Текст книги "Другой путь. Часть 1"

Автор книги: Эльмар Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Когда год спустя я получил свой первый отпуск, мне уже нечего было делать в Кивилааксо. Мой новый

дом был пуст. Но и дом Рикхарда тоже был пуст. Не было в нем ни немецких офицеров, ни Айли с Уллой. Все

они уехали в Хельсинки и там проводили время. Я посидел внутри своего старого домика, который уже

накренился на один угол. Потом я съездил на лодке за озеро Ахнеярви, чтобы пособирать в лесу чернику.

Газеты в те дни призывали не оставлять в лесу ни одной ягоды, ни одного гриба, и я решил последовать их

призыву. Но в лесу за озером ко мне подошла незнакомая госпожа с большой собакой и сказала, чтобы я

убирался из ее леса, где все ягоды принадлежат ей. Я пробовал ей доказать, что ягоды все равно зря осыплются

и пропадут. Их так много, что даже рота солдат не смогла бы их обобрать в таком огромном лесу за целое лето.

Но она ответила, что это меня не касается, и позвала своего слугу, старика с ружьем, который и проводил меня

обратно до лодки.

Я съездил в Туммалахти, где вдоволь наслушался от Каарины воспоминаний о той страшной переделке, в

которой побывал Арви Сайтури. Он после того уже не так часто упоминал о русских лесах и черноземе. А когда

русские устроили гитлеровцам Сталинград, он стал гадать, удовлетворятся ли они границами сорокового года

или будут брать всю Финляндию. Теперь он собирается уйти из отряда ветеранов по нездоровью и вернуться к

своему хозяйству.

Рассказала она также про разные другие случаи, где финские и немецкие фашисты резались не только с

русскими, но и друг с другом. Резались из-за девушек и жен. Такое произошло в Саммалвуори и даже в

Туммалахти, где на несколько дней останавливались два гитлеровских взвода. Майя Линтунен перебралась в те

дни к Илмари и Каарине вместе с девочками, предоставив гитлеровцам весь свой дом. А жены Эйно – Рейно

попали в такое трудное положение, что послали мужьям на фронт срочную телеграмму. Те находились где-то

далеко под Лодейным Полем. Но, несмотря на это, они примчались на зов своих подруг, как дикие звери,

прихватив с собой автоматы. Правда, на это у них ушло несколько дней. А к их приезду немецкая полурота

успела сняться с места. Но они догнали ее верхами и обстреляли из автоматов, убив и ранив несколько человек,

а потом скрылись в лесу. С тех пор они на фронт уже не возвращались и бродили по окрестным лесам, не

упуская из виду своих верных жен.

А я вернулся на фронт. У меня не было такой верной жены. И еще год провел я в окопах, не получая

писем и не пытаясь писать сам. Когда к нам приезжали лотты, я с надеждой вглядывался в их лица, ожидая

увидеть среди них свою Айли. Но это была слишком призрачная надежда. Айли нашла себе совсем другой род

занятий. Лотты поили нас горячим, ячменным кофе, продавали нам сигареты, газеты, журналы и снова уезжали

на своей двуколке в прифронтовой тыл. А мы принимались читать газеты, в которых главные места были

заняты сообщениями ставки Гитлера.

Его дела на фронте не выглядели блестящими, но он продолжал кричать о своих победах. Как говорится:

“Ешь солому, но форсу не теряй”. Уже не возвещала больше наша газета “Хельсингин саномат” о том, что

гитлеровский военный флаг развевается над вершиной русского Эльбруса. Далеко им было теперь до Эльбруса.

Но их сообщения все-таки гласили, что они повсюду продолжают брать верх. Пусть они были отброшены

русскими от Волги к Днепру, зато они сбивали у них сотни самолетов за день и уничтожали сотни танков и

орудий. А русское войско они уничтожили полностью еще до своего подхода к Сталинграду и теперь пятились

назад не от русского войска, а просто потому, что пожелали выровнять линию фронта. И если при этом они

отдали обратно русским территорию, равную нескольким европейским государствам, то что за беда? У них еще

оставалось довольно места, по которому можно было пятиться обратно к Берлину. Зато они очень храбро

обстреливали Ленинград. Зато они утопили за один только год на разных морях более миллиона тонн грузов,

перевозимых мирными торговыми судами.

У нас дело обстояло не так весело, как у нашего доблестного союзника. Мы сидели в окопах и не знали,

когда придет наша очередь пятиться. Это было еще хуже: сидеть и не знать, сидеть и не сметь никуда уйти даже

в то время, когда твоя жена развлекается с эсесовскими офицерами. А в том, что пятиться нам все-таки

придется, уже мало кто сомневался. Пример Гитлера был слишком убедительный.

И вот я перелистывал в землянке газеты и журналы, пытаясь найти в них намек на время нашего

предстоящего отхода к своим прежним границам. Но такого намека не было. Писалось о чем угодно, только не

об этом. Что можно было найти тогда в газетах, помимо сообщений гитлеровских генералов об их непрерывных

победах над русскими, от которых они торопливо пятились на запад? Очень мало. Подорожала салака. Да, это

была важная новость. Нерадостные дела творятся в Суоми, когда в ней дорожает салака, за килограмм которой

платили когда-то всего полмарки. Салака в жизни финна подобна барометру, показывающему вместо погоды

меру его благополучия. И стрелка этого барометра из месяца в месяц неуклонно придвигалась к самой

ненастной точке. Невесело было следить за ее движением в те тоскливые дни, но газеты снова и снова

напоминали о ней среди других сообщений. Конфискован в Турку шведский шоколад, привезенный

контрабандой на пароходе. Ого! Где-то еще были страны, имеющие шоколад! Приятно знать, что он еще не

перевелся на нашей планете. Опять подорожала салака. В Хельсинки произвели сбор железного лома и резины.

Собрали двадцать восемь тысяч килограммов. Опять подорожала салака, а в компании с ней – судак, лещ,

лосось и ряпушка. Чересчур много танцуют у нас в тылу. Надо меньше танцевать в такое трудное для страны

время. Опять подорожала салака. Ее цена поднялась до пятнадцати марок за кило, приблизившись к цене

говядины. С правительством Виши достигнуто денежное соглашение. Подорожала салака. Достигнуто торговое

соглашение с Германией. Подорожала салака. В Турку на пароходах “Аранда” и “Апу” полиция конфисковала

восемьдесят три с половиной тысячи кило свежей салаки и две тысячи кило чешуйчатой рыбы. И, несмотря на

это, опять подорожала салака. Да, это не сулило нам добра, хотя и сопровождалось, например, такими

сообщениями, как достижения финской охоты. За год в Суоми убито около миллиона белок, что дает стране

более тридцати миллионов марок дохода, если считать каждую шкурку по цене внутреннего рынка от двадцати

марок до сорока пяти.

Белки – это хорошо, конечно. Пусть богатеет государство. И надо думать, что многие тысячи из этих

шкурок были добыты в лесах, окружающих Туммалахти, и многие сотни из них прошли через почерневшие от

работы жилистые руки старого Илмари Мурто.

Я прямо к нему поехал в конце следующей осени, во время своего второго отпуска. К себе в Кивилааксо

и не стал заезжать. Я даже не хотел знать, что там у меня делается. Я знал, что ничего хорошего там не делается.

Но и в Туммалахти тоже успело за это время нагрянуть горе. Умерла у старого Мурто его верная жена Каарина-

Ирма. Она была крепкая женщина и прожила бы еще много лет, если бы не война. Великая резня,

происходившая в мире, была причиной ее гибели. Эта резня ввергла страну в нужду, и, чтобы преодолеть ее,

Каарина работала не покладая рук. Страна призывала не оставлять в лесу ни одной ягоды, ни одного гриба, и

Каарина выполняла этот призыв очень добросовестно. Никто в жизни не собрал столько ягод и грибов, сколько

собрала она. Да иначе и нельзя было в тех краях, где даже ячмень и картофель не всегда достигали полного

созревания.

Они жили еще довольно сносно, однако давалось это им не легко. Заказы на выделку кожи стали

поступать к Илмари все реже и реже и скоро совсем прекратились. Даже беличьи шкурки перепадали ему

теперь от случая к случаю, что заставило его уделить больше внимания рыбной ловле. Но и рыбой нужно было

успевать запасаться до зимы, пока лед не сковывал озеро. Плохо получилось у них с мясом и салом. Из двух

поросят один заболел еще летом, и его пришлось зарезать в раннем возрасте. А второй что-то плохо рос. Были у

них еще куры, утки, корова и годовалый бычок. Но бычка им не хотелось резать. Запасы сена позволяли

держать его в коровнике до весны. А с весны до следующей осени его уже без особенного труда можно было

вырастить в крупного, мясистого быка на летнем пастбище в лесу. Так они жили, питаясь главным образом

картофелем, рыбой и молоком да изредка той случайной дичью, которую им заносили Эйно – Рейно,

продолжавшие обитать где-то в глубине лесов. Ячмень шел на кофе. А ягоды и грибы, к великой радости

Каарины, удалось почти полностью продать государственному скупщику.

Когда кончилась в лесу брусника, Каарина перешла на клюкву, надеясь и ее превратить в марки, которые

Илмари совсем перестал зарабатывать, не имея заказов на выделку шкур. Наступили холода. По ночам болота и

края озер охватывало кромкой льда. Но она продолжала ходить за клюквой с берестяным заплечным кошелем и

двумя корзинами. Время было трудное, и чем еще могла она помочь своему правительству, как не этими

походами в холод и сырость болот?

Каарина была еще крепкая женщина в свои пятьдесят шесть лет и многое могла бы выдержать. Но

однажды она провалилась в трясину, замерзшую сверху, и не сумела сразу из нее выбраться. Замерзшая кромка,

на которую она наваливалась грудью, продавливалась под ней, и она снова оказывалась в трясине. Когда же она

наконец выбралась, то долгое время лежала неподвижно на мерзлом мху, измученная этой борьбой за жизнь, а

когда встала – почувствовала себя продрогшей насквозь, но не захотела идти домой с пустыми корзинками и

продолжала собирать клюкву до вечера.

Придя домой, она почувствовала жар и стала топить баню. Илмари спросил, зачем ей понадобилась баня

в необычное время. Она ответила с виноватой улыбкой:

– Так… Захотелось что-то немного побаловаться теплом. Холодно в лесу и сыро.

Он ответил:

– Сыро и холодно в лесу каждый день, но это не значит, что каждый день из-за этого следует баню

топить.

Все же он помог ей протопить и даже сам сходил с ней в баню, где по ее просьбе попарил ее свежим

веником: она наготовила их за лето целый чердак. Но было уже поздно. Она слегла и больше не встала. На

следующее утро лицо ее пылало и она бормотала что-то несуразное. Когда Илмари отлучился на минутку, она

сползла с постели, пытаясь куда-то идти, но наткнулась на стол и осталась лежать на полу. Когда он подошел к

ней, она сказала:

– Я сейчас все сделаю. Сама сделаю. Ты не беспокойся.

Он поднял ее и уложил в постель. Потом сходил к Майе и взял у нее лошадь, а ее упросил побыть у

больной, пока он съездит за доктором. Она оставила своих девочек одних дома и пришла посидеть возле

бабушки Каарины, заболевшей первый раз в жизни.

К ночи Илмари привез из Саммалвуори старого доктора. Тот осмотрел и выслушал Каарину, после чего

заявил, что у нее воспаление легких в опасной форме. Но сделать он ничего не мог и добавил, что организм

должен сам пересилить болезнь. Он прожил у Илмари два дня, дождался, когда жар немного спал, и уехал,

прописав ей кое-какие лекарства.

Лекарства он, конечно, мог бы и не прописывать. Их негде было взять на этих трех одиноких торпах,

затерянных среди лесов. Но и без лекарства жар у Каарины постепенно спал совсем, и она пришла в полное

сознание, только ослабела сверх меры. Пробуя встать, она снова падала. Видя это, Илмари сказал:

– Не торопись подниматься. Поправишься – и встанешь. А пока я один управлюсь.

Это так ее растрогало, что она заплакала, следя за ним с постели благодарными глазами. Но лучше ей не

стало от лежанья. С каждым днем слабость ее усиливалась. Появился кашель. И при каждом кашле в груди у

нее хрипело и звенело. Видя, как он хлопочет по хозяйству, она тихо просила у него прощенья за то, что

доставляет ему столько хлопот, а сама валяется в постели, как самая последняя лентяйка.

А однажды утром она сделала вид, что все у нее прошло, и стала как всегда, заниматься хозяйством. Он

удивился и обрадовался, полагая, что она действительно поправилась, но ее усилий хватило ненадолго. Уйдя в

коровник, она что-то долго не возвращалась. Он бросил свою работу и пошел взглянуть. Там она лежала на

клочке сена возле коровы, которая косилась на нее с удивлением. Он внес ее в комнату, и она сказала, придя в

себя:

– Как же это я так опять… Вот лентяйка-то!

После этого он запретил ей вставать совсем. И она лежала, стараясь кашлять как можно тише и виновато

улыбаясь каждый раз, когда он входил в комнату. С этого дня она заметно стала угасать и сама почувствовала

это, но ему не говорила. Ему она говорила, что вот ей и лучше, слава богу, а завтра, бог даст, она уже сама

пойдет доить корову и кормить бычка, овец и птиц. Но он тоже понял, что дело с ней плохо, и еще раз съездил

за доктором. Тот выслушал ее и незаметным кивком пригласил Илмари в сени. Там Илмари спросил его, не

отправить ли ее в больницу, но доктор покачал головой. Во-первых, в больнице сейчас плохое питание, а во-

вторых, болезнь зашла в такую стадию, когда помощь запоздала. Но всякое бывает! Природа иногда делает

чудеса. А она женщина крепкая.

Он уехал. Каарина продолжала лежать, следя виноватыми глазами за лицом Илмари, словно пытаясь

прочесть на нем свою судьбу. А Илмари молчал и хмурился. Вечером он принес ей парного молока собственной

дойки. Она выпила сколько могла и сказала:

– Сколько я тебе забот доставила. Не знаю, как и загладить потом. Ты уж прости меня. Отлежусь вот, и

тогда…

Она все ловила взглядом его взгляд, словно собираясь еще что-то ему сказать очень важное. А он, словно

чувствуя это, смотрел в разные другие места, выполняя нужное по хозяйству. Не поймав его взгляда, она сказала

просто так, глядя в пространство комнаты:

– Я так виновата перед тобой. Не знаю, простишь ли.

Она выждала немного, но он молчал, трогая посуду на полках. Майя вошла и что-то у него спросила. Он

ответил. Когда они умолкли, Каарина продолжала:

– Что я для тебя? Ты был определен судьбой на очень великие дела. Ты был бы сейчас большой

государственный человек. И женщину ты мог бы найти себе красивую и умную. А я что? Нет, нельзя мне этого

простить. Но как я могла иначе? Посуди сам. Как я могла? Да, это я виновата, что так все получилось. Но я всю

свою жизнь помнила свое место. Нет, нельзя мне этого простить…

И она опять попробовала перехватить его взгляд, потому что все-таки надеялась на прощенье, но кончила

тем, что закрыла глаза и умолкла. Тогда только он подошел к ней, подоткнул вокруг нее одеяло и отвел с ее лба

прядь волос. Его крупная заскорузлая ладонь мало была приспособлена для таких дел, как прикосновение к

прядям женских волос, но все же он отвел их и даже слегка прижал к остальным светлым волосам ее головы,

уже заметно поредевшим и тоже, как у него, тронутым сединой. Она ничего не сказала на это, но ее большой

рот странно искривился и задрожал, а из-под закрытых светлых ресниц выкатились на складки толстых щек две

крупные слезы.

Больше она не заводила таких разговоров. А на следующее утро, когда он принес ей горячего молока и

два яйца, сваренных всмятку, она сказала:

– Теперь мне уже почти совсем хорошо. Скоро на поправку пойду. Залежалась я слишком. Хватит уж…

Как-то там наши дети? Хорошие они у нас. Поискать таких детей.

Она выждала немного, но он не стал поддерживать этот разговор, уйдя по делам хозяйства. Теперь ему

приходилось одному делать почти вдвое больше всяких дел, несмотря на помощь Майи. Слишком большую

долю работы несла на себе Каарина. Днем она опять сказала своим ослабевшим, бесцветным голосом:

– Хорошие у нас дети. Как-то они там?

Он покачал головой и ответил:

– Да.

Но к тому времени он уже послал письма им обоим. Он послал им письма уже в тот день, когда заметил,

что она стала угасать, но ей не сказал об этом. А она тоже не осмеливалась сказать ему прямо: “Позови”. А

вдруг их по какой-либо причине нельзя позвать? Или вдруг он не захочет их позвать? Поэтому она не просила

об этом, только жадно взглядывала на дверь каждый раз, когда она открывалась. Ее глаза стали немного крупнее

и слегка запали от болезни. Ими она внимательно следила за его лицом, упоминая о детях. Говорила она теперь

больше по ночам, когда он, покончив со всеми делами, ложился поближе к ней на соединенные вместе

скамейки, чтобы вовремя услышать, когда ей что-нибудь понадобится. До ее болезни он спал на печи, а теперь

переселился поближе к ней. И когда он ложился возле ее кровати, она опять принималась шептать о своем, пока

он не засыпал. Он спрашивал иногда перед тем, как заснуть:

– Тебе ничего не надо?

И она отвечала:

– Что ты, бог с тобой! Что мне надо? У меня все хорошо. Спи. Даст бог, и я завтра встану.

Но не проходило вечера, чтобы она снова не вспомнила детей:

– Юсси, наверно, еще вырос. Он все время рос, пока был дома. Он будет выше тебя. Такой хитрый! Отца

захотел перерасти. Сейчас у него, верно, много дела. Даже письма некогда написать. У Айли тоже много.

Заняты они очень оба. Хороших нам детей бог послал. Жаль, что они сейчас так далеко…

Замечая, что он уже посапывает носом, она умолкала. Но на следующую ночь опять принималась

шептать слова о детях. Однажды она повторила ему три раза подряд: “Как жаль, что они сейчас далеко!”. Она

думала, что он все еще не понимает ее. Но в середине следующего дня она услыхала в сенях давно ожидаемые,

такие близкие ее сердцу молодые шаги, и после этого в комнату вошел ее сын Юсси. Как она обрадовалась! Она

так и вскинулась на постели, пытаясь подняться, но снова упала на подушки, восклицая полушепотом:

– Вот как хорошо, что ты пришел! Отец уже видел тебя? Поздоровался с отцом?

– Да, он там хвою рубит возле двора на подстилку. А ты что же это?

– Я просто так. Расклеилась немного. Но очень хотела тебя повидать и Айли. Хорошо, что ты сам

догадался приехать.

– Нет, я не сам. Отец прислал мне письмо, и вот я приехал.

– Письмо?

– Да. Сообщил, что ты захворала, и я отпросился.

– Вот как! Сообщил. Видишь, какой он у нас хороший, твой отец. Но зачем он? У меня скоро уже

пройдет.

Она раскашлялась, и, когда кончила кашлять, внутри у нее захрипело и зазвенело. Она прошептала

улыбаясь:

– Видишь, какая у меня музыка внутри. Лучше всякой гармошки.

В это время вошел Илмари и тоже присел возле них. Она сказала:

– Оказывается, это ты вызвал. – И она взглянула на него благодарными глазами. Потом она спросила

сына: – А ты надолго приехал?

– Завтра я должен вернуться. Но я опять могу приехать, если понадобится.

Он спросил у отца:

– Ты доктора вызывал?

Отец ответил, глядя в сторону:

– Все сделано, что можно.

А она смотрела на них обоих с улыбкой и шептала:

– Какие вы оба большие и красивые! А Юсси точно с картинки сошел. И вырос как, господи! Так вырос!

Ты все растешь, Юсси, или мне это только кажется?

– Это тебе кажется, мама, потому что лежишь. Вот встанешь и увидишь!

Он опять обратился к отцу:

– А что доктор сказал?

Отец пожал плечами. Что он мог ответить при матери? Он сказал:

– Отдых ей нужен и хорошее питание.

А она смотрела на них блестящими глазами и шептала им, хотя они ее не слушали:

– Хорошо, что вы дома оба. Очень хорошо. Я так рада, когда вижу вас рядом. Такие оба молодцы. А

Юсси такой красавец. Мне так хорошо теперь. Никогда не было так хорошо.

И она все смотрела на них улыбаясь, пока они не вышли из комнаты. А когда они опять вошли спустя

четверть часа, Илмари заметил, что подушка у нее мокрая и глаза заплаканные. Он опять ничего не сказал. А

она так объяснила сыну причину слез:

– Жарко мне. Он так сильно топит печку, что жарко становится.

И опять, пока они оставались в комнате, она не сводила с них глаз. Отец устроил ужин, и они сели за

стол. Разговаривали мало, потому что сын для отца был чужой. Только для нее он был родной, и она все время

что-то шептала им, но они не слыхали. А для нее было неважно, слышат они ее или не слышат. Она их видела, и

этого для нее было довольно.

Только ночью, когда Илмари лег на печи, а сын устроился на двух скамейках поблизости от нее, она

сказала ему:

– Может быть, и Айли догадается приехать.

Но Айли не приехала. Где ей было приехать! Она в это время находилась в Хельсинки, и письмо отца не

дошло до нее туда. И у нее там было столько дел, в Хельсинки, с ее новыми арийскими друзьями, что ей было

не до матери. А может быть, она в это время опять находилась в приятной компании красавца Муставаара, и

тогда ей тем более некогда было подумать о своей больной матери, если бы даже письмо отца и дошло до нее в

конце концов.

Она так больше и не увидела своей матери никогда в жизни. И Юсси тоже не увидел, уехав из дому на

следующий день. Ему дали новое назначение на новое место, которое отвлекло его на несколько дней от мыслей

о доме, а когда он сообщил отцу свой новый адрес, тот известил его о смерти матери и о состоявшихся ее

похоронах.

Так она и угасла вдали от них, тихая Каарина-Ирма Мурто на пятьдесят седьмом году от роду. Война

поторопила ее в этот преждевременный путь. Майя Линтунен с помощью молодых жен Эйно – Рейно обмыла

ее грузное тело. Она же приготовила поминальный стол из скудных запасов Илмари. А он вырыл для своей

жены могилу рядом с могилами родителей Эйно – Рейно и сам сколотил ей сосновый гроб.

Из Саммалвуори притащилась пешком по осенней сырой стуже старая Кайса-Лена, считавшая своим

долгом бывать всюду, где людей посещало горе. Присев за стол в кругу четырех взрослых жителей Туммалахти

и двух детей, она сказала им слово утешения. Из этого ее слова жители Туммалахти узнали, что не вражда с

русским соседом, вызвавшая в стране нужду и голод и заставившая людей работать свыше их сил, была

причиной смерти Каарины, а воля бога. Это он призвал ее к себе. А почему он призвал ее к себе? Потому что он

всегда призывает к себе только лучших. Плохие ему не нужны. Вот она, Кайса-Лена, доживает уже седьмой

десяток, а не берет ее бог. Не нужна ему. Не угодила грехами своими. А Каарину взял. Она заслужила его

благоволение. Как ребенок выбирает и срывает на лугу красивый цветок, так и он выбрал ее на земле за ее

душевную красоту и взял к себе, чтобы украсить ею свой всевышний престол.

Она долго вела свою речь в этом роде, и все шестеро жителей Туммалахти внимательно слушали ее. Даже

старый Илмари не пытался ее прервать, хотя в нем не могло не закопошиться желание спросить у простоватой

Кайсы, на какого рода украшения идут у бога те, которые поступают к нему со всех фронтов мировой войны

десятками и сотнями тысяч, и, кстати, получить разъяснение, по какому признаку отбирает он их для украшения

своего заоблачного жилища и каким образом успевает это делать одновременно в сотнях тысяч мест. Но он не

спросил. Он молча выслушал благочестивую Кайсу до конца и затем качнул рукой над столом, приглашая

сидевших за ним приступить к еде.

И все отведали его горохового супа со свининой, ячневой каши с молоком, пирога с рыбой, соленых

грибов и моченой брусники. Молодые, румяные жены Эйно – Рейно положили ему на блюдо жареное бедро

лося. Майя Линтунен положила большой кусок свежего масла. Ее девочки положили на чистую тарелку по

одной монете в две марки каждая. И старая Кайса прибавила к ним несколько своих медных монет.

Так проводил старый Илмари свою верную подругу в последний, далекий путь, откуда по непонятной

причине никому и никогда не удалось вернуться назад.

21

Юсси не мог приехать из-за перемен по службе. У него произошло столкновение с начальником лагеря,

которому он заявил, что не подходит к должности тюремщика и желает отправки на фронт. Он и раньше просил

поставить его лицом к лицу с противником, когда вел охранную службу у военных складов и мостов. Но

начальство вместо фронта направило его в лагерь для русских военнопленных.

– Ты желаешь видеть противника лицом к лицу. Вот он, противник.

Он всмотрелся в полумертвые тени, населявшие лагерь, и на лице его отразилось недоверие. Но его

заверили:

– Да, да. Таков он и есть, наш самый главный враг.

Начальство считало Юсси удобным для службы в лагере, имея в виду его знакомство с русским языком,

его большие кулаки и священную ненависть к русским. Но уже в конце второй недели Юсси подал рапорт о

переводе его на фронт. При этом он сказал:

– Нет, это не русские. До такого состояния можно довести каждого из нас, если так же точно упрятать за

проволоку и медленно убивать морозом, голодом и непосильной работой в лесу.

Ему сказали:

– А разве это не естественный закон самозащиты? Только ослабляя любыми мерами своего злейшего

врага, мы сможем уцелеть сами.

Он ответил:

– Может быть. Но я предпочитал бы ослаблять его на фронте, а в палачи пусть идут имеющие к тому

призвание.

Но его все-таки не отправили на фронт. Его опять вернули на охрану важных тыловых объектов. И там,

на охране этих объектов, случилась у него в середине последней военной зимы еще одна встреча с карелом из

России Юхо Ахо.

Но сам я не берусь рассказывать вам об этой встрече. Бог с ней. И если ненароком зайдет когда-нибудь о

ней речь, я молча отодвинусь в сторону и кивну вам на Туммалахти и Саммалвуори. Оттуда ловите ухом слухи

об этой небылице и заодно все те раздутые добавления к ней, от которых у вас появится зуд в мозгах и полезут

на лоб глаза. А меня увольте от подобной обязанности.

И в начале этой сомнительной истории вам обязательно скажут, что, мол, сама судьба пожелала, чтобы их

жизни столкнулись еще раз. Ей, видите ли, захотелось, чтобы в памяти у каждого из них остался от этого

столкновения более глубокий след. И всю эту историю вам выложат примерно так.

Юсси совершал на лыжах разведывательную прогулку вокруг своего объекта, когда услыхал знакомую

песню, похожую на отчаянный призыв о помощи. Полный недоумения, он притаился за стволом ели. Он и

прежде становился в тупик перед этим непонятным для него созданием природы, а теперь тем более был

поражен, потому что оно, это огненно-рыжее создание, шло по финской земле и глоткой своей распоряжалось

на этой земле с такой же свободой, как у себя в России.

Откуда он взялся так внезапно, и почему его песня загремела в лесу именно в тот момент, когда он сам

оказался на виду у Юсси? Над этим стоило очень основательно призадуматься. Но Юсси не успел

призадуматься. Он успел только сообразить, что обязан без промедления захватить этого крикуна в плен, для

чего устремился ему наперерез, перехватив палки в одну руку и положив другую на кобуру пистолета. Но все,

что за этим последовало, было так непривычно и затруднительно для его мозга, что он просто не успел

призадуматься над некоторыми вещами… При виде Юсси рыжий Юхо Ахо изобразил на своем огненном лице

радостное удивление и сам помчался на лыжах в его сторону, крича во все свое широкое горло:

– Юсси! Друг! Неужели это ты? Не во сне ли я тебя вижу? Вот встреча, о какой я даже мечтать не смел!

И он раздвинул руки в стороны, словно готовясь кинуться в объятия. Но Юсси не принял его объятий. Он

так поставил свои лыжи, что тому пришлось остановиться. И все-таки он уже был сбит с толку, не зная даже,

как быть с пистолетом. Этот начиненный огнем и веснушками непостижимый тип опять словно опутывал его по

рукам и ногам потоками своих восторженных выкриков, которые при первом впечатлении не вязались ни с

каким здравым смыслом. Вот и теперь, попав на враждебную ему финскую землю, он должен был по крайней

мере притихнуть и, уж во всяком случае, не радоваться, а он радовался самым неподдельным образом и орал во

все горло, не беря во внимание ни места, ни времени:

– Какое счастье, что я напоролся прямо на тебя! Теперь мне ничего не страшно! Теперь я нашел свое

настоящее место! Веди меня к своему начальству! Скажи, что еще один житель прибавился в Суоми! Да еще

какой житель! Ты объясни им, какой это житель! Ведь ты уже знаешь меня насквозь. Верно? Обыскивай меня,

выворачивай карманы! Делай все, что полагается делать с пленником. Вот, пожалуйста!

Он воткнул палки в снег и расстегнул свой черный полушубок, под которым оказалась темно-серая

куртка финского офицера. Показав несколько пустых карманов, он опять застегнулся, продолжая радостно

говорить и говорить, не давая Юсси времени для подозрительных мыслей. Все же Юсси спросил его:

– А ты зачем по-фински оделся?

– А как же! Если бы я по-русски оделся, то ваши солдаты подстрелили бы меня еще неделю назад, когда

я через линию фронта перебирался. Только тем и спасаюсь, что под вашего замаскировался. Но теперь мне все

равно. Ты меня знаешь – и беспокоиться мне больше не о чем. Как прикажешь одеться, так и оденусь.

– Я тебя в штаб батальона прикажу отвести. Идем. Впереди иди.

– Впереди? Юсси! И не стыдно тебе? А еще друг называется. Неужели я убегу от тебя или что другое

выкину? Целую неделю тащился по этим лесам, чтобы попасть наконец в настоящие руки, – и вдруг сбегу?

Плохо ты знаешь Юхо Ахо. Рядом с тобой я пойду, чтобы твои солдаты не подумали чего-нибудь.

– Ладно. Иди рядом.

– Вот это правильно, Юсси! Теперь я вижу, что ты мне по-прежнему друг!

И, заскользив рядом с Юсси, Юхо Ахо извлек из своей медной глотки оглушительный кусок того, что он

по непонятному заблуждению считал, кажется, песней. Юсси нахмурился, когда этот кусок надавил на его

перепонки, грозя прорвать их обилием тяжелых, сверлящих звуков, похожих одновременно и на предсмертные

вопли зарезанного и на ликующий рев того, кто погрузил в него нож. У Юсси были причины хмуриться и

поглядывать по сторонам. Предупрежденный о появлении в этих местах группы русских партизан, он мог

ожидать их нападения на вверенный ему для охраны висячий мост через Сювяйоки. Полтора года назад они уже

пытались его взорвать, но, потревоженные в своем болотном гнезде карательным отрядом эсесовцев, удалились

глубже в необъятные леса своей страны.

Конечно, Юхо Ахо не мог знать, в какое неподходящее время он явился к Юсси Мурто сдаваться в плен.

Так по крайней мере думал сам Юсси. И оттого, что у Юхо не все, как видно, было в порядке под его рыжими

лохмами, он орал и орал без всякой оглядки. Никогда еще, наверно, финские леса не оглашались такими

удивительными звуками. День стоял морозный и тихий. Молчаливые огромные ели и сосны, придавленные

снегом, толпились на их пути, не шевеля ни одной веткой. Можно было подумать, что притихли они от испуга.

Нелепый раскатистый крик без всякого стеснения вторгся в их мудрое царство, и они замерли в негодовании,

уставя кверху свои напитанные снегом, тяжелые вершины и опасливо выжидая, когда их минует это

непривычное вторжение. Юсси сказал недовольно: