Текст книги "Рукопись Бэрсара"

Автор книги: Елизавета Манова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Небогато.

– Вот именно. Больше половины страны покрыто лесами. Переписей, сами понимаете, не делали, но на глаз в Квайре примерно полмиллиона. Зря улыбаетесь… Тилам. Площадь Бассота вчетверо больше, а там и трехсот тысяч не наберётся. Хлебом Квайр себя не обеспечивает, сырьём тоже. Квайрские сукна славятся от Балга до Гогтона. Квайрская парча и биссалский шёлк идут на вес золота. Но квайрские ремесленники работают на привозном сырьё, как это стало нашим несчастьем. В Кевате кончилась полувековая смута, на престол возвели малолетнего императора, а регентом стал его дядя – Тибайен. Начал он лихо: с государственной монополии на торговлю с Квайром. Шерсть и зерно – вы понимаете, что это значит? Кеват ухватил нас за глотку и ещё тогда задушил бы, если бы у Квайра не было союзных и торговых договоров с Лагаром и Тарданом.

Немного не по Дэнсу, но…

– Пять лет понадобилось Тибайену, чтобы рассорить нас Тарданом. А потом ему пришлось подождать ещё пару лет – до Голода. Понимаете, Тилам, Квайр ведь живёт без запасов. У нас и в хорошие годы крестьяне до жатвы перебивались на траве. А тут два неурожайных года подряд. Я этого не застал, но, говорят, целые деревни вымирали. Особенно на западе, где леса сведены. Там и начались голодные бунты. А потом и захлестнуло и Средний Квайр.

Выход, конечно был. Лагар помог бы купить зерно за морем. Но у нас ведь монархия! Покойным Господином Квайра – как и нынешним, впрочем – вертели, как хотели. Тибайен не упустил случая. Скупил всех, кто продавался, а остальных – их было немного! – попросту уничтожил. Результат: Квайр разорвал союзный договор с Лагаром и заключил новый – вассальный – с Кеватом.

– Весёлая история!

– Ещё бы! Теперь на наших товарах наживается Кеват. Покупает по смехотворным ценам и продаёт втридорога. За 13 лет производство сократилось вдвое. Ремесленники бросают мастерские и бегут из страны. Страна гибнет, Тилам!

– И местные тоже так считают?

Баруф весело усмехнулся.

– Смотри кто. Локих и его двор живут на содержании у Кевата. Тибайен не жалеет денег – ведь стоит намекнуть на возврат долга – и они шёлковые!

– А война?

– В Лагаре тоже невесело. Распались старые торговые связи, а тут ещё лет десять, как идёт необъявленная война с Тарданом. Мы в своё время пытались что-то связать… без толку, как видите. Может, это и лучше…

– Почему?

Баруф не ответил. Он словно вдруг позабыл обо мне, сдвинул створки, защёлкнул дверцу – и в лице ничего не прочтёшь.

Длился и длился мокрый день. Мокрые насквозь брели мы по мокрому лесу, а когда стемнело, заползли под нависшие ветки мокрого старого лара. Это был не лучший ночлег в моей жизни – даже в карцере бывало уютней.

Перед утром стало ещё холодней. Нехотя пожевали раскисшее, когда-то сушёное мясо, и едва засерело, продолжили путь. Тот же промокший лес качался вокруг, и тяжёлое злое бессилие одолевало меня. Еле тащился, с отвращением чувствуя, как я грязен, безнадёжно мечтал о горячей ванне и сварливо завидовал Баруфу. Цивилизованный человек, десять лет в этом гнусном мире – и так невыносимо спокоен!

А потом деревья вдруг расступились, и мы уткнулись в ограду.

– Прибыли, – сказал Баруф. – Договоримся сразу: вы мой соотечественник из Балга. Скажем, друг детства. Имя… ладно, оно достаточно необычно. Меня здесь зовут Огилар Калат. Запомнили?

Я кивнул.

– Кстати. О Балге эти люди знают всё-таки больше вас. Так что поосторожней.

Дом был низкий, бревенчатый, почерневший от непогоды. Дверь открыла хозяйка – невысокая, плотная женщина с круглым, уютным лицом. Глянула и всплеснула руками:

– Владыка Небесный, Огил! Сам пожаловал! А я-то думаю: кого в такую погоду занесло!

– Здравствуй, Зиран, – сказал Баруф. – Чужих нет?

И смех у неё был круглый, уютный.

– А ни чужих, ни своих. Одна я.

А потом вымытые, в сухой одежде мы сидели в сухом тепле избушки, и Зиран мелькала вокруг. Все она успевала: делала мимоходом домашнюю работу, подкладывала и подсовывала нам еду и при том болтала без умолку.

– Тебя-то, Огил, ровно и лес не берет! Вон Баф давеча забегал, так его уже в дугу свело, а ты не стареешь! Что-то я дружка твоего ране не видела?

– А он тут недавно. Из моих краёв. Вместе росли.

– Ну, вот и тебе радость! Свой на чужбине – сладко, чай, свидеться? Звать-то вас как, добрый человек? Иль по-нашему не разумеете?

– Понимаю. Тилам меня зовут.

Улыбнулась спокойно ласково и опять к Баруфу:

– Мы-то с Суил давеча тебя поминали. Как зарядили дожди, она и говорит: «Каково, мать, нынче в лесу дяде Огилу?»

– А где она?

– А в город поехала. Табалу срок за аренду платить, мы кой-чего и подсобрали. Нынче в городе-то, сказывают, съестное в цене. Я и то думала, она воротилась.

– А ребята?

– На росчисти. Время-то какое? Возраст им не подошёл, а все пусть от глазу подальше.

– Сколько ж это Карту?

– Да на святого Афата девятнадцатый пошёл!

А я глядел на Баруфа во все глаза. Мягким и домашним было его лицо, и в глазах простой человеческий интерес.

– А что хозяйство?

– Какое хозяйство! Все налоги съели! Одну коровёнку оставили и ту в лесу держу – пусть лучше зверь заест…

Она вдруг вся вскинулась, слушая.

– Никак, Суил? Ну, слава те, господи!

Метнулась к двери, заговорила с кем-то в сенях, и вдруг весёлый мокрый клубок влетел и с воплем повис у Баруфа на шее.

– Дядь Огил! Ой, дядь Огил!

– Суил! Ладно, ладно! Слезай с меня, дай на тебя гляну!

Клубок отцепился и оказался девушкой с блестящими светлыми глазами и румяным лицом.

– А что ты мне принёс?

– А что я мог принести?

– Колечко!

– Помилуй бог, разве в лесу кольца растут?

– А ты глянь в кармане!

– А ну, Зиран, дай-ка мой тапас, может, и правда с ветки упало?

– И не надоест вам всякий раз? Да и тебе, Суил, не те года гостинцы клянчить!

Девушка засмеялась и принялась отстёгивать мокрый плащ.

– Ох и льёт! Меня в деревне оставляли, а я чуяла! «Мать, – говорю, – забоится».

– Расторговалась?

– Ой, еле-еле! Сперва-то все совестилась, а потом слышу, почём продают, ну, думаю, а я чем хуже? А народу на рынке по пальцам перечесть! Спасибо, биэла одна подошла, покрутила носом, да и взяла все по моей цене. Уж пошли ей бог здорового любовника!

– Суил! – прикрикнула мать. – Человека б постыдилась!

Только тут она меня разглядела и улыбнулась простодушно:

– Ой, уж простите, что не приветила! С темноты да на свет…

– Ничего, я не в обиде…

Быстрые её глаза мигом рассмотрели и вопросительно обратились к Баруфу.

– Тилам – мой друг. Вместе росли. В Квайре он недавно.

– Садись, егоза, – ворчливо сказала Зиран. – С утра, чай, не ела?

Легко, как осенний лист, Суил опустилась на лавку и принялась за еду, не умолкая ни на миг.

– А у горбатого Равла корову сглазили, третий день не доится. Бабы на старую Гинар сказали, он и пошёл, в ноги сунулся.

– А она?

– А она за палку! «Сроду, – говорит, – своим не вредила! Не уйдёшь, – говорит, – на самого порчу наведу!»

– Что правда, то правда. На Малских выселках она раз всех кур сглазила, полгода не неслись, а нам от неё одно добро.

– А у старой Иморы сына убили, который день голосит. Сноха-то её тяжёлая, говорят, на святого Ларета рожать.

– Ой, горе-то!

– А у кума Либара сына забрали. Они уж и проводы справили. Нас звать хотели, да Гинар не велела. «Худой, – говорит, – знак, чтоб вдова провожала. Уж он винился, винился. Гостинец прислал.

– Тьфу ты, господи! Нашёл вину! Живой бы воротился, а мне…

– Многих забрали? – спросил Баруф.

– Почитай, с каждого двора. Уже троих убили.

– А ты замуж не надумала?

Суил засмеялась, а Зиран сказала со вздохом:

– Двоим отказали. Она не хочет, а я не велю. Время-то, вишь, какое? Лучше уж девкой остаться, чем вдовой.

Очень горько это прозвучало, и Суила спросила торопливо:

– Дядь Огил, а ты у нас поживёшь?

– Я-то поживу, а тебе надо опять в город.

– Когда?

– Завтра.

– Одной, что ли?

– С Тиламом.

Я повернулся к Баруфу, встретил насмешливый взгляд и молча отвёл глаза. Суил заметила, как мы переглянулись – этот чертёнок все замечает! – и деловито зевнула.

– Ой, и притомилась я что-то. Вещий сон тебе, дядь Огил. И вам, добрый человек.

Зиран проводила её взглядом и мигом убрала все со стола.

– Небось, и вы умаялись, путь-то неблизкий. Я тебе, Огил, наверху постелю. Льёт-то льёт, а неровен час, кто завалится.

Ушла – и Баруф с насмешкой глядит на меня. Напрасно он ждёт, что я заведусь. Это будет смешно, а я не люблю быть смешным. Я просто спросил – надеюсь, спокойно:

– А если я не пойду?

– Суил отправится одна. А на дорогах опасно.

– Вам, конечно, больше некого послать?

– Представьте себе, – сказал он уже без улыбки. – Взяли одного из связных… Он многих знает… Если сломали…

– А Суил?

– О ней он не знал.

Мы ночевали на чердаке в блаженном тепле меховых одеял, и утром Баруф едва растолкал меня. Молча разбудил, молча оделись и молча спустились вниз.

Суил уже ждала за столом. Я подумал, что на неё приятно смотреть.

У каждой эпохи свой эталон красоты. Я считал красивыми бледных, угловатых женщин Олгона, и Суил не казалась мне ни хорошенькой, ни миловидной. Не подходило это к её крепкому телу и румяному, дышащему здоровьем лицу. Милая, славная я…

– Садитесь, садитесь, – заторопила Зиран. – Путь неблизкий, дорога – хуже некуда.

Баруф кивнул и сказал осторожно:

– Ты бы побрился, Тилам.

– Пожалуй, – согласился я, усмехнувшись. Ох, не скоро мы перейдём на «ты»! И ещё я подумал, что мне не хочется покидать этот дом. Жалкий домишко, убогий, но как в нём тепло…

Но все хорошее скоро кончается, и мы уже месим грязь на тропинке, срезающей петли лесной дороги. Суил с Баруфом идут впереди, он что-то тихо ей говорит, она помалкивает и кивает. А я за ними: сутулюсь, ёжусь, кутаюсь в отсыревший плащ, и на душе чёрт знает что. И раздражение, и страх, и щекотливое любопытство.

– Тилам! – Баруф остановился, поджидая, – осторожней, ладно? Не горячись. Если сможешь, вообще ни с кем не заговаривай.

Суил верно поняла мой взгляд и быстренько за меня вступилась:

– Ой, дядь Огил, зря! Говор-то у них не вовсе чистый, малость на кеватский смахивает, да в городе оно не худо. Только вы, дядь Тилам, больше на «ры» напирайте. Мы-то «ры» скоро говорим, а у кеватцев оно шариком катается.

– Если «дядя», тогда «ты».

– Ладно, будь по-вашему. Только тогда уж дядя Тилар, оно привычней.

Огромный овраг лёг на пути, и Баруф остановился. Стоял и глядел, как, цепляясь за ветки, мы спускаемся вниз, а когда он исчез за кустами, я чуть не вернулся к нему. Мгновенный холодный страх: вот теперь я один, по-настоящему один в этом мире. И мгновенное облегчение: наконец-то я один, по-настоящему один… сам по себе.

Перебрались через овраг, пошли по дороге, а потом лес расступился и зажелтели поля.

– Не ко времени дождь, – сказала Суил. – Полягут хлеба, наголодаемся.

– А ты давно Огила знаешь?

– Да годков шесть, то ли семь, ещё как отец был жив. Кабы не он, нам с матерью да ребятами только по миру идти.

Вздохнула и замолчала, и мы перетаскивали на ногах грязевые пласты, пока нас не обогнал чуть ползущий обоз. Три тяжело нагруженных повозки прошлёпали мимо, а четвёртая остановилась.

– Не в город? – спросил небритый возница.

– В город, добрый человек, в город!

– Ну так лезьте, пока сборщик не приметил.

– Господь вас спаси! – сказала Суил и вспорхнула на скамеечку рядом. Я кое-как устроился позади.

– Отколь едете?

– С Тобарских пустошей. Сено войску везём. Все выгребли, ещё сам и вези. Тьфу! – возница сплюнул в сердцах и вытянул без нужды хворостиною лошадь. Та только кожей дёрнула, но не ускорила шаг.

– А вы откуда?

– С Малка, – быстро сказала Суил.

– Далеконько. Это же какая беда вас гонит?

– Истинно, что беда, добрый человек! Брата на святого Гоэда забрали, а в дому без меня пять ртов: мать, да невестка, да маленьких трое. Оно и выходит, что мне услуженье идти. Дядя вот проводить вызвался.

– Да, девка, хлебнёшь лиха!

– Что делать, мил человек, беда беду ищет!

К городу подъехали в сумерках, и Суил уверенно повела меня по раскисшей улицы вдоль добротных заборов. Тяжёлая калитка, мощённая камнем дорожка, какие-то смутные постройки, длинный бревенчатый дом.

И опять нам открыла женщина.

– Суил, голубушка! – закричала она. – Вот радость-то! Ой, как промокла!

– Я не одна, Ваора, – осторожно сказала Суил. – С дядей.

Многоопытные тёмные глаза меня изучили, насмешливая улыбка протекла по бледным губам.

– Не больно-то дядя на тебя походит!

– Беда, коли б на мать-отца не походила, а что с дядей не схожи, то не грех.

Ваора почему-то зашлась смехом, так, хохоча, и потащила девушку в дом. Сделала несколько шагов, вернулась, поклонилась:

– Не прогневайтесь, добрый человек, на бабью дурость. Рада вам в дому моем.

Вдвоём со служанкой они быстро накрыли ужин, потом она отослала служанку и тихо присела рядом с Суил. Подпёрла ладошкой щеку, сидела и молча смотрела.

– Чего это ты затуманилась, Ваора?

– А с чего веселиться?

– Что-то у тебя на дворе не так?

– А я мастерскую Атабу Динсарлу сдала, – она засмеялась негромко, злобно. – Поднялся с войной ровно на доброй опаре – ещё пятерых подмастерьев взял. А я его и прижала. Три раза уходил… ничего, воротился. Где ж ныне вольную мастерскую взять… со всем обзаведеньем…

Дикая злоба была на лице Ваоры; сузились и засверкали глаза, выглянули из-под верхней губы мелкие зубки, и сразу она удивительно похорошела. Тихо, коротко посмеиваясь, цедила сквозь зубы:

– Думал, оболтает меня, при расчёте надует… не на таковскую напал! Я Тасу, писцу из Судейского приказа, заплатила, он и написал договор… с крючками. Ещё до мяса его обдеру!

– Зачем, Ваора?

– А зачем он тогда смеялся?

– Вольно ж тебе на погань душу тратить! В нем ли горе?

– А до тех-то мне не достать!

Постелили мне в узкой каморке, где едва помещалась кровать, и я мигом разделся, закутался в одеяло и упал в темноту.

А когда я проснулся, в окошке стояла предрассветная муть. Лежал среди скрипов и шелестов старого дома и думал, как же нам мало надо. Поел, обогрелся, выспался – и все по-другому. Глядишь на вчерашний день из сегодняшней дали и сам не веришь, что это было. И все вчерашние мысли так глупы и мелки, словно их думал совсем другой человек. Я – но вчерашний, недавний беглец из Олгона, где жизнь или смерть – самый естественный выбор и жизнь человека – совершенный пустяк. Здесь, наверное, тоже, просто не в этом дело. Есть Баруф. Уже не Имк, не Охотник, а только Баруф, и это тоже немало. Я не верю, что он бы меня убил. Незачем ему меня убивать, если так просто манипулировать мною. Как он легко заставил меня пойти! Ситуация, из которой единственный выход. А я ведь ждал подвоха и был на стороже! Ладно, очко в его пользу – я сам хочу пойти и увидеть своими глазами…

А дом просыпался. Прошлёпали по коридору босые ноги, послышались голоса. Один – недовольный принадлежал Ваоре. Я улыбнулся. Хозяюшка с грешными глазами и грешной улыбкой. Неплохо, если б она пришла меня разбудить…

…И опять мы плыли по загустевшей за ночь грязи. Пусто было на улице, редкие прохожие хмуро мелькали мимо, и хмуро было лицо Суил. Тёмное облако легко на её лицо, и веки припухли, как от недавних слез.

– Ваора твоя родственница? – спросил я.

– Роднёй родни. Её жениха и батюшку моего вместе казнили. Одиннадцать их было – все дружки дяди Огила, – а для самого столб стоял с железным ошейником.

– Прости, Суил.

– Да чего там! Тебе-то откуда знать!

– А Огил тоже тут жил?

– Нет, – ответила она чуть оживившись. – В городе. У него там дом был. Краси-ивый! Меня раз отец водил. Ой, и удивилась я! Такой богатый, а с отцом запросто. А теперь там кеватец живёт.

Сказала – и опять омрачилась.

Переулок вытек в улицу – широкую, разъезженную колёсами. С одной стороны она вытягивалась в дорогу, с другой – упиралась в надвратную башню. Людей здесь было полно. Молчаливые и шумные, озабоченные и наглые, боязливые и любопытствующие, в приличных тапасах, в гнусном отрепье или в грязных пышных одеждах; каждый из них был сам по себе, и все они составляли толпу, и она толкалась, галдела, вопила, раздавалась перед повозками и жидко смыкалась за ними.

Очень странное ощущение. Все это словно меня не касалось; я был только зритель – смотрел холодно и отстраненно непонятно кем снятый фильм. Но утренняя сырость, брызги из-под колёс, ошмётки грязи, запахи, толчки, превращали нелепый фильм в реальность. Я не мог признать истинность того, что меня окружало, и не мог её отрицать; я был, как во сне, меня вело, несло, влекло, куда-то, я не знал и не хотел узнавать, что будет дальше со мной.

Вместе с толпой мы втиснулись в жерло башни, кто-то прижал меня к створке громадных ворот, и я едва не упал, заглядевшись на зубья поднятой решётки.

В городе стало чуть легче. Старый Квайр изменился мало: те же серые, слипшиеся дома, узкие улочки, бегущие к центру, к двум насупленным башням дворца. Все, как спустя триста лет – но только на первый взгляд.

Мой Старый Квайр был обманом, ловушкой для туристов, и за древними фасадами прятались лишь кабаки, рестораны, игорные дома и совсем непристойные заведения. Днём его заполняла праздная любопытствующая толпа, где кишели лоточники, зазывали и гиды, ночью, в угаре веселья, их сменяли другие люди: проститутки, размалёванные юнцы, молодчики с ловкими руками.

Некогда мы с Миз тоже бывали тут, а потом сменилась мода…

Этот Квайр был жив. Плотный людской поток еле продавливался сквозь щели улиц, женщины тащили с рынка сочную зелень и багровеющее мясо; мальчишки штопором ввинчивались в толпу; возле лавок орали зазывалы; повозки с громом и руганью прокладывали путь, почему-то не оставляли за собой трупов.

Еле вырвались из толпы, свернули в узенький переулок. И снова улица – её я узнал. Улица святого Гоэда, а вот и храм: угрюмой серой громадой он возносился выше башен дворца. Был он новёхонький; блестели гладкие стены, сияли крохотные стекла в узеньких окнах, пылал над входом золочёный солнечный диск.

Однажды, ещё до того, как меня отдали в школу святого Гоэда, мы пришли сюда с матерью. В то время она со своей обычною страстностью ударилась в веру и жаждала проповедовать и приобщать. Я, шестилетний мальчишка, уставился прямо на диск, и она громким шёпотом стала мне объяснять:

– Как солнце одно, так и бог один. Солнце – око божие, чти его, сынок.

Я, конечно, тут же спросил:

– Мам, а бог – одноглазый?

Кажется, мы пришли. Дом был двухэтажный, темно-серый, и Суил оглянулась прежде, чем постучать. Мы стояли и ждали, пока кто-то топтался за дверью и пытался за дверью и пытался нас разглядеть сквозь узкую щель. Наконец, дверь чуть-чуть приоткрылась.

– Чего надо? – спросил нас угрюмый старик.

– Нам бы господину купеческого старшину, – сказала Суил.

– Станут биил Таласар с деревенщиной разговаривать!

– Коль так, передай господину, – Суил вытащила откуда-то крохотную записку и отдала слуге. Тот только глянул – и спесь как рукою сняло.

– Сразу что не сказали, почтённые? Пожалуйте в дом, бог вам воздаст!

Я сразу узнал хозяина дома. Худощавый, лёгкий в движениях, немолодой человек – но бликом пролетела по губам улыбка, вспыхнули и замерцали глаза, и я понял: отец Равата.

– Счастлив видеть вас, досточтимые господа! Бог воздаст вам за доброту!

– И вас пусть минуют лихие дни, – степенно сказала Суил. Очень сдержанная и деловитая она была, словно оставила сама себя за порогом и мгновенно стала кем-то другим.

– Вести идут так долго, – грустно сказал хозяин. – А благополучен ли он ныне?

– Да, – спокойно сказала Суил, – и путник мой то вам подтвердит, он видел сына вашего совсем недавно.

– Это правда, биил?..

– Бэрсар, – сказал я необдуманно и пожалел – отец мой весьма гордился двадцатью поколениями нашего рода.

– Я знаю Бэрсаров, – задумчиво ответил отец Равата, – но…

Ну вот, надо врать.

– Меня вы знать не могли. Ещё прадед мой покинул Квайр, чтобы поискать счастье на чужбине. – Вы хотели меня о чём-то спросить?

И тут он накинулся на меня с вопросами о Равате. Это был жестокий допрос, лишь убедившись, что я исчерпан до дна, он оставил меня в покое.

– Умоляю о прощении, биил Бэрсар! С той поры, как мор унёс всех любимых мной – жизнь моя в Равате. Надеюсь… друг его в добром здравии?

– Да, вполне.

– Господин купеческий старшина, – быстро сказала Суил, – нашего друга интересуют новости.

– Понимаю, – ответил он задумчиво. – Присядьте, господа, прошу вас. Думаю, дитя моё, – он поглядел на Суила, – вам не стоит уносить с собой письмо?

Она кивнула.

Тогда запоминайте. Вчера я получил письмо от гона Сибла Эрафа, секретаря главнокомандующего. – Таласар достал из потайного кармана бумажную трубку, развернул и, дальнозорко отставил руку, заскользил по письму глазами.

– Так… Мгм… Мгм… Вот. «Спешу уведомить вас, мой добрый друг, что и я, и все, о ком вы печётесь, находимся в добром здравии. Думаю, вы уже извещены о первых победах наших доблестных войск. С быстротой воистину чудесной трехдневным приступом взят Карур, твердыня доселе почитавшаяся несокрушимой. В сём славном деле превыше всех отличился отряд биралов неустрашимого доса Угалара, самолично руководившего штурмом. Смею сказать, немного осталось в Квайре мужей столь доблестных, ибо не доблести вознаграждаются в наши печальные дни.

К великому прискорбию столь великолепный в столице кор Алнаб в лесах лагарских вдруг утратил свои воинские дарования. Первые победы он отметил многодневным празднеством, в коем вынудил участвовать почти всех офицеров. В то время, как они предавались веселию, армия, лишённая руководства и испытавшая нужду в самом насущном, занялась грабежом и насилием, доводя жителей окрестных селений до отчаяния и побуждая их к сопротивлению. Когда же кору Алнабу было угодно вспомнить о деле, оказалось, что лагарцы успели изрыть и испортить Большой Торговый путь, сделав его непроходимым для повозок и конницы. Остальное довершили дожди, и наступление, столь блистательное начатое, захлебнулось. Увы, лагарцы не потеряли времени, дарованного им кором Алнабом! Лазутчики доносят, что в столице их уже собрано двенадцатитысячное войско под командованием прославленного на суше и на море тавела Тубара. В нашем же лагере, как ни прискорбно, нет единомыслия. Кор Алнаб отверг план досов Крира и Угалара, намеревавшихся с полками тарсов и биралов совершить тайный поход через леса в срединные области Лагара. Предлогом послужило опасение потерять в сём отчаянном предприятии цвет квайрской конницы, истинною причиною, каковую кор Алнаб был вынужден отклонить, благоразумный же дос Крир отправил гонца к государю.

Следствием сего был визит в ставку личного секретаря Их Величества гона Балса, имевшего весьма долгую беседу с командующим, за коей последовал приказ о немедленном наступлении. Как вы понимаете, мой друг, приказ сей весьма опоздал. Побуждаемые к тому беспрестанно чинимыми обидами, обитатели окрестных селений с семьями и скарбом бежали в леса, где сбиваются в шайки, чинящие немалый ущерб нашим войскам. Не находя в сих разорённых местах продовольствия и затруднённая из-за дождей в подвозе, армия терпит нужду в самом насущном, в то время, как в ставке не прекращаются пиры. Само собой, боевой дух войска это не поднимает. Боюсь, что до первых морозов ждать не приходится. Спешу…», – это уже неинтересно. Вам все понятно, господа?

Суил кивнула.

– К себе могу добавить известие, что готовится весьма представительное посольство в Кеват. Возглавит его сводный брат Их Величества кор Эслан. Люди сведущие говорят, что ему поручено просить о военной помощи. Дабы не ехать с пустыми руками, Господин Квайра велел трём главным ткаческим цехам представить бесплатно двадцать арлов лучших сукон, двенадцать арлов парчи и семь арлов шелка. Цеху ювелиров повелели отдать в казну золотых изделий на пятнадцать кассалов. Нам же, купеческой гильдии, велено выплатить десять кассалов звонкой монеты.

– Представительное посольство, – заметил я. – А лагарцы будут так же щедры?

Он сверкнул своей быстрой улыбкой.

– Думаю, не поскупятся.

– Кому же тогда помогать?

– Трудно сказать, биил Бэрсар. Наверное, тому, кто щедрее.

– Или тому, кто может проиграть слишком быстро.

В его глазах был вопрос, и я усмехнулся:

– А разве Тибайену нужна наша победа?

– Значит, он поможет Лагару?

– Зачем? Судя по письму, война ещё может перекинуться на земли Квайра.

– И Тибайен подождёт?

– Как знать, биил Таласар. Из леса видно немного. Надо ещё дожить до весны.

– Разве вы?..

Суил взглянула с тревогой, и он опять усмехнулся.

– Крестьяне не рады войне, а если ещё и голод…

Он грустно покачал головой.

– Наверное, и горожане – тоже.

– Смотря кто!

– Много ли в Квайре оружейников?

– Есть ещё и банкирские дома, которые сейчас наживают на ломб – двадцать.

– Ну, деньги, конечно, сила, биил Таласар, но если в Квайре начнётся голод, банкиры не станут для вас закупать зерно. Остальное угадать нетрудно.

– Бунт? – спросил он и даже привстал в кресле.

Я промолчал. Зря разговорился.

– И вы думаете, что Тибайен вмешается?

– Будущее покажет, биил Таласар.

Суил молчала, даже вперёд подалась, чтоб не пропустить ни слова. Теперь она встала и поклонилась.

– Нам пора, биил Таласар. Думаю, вас не затруднит…

– Конечно, – ответил он и тоже поднялся. Длинный, туго набитый мешочек скользнул из его рук в руки Суил и мигом исчез в складках широкой юбки.

– Рад был узнать вас, биил Бэрсар. Если судьба приведёт вас в Квайр, не обходите стороной мой дом, – и бросил возникшему на пороге слуге: – Я рад этим господам в любой час!

Снова мы поспешили куда-то, и тень опять легла на лицо Суил. Я и сам недоволен собой. Да, мне нужна была эта встреча.

Первый независимый человек, которого я встретил в Квайре.

Да, ещё не связан с Баруфом, и могу говорить всё, что хочу. И всё равно мне как-то неловко. И я спросил у Суил:

– Что-то не так? Я сказал лишнее?

– Да нет, вроде. Понравился ты ему, и то ладно – он человек надобный.

Вздохнула тихонечко и вдруг спросила: – Думаешь, впрямь голода не миновать?

Так мы и мотались по городу до заката. Побывали в храме и в огромном сарае, где красильщики корчились в ядовитом пару, в ювелирной мастерской и в харчевне, на конюшне и в унылом доме, где скрипели перьями писцы. Суил перекинется с кем-то словом или сунет что-то в руку – и быстренько дальше.

Она неутомима, а я как-то очень скоро устал. Голова трещала от напряжения, от мучительных усилий ощутить окружающее настоящим. Но усилия не помогали, все казалось сном; я тупо и покорно уворачивался от повозок, молча принимал толчки и брань. Я был счастлив, когда, наконец, Суил сказала:

– Ой, да никак уходить пора? Гляди, ворота закроют!

Мы заночевали у Ваоры и чуть свет отправились в обратный путь.

Зиран встретила нас радостно, Баруф – будто и не расставались. Вышел во двор умыться, а когда вернулся – ни Баруфа, ни Суил. Все логично. Суил изложит наблюдения надо мной, и Баруф начнёт меня дожимать. Самое время. Все рассыпалось вдребезги, в режущие осколки; я боюсь, я растерян, надо заново строить мир. Если дать мне время…

Я улыбнулся Зиран, и она улыбнулась в ответ.

– Присядьте со мной, раз они меня бросили.

– Ну, от меня-то какой прок! – но села напротив, положив на стол огрубевшие руки.

– Славная у вас дочка!

– Да, утешил меня детьми господь. Как осталась одна, думала, сроду их не подниму, а они вон какие выросли!

Материнской гордостью осветилось её лицо, прекрасны были её усталые руки, и боль, давно потерявшая остроту, привычной горечью тронула душу.

Моё детство прошло в закрытой школе, может быть, самой знаменитой в Олгоне. Наверное, только это меня спасло. Когда мои родители погибли в авиакатастрофе, первым, что я почувствовал, была радость за них. Наконец-то они избавились друг от друга!

Пожалуй, мать мне была всё-таки ближе. У неё был живой ум и ловкие руки, сложись её жизнь по-другому, она многое бы смогла. Но судьба заперла её в блестящую клетку, и мать лишь растратила себя, мечась между прихотями и вспышками веры. Наверное, мы могли бы быть друзьями или, может быть, соучастниками, но отец стоял между нами ледяною стеной. В детстве я его ненавидел, в юности презирал, теперь, пожалуй, жалею. Он жилой одной карьерой, ради неё женился на не любимой, ради неё обрёк и мать, и себя на ад.

Оказываясь дома, я всегда поражался тому, как страстно и исступлённо они ненавидят друг друга. Ненавистью был пропитан воздух их дома; я задыхался в нём; даже моя тюрьма, моя проклятая школа там мне показалось уютней.

Я часто думал, чем это кончится, много лет это было моим кошмаром, неуходящей тяжестью на душе, и весть о их смерти была для меня облегчением.

И они умерли, как подобает любящим супругам, в один день и в один час.

Я встал и вышел на крыльцо. Был предзакатный час, и мир казался удивительно тёплым и не знающим зла. Солнце почти сползло за зубчатую стену леса: кроткий медовый свет обволакивал мир, и мне очень хотелось жить. Просто жить, бездумно и беззаботно, просто дышать, просто быть.

Скрипнули доски крыльца; Баруф стоял со мной рядом и молча смотрел, как тускнеет золото дня, и даль заволакивается лиловой дымкой.

– Поговорим? – спросил он меня, наконец.

Я не ответил. Я просто побрёл за ним в дальний конец усадьбы. Сели на бревно, зачем-то брошенное за кустами, и прозрачная тишина вечера обняла нас.

– Как вам Квайр? – спросил, наконец, Баруф.

Очень некстати: так хорошо молчать под улетающим ввысь безоблачно-серым небом, в нежном покое уходящего дня. Я не ответил. Я ещё не хотел начинать.

– Теперь вы начали понимать, – не вопрос, а скорее утверждение, и я повернулся к нему, одолевая подступавшую ярость:

– У вас нет права меня торопить! Два месяца вы меня продержали в потёмках – теперь моя очередь, ясно!

– Нет, – сказал он спокойно. – Я вам времени не дам. Вы мне слишком нужны.

– А иначе что? «Или-или»?

– Вы это сами придумали, – ответил он. – Мне не нужна ваша смерть. Мне нужны вы.

Он сидел, тяжело опершись на колени, – уже не властный, непроницаемый Охотник, не дерзкий пришелец, готовый менять судьбы мира, а просто одинокий измученный человек, изнемогающий под тяжестью взваленной ноши. Наверное, только мне он мог показаться таким, и наверное потому я ему нужен. Только поэтому? Нет, сейчас я не мог его пожалеть, потому что он мне ещё нужнее. Чем нужней мы друг другу, тем отчаяннее надо драться сейчас за наше будущее, за то, чтобы мы не стали врагами.

– Вы зря боитесь меня, Тилам, – сказал он устало. – То, что я от вас хочу, вас не унизит.

– Вы слишком привыкли решать за других. Я не люблю, когда за меня решают.

– Да вы ведь сами все решили. Видели же Квайр?

– Да.

Да, я увидел Квайр, и это все меняет. До сих пор – в лесу – я не то чтобы представлял его другим – просто не представлял. Непривычная речь, дурацкая одежда, нелепые ружья – это все антураж, а за ним обычные люди. А оказалось, что все не так. Действительно, по-настоящему чуждый мир, настолько чужой, что только усилием воли я заставлю верить в его реальность. И в этом чужом, чуждом мне мире мне теперь предстоит жить и умереть.