Текст книги "Голодный ген"

Автор книги: Эллен Шелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Альберт Станкард, почтенный профессор-психиатр, долго работавший в Пенсильванском университете, а ныне пребывающий на пенсии, живо помнит те дни. В конце 1940-х гг. он, окончив медицинский факультет, практиковался в области психиатрии у Джона Хопкинса. Тогда для людей его профессии психоанализ был не только самой престижной, но по сути и единственно возможной сферой приложения сил. Станкард тоже мечтал войти в эту касту избранных. Его руководитель, которого профессор до сих пор именует Большим Папой, был тверд, властен, обладал огромным ростом и не менее высоким авторитетом. Через три года работы под доброжелательной, но жесткой рукой Папы-Хопкинса Станкард полностью разочаровался в психоаналитической методике.

«Психоанализ тогда существовал под гнетом непререкаемой иерархии. Все решало мнение признанных светил. Доказательства? Аргументация? Никто в них не был заинтересован. Я не мог согласиться с такой постановкой дела».

Станкард ушел от Большого Папы в лабораторию неврологии Гарольда Вульфа, известного недоверчивым отношением к теориям, недостаточно подкрепленным эмпирическими данными. Занимался же Вульф в то время проблемой влияния эмоций на здоровье человека, так называемым психологическим обоснованием болезней. Например, рядом хорошо документированных экспериментов он доказал, что продолжительный эмоциональный конфликт может отрицательно влиять на внутреннюю оболочку желудка и вызвать кровотечение, а причины мигреней кроются не столько в «проблемах с головой», как полагали психиатры, а в расширении артерий головного мозга. Излюбленная же мысль Вульфа была такова: психосоматическая болезнь – извращенная форма нормальной защитной реакции: вместо того чтобы эффективно мобилизовать силы против стрессовых ситуаций или событий, сбитый с толку организм начинает действовать себе во вред.

«Психоаналитики-теоретики считали мигрень демонстрацией скрытого стремления к матереубийству или еще чего-нибудь в таком роде, сублимированного в головной боли. Идеи Вульфа были доказательнее – и потому привлекательнее для меня», – говорит Станкард.

В лаборатории неврологии он, занимая должность научного сотрудника, трудился над решением задачи, выдвинутой его однокашником по медицинскому факультету Теодором ван Италли совместно с Жаном Майером, которые оба тогда работали в Гарвардской школе общественного здоровья. Позже Италли станет профессором медицины Колумбийского университета и одним из самых известных специалистов по ожирению, а Майер, увлеченный исследователь проблем питания, президентом Университета Тафта. Круг интересов Майера был почти до эклектики широк; в описываемое время он сфокусировал свое внимание на патологической тучности. И Италли, и Майер считали ожирение проблемой серьезной, но не тупиковой; более того, они думали, что подобрали ключ к тайне, названный ими «глюкостатической теорией».

В самом общем виде теория эта выглядела следующим образом: организм некоторых людей теряет способность точно определять содержание глюкозы в крови и постоянно оценивает его как недостаточный. Из-за этого чувство голода оказывается непреходящим, человек переедает, и, как следствие, возникает ожирение. Майер предложил Станкарду проверить глюкостатическую теорию, посвятив ей три года: первый – опытам на лабораторных животных, второй – изучению тучных людей, а третий – доведению выводов до логического конца. «Он говорил, – вспоминает Станкард, – что за три года мы решим проблему патологической тучности и сможем заняться психологическими предпосылками лихорадки».

У Станкарда до лихорадки руки так и не дошли: «доведению выводов до логического конца» он отдал всю свою долгую научную карьеру. Убедившись на первых двух этапах исследования, что далеко не все случаи переедания укладываются в рамки глюкостатической теории, он начал искать другие пути, вновь обратился к психологической литературе – и неожиданно натолкнулся на статьи Хильды Бруч. Психиатр и педиатр, живо интересующийся ожирением, она еще в 1930-е гг., в самом начале своей исследовательской деятельности, когда вину за развитие тучности принято было возлагать на щитовидную железу, подвергла подобные взгляды острой критике. «Ошибка, – писала Бруч, – кроется в традиционном навешивании эндокринных ярлыков, об эмпирическом подтверждении которых мало заботятся». Не убеждал ее и психоаналитический подход к проблеме. Как педиатр, Бруч часто наблюдала слишком растолстевших детей и пришла к выводу, что зло коренится не в подсознании или сублимации, а в стремлении некоторых родителей лишать детей самостоятельности, управлять их поведением, успокаивая или поощряя ребенка при помощи еды. «Когда в 1957 г. я встретился с Бруч, – рассказывает Станкард, – она была разочарована в психоанализе и возлагала надежды на более конкретные исследования, которые могли бы дать доказательный материал для выводов. Я очень признателен ей за поддержку на этом единственно верном пути».

Опираясь на соображения Вульфа и Бруч, Станкард одним из первых стал применять при обследовании тучных людей классические психологические методики. Для начала он провел серию тестов среди 18 страдающих ожирением мужчин и в контрольной группе из такого же числа мужчин нормального телосложения, надеясь выяснить характерные особенности так называемой «тучной личности». К его удивлению, между этими двумя группами никаких стойких различий не обнаружилось. Станкард отнес отсутствие таковых на счет слишком маленькой выборки и обратился к данным опроса 1 600 жителей Манхэттена, проведенного ранее другими психологами с иной целью. И действительно, статистически более достоверный материал дал основание для выделения некоторых особенностей по трем из девяти предложенных психологических критериев: толстые оказались несколько более инфантильны, мнительны и ригидны, ^[13]чем худые. Однако различия были незначительны, а при последующем тестировании и вовсе не подтвердились. Чем больше накапливалось данных, тем меньше оставалось оснований для вывода о взаимосвязи между типом психики и весом. Проще говоря, существование «тучной личности» доказать не удалось.

«В прежние годы почтительное отношение к фактам при исследовании вопроса об ожирении было редкостью, – повторяет Станкард. – Ученые предполагали, а пациенты им верили, вот и все». Тем временем у Хильды Бруч появилась новая идея. Что, если избыточная полнота – результат использования еды для выхода из депрессии и ослабления всевозможных психологических стрессов? Не может ли сам процесс насыщения быть действенным антидепрессантом? В доказательство подобной возможности Бруч приводила выявленный ею факт: уровень самоубийств среди толстяков ниже среднего. Но тут же возникал следующий вопрос: получалось, что худые – это те, кто, выйдя из стресса при помощи усиленного питания, в дальнейшим ограничивают себя в еде, а толстяками становятся те, которые продолжают есть, есть и есть. Чем же обуславливается такое различие в поведении?

Бруч дала предположительный ответ. Организм человека, предрасположенного к тучности, по неизвестным пока причинам не распознает физиологического ощущения сытости, он продолжает и после насыщения требовать еды, заполняя некую бездонную психологическую брешь. Станкард взялся проверить эту гипотезу. Его эксперимент был нагляден и эффектен. В нем участвовало несколько тучных женщин и такое же число стройных. Всем им было предложено проглотить шары из тонкой резины, которые, оказавшись в желудке, надувались. Оказалось, что испытуемые с явными признаками ожирения, в отличие от имеющих нормальный вес, не воспринимают (или, по крайней мере, не признаются, что воспринимают) наполнение желудка как сигнал сытости. Этот опыт, никогда и никем не повторенный, дал тем не менее очередной толчок теоретической мысли. Во многом основываясь на нем, психолог из Колумбийского университета Стэнли Шахтер разработал получившую широкое распространение «теорию внешнего фактора».

Шахтер был обаятелен, остроумен до дерзости и ненасытно интеллектуален. Он один из немногих социопсихологов, избранных в действительные члены Национальной академии наук США. Научные интересы Шахтера имели обширный размах, а связующим их теоретическим звеном являлось исследование влияния социальных факторов на восприятие реальности. Он утверждал, что эмоции формируются окружающей обстановкой.

Выпускник Йельского университета, штат Мичиган, Шахтер начинал карьеру в Миннесоте, в 1961 г. перебрался в Колумбийский университет, где увлекся вопросами, связанными с ожирением, и в 1968 г. опубликовал на этот счет серию статей. В них утверждалось, что толстые люди едят гораздо больше худых, так как особым образом реагируют на сигналы, получаемые извне. Для одних шоколадный кекс – это шоколадный кекс, и не более того, говорил Шахтер, для других – соблазн поистине непреодолимый. Человек худощавый воспринимает время ланча как одну из хронологических точек суточного отсчета, а толстяк – в качестве сигнала, побуждающего усесться за стол и есть. Индивиды нормального веса в гораздо меньшей мере подвергаются воздействию внешней среды и ориентируются не столько на него, сколько на свои внутренние ощущения, они могут дождаться, пока желудок начнет бурчать.

Взгляды Шахтера широко обсуждались и освещались в прессе. Мысль о том, что тучность всего лишь следствие невоздержанности и неспособности сопротивляться соблазнам, как нельзя лучше соответствовала общепринятому стереотипу: толстяки-де бесхарактерные гедонисты и обжоры. Идея простая и привлекательная, как ванильное мороженое в жаркий летний вечер. Кто ж от такого откажется!

Шахтеровская «теория внешнего фактора» была опровергнута одним из его же учеников. В 1977 г. психолог Джудит Родин (в 1993 г. она станет ректором Пенсильванского университета) опубликовала статью, основное содержание которой сводилось к тому, что тучные люди так же редко приступают к трапезе при отсутствии внутренних раздражителей, как и люди с нормальным весом, а внешние раздражители одинаково действуют и на тех и на других. Тем не менее гипотеза Шахтера вовсе не была отвергнута. И научные, и популярные издания хором толковали о поведенческом фундаменте тучности и ожирения; совладай с дурной привычкой – и войдешь в норму.

К началу 1980-х гг. такой подход сделался доминирующим. Процесс насыщения предстал серьезным и несколько рискованным мероприятием, требующим аккуратности и величайшей осторожности. Адресованные массовому читателю книги по диетологии размножались как кролики. Титульные листы многих из них были украшены именами известных и авторитетных медиков. Каждый автор предлагал свои рекомендации, но призывы к постоянной бдительности повторялись почти всеми без исключения. Чересчур упитанных людей учили есть медленно и осознанно, ведя скрупулезный учет поглощенной за день пищи. В одних изданиях им советовали подсчитывать калории, снижать потребление жиров или углеводов, а иногда даже белка. В других призывали поступать противоположным образом. Ежедневному взвешиванию придавался сакральный характер. Мэри Кэтерин Тисон и Роберт Тисон в книге «Психология успешного контроля над собственным весом» предписывали «относиться к показаниям весов как к самому важному в жизни числу».

По всему свету миллионы людей принимали эти советы близко к сердцу. Иных они доводили до пугающих последствий. В 1997 г. журнал «Псайколоджи тудей» опубликовал результаты опроса, из которого следовало, что 15 % женщин и 11 % мужчин готовы пожертвовать пятью годами жизни ради достижения желаемого веса. Подумать только: умереть на пять лет раньше, но зато худым!

Фауст, решившийся столковаться с нечистой силой ради вечной молодости, как говорится, отдыхает. Оно и понятно, если в том же 1997 г. самым популярным на планете телевизионным шоу стала программа «Бейвотч». Ее действие разворачивалось на морском побережье, а участниками были эффектные красотки в бикини и накачанные красавцы в обтягивающих плавках. В «Бейвотч» стройность и телесное здоровье ставились во главу утла, и идея эта культивировалась повсеместно. Ты ладно скроен – значит, превосходство на твоей стороне, билет в сторону счастья и преуспеяния – твой. Так говорила пропаганда. На самом деле все обстояло совершенно иначе. Мы не выглядели как участники шоу. По нашу сторону экрана мир был толст как никогда.

ГЛАВА 3

Врожденные причуды

Некоторые люди толсты, потому что такова их неизменная природа.

Джон Локк

Тело гигантского голубого кита, самого крупного в мире млекопитающего, содержит столько жира, что им можно было бы заполнить вашу спальню от пола до потолка. При этом жир составляет всего лишь 12 % от общей массы животного. Рекорд зарегистрированной тучности у человека принадлежит Джону Минноху из Вашингтона. Он умер в 1983 г. сорока двух лет, унеся с собой в могилу около 634 кг плоти. Тело Минноха состояло из жира приблизительно на 80 %.

По процентному содержанию жировой прослойки среднестатистический американец находится примерно на полпути между китом и Миннохом.

Голубые киты, как уже говорилось, самые большие обитатели планеты, а люди килограмм за килограммом становятся самыми жирными млекопитающими. Возникает вопрос: для чего нам нужен весь этот жир, если он вообще для чего-нибудь нужен?

Жир органически необходим человеку, утверждают ученые, хорошо разбирающиеся в нашем внутреннем строении. Трудно себе представить, но он так же важен для жизнедеятельности, как почки, печень или сердце. Нелегко думать о жире в этом контексте. Вряд ли можно вообразить человека, ожидающего очереди на трансплантацию жира. Внутренние органы скупо выдаются нам при рождении, в одном или максимум двух экземплярах на персону: жировые же запасы, кажется, нескончаемы. Почки и печень мускулисты, крепки и полезны. Жир маслянист и тускло-желт, по виду слегка напоминает желчь. Но все-таки им не следует пренебрегать. Внешняя неказистость часто бывает обманчивой.

Под микроскопом жировые клетки смотрятся совсем не так, как ожидаешь. Адипозная (от лат. adipatus – «сальный») ткань выглядит упорядоченной, даже филигранной структурой, каждое звено которой – крошечный шестиугольник – не без изящества соединено с соседним, словно природа сама с собой играла в паззл. Похоже на медовые соты. Такое хитрое строение придает жиру эластичность. Покрытый оболочкой из пузырьков, он становится великолепным изолятором и амортизатором. Жир поддерживает сердце и смягчает толчки и удары. Он защищает суставы и внутренние органы, выстилает глазницы. А еще является основным хранилищем наших энергетических запасов.

Жировые клетки очень быстро делятся, и поэтому их число в тысячи раз превышает число клеток головного мозга, или красных телец крови, или клеток иммунной системы, защищающей организм человека от болезней. В клетках жира содержатся маслянистые гранулы, главный компонент которых – триглицериды, состоящие из глицерина и жирных кислот. Когда количество потребляемых калорий хронически превышает энергетические затраты, избыток энергии откладывается про запас в жировой ткани в виде триглицеридов. Одно из самых удивительных свойств зрелых клеток жира заключается в их способности многократно увеличиваться или уменьшаться в размерах и количестве в зависимости от ситуации.

Жир вырабатывает в два с лишним раза больше энергии на единицу веса, чем белки и углеводы, – 9 ккал против 4 ккал на 1 г. Организм молодой женщины содержит в жировой ткани месячный запас энергии, что, конечно, было бы полезно, кабы эта дама, как ее древние прародительницы, жила вдали от супермаркетов и добывала для ежедневного пропитания корни и ягоды. Впрочем, это и сейчас неплохо: жир сохраняет энергию в высококонцентрированном состоянии; консервируйся она в углеводах, наша современница из-за собственного веса потеряла бы способность передвигаться на двух конечностях.

Многообразные функции жира – он одновременно и амортизатор, и изолятор, и топливо – произвели неизгладимое впечатление на первых исследователей предмета, одним из которых был Дуг Колеман. Но он, в отличие от большинства коллег, подозревал, что в жире кроется какая-то еще нераскрытая тайна.

Дуглас Колеман разменял восьмой десяток. Он уже на пенсии, но, когда речь заходит о проблемах ожирения, которым исследователь неожиданно для самого себя посвятил всю научную карьеру, не прочь тряхнуть стариной и ввязаться в полемику. Дуг живет в штате Мэн, поблизости от Бар-Харбора. Ветер с Атлантического океана овевает его чудный дом, стоящий посреди обширного лесистого участка. Колеман много времени проводит за рубкой леса, тратя столько энергии, что дров хватает и ему, и соседям.

Он родился и вырос в Стратфорде, штат Онтарио, в двух часах езды от Торонто. Дуг первым в семье получил образование. Он поступил в колледж Мак-Мастера. Чтобы оплатить учебу, брался за любую работу. «Сначала я устроился путеукладчиком на железную дорогу, – вспоминает Дуглас, – но справлялся с делом плоховато, пришлось подыскать кое-что попроще». Это «кое-что» нельзя назвать синекурой: молодой Колеман отдраил половину стратфордских писсуаров.

Подобно отцу, ремонтному мастеру, Дуглас любил разбирать вещи на части, чтобы понять, как они работают. Колеман-старший проделывал это с радиоприемниками и холодильниками, младший – с молекулами. Учась в аспирантуре Висконсинского университета (специализация – биохимия), он быстрее сокурсников мог определить неизвестное органическое соединение и до сих пор говорит об этом с гордостью. Как и все одаренные люди, Дуглас метил высоко, был амбициозен и достаточно самоуверен, о карьере особенно не задумывался, свято веря, что интересная научная тематика сама собой приведет его к профессиональным вершинам. Узнав от коллег о вакансии биохимика в Джексоновской лаборатории в Бар-Харборе, штат Мэн, Колеман без колебаний отправился туда. Он намеревался пробыть там год-два, не больше. Место не хуже, но и не лучше других.

Бар-Харбор, словно предназначенный для получения удовольствий, привел Колемана в восторг. Городок примыкает к Аркадии, национальному парку, где в былые времена Рокфеллеры, Меллоны и Вандербильды строили себе виллы в стиле Великого Гэтсби ^[14]и катались на яхтах размером с авианосец. Многие толстосумы потом перебрались в края более экзотические, но Бар-Харбор по-прежнему остается престижным курортом. Колеман так никогда и не уехал отсюда, хотя меняющиеся обстоятельства порой и понуждали его к тому.

В Джексоновской лаборатории Дуглас занялся сравнительно новой областью биохимической генетики – изучением того, каким образом генетическая информация трансформируется в белки. Известно, что они строятся из эталонных генов, а гены – из ДНК (дезоксирибонуклеиновой кислоты). Прошли годы с тех пор, как Джеймс Уотсон и Фрэнсис Крик впервые описали ее структуру – двойную спираль, но Колеман прекрасно помнит это событие, которое произошло в 1953 г., когда он лишь недавно получил степень бакалавра. А почти за столетие до того неприметный моравский монах Грегор Иоганн Мендель опубликовал результаты опытов с семенным горошком и установил непререкаемые правила генетического наследования, продемонстрировав, что наследуемые признаки определяет пара «факторов» (позже переименованных в «гены»).

Мендель обнаружил, что некоторые из признаков – доминантные – проявляются в каждом поколении, а другие – рецессивные, подавленные – обнаруживаются только в том случае, если потомок наследует два таковых – отцовский и материнский. Открытия Менделя были ошеломляющими, но далеко обгоняющими время – и потому научный мир не удостоил их особым вниманием. Как спят до весны зерна озимой пшеницы, так и генетика, по существу, оставалась дремлющей наукой до 1900 г. На исходе XIX века трое ботаников почти одновременно вновь открыли генетические законы, а британский последователь Менделя биолог Уильям Бэтсон (Бейтсон) опубликовал их. Несколько лет спустя английский медик Арчибальд Гаррод предположил, что в каждом гене заложен химический способ создания одного-единственного белка. Он пришел к этому простому, но удивительно мудрому заключению, наблюдая за течением алькаптонурии, редкого заболевания средней тяжести, приводящего к потемнению мочи и развитию артрита. Оно возникает, когда организм не способен самостоятельно избавляться от вещества, называемого гомогентизиновой кислотой. Гаррод убедился, что алькаптонурия передается из поколения в поколение по менделевским правилам наследования рецессивных признаков. Из этого он сделал справедливый вывод: у его пациентов, получивших два рецессивных гена, существует некое наследственное отклонение от нормы, великолепно описанное им как «врожденная ошибка метаболизма». В 1908 г. в ходе знаменитых лекций в Королевском медицинском колледже Гаррод высказал мнение, что причиной алькаптонурии является отсутствие особого фермента, белкового катализатора, который помогает организму разрушать и выводить гомогентизиновую кислоту. Некоторые другие заболевания, такие, например, как альбинизм, могли, по мнению Гаррода, иметь схожий механизм развития. Последовало заключение: между генами и белками существует определенная взаимосвязь, вписывающаяся в рамки теории Менделя.

Этим мыслям предстояло еще сыграть важную роль, но, как и менделевские, они слишком забегали вперед, чтобы быть воспринятыми тогдашней наукой. Только в 1941 г. американцы Джордж Уэлс Бидл и Эдуард Тейтем (Татум) развили догадку Гаррода и сформулировали принцип «один ген – один фермент», объясняющий, каким образом генетическая информация превращается в белки. Еще три года спустя, в 1944 г., после долгих и нередко язвительных дискуссий ученые окончательно сошлись на том, что в основе генов лежат ДНК, необычно простые молекулы, включающие в себя сахар, фосфат и четыре основания нуклеиновых кислот: аденин, цитозин, гуанин и тимин – А, Ц, Г и Т соответственно. Не прошло и десяти лет, как удалось открыть первичную структуру ДНК – иконическую (повторяющуюся) двойную спираль. Благодаря этому открытию Уотсон и Крик смогли уточнить, как молекула передает «указания» из поколения в поколение. Исследователи пришли к выводу, что синтез белков зависит от последовательности нуклеиновых оснований – А, Ц, Г и Т – в ДНК. В человеческом геноме три миллиарда этих букв, которые складываются в извитые, как спагетти, цепочки ДНК, образующие в конечном счете от 30 до 40 тыс. генов. Эти такие хрупкие с виду цепочки ДНК составляют 23 пары хромосом, определяющих совокупность наших индивидуальных свойств.

Геном человека можно сравнить с энциклопедией, состоящей из 23 томов – 23 пар хромосом. Каждый том включает в себя несколько тысяч статей (генов), а каждая статья – множество параграфов, содержащих тысячи слов, которые записаны в виде трехбуквенных «кодонов». В начале 1970-х гг. Дуг Колеман и сотни других пытливых умов пробовали расшифровать смысл многотомного издания. Молекулярные биологи хотели постичь, о каких именно признаках несут информацию те или иные сочетания А, Ц, Г и Т.

Генетический код в целом – геном – часто воспринимают как готовый план действий, который непременно должен быть выполнен. Однако это не совсем так. В действительности геном всего лишь набор возможностей. В генах действительно содержится вся необходимая информация, но, как показали исследования, отсюда еще не следует, что она будет должным образом использована. И это не абстрактный софизм, а серьезный практический вопрос. Ввиду того что факторами окружающей среды гены могут приводиться в действие или, наоборот, блокироваться, «генетическая программа» не является чем-то неизменным. Чтобы электрическая лампочка загорелась, ее нужно включить; чтобы ген заработал и начал преобразовываться в белок, должна произойти его экспрессия. Но это имеет место далеко не всегда. Вероятность того, что ген физически проявится в конечном организме, называется пенетрантностью, и она варьируется в каждом конкретном случае, в каждом конкретном организме. Неэкспрессированные гены не значимы для нашего развития. Именно поэтому однояйцовые близнецы, «сделанные» из абсолютно сходного генетического материала, никогда не бывают полностью идентичными: у них экспрессируются разные группы генов. Потому же не у всех обладателей общего специфического гена имеются физические признаки, с ним связанные. Так, по меньшей мере 20 % женщин, несущих в своем организме страшнейший ген рака молочной железы, счастливым образом избегают канцера.

Генетический материал – фундамент. На нем возводится здание жизни, и успех строительства зависит от множества условий. Ошибки в коде – например, замена Г на А, отсутствие каких-либо букв или наличие дополнительных – могут иметь самые печальные последствия. Так из-за ничтожной оговорки или опечатки смысл слова и даже фразы порой меняется чуть ли не на противоположный.

На первых порах Колеман изучал ошибки в генетическом коде, влекущие за собой не ожирение, а мышечную дистрофию, заболевание, при котором происходит значительная потеря мышечной массы. Поначалу исследование проводилось на мышах, как и большинство научных изысканий в Джексоновской лаборатории. Это научное учреждение всегда было и остается по сию пору своеобразным мышиным ранчо, где множатся грызуны – и самые обычные, и просто-таки фантастические. Их разводят в 47 «мышиных домах», питомниках, разбросанных по всему Бар-Харбору; на сегодняшний день тут насчитывается 2 500 особей различных пород.

Я приехала на встречу с Колеманом поздней осенью, когда листва уже опала, а туристы разъехались по домам в Бостон, Лос-Анджелес и Лондон. Лаборатория, строение красного кирпича, расположена высоко на утесе, возносящемся над Атлантическим океаном, поодаль от туристических маршрутов. Место довольно мрачное; впрочем, пейзаж полон очарования. «Мышиный дом» с занавешенными окнами скромно таится за главным корпусом. Как мне по секрету объяснили, это сделано специально, чтобы не особенно привлекать визитеров из Общества охраны животных. Мне удалось мельком заглянуть внутрь через случайно приоткрывшуюся штору, когда мой «экскурсовод», на что-то отвлекшись, повернулся спиной. (Как и мыши, посетители лаборатории находятся под неусыпным контролем уполномоченных лиц, весьма любезных и всегда готовых помочь.)

Я увидела комнату, заставленную до потолка чем-то вроде контейнеров для компактного хранения продуктов, ящиками, на первый взгляд совершенно безобидными, если, конечно, не представлять себе компактно упакованных мышек, толкущихся за стенками тесных вместилищ в ожидании своей неизбежной участи.

Джексоновская лаборатория – это нечто вроде живой библиотеки, где информацию получают не из книг, а от мышей, за что их и ценят. Нет, грызунов здесь не пытают – у них всего лишь стараются выпытать тайну бытия. Вот лысая мышь-альбинос рино, ^[15]сморщенная, как изюм. Дрожащая и вечно шмыгающая носом, она и дня не протянула бы в естественной среде; но иммунологи платят за разведение этой ценной для них породы по 85 долл. за пару. На мышах породы флейки с тонкой чешуйчатой кожей изучают псориаз. У старгейзеров – врожденный дефект внутреннего уха, и они все время тянут голову вверх, словно одержимые орнитологи, пытающиеся уследить за полетом птиц. У панк-рокеров сосискообразные мордочки, а уолтцеры носятся по своим ящикам, безостановочно вычерчивая знак бесконечности. На фотографиях представители первых двух пород выглядят жалкими, а трех последних – буйнопомешанными. На фоне этого паноптикума нормальная среднеупитанная мышь просто радует глаз.

Мыши-мутанты с глубокой древности вызывали особый интерес. На Крите во времена античности жрецы пестовали большую колонию грызунов-альбиносов с розовыми глазами, больше похожих на привидения, в храме, посвященном Аполлону Сминтею (Мышиному). ^[16]В зверинцах средневековых китайских императоров содержались целые семейства мутантных мышек, а в XIX столетии азиатские селекционеры выводили опытные экземпляры подобных зверьков для их размножения в Европе и Америке. Эбби Латроп, школьная учительница на пенсии, была одной из тех, кто увлекся разведением мышей. Она жила в Гренби, штат Массачусетс, неподалеку от Института Басси, научного подразделения Гарвардского университета. Институтом тогда руководил профессор биологии Уильям Эрнест Касл, который в 1902 г. купил нескольких причудливых латроповских созданий и приступил вместе с многочисленными студентами к систематическому анализу мышиной наследственности и генетической изменчивости.

Один из студентов Касла, Кларенс Кук Литтл, вывел первую признанную инбредную ^[17]породу мышей, наследственно предрасположенную к развитию раковых опухолей. В 1929 г. Литтл и семеро его коллег переехали в Бар-Харбор и основали лабораторию, названную Джексоновской по имени Р. Б. Джексона, не так давно умершего руководителя компании «Хадсон мотокар», который всегда проводил лето в этих местах. Вместе с Литтлом в Бар-Харбор перебрались и инбредные мыши. Лаборатория должна была заняться изучением рака, а грызуны – стать материалом для опытов. В интервью «Бар-Харбор таймс» Литтл заявил: «В нашем распоряжении скоро будет более 50 мышиных семейств, отличающихся друг от друга степенью вероятности развития у них раковых опухолей разного типа». Неизвестно, волновала ли проблема рака местных жителей – куда больше их занимал улов омаров.

Внешне мышь мало походит на человека, но достаточно близка генетически, чтобы служить приемлемой моделью для изучения нормальных и патологических процессов, протекающих в нашем организме, в том числе ряда заболеваний. Литтл в этом не сомневался, но большинством окружающих такая мысль воспринималась как ересь. Всего четырьмя годами раньше Уильям Дженнингс Брайан, политик, трижды баллотировавшийся в президенты от демократов, возглавил яростную кампанию против преподавания в американских учебных заведениях дарвиновской теории. За разговоры о том, что человек имеет нечто общее с шимпанзе или другими животными, в некоторых кварталах можно было подвергнуться физической расправе. Однако упорный Литтл все-таки добился открытия лаборатории. Инбредные мыши тоже не подкачали и вскоре получили широкое признание как прекрасно подходящий для исследований материал. В конце 1930-х гг. Джексоновская лаборатория не только разводила грызунов для собственных нужд, но и получала значительную прибыль от их продажи другим научным центрам.

В 1947 г. в лаборатории случился пожар. Уцелевшие мыши разбежались. Литтл сумел отстроить здание заново, а грызуны на замену пропавшим стали поступать в дар со всех концов Соединенных Штатов, из Канады и Великобритании. Это были потомки когда-то выведенных здесь инбредных экземпляров. Среди вновь прибывших оказалась и мутированная дистрофическая мышь, которую Колеман использовал для опытов при исследовании мышечной дистрофии. А спустя два года в лабораторию доставили особь, чьи генетические признаки завладели его вниманием на десятилетия, до самого конца научной деятельности.