайзером! Ох, уж

эти русские, околдовавшие финских рабочих своей революционностью!

4

Я пошел потихоньку прочь из церкви. Мне стало неудобно оставаться здесь. Мне показалось, что люди

стали вдруг внимательнее разглядывать мою синюю осеннюю тужурку и мои приютские сапоги. Многие из них,

наверно, знали, что я вот уже год как живу в русском приюте, и ем их хлеб, и ношу их одежду.

У меня даже мелькнула мысль выбраться обратно на большую дорогу и вернуться в приют. Но в то же

время меня очень тянуло увидеть еще раз свой родной дом, который отошел к Арви Сайтури за долги моего

отца. И я был также не прочь увидеть сердитую тетю Асту, о которой сказала свое доброе слово Вера Павловна.

И, думая о них, я все же решился наконец выйти на маленькую боковую дорогу, ведущую в Кивилааксо.

Семь верст – не близкий путь для девятилетнего мальчика, уже прошедшего три версты. Зато не было

жарко. Сплошные серые тучи отделили от земли солнце, и воздух содержал в себе первую прохладу осени.

Пройдя половину пути, я решил отдохнуть и перебрался через канаву на траву. Пока я там лежал, заслоненный

кустарником, по дороге в сторону Кивилааксо прошел Илмари Мурто. Я пригнул голову ниже, пока он отмерял

своими длинными ногами эту часть дороги. Конечно, бояться его у меня не было причины. До сих пор я всегда

видел его только издали, а он меня, может быть, совсем не видел. Но все же не стоило привлекать его внимания.

А вдруг он подойдет ко мне и начнет вести свои непонятные речи, от которых одни становятся сердитыми и

стараются от него скорей отделаться, а другие только улыбаются с недоумением на лицах, Что мне тогда делать:

улыбаться или уходить?

Он был очень странным, этот Илмари Мурто, и неведомо откуда появился в наших краях. Говорили, что

он родом из Саволакса и что его отец умер в тюрьме, куда его посадили финские власти за то, что он в 1906 году

поддержал с другими финскими рабочими русских солдат, которые восстали в Суоменлинна 1 против своего

царя. К нам, в Кивилааксо, Илмари приехал по объявлению, его дал в газете “Карьяла” Арви Сайтури. Арви

указал в объявлении, что ему нужен рабочий-кожевник. А Илмари успел за свою неспокойную жизнь сменить

столько разных профессий, что и кожевенное дело оказалось для него не чужим. Неизвестно, из какого города

прибыл он в Кивилааксо, но не было, пожалуй, в Суоми ни одного города, где не остался бы его след. Надо

думать, что приехал он в Кивилааксо в трудную для себя пору, если согласился работать у Арви Сайтури,

который никогда и никого не баловал хорошей платой. Может быть, и для Арви тоже было не совсем приятно

брать в работники человека вдвое крупнее себя, но как иначе мог он оживить попавшее ему в руки кожевенное

хозяйство, если сам еще не знал этого дела? Приходилось мириться с крупными размерами работника. Кстати,

из крупных размеров можно было выжать больше соков. А это он уже хорошо умел делать, несмотря на то, что

был на десять лет моложе Мурто. И на всякий случай у него всегда был при себе пуукко 2, которым он владел

получше многих других парней из Кивилааксо, Метсякюля и Матин-Сауна.

Но когда Илмари Мурто увидал, в каком состоянии находится кожевенное хозяйство, он потребовал у

Арви помощника, хотя бы на первое время. Арви предложил ему самому подыскать себе помощника и тут же

указал как бы невзначай на моего эно. Конечно, Илмари в то время еще не знал, что это и есть законный хозяин

кожевенной мастерской. Как удалось ему уговорить моего эно поступить работником к своему врагу, этого

1 С у о м е н л и н н а – Свеаборг.

2 П у у к к о – финский нож.

никто не знал. Некоторые говорили, что он будто бы пообещал ему отвоевать обратно его хозяйство от Арви. Но

это легко было сказать и очень трудно сделать, ибо сухой и жесткий Арви Сайтури все шире пускал свои корни

по каменистой финской земле, крепко удерживая все то, во что вцепился.

Вот прошел уже год, как Илмари стал кожевником, и что-то не слыхать было, чтобы он выполнил свое

обещание, данное моему эно, если он действительно такое обещание давал. Услышать можно было только об