Текст книги "Рукопись Бэрсара"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Братство было таинственно и неуловимо. Тёмное облако мифов окружало его, и не было в Квайре человека, который осмелится отказать тому, кто скажет: «Во имя святого Тига».

По косвенным сведениям, замечаниям, намёкам я уже мог представить структуру Братства. Наверное в нём было не так уж много народу, иначе власти – за столько-то лет! – нашли бы его следы. Большинство – младшие братья – входили в не связанные между собой группы, которые звались домами. Во главе каждого дома стоял Брат Совета, и все они составляли Совет, управляющий делами Братства. Но главные решения принимала совсем небольшая группа – Старшие братья. Их слово было законом, а власть – абсолютной. Асаг был Старшим. Кстати, он вдруг перебрался ко мне в подвал.

– К родичам отпросился, в деревню. Мне-то нынче простор надобен, а попробуй, не пойди на работу!

Я только головой покачал. Этот властолюбивый человек, хозяин над жизнью и смертью сотен Братьев – и вдруг забитый ткач из Садана? Вот тебе и одна из причин неуловимости Братства.

Асаг не сидел на месте, только на ночь он возвращался в подвал. Долго отогревался, медленно ел, чуть не засыпая в тепле. А потом вдруг встряхивался, хитро щурил глаза:

– Ну, что новенького, брат Тилар?

– Начнём со старенького, – отвечал я привычно, и начиналась работа. Это были мои часы: полновластный хозяин становился учеником, и я учил его трудной науке обобщения данных.

Трудно ему приходилось: ум, привыкший к конкретному и простому, очень трудно схватывал суть. А ещё заскорузлая корка суеверий и предрассудков: это было достаточно больно – для него, а порой и достаточно опасно – для меня.

Но мы оба уже научились вовремя остановиться, обойти опасное место и нащупать окольный путь.

– Смотри, – говорил я ему. – Вот сегодняшняя сводка. Локих заказал трехдневную службу с молитвами о победе Квайрского оружия. Тисулар задержал выход обозов с продовольствием для армии. Кеватский посланник взял ссуду в банкирском доме Билора. Акхон вызвал всех поделтов на тайное совещание. Поговаривают, что поделт Биссала Нилур будет смещён и заменён поделтом Тиэлсом из ближайшего окружения акхона. Люди Симага арестовали Калса Энасара, старейшину цеха красильщиков, обыска не было, засады в доме не оставили. Ну, какая тут связь?

– А черт его знает!

– Давай разбираться. С чего начнём?

Он хмуро пожимал плечами.

– Тогда со службы. Позавчера прибыл гонец от кора Эслана. К нам он, конечно, не завернул, но мы и сами сообразим. Я вот думаю, что речь идёт о крупном наступлении, иначе зачем бы тревожить бога?

– Пожалуй.

– И Тисулар это подтверждает: задержка обозов сорвёт или отсрочит наступление. Впрочем, это одно и то же. У Тубара отличные лазутчики, а у наших офицеров длинные языки. Можешь не сомневаться: Тубар успеет принять меры.

– А Тисулару это на что?

– Он боится армии и боится Эслана потому, что у Эслана ровно столько же прав на престол. Пока что Эслан в армии не популярен – он вельможа, а не солдат, но в армии не любят Тисулара, и армия устала от поражений. Несколько удачных операций – и положение Эслана сразу упрочится. А уж тогда…

– Может, так и надо?

– К сожалению нет, Асаг. Кор Эслан на это не пойдёт.

– Чего?

– Это значит: война с Кеватом, ведь Тисулар их ставленник. Эслан побоится. Ладно, теперь акхон. Ну, его положению не позавидуешь. Он, иноземец, чужак в Квайре, окружил себя такими же чужаками. Почти все поделты в стране – кеватцы, это значит, что между ним и низшим духовенством – квайрцами – глухая стена.

– Да, простые попы его не более, чем черта почитают!

– Чем дольше война, тем бедней народ, а чем бедней народ, тем меньше доходы Церкви, и страдает тут не высшее, а низшее духовенство. Дело дошло до того, что во многих сёлах открыто молятся одиннадцати мученикам, и теакху это известно, потому что кеватские лизоблюды акхона доносят на него наперегонки. А вдобавок – он и с Тисуларом не поладил, есть у него привычка лезть не в свои дела.

– Ну и что?

– Да ведь надо же было вернуть благоволение теакха, вот он и затеял процесс против родни одиннадцати.

– А тут мы. Ну, а дальше?

– А дальше у нас с тобой тайный совет. Тут зацепка пока одна – слухи о смещении Нилура.

– Слухи?

– Да как сказать? Давно к этому шло. Акхон уже пытался свалить Нилура, но проиграл. У Нилура есть могущественный покровитель – поделит Илоэс, казначей святейшего двора, его дядя по матери.

– А чему ему Нилур не угодил?

– Нилур – единственный квайрец среди высшего духовенства, и среди его приближённых нет ни одного кеватца. Он сумел добиться у теакха подтверждения права убежища для биссалского храма святого Уларта после того, как акхон отменил это право для всех квайрских храмов. А самое страшное: в малых храмах Биссала открыто служат поминальные службы каждую годовщину казни мучеников.

– За это он, небось, и ухватился…

– А больше не за что. Понимаешь, если бы акхон сумел вернут расположение теакха, он не стал бы так рисковать. Возможности назначения весьма велики. Нет, Асаг, не сходится. Что-то тут… понимаешь, не нужен акхону тайный совет, чтобы сместить одного из поделтов. Есть только три вопроса, которые акхон не смеет решить сам, и среди них – определение Ереси Торжествующей и обращение к служителям Господнего меча.

Судорога страха смяла лицо Асага; белым, как снег, стало его лицо, и губы почти совсем исчезли в его белизне.

– Ты… т-ты уверен?

– Почти. Смотри, Асаг, не упустите гонца.

– Да уж… не упустим.

– Будем дальше?

– Нет уж… хватит с меня. Спешное что есть?

– Сразу сказал бы.

– Коль так, давай почивать.

– Ложись, я ещё поработаю.

– Хватит с тебя, – сказал он и дунул на лучину. – И так дошёл – в гроб краше кладут!

– А ты сам здесь посиди!

– И то правда. Вроде как из тюрьмы да в тюрьму.

Я тоже забрался в сырую постель под воняющую псиной шкуру, поворочался, пытаясь согреться, и уныло сказал:

– Отпусти меня на денёк к матери. Куда я денусь?

Он долго молчал, я думал, что он уже спит, но он вдруг спросил:

– А ты что, и впрямь её за мать считаешь?

– Асаг, ты свою мать знал?

– Само собой.

– А я нет.

Он снова надолго замолчал, а потом сказал неохотно:

– Ладно уж. Сходи завтра по потёмкам. Но гляди – на день!

Мне открыла старуха. Не спросясь, отворила запоры и со стоном припала ко мне.

– Сыночек, сыночек! – шептала она исступлённо, словно вдруг позабыла все другие слова. Я гладил её волосы, её мокрые щеки, и тихая тёплая радость все глубже входила в меня. Как будто бы эти слезы капля за каплей смывали горечь с моего детства, и я уже без обиды – только с печалью – подумал о женщине, что меня родила. Как много я потерял, ничего ей не прощая, и как много она потеряла, возненавидев меня! И если мне было, что ей прощать, в эту минуту я все ей простил – и позабыл о ней.

– Полно, матушка, – сказал я тихо, – идём в дом, простынешь.

И она повела меня за собой, словно я все ещё мальчик, которому страшно в потёмках. А когда мы вошли, в доме вспыхнул огонь лучины, и я увидел Суил.

– Здравствуй, птичка!

– Здравствуй, – тихо сказала она и опустила глаза. Но этот взгляд и этот румянец… я испугался. Я боялся поверить.

– Сынок, – спросила Синар, – ты как, насовсем?

– Нет, матушка, прости. На один день. Так уж вышло…

– Знаю, – сказала она, – сказывал твой братец. Бог тебе судья, а я не осужу. Голоден, чай?

И вот я сидел за столом, а чудо все длилось, и было так странно и так хорошо на душе. Я дома, а где-то когда-то жил на свете какой-то почти забытый Тилам Бэрсар.

Как совместить профессора Бэрсара с вот этим тощим грязным оборванцем? Никак. Совсем никак.

– Ты чего? – спросила Суил.

– Что?

– Смеёшься чего?

– Потому, что мне хорошо.

Суил потупилась, а мать отозвалась от печки:

– Так не зря ж молвлено: «отчий дом краше всех хором».

Даже тех где я нынче живу.

– Как вы тут жили? – спросил я мать. – Деньги у тебя ещё есть?

– Да мы их, почитай, не трогали. Забыл, чай, что я на слободке первая швея? Хожу по людям, да и Суил без дела не сидит. Так и бьёмся.

– Прости, матушка!

– Да бог с тобой! Мне работа не в тягость, думы горше. Не было в нашем роду, чтоб ночной дорожкой ходил. От людей стыдно, Равл!

– А ты не стыдись. Я ничего плохого не делаю. Только и того, что хочу, чтобы людям получше жилось.

– Бог нам долю присудил, Равл. Всякому своя доля дадена, грех её менять. Да ведь вам-то, молодым, все без толку! Покуда жизнь не вразумит, страх не слушаете. Ох, Равл, сколько мне той жизни оставалось! Хоть малость бы в покое пожить, на внучат порадоваться!

– Потерпи, матушка, все тебе будет.

И я спросил у Суил:

– А ты, птичка? Ты меня подождёшь? Не прогонишь, когда я смогу к тебе прийти?

Она сидела, потупившись, а тут нежно и доверчиво поглядела в глаза и сказала просто:

– Полно, Тилар! Сам знаешь, что не прогоню. И ждать буду, сколько велишь.

И потом в моем подземелье, в самые чёрные мои часы, только и было у меня утешения, что эти слова и этот взгляд, и то, как доверчиво легла в мою руку Суил.

А светлых часов с тех пор у меня уже не было. Мрак был вокруг – не просто привычная темень моей тюрьмы, а чёрная ночь, придавившая Квайр. Никто не мог мне помочь, оставалось лишь стиснуть зубы и работать почти без надежды. Потому, что теперь это было моё дело, и больше некому было делать его.

Тисулар рвался к власти, и мясорубка сыскного приказа работала без устали день и ночь. Сотни людей исчезали в её пасти. Те, кто любил родину и не любил кеватцев, те, кто сетовал на непосильные налоги, те, кто чем-то не угодил Тисулару или кому-то из его холуёв, те, кого оклеветали враги, те, кто просто попался в неё. Одни исчезали в застенках бесследно, другие на миг возникали на плахе, чтобы опять – уже навек – кануть в небытие. Шпионы, доносчики, соглядатаи наполнили город словно чумные крысы, ловили каждое слово, высматривали вынюхивали, клеветали, и все новые жертвы – лучшие люди Квайра! – навек уходили во тьму.

Город замер и притаился, опустел, как во время мора, даже Братство пока притихло. Ложное спокойствие – и зря Тисулар обольщался предгрозовой тишиной. Я-то знал, что за этим таится. Молчание было, как низовой пожар, как пар в котле, где клапан заклинён. Ничтожный повод – и грянет взрыв. Ужасный преждевременный бунт, который погубит Квайр. Я ждал этого и боялся, я заразил своим страхом Асага, и жгучее, изводящее ожидание, как общее горе, сблизило нас.

Он верил мне – и не верил, доверял – и опасался, мы ссорились, спорили, с трудом понимали друг друга – и всё-таки я был рад, что в этот жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.

Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.

Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это? Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь верить и тем, кому не можешь не верить.

Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы. Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк – и все полетит к чертям.

Он подсадил меня к Братству.

Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.

Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чём дело, я бы полез напролом, – и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно, остальное он тоже предвидел?

Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу – но быть куклой в его руках? Да нет, хватит, пожалуй.

И ещё одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне – здесь она подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке. Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию к гаданию по звёздам, химию – к колдовству, физику – к многословным рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.

Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вёл прямиком к смерти; одних она убивала собственными руками, других – руками озверевшей от страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не радовало меня.

Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой вершине власти, отберу способных ребят – и буду учить. Сначала азы: основы механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтверждён или опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь это умею: немало моих ребят честно заняло своё место в науке, хоть для славы мне хватило бы и одного Баяса.

Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать – и Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство – всё равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.

Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры – аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!

Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к победе – к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.

Ладно, Квайр останется – независимый и сильный. Мы сколотим из соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы не тронем, и ещё сотни лет мрак невежества будет душить страну.

Мы не тронем хозяев – они опора Баруфа – и все то же бесправие и нищета останутся людям предместий.

Мы не тронем землевладельцев – это пахнет гражданской войной – и почти ничего не изменится для крестьян.

Так зачем же все это?

Да, я знаю: цель Баруфа – единственно достижимая, всякий иной путь ведёт прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их – уже благо. Но поражение только убьёт нас, победа сделает нас рабами, загонит в узкий коридор, откуда нет выхода… или всё-таки есть?

Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.

– Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно велика.

– Значит, началось, – сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. – Давай, Асаг, готовь и ты гонца.

– Куда?

– В Кас. К Охотнику.

– А я по нем не соскучился!

– По-другому не выйдет. Восстание без головы…

– А у нас, вестимо, головы не сыскать!

– Головы есть, даже ты сойдёшь. Не пойдёт народ за Братством.

– Что, старое заговорило?

Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в Олгоне: человеческая жизнь – паутина, неосторожное слово – и её унесло. Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:

– А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.

– Значит, выбрал уже?

– Ещё нет, – ответил я честно.

Он усмехнулся, покачал головой и спросил – уже мягче:

– Так за нами, говоришь, не пойдут?

– Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно, кто с нами завтра останется.

– Свои, кто же?

– Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство в бога не верует, да лавки жжёт. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью ладите, не тебе объяснять.

– А Охотник что же?

– Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он ещё десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле. Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать, Асаг. Если опоздаем – Квайру конец. Сперва Квайр – потом уже Садан.

– Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоём дружке? Самим камень себе на шею повесить?

– Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватский ошейник.

– Одного другого не слаще.

– Может быть. Только с Охотником ещё можно бороться, а вот с Кеватом…

– Да как знать!

– Асаг!

Он поднял голову.

– Война с Кеватом будет всё равно. Если Охотник… мы хотя бы сможем сопротивляться. Если нет – никакой надежды!

– Да, – сказал он угрюмо, – лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне голову в заклад ставить… да уж кабы только свою, – покачал головой и побрёл к выходу.

– Асаг!

– Ну что ещё?

– Когда начнётся, я должен быть с Огилом.

– На две стороны, что ли?

– Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.

– Оно так, – согласился он, – да ты и мне нужен.

– Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда ещё не выбрал.

– А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?

– Конечно.

– Так на что оно тебе?

– Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь… зачем жить?

– Экой ты… непонятный, – как-то участливо сказал Асаг. – Ладно, долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне тебя не оберечь.

– Да мне столько не прожить!

– Как знать, – сказал он задумчиво. – Как знать.

3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

Я всё-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в чёрном зеве надвратной башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать из полусотни. Ещё на один бой.

Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы закрыть глаза, не видеть, не слышать… уснуть.

Не смогу. Зарево лезет сквозь чёрные прутья решётки, в чёрном небе кровавые пальцы хромовых шпилей. Страшный сон. И из черно-багрового ужаса снова рвётся отчаянный вопль, и его уже заглушило рычанье толпы.

Лучше бы снова бой. Пока дерёшься, все просто. Нет ни прошлого, ни будущего – только тени в окнах соседних домов, только тяжесть ружья и толчок отдачи. Кровь на снегу и щёлканье пуль, стоны раненых, вопли уцелевших и твой собственных рвущий горло крик.

А в промежутках – усталость, как наркоз. Делаешь то, что должен делать, словно не ты сейчас убивал людей – убивал и будешь опять убивать. Словно все это не со мной.

Со мной. Отходит наркоз, и память, полная боли, прокручивает сначала проклятый день. Опять меня тащит в тугом потоке толпы, я скован, я стиснут, я ничего не могу. Я растворён в ней, я – часть толпы, всем многотысячном телом я чувствую, как она уплотняется, налетев на преграду, завихряется, разбивается на рукава, снова смыкается, и тошнота подступает к горлу, когда я чувствую это… мягкое под ногами. Обломки мебели, разбитые в щепы двери, весёлые язычки огня выглядывают из окна, и вот уже полотнище пламени, хмельное, оранжево-чёрное вываливается на улицу и сыплет искры в лицо.

И вдруг стена. Мы стоим. Улица перекрыта. Впереди четырехугольником сбился конный отряд. И детское удивление: как ярки для этого мрачного дня султаны на шлемах и голубые плащи когеров. Уверены лица солдат, кони топают, звякают сбруей…

И – взрыв. Хриплый, в тысячу глоток, вой, мощное, тугое движение, запрокинутые, изуродованные злобой лица. Надо мною конская морда, пальцы впились в узду, острый свист у самого уха и движение воздуха на лице. Рядом крик, тело валится под ноги, пальцы поднимаются выше, конь храпит и тянет меня…

И – тишина. Кони без всадников мечутся среди трупов; я гляжу вслед потерявшей меня толпе, и на моих руках ещё тёплая, липкая кровь.

Все тянется день, и его безумие сильней меня, оно втягивает меня в людские потоки, мчит мимо смерти и сквозь смерть. Вот я в толпе у ворот тюрьмы. Бледные лица солдат, нацеленные на нас ружья, высокий человек кричит, обернувшись к толпе, и в голосе его нетерпенье и радость:

– Там наши братья! Свободу мученикам!

А потом, когда после первого залпа толпа волочит меня назад, я спотыкаюсь о труп и вижу на его не тронутом смертью лице ту же нетерпеливую радость.

И снова эти ворота – они распахнуты настежь, и оттуда выносят или выводят под руки тех, что совсем недавно были людьми. И я узнаю среди них человека, к которому меня водила Суил.

И снова свист пуль, удары, трупы, кровь, горький привкус гари во рту, и многотысячный, леденящий, корёжащий душу вой.

Я устал. Оборвалась та пуповина, что на день связала меня с толпой, и остались лишь ужас и отвращение, брезгливая ненависть к ним и к себе.

Только к себе – их я могу оправдать. Я знаю их жизнь – знаю, но сам я не прожил десятилетий тех унижений и мук, бед и лишений, бесправия и позора, которые составляли их жизнь. И я никак не могу объяснить тот миг, когда вдруг вырвался из толпы и крикнул в безумные, ощеренные лица:

– К Ирагским воротам, братья! Не выпустим кеватцев из города!

…Что-то вдруг толкнуло меня. Ни звука, ни шороха – но там, в темноте, кто-то есть. Я медленно поднял ружьё…

– Эй, не стреляй! Свои! Учитель, ты тут?

Эргис! Куда и делась усталость; я вскочил и, сам удивляясь себе, завертел тяжеленный ворот. Решётка приподнялась, несколько теней скользнуло в башню, и я отпустил рукоять. С коротким стуком решётка закрыла вход, и кто-то из спящих пошевелился.

– Здравствуй, Учитель, – тихо сказал Эргис, и мы обнялись.

– Ну, вы и наворотили! За сотню, поди, нащёлкали!

– Нас тоже. Днём нас было полсотни.

– Да уж! – пересчитал нас взглядом, оглянулся. – Погоди, а у бойниц кто есть?

– Все тут. Люди вымотались, Эргис. Здесь я их хоть разбужу.

Он кивнул и послал своих наверх. Вот мы и опять вдвоём у огня.

– А ты переменился, Учитель. Чай, несладко пришлось?

– По-всякому. А как вы?

– А что нам?

– Своих повидал?

– А как же! Прижились они в Касе. Молвил было матери, мол, скоро домой, так руками замахала. «Тут доживу, мол, в покое». Ты Зиран-то помнишь?

– Конечно!

– Тоже там. Дочку просила поискать.

– А как Огил?

– Здоровёхонек, – как-то нехотя ответил Эргис.

– Что-то случилось?

– Да что должно было, то и сталось. В лесу-то мы все братья были, а нынче кто брат, а кто и свояк. Рават теперь силу при нем забрал, правая рука, почитай.

– Значит, плохо?

– Да нет. На глаз оно вроде как было. Только старых-то всех от дела плечиком оттёрли.

– И тебя?

– Ну, я-то ему покуда нужен. Ладно, мне-то на что гневаться? Я мужик-лесовик, а ему нынче другие люди надобны. Ох, хорошо, что я тебя сыскал, Учитель!

Я потянулся за поленом, чтобы спрятать глаза. Рано об этом, Эргис. Пока я не повидаю Баруфа…

– Что в городе?

Эргис усмехнулся:

– Да, считай, все. Как уходил, ещё только у дворца дрались. Кеватское подворье вовсе в щепки разнесли, а акхона Огил пальцем тронуть не дал. Охрану поставил – и все.

– На улицах дерутся?

– Не. Народ доносчиков Симаговых ловит. Страшно было, сказывают?

– Да. Бывало, по десять человек казнили. Ты Ваору помнишь?

– А то!

– Её тоже. Уже давно.

– Жаль бабу! Грешница была, да ей-то господь простит.

– Ты меня долго искал?

– А чего искать? Что я, тебя не знаю? Пошёл, где горячей, да и в Саданских воротах надоумили. Ты это ладно смекнул – город закрыть. Гонец-то тоже от тебя?

Я не ответил и он усмехнулся.

– Вздремни пока. Постерегу.

Утром ворота занял отряд горожан, и мы – уцелевшие – разбрелись по домам.

Страшен был город, но – спасибо усталости! – все скользило поверху, не задевая душу. Эргис привёл меня в самый центр к двухэтажному дому.

Здесь трупы уже убрали, только кровь на снегу да обгорелая дверь выдавали недавнюю драку. Часовые узнали Эргиса, и нас пропустили.

Дрались в доме: кровавые пятна и копоть, обломки мебели по углам. Полно народу, но никакой суматохи – все чем-то заняты, каждый знает, что ему делать, все движется, как отлаженная машина, и это значит, что Баруф где-то здесь.

Мы поднялись наверх, Эргис открыл дверь без стука, и я увидел Баруфа. Он стоял у окна и не обернулся, когда мы вошли.

– Огил, – сказал я тихо. Почему-то мне стало страшно.

– Тилам?!

Он оказался рядом – глаза в глаза, – и в его глазах была простая ясная радость.

– Наконец! Я тебя третий день ищу! Где же ты был?

– В Ирагской башне, – ответил Эргис. – Он ворота держал. Так я пошёл, что ли?

И мы остались одни.

Баруф не изменился. Подтянут, чист, зеркально выбрит. А я оборван, грязен, закопчён, с трехдневною щетиною на лице. Неравное начало разговора.

– А ты изменился.

– Похорошел?

– Нет, пожалуй. – Он улыбнулся, и я с облегчением понял: все хорошо. Я не переменился к нему.

– Суил у тебя?

Он кивнул.

– Все в порядке?

– С ней – да. А ты?

– Жив.

– Это не ответ, Тилам.

– Другого пока не будет. Сначала я приведу себя в порядок.

– И только?

– Увидим. Я ещё не решил, что тебе скажу.

…Я спал, просыпался и засыпал опять; даже во сне я чувствовал, что я сплю, и нежился, наслаждался этим, как в детстве, когда болезнь избавляла меня от занятий, и можно было укрыться во сне от беспросветности школы и беспросветности дома, от всей этой беспросветной тоски, именуемой жизнью. А потом я вдруг понял, что надо проснуться. Луна, как прожектор, светила в окно, и в ногах постели сидел Баруф, неподвижный и чёрный в молочном свете.

– Уже вечер? – спросил я лениво.

– Ночь.

– Чего не спишь?

– Боюсь ложиться, – он смущённо, как-то растерянно улыбнулся. – Такое вот дурацкое чувство: только усну – и сразу… Одиннадцать лет, Тилам! Понимаешь? Одиннадцать лет! Никак не могу поверить, что это уже…

Я не стал отвечать. Любое слово его спугнёт. Пусть сохранит эту минуту.

– Смешное маленькое счастье, – сказал он тихо. – Вот эта единственная минута. Завтра останется только дело. Завтра, послезавтра… и до конца. Ладно, Тилам, и на это уже нет времени. Ты решил, что мне скажешь?

– А что тебе сказала Суил?

– Все, что знала.

– Немного.

– По-моему, достаточно.

– Достаточно для чего?

– Не надо, Тилам, – попросил он. – Я слишком устал для обычных игр.

– Ладно, – сказал я и сел с ним рядом. – Спрашивай. На что смогу – отвечу.

– Мне это не очень нравится, Тилам.

– Мне тоже. Просто есть игры, в которые с тобой лучше не играть.

– Если я тебя обидел…

– Нет. Но играть мной ты уже не будешь. Смирись с этим.

– Попробую, – сказал он с улыбкой. – Значит, ты вступил в Братство?

– Да.

– По большому или малому обряду?

– По большому.

– Зачем?

– Ненужный вопрос. Это ты знаешь от Суил. Пошли дальше.

– Что они потребовали за помощь?

– Меня.

– Они тебя уже оценили?

– Ну, если я смог вызвать тебя из Бассота…

– Тилам, – тихо и грустно сказал Баруф, – ты хоть понимаешь, во что ты влез?

– Гораздо лучше, чем ты. Ладно, обойдёмся без причитаний. Мне дали отсрочку. Могу работать с тобой целый год.

– А потом?

– Так далеко я не загадываю. У тебя ещё есть вопросы?

– Есть, но ты на них не ответишь.

– Тогда спрошу я. Что тебе сказала Суил?

– А что тебе интересует?

– Баруф, – я невольно отвёл глаза. Гораздо удобней глядеть в окно на глупую добрую рожу луны. – Я люблю Суил. Она согласна быть моей женой.

– И вдовой тоже? – теперь мы смотрим друг другу в глаза, и он договаривает все: – Мы с тобой – эфемеры, подёнки. Таким, как мы, безнравственно заводить семью.

Я опустил глаза и молчу, и Баруф не торопит меня.

– Ладно, – говорю я ему. – Давай о деле. Как город?

– Город наш. Утром взяли дворец. Должен порадовать: наш добрый локих оказал мне огромную услугу – струсил и принял яд.

– Да уж! Самоубийство – это церковное проклятие и всеобщее презрение…

– Наследников нет, значит, придётся временно взять власть, пока не изберут нового государя. Ну, это, конечно, не к спеху.

– А Тисулара?

– Был растерзан народом. Больно ж ему было прогуливаться с Симагом!

– Ладно проделано!

– Спасибо. Какое-то время у нас есть. Калары пока открыто не выступят, иначе я подниму крестьян.

– Они в это поверили?

– Да. И поэтому сейчас у нас одна задача – мир с Лагаром.

– Это не одна задача, а две. Сначала наша армия.

– Да. И это тоже больше некому делать.

– Ну, спасибо! Тогда подбери посольство покрепче, чтобы смогли начать переговоры и без меня.

– Сомневаешься в успехе?

– Не очень. Но этот вариант надо учесть. Поставишь во главе посольства гона Тобала Эрафа – он подойдёт в любом случае. Ну, а если… это уже твоя забота.

– А если сначала в Лагар?

– А если Эслан пойдёт на Квайр? Ладно, когда ехать?

– Чем скорей, тем лучше.

– Тогда послезавтра. Эргиса отпустишь?

– Ты что, без охраны хочешь ехать?

– А зачем нам свидетели?

– Ладно, – сказал Баруф и встал. – Отдыхай. Завтра договорим.

…А за городом была весна. Весной дышал сыроватый ветер, по-весеннему проседал под ногами снег, и в весенней праздничной синеве извивалась лента летящих на север птиц.

И кони наши летели на север; шёлком переливалась шерсть моего вороного Блира, струйкой дыма стлался по ветру его хвост. В светлом просторе летели мы; синей тучей вставала вдали громада леса, и город канул в радостную пустоту полей.

– Хорошо! – крикнул я Эргису, и он, усмехнувшись, ответил:

– Весна!

Эх, дружище, не только весна…

Вчера в оружейной, когда Дибар подгонял на мне панцирь и привычно бубнил, мол, чего эти кости прикрывать, от них какая хошь пуля сама отскочит, милый голос сказал за спиной:

– Доблестный воин. Ой, и глянуть-то страшно.

Я обернулся и чуть не сшиб Дибара.

– Суил! Здравствуй, птичка!

– Выдь-ка, Рыжий. Надо с Учителем потолковать.

Он хмыкнул, пожал плечами – он вышел.

– Что случилось, Суил?

– А это тебе видней! Я-то который день не ем, не сплю, глаза повыплакала, молившись, а он уж тут, выходит? Стало быть, это в Ираге я тебе ровня была, а тут и не надобно? Бог с тобой, сердцу не прикажешь, – в голосе её зазвенели слезы, но от рук моих она отстранилась. – Так хоть весть-то подать мог, чтоб зазря не убивалась?

– Не мог, птичка! Ей-богу, не мог! – я всё-таки притянул её к себе, и она затихла у меня на груди. – Девочка моя, ну, не сердись! Я только вчера вернулся. Свалился и проспал целый день.

– Это ты можешь!

– Ну, как бы я с тобой не простился?

Она отстранилась, с тревогой заглянула в глаза.

– А ты что, собрался куда? Далеко?

– Да, Суил. Далеко и надолго.

– Это опасно, да? Да не ври ты, по тебе вижу!

– Может быть, и нет.

– Ой, а то я тебя не знаю! Да ведь иди беда стороной, ты сам её к себе завернёшь!

– Суил, – я прижал её руку к щеке и почувствовал, как дрожат её пальцы, – я уеду, а ты подумай…