Текст книги "Сокол Ясный"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– Я первая!

– Я первый! – перебил третий голос. – Куда вперед батьки полезли?

– Аш пирма! – проскрипел старушечий голос, говоривший по-голядски. Языка прежних обитателей этих мест Младина почти не знала, но догадалась, что и голядка хочет первой пробраться к блинам. Точнее, к пару от горячих блинов. – Проляйскит маня!

– Не ссорьтесь, на всех хватит! – закричала Младина, стараясь перебить этот хор.

Вот кто незримо наблюдал за ней из тени – духи прежних хозяев этой избушки. Желая поскорее поесть блинов, они наконец перестали прятаться и подали голос.

Сбросив первый блин в деревянную миску, она снова налила теста на сковороду. Старуху-голядку, видимо, пропустили вперед: слышалось удовлетворенное бормотание.

– Теперь нам, на-ам! – умолял женский голос помоложе. Он говорил по-словенски, но и в нем слышалась привычка к голядской речи.

– Сейчас и вам будет, – обнадежила Младина. А потом спросила: – Ты… Рагана? Или та, старшая?

Невольно она оглядывала полутьму избы, будто надеялась увидеть своих собеседников – может, теперь они покажутся? Но нет, живому мертвых можно только слышать…

– Меня звали Раганой твои родичи, то есть деды, – подтвердил молодой женский голос. – Это значит «ведьма», потому что моего имени они не знали. А на самом деле я – Гинтара. Старуху зовут Вайдота – я ее не застала на свете, между нами тут целых сорок лет жил Биржеля, а потом изба несколько лет стояла пустой. Потом тут пятнадцать лет жила я, потом мои родичи совсем ушли, и еще лет десять в доме не было живых и все мы голодали. Так голодали, что приходилось иной раз заманивать к себе… кого получится. А потом появился Хитрован.

– Появился… я… – сквозь чавканье подтвердил голос пожилого мужчины. – Жаль, молодка, не повстречались мы с тобой, пока у меня все, что надо, имелося!

– Опять ты за свое! – Рагана, то есть Гинтара, засмеялась.

Сердито ворчала старуха, скрипел что-то дедовский голос – должно быть, Биржели.

– Понравились вам мои блины? – спросила Младина.

– Блины знатные! – одобрил Хитрован. – Да что с того толку? Разве это работа для тебя? Блины-то печь всякая дура может.

– Да, – перестав смеяться, с грустью подтвердила Гинтара. – Не для тебя все женские работы – не колосья ты будешь жать, а жизни человеческие подсекать острым серебряным серпом. И не та тебе сестра, что носит воду от реки, а та, что души младенческие достает из облачного колодца и в белый свет выпускает.

У Младины от огорчения опустились руки. Духи все-таки подтвердили: она станет волхвитой, будет и отнимать жизнь чарами, и выискивать души умерших родичей для нового рождения. Для этого и нужны волхвы – чтобы умершие имели возможность вернуться и род не прерывался. И хотя задача эта была необходимой и почетной, Младина остро тосковала по обычному человеческому уделу – мужу, детям, простым бабьим заботам… Но этого не будет. Не прясть ей и не ткать, а носить одежду из того полотна, что девушки и женщины весной вешают на березы для вил, а после их проводов забирают себе волхвы и ведуны.

– Это для тебя не работа! – добавил Хитрован. – А вот настоящая для тебя работа впереди.

– Что же это такое? – упавшим голосом спросила Младина.

– А вот… – начал Хитрован, но вдруг дверь заскрипела, послышались шаги, и в избу вошла Угляна.

– Гото… – начала она, но взглянула на очаг и осеклась. – Добрая ночь вам, отцы и матери! – сказала она, глядя в пространство над очагом. – Лаба вакар!

Если духи и ответили, то Младина этого не услышала. Угляна пошла к очагу, поставила короб, села.

– Они… говорили с тобой? – Поколебавшись, спросила она и устремила на девушку испытывающий взгляд.

– Да. Добрые здесь чуры, приветливые.

– К кому как… А к тебе… Что же – и не страшно было?

– Чего же страшного? – осторожно ответила Младина. – Я ведь знала… что они здесь живут. Вот если бы не захотели со мной говорить – тогда худо дело.

Угляна смотрела на нее во все глаза, будто слова Младины имели для нее совершенно особый смысл. Девушка говорила как прирожденная волхва, для которой общаться с духами – естественно, а вот когда они молчат – значит, что-то не в порядке. Но понимает ли это она сама? Пришло время проверить. И, может быть, удастся выяснить не только то, чего не знала о себе Младина, но и то, чего не знала о ней Угляна.

– Ну… – решилась волхвита, – коли сегодня такая ночь, что к тебе твоя судьба навстречу выходит, иди, ищи ее. – Она кивнула на дверь. – Не знаю, где она и в чем. Но ты ступай. Видать, пора настала.

Младина встала, медленно прошла к двери, открыла и шагнула за порог. Снаружи ее сразу охватил ночной холод, но было не так темно, как раньше: из-за облаков выкатилась полная луна, заливая белесым светом полянку и опушку.

Дверь позади закрылась, Младина осталась одна. Но стоять у порога не было смысла, и она пошла вперед, почти безотчетно переставляя ноги, понятия не имея, куда идет и куда хочет прийти. Лунный свет так ярко освещал тропу, что казалось, под ногами расстелено бесконечное белое полотно: ровное, гладкое, оно бежало вперед и манило за собой. Младина так увлеклась, глядя под ноги и любуясь им, что ей начали мерещиться на лунном полотне какие-то узоры. И чем дальше она шла, тем яснее они проступали; склоняясь ниже, она вглядывалась и различала с изумлением вышитые знаки и линии, образующие родовое дерево. И оно все тянулось, ветвилось, побеги или корни множились, утекая по реке веков не то вперед – к потомкам, не то назад – к предкам, разве разберешь, в какую сторону растет это дерево! Она даже не заметила, когда ступила на его ствол – неужели луна бросила ей это бесконечное, как у всякого из живущих, родовое полотенце прямо под ноги от порога ведовской избушки? Младина все шла, и уже мерещилось, будто она и не перебирает ногами, а полотно само несет ее к своему истоку – чаше Марены, серебром сиявшей над лесом.

Подняв наконец голову, Младина взглянула на луну. И вдруг увидела на ней прекрасное женское лицо с закрытыми очами, а длинные серебряные волосы спускались к земле, падая ей под ноги…

Осознав это, Младина остановилась. И тут же сияние померкло, она увидела прямо перед собой избушку – почти такую же, как жилище Угляны… но другую… или все же ту самую? Белое сияние ночного светила заливало косяки, бревнышки, конек на крыше, так что они сами казались сделанными из чистого серебра. Замирая и боясь хоть на миг остановиться, чтобы не соскочить с лунной тропы, Младина кинулась к двери, постучала, толкнула…

– Заходи, коли пришла, – раздался изнутри женский голос.

Голос был Младине незнаком, и лица женщины, сидевшей на лавке в переднем углу, она тоже никогда прежде не видела. Хозяйке серебряной избы было лет под сорок – возраст матери, вырастившей старших детей, но еще способной дать жизнь новым. Она была не так чтобы красива, но при виде нее перехватывало дух. Скуластое лицо с широким ртом и умными глазами дышало силой, распущенные волосы окутывали ее всю и почти достигали пола. Лунный свет наполнял избушку, вливаясь в оконца и раскрытую дверь, и делал излишним огонь – можно было рассмотреть все до последнего волоска, но все виденное казалось ненастоящим, призрачным, как отражение в воде или игра облаков.

– Доб… рая ночь… – почти неслышно прошептала Младина. Что-то сказать было надо, все же в чужой дом пришла, но как желать доброй ночи той, что сама является источником и ночи, и добра?

– И тебе того же! – Хозяйка улыбнулась. – Вот ты какая выросла! Хороша! Подойди ближе, не бойся! – позвала она, приветливо глядя на девушку и кивая. – Ни на кого не похожа, будто тебя в зыбке подменили! – Сказав это, она рассмеялась, Младина не поняла чему. – Да я и знала, что ты не пропадешь! Чтобы наши да пропали где? Коли пришла, то проси, чего хочешь.

– Я хочу… ничего не хочу! – с мольбой воскликнула Младина.

Перед ней было то единственное существо, что имело власть избавить ее от почти неизбежной участи, отогнать прочь духов – оставить в покое и тем дать право на простое человеческое счастье.

– Ничего мне не надо, ни богатства, ни мудрости, ни славы, я не хочу быть волхвитой, хочу быть как все, выйти замуж, детей родить, мужа любить… Пожалуйста, прошу, отпусти меня!

– Хочешь любить? – Хозяйка снова засмеялась с веселым и довольным видом. Казалось, речи гостьи отвечали ее ожиданиям. – Замуж хочешь? Не печалься – пойдешь замуж. Я для тебя и жениха припасла. – Хозяйка снова улыбнулась с лукавым обещанием и вынула из рукава что-то маленькое.

Младина с удивлением проследила за ее руками – мелькнула нелепая мысль, что сейчас та достанет жениха, будто яблочко.

– Возьми! – Хозяйка протянула к ней руку.

Младина подошла; сделала шаг, другой, третий, и лунная женщина как будто приблизилась, но одновременно усилилось чувство, будто она далеко-далеко… Недостижимо далеко… как сама луна.

– Ты спрашиваешь, зачем? – сказала женщина, задержав руку, уже было готовую вручить подарок. – Я скажу тебе. – Голос ее вдруг стал мягким, в нем зазвучала мечтательная нежностью. – Ты – мое сердце, отпущенное в белый свет. Ты – мои глаза, способные видеть… его, мои уши, способные слышать его голос. Ты – моя любовь к нему, способная жить в земном мире, ведь сама я не могу к нему приблизиться. Когда я молода и красива, когда силы мои велики – он спит, и даже мои слезы не способны разбудить его. А когда он просыпается и входит в силу – я старею, дряхлею, дурнею и сама скрываюсь во мраке, чтобы не внушать ему отвращения моим старческим безобразием. Мне не дано поймать его веселый взор, в котором блестит огонь жизни и мощь его страсти, не дано прикоснуться к нему, обнять его, ощутить его любовь! Жить в том мире, где есть он, я могу только через тебя. Ты и есть моя любовь к нему, живущая в его светлом летнем мире. Вот потому я пробудилась в тебе. И он уже близок…

Она закрыла глаза, готовая отдаться сладким мечтам, по ее телу пробежала дрожь нетерпеливого ожидания, томительной страсти, и то же томление вдруг ощутила Младина.

– Возьми. – Лунная женщина вложила в ее руку что-то небольшое и легкое; по виду она прикоснулась к ладони Младины, но та не ощутила никакого прикосновения и по-прежнему у нее было чувство, что рука хозяйки от нее недостижимо далеко. – Ты встретишь его, ты будешь отдавать ему твою любовь и любовь получать в ответ. Ты принесешь мне счастье, которого я лишена, а я… я о тебе позабочусь.

Она помолчала, будто вдруг устала, а потом выдохнула:

– Ступай…

Младина хотела поклониться и идти прочь, но не могла двинуться. Что-то вокруг неуловимо изменилось, и она обнаружила, что стоит посреди поляны, где и нет никакой избы. Стоит, сжимая в руке что-то маленькое, легкое, мягкое…

А луна по-старому сияла над лесом, и Младина не могла оторвать от нее глаз; ей мерещилось там уже знакомое лицо с опущенными веками и волнами серебряных волос. С трудом пошевелившись, она подняла руку, разжала пальцы. На ладони ее лежало птичье перо – скорее всего, сокола. А душу все так же заливало томительное желание любви, ожидание встречи – то, что она уже испытывала, но во много раз сильнее. Теперь она знала, чье это желание на самом деле.

Но как же она теперь отсюда выберется? Младина в недоумении огляделась: она понятия не имела, где находится, сюда ее привело лунное полотно, и она совершенно не замечала дороги. В какой стороне Заломичи или избушка Угляны? Да что Заломичи – знать бы, в какой стороне выход в Явь, если сейчас она в Нави?

Под березами мелькнуло что-то живое, и в полосу лунного света тихо ступила белая волчица с желтыми глазами.

Волк! От испуга Младина попятилась, прижала руку к груди. Вспомнилось, чему учат: если встретится волк, надо вслух позвать троих из умерших предков, и тогда зверь не тронет. Лебедица говорила, что звать надо только дедов-мужчин, а в роду матери, у Бебряков, считали, что и умерших бабок можно…

У Младины дрогнули губы: она хотела назвать имя кого-то из предков, но вдруг поняла, что ни одного не помнит! В памяти была черная жуткая пустота. Она сделала еще одно внутреннее усилие, и вдруг…

– Ратислав… – само собой слетело с губ.

Младина испугалась: что она несет? Какой Ратислав, она сама слышит это имя в первый раз! А следом пришли еще:

– Богомер… Вершислав…

Младина стиснула зубы, даже прижала ко рту ладонь, будто хотела помешать себе говорить. Какой еще Вершислав! В ее предках нет такого, она его не знает! «Ну же! – мысленно приказала она себе. – Опомнись! Вспомни, какого ты рода!» Забыть имена предков было то же самое, что внезапно разучиться ходить, жевать, дышать…

«Будогость, – снисходительно подсказала память, и Младина поняла, что ей стали называть предков по другой линии, раз уж, дескать, прежняя не нравится. – Поборислав… Державец…»

Не произнося ни звука, Младина в отчаянии смотрела на волчицу. Если бы звери умели смеяться, она бы сказала, что волчица усмехнулась. А потом попятилась, тряхнула головой, будто приглашая за собой…

***

Угляна вышла за порог избушки и встала, придерживая дверь и чутко вслушиваясь в звуки ночного леса. Все было тихо, но волхвита настороженно ждала, выискивая возможную угрозу. Эта ночь много значила для нее: сегодня будет подведен итог многих прошедших лет, и она чувствовала, что превращение Младины из подростка в невесту будет иметь значение и для самой Угляны тоже.

На краю опушки шевельнулась крупная тень, и в лунный свет неслышно выдвинулось нечто большое, мохнатое. Лунный свет выхватил из мрака взъерошенную шерсть, оскаленные волчьи зубы…

– Ну, что? – с живым беспокойством и даже удивлением окликнула Угляна. – Где она?

– Потерял я ее, – глухо, почти неразборчиво отозвался человек-волк, подходя ближе.

– Как – потерял? – Едва веря своим ушам, Угляна сделала несколько шагов ему навстречу. – Ты, брат, и потерял? Да как такое может быть? Иголка она, что ли?

– Да сам не знаю, – с досадой прорычал он. – Шел за ней, луна, видно все, была… и вдруг нету! Я туда, сюда – нету!

– Ой, боги мои! – Угляна закрыла лицо ладонями и горестно помотала головой. – Да куда ж она могла деться? Боюсь я за нее! – Она опустила руки взглянула на волка. – Тут ведь ходит один… похаживает…

– Да знаю я! – сердито рыкнул волк.

– А вдруг наткнется на него? Случись с ней что… мне не простят! Пойдем ее поищем! – взмолилась волхвита. – Пойдем! Иначе мне до утра покоя не будет!

– Пойдем, – со вздохом согласился волк. – Я упустил, моя вина, мой и ответ, что делать…

Вдвоем они двинулись в лес по тропе, куда ушла Младина. На ходу волк, всю жизнь проживший в лесу, чутко прислушивался, принюхивался, но казалось, что во всем лесу нет никого, кроме них. Однако эта тишина ничего не значила. В этом лесу, в этой реке уже много лет обитало зло, чья сила превосходила силу хранителей сежанских лесов, и наибольшее, что им удавалось – держать это зло подальше от живых людей.

Луна скрылась, и Угляна замедлила шаг. Однако темнота уже не была такой непроглядной: еще не светало, но все же утро близилось.

– Может, покричать? – неуверенно предложила она.

– Покричать? – Волк обернулся. – А ты, мать, куда ее посылала-то?

– Да разве я знаю? – устало ответила Угляна. – Ее дорога куда дальше моей лежит, не могу я и знать, куда ее позовут. Мое дело было ее в путь снарядить, а придет она, куда ей велено.

– Ну, вот она и ушла… куда ее дорога лежала. – Человек-волк покрутил головой, увенчанной волчьей мордой с оскаленными зубами. – А мы тут ходим, ищем, как дураки.

– Это если у нее все ладно. А если просто заплутала?

– Тогда к жилью выйдет или к реке, а там уж дорогу сыщет.

– А если ее в глушь уведет? Или заманит… этот…

Волк повернулся, хотел ответить и вдруг увидел, как нечто темное надвинулось сзади на Угляну, обхватило ее и рывком утянуло в тень за кустами. Женщина не успела даже вскрикнуть.

Но человек-волк отлично понял, кто на нее напал. Сердито рыкнув – как тихо гад подкрался! – он прыгнул вперед и успел вцепиться в мокрую медвежью шкуру. В руке его блеснул длинный нож, с силой полоснул по шкуре – брызнула холодная влага, нападавший выпустил добычу, Угляна упала наземь.

Если бы было достаточно светло, если бы здесь нашелся сторонний наблюдатель, то он, надо думать, мгновенно поседел бы от ужаса и зажмурился при виде отчаянной схватки двух чудовищ, полулюдей-полузверей. Противник волка был закутан в медвежью шкуру и отличался огромной силой. Не имея никакого оружия, он так сильно давил и ломал врага руками, норовя вцепиться зубами в горло, что человек-волк едва успевал уворачиваться; руки нападавшего были холодны как лед, и хотя из нескольких порезов на теле уже текла кровь, он не становился от этого слабее. И кровь эта была холодна, как речная вода, зато глаза его горели, будто болотные гнилушки. Лицо густо заросло черной бородой и было закрыто длинными темными волосами; только глаза и были видны, смотрели, будто звери из чащи.

Человек-волк хрипел, рычал, подвывал: он хотел крикнуть Угляне, чтобы она бежала прочь, под защиту чуров-волхвов, пока он в силах сдерживать лесного навяка, но не мог выговорить ни единого слова. А Угляна и не могла бежать: полузадушенная, она едва сумела немного отползти, чтобы не попасть под ноги дерущимся, и кашляла, хрипела, судорожно хватая ртом воздух. Если бы ее союзник не подоспел, в следующий миг навяк сломал бы ей шею и выпил кровь досуха. Помогло и то, что она, выходя из дома, опоясалась жгутом из крапивы – почуяв жгучую боронец-траву, навяк в первый миг отпрянул и не успел сделать свое дело. Но и сейчас она вовсе не считала себя спасенной. Одинец, вожак «молодых волков», с весны по осень живущий в лесу в одиночестве, был единственным в округе, кто имел хотя бы надежду одолеть Паморока – мертвого, но неупокоенного колдуна, который жил в волховской избушке перед Угляной и пять лет держал ее в плену, украв из дома, от мужа и маленького сына, в дневное время оборачивая в кошку и только ночью возвращая ей человеческий облик. Однажды водяные деву увели его с собой под воду – на глазах у дружины князя Зимобора и половины Заломичей. Но, похоже, колдун-оборотень и на дне речном умер не до конца, сохранил ровно столько силы, чтобы весной, когда Явь и Навь соприкасаются, выходить и искать мести да поживы.

Напрягая все силы, Одинец пытался перерубить Памороку шею, чтобы отделить голову – он уже полоснул по горлу и груди, и черная холодная кровь непрерывно текла из широкого разреза, залив и самого колдуна, и его противника. Но перерезать горло было мало для того, чтобы его убить.

Изловчившись, Паморок вцепился зубами в плечо Одинца, и тот вскрикнул от сильной боли. А навяк тут же перехватил его руку с ножом и дернул, ломая кость; Одинец вскрикнул снова, уже слабее, теряя сознание от боли. Они вместе рухнули наземь, на мох и палую листву, и Паморок навис над противником, руками прижимая его к земле, и потянулся к горлу.

В это время Угляна повернулась и попыталась встать. На краю поляны еще что-то зашевелилось; мельком глянув в ту сторону, она увидела, как из-под ветвей выходят двое: девушка и волк, вернее, волчица. Угляна подалась к ним, пытаясь крикнуть, предостеречь, прогнать девушку прочь, но из горла ее вырвался лишь неясный хрип.

В это время и Младина заметила происходящее под кустами; в первый миг она вздрогнула, ахнула, отшатнулась, будто и правда хотела бежать от этого дикого зрелища: двое, не то люди, не то звери, оборотни-чудовища, боролись под влажными от росы ветвями подлеска, катались по палой листве, ударяясь о стволы и выступы корней, оба в растерзанных шкурах, висящих клочьями, оба залитые черной кровью, издающие визг, вой, рычание, урчание и невесть еще что. Но тут же она заметила Угляну на земле и застыла.

А белая волчица мгновенно кинулась вперед, вскочила на спину Паморока и вцепилась зубами в загривок. Он подпрыгнул, обнаружив нового опасного врага, забился, пытаясь сбросить его со спины, но волчица все крепче сжимала челюсти, грозя перекусить ему шейные позвонки. Тогда Паморок покатился по земле, норовя ее раздавить; волчица отпрыгнула, будто кусочек метели, и приземлилась между ним и людьми. Грозно ощерясь, она давала понять, что не пропустит навяка к живым, и вновь изготовилась к прыжку.

И тогда Паморок на четвереньках метнулся в сторону, скрылся за ветвями кустов и пропал. Только елочки закачались, но быстро успокоились, и лишь череда черных пятен крови отмечала то место, где пробежал навяк.

А Младина тем временем была уже возле лежащего. Угляна подползла туда одновременно с ней; девушка в первый миг вздрогнула, не в силах понять, к человеческому или к звериному миру принадлежит это растерзанное существо, залитое черной кровью навяка и красной – своей собственной. Но Угляна быстро откинула клочки рваной шкуры, и Младина увидела лицо человека – мужчины лет сорока, с загрубелым обветренным лицом, отмеченным несколькими шрамами, с полуседой бородой на впалых щеках. Он тяжело дышал, приоткрыв рот и показывая, что с обеих сторон у него не хватает по несколько зубов. Тем не менее Младина отметила, что в молодости, пока лесная жизнь не оставила на нем свои следы, он был довольно хорош собой. Полубессознательно он вскинул руку, желая не то позвать на помощь, не то защититься, и она увидела, что на этой руке не хватает двух пальцев. И вспомнила, что уже видела эту руку и даже эту шкуру, тогда еще не порванную, не далее как минувшим вечером, в овраге… да неужели это было вчера? Казалось, с тех пор миновали годы.

– О боги мои! – запричитала Угляна, торопливо освобождая Одинца от шкуры, под которой не было рубахи, а только порты, и осматривая раны. – Да как же… Сейчас я…

Она выхватила нож из кожаных ножен на поясе и торопливо отрезала полосу от подола собственной сорочки, чтобы поскорее перевязать раны. А Одинец, с усилием моргая, смотрел вверх и видел над собой сразу две головы: молодой девушки и белой волчицы. В глазах у него все плыло, от боли и потрясения мутился разум; ему казалось, одно и то же существо предстает перед ним сразу в двух обличиях.

– Мать… волков… – бормотал он еле слышно. – Я… умираю… иду к тебе… прими меня… мать… ма… мар…

– Да что же ты стоишь? – накинулась Угляна на Младину. – Он же кровью истечет, а ты глазами хлопаешь! Давай скорее, оторви от сорочки, перевяжем да понесем в избу – там у меня травы, отвары, а то пока за мужиками побежим, он не дождется!

– Сейчас…

Младина рассеянно смотрела куда-то в пространство: она знала, что не то должна делать, чего требует от нее Угляна. Другое…

– Раны… надо промыть… – пробормотала она, будто вслушиваясь в подсказку.

– Да где промыть, до реки далеко, нести не в чем, а в реке хрен этот мохнатый, чтоб его Ящер жрал!

– Нет… Это близко… рядышком… я сейчас…

Все так же глядя куда-то мимо Угляны, Младина медленно протянула руки вперед. Она не видела леса и травы, перед глазами ее клубился туман, а под ним бился родник; струи играли живым блеском, над ними мерцали искры. Вода была серовато-синей, будто в ней размешаны сумерки… Младина увидела, как ее пальцы проходят сквозь туман; вот кончики пальцев коснулись воды, обжигающе-холодной, вот погрузились в нее. Младина зачерпнула в ладони воды и осторожно, чтобы не расплескать, вынула их из серого тумана.

Угляна замерла с открытым ртом; она лишь успела ощутить, как рядом растворяются ворота Нави… или как нечто движется прямо сквозь стену, будто человек – сквозь завесу тумана, не встреча осязаемой преграды. И вот уже Младина, не двинувшись с места, держит полные горсти воды; вот она выливает эту воду на раны Одинца, и те на глазах закрываются!

– Это мертвая вода! – подняв взгляд, пояснила Младина, и в ее глазах Угляна увидела тот серый туман. – Как у мертвого тела нет ни раны, ни крови, так и у Одинца, сына Велесова, нет ли раны, ни крови, ни уразу…

Одинец перестал стонать; глаза его были закрыты, он лежал вытянувшись, совершенно неподвижно. Кровь действительно перестала идти. Угляна склонилась над ним, пытаясь понять, дышит ли он.

И в это время белая волчица осторожно оттолкнула ее голову своей головой. Волхвита отпрянула. А волчица лизнула лицо лежащего, потом выдохнула ему в нос. И веки Одинца дрогнули, ресницы затрепетали, он медленно вздохнул, глубоко втягивая воздух, будто впервые пробуя его на вкус.

– Мать… волков… – снова пробормотал он. – Ты… пришла…

– Мать Волков! – повторила и Угляна, сев на мох и сжав руки перед собой, будто молясь. – Это ты… я не признала…

Белая волчица попятилась, огляделась, будто проверяя, все ли дела сделаны, и, повернувшись, вмиг скрылась за кустами. А оставшиеся на поляне вдруг заметили, что уже совсем светло – наступило утро.

***

На этом рассвете Младине полагалось бы только добраться до избушки волхвиты и приступить к обычным испытаниям повзрослевшей девушки. Когда же этот рассвет наступил, у нее уже столько всего осталось позади, что она казалась себе повзрослевшей лет на десять. Если бы ее сейчас спросили, сколько ей лет, она не смогла бы ответить, хотя до замужества свои года обычно помнят – считать еще не так много. А ей было и мало лет, и бесконечно много, а главное, это было совсем не важно!

За небольшое время Одинец настолько оправился, что смог, опираясь на двух женщин, своими ногами дойти до Угляниной избы. На его плечах отчетливо видны были багровые рваные шрамы от зубов навяка, но раны закрылись и уже не столько болели, сколько зудели – значит, заживают. И на воспаление было не похоже – Угляна убедилась в этом, тщательно ощупав рубцы.

– Где же ты была? – наконец спросила она Младину, когда они уложили Одинца на лавку, накрыли, напоили отваром из девяти целебных трав. Он заснул, а они сидели по обе стороны очага и торопливо ели остывшие блины прямо из миски, даже ничем не смазав – обе вдруг обнаружили, что умирают от голода!

– Не знаю, – с набитым ртом ответила Младина именно то, чего Угляна и ожидала. – А кто такая волчья мать?

За эту ночь она стала достаточно взрослой, чтобы задавать вопросы. Но Угляна не сразу ответила: перестав есть, она подняла взгляд и какое-то время смотрела в глаза девушке, будто пытаясь проникнуть в мысли. Но та спокойно ждала ответа, и волхвита заговорила:

– Волчья Мать… Это… самая старшая волхвита, воплощение Мары. Она зимой только к людям выходит, а летом в лесу живет. От нее каждый Одинец свою силу получает и может «молодых волков» лесной науке обучать.

– Что значит – каждый Одинец? Их разве много?

– Знамо дело, много. В каждой волости свой. Наш-то Одинец только с нашей волости «волчат» обучает, а в других свои. На Касне, на Жижале. Думаешь, весь белый свет у нас тут начинается и кончается?

– Ну… – Младина вроде и понимала, что это не так – свидетельством того было полюдье смолянского князя, каждую зиму сюда приходившее и приносившее дыхание большого мира, – но в душе ощущала, что ее мир и есть весь белый свет. – Так Одинец – это не его имя?

– Имя. – Угляна кивнула. – Он его получил, когда в Одинцы перешел. До того, пока сам в простых «волках» зимой жил, лесное имя у него было другое, а человечье – еще другое. А как совсем он в лес ушел, в «отреченные волки» подался, так старое имя человечье забыл. Теперь он просто Одинец, да и все.

– Значит, он тоже раньше с людьми жил? – Младина подозревала, что перед ней все же оборотень, рожденный волком. – Из какого же он рода?

– Незачем знать. Того прежнего человека нет уже давно, а этот, новый, кроме Велеса, иного отца не имеет. Да какой новый, он тут уже лет двадцать на зарю вечернюю воет… А про Волчью Мать ты поболее моего должна знать! – Угляна вдруг вернулась к прежнему разговору. – Ведь она если и не сама с тобой приходила, то дочь свою послала. Где ты с ней повстречалась?

– В лесу… у избы… где луна… – Младина морщила лоб, пытаясь вспомнить все, что с ней было, но мелькали смутные, обрывочные видения. Так сон, вроде бы связный и внятный, после пробуждения стремительно разваливается на бессмысленные куски, которые и не вытащишь из памяти, как не сожмешь кисель в горсть, и испаряются в считанные мгновения. – Я только знаю… Ой, мне ведь жениха дали! – вдруг обрадовалась она и схватилась за берестяную коробочку на поясе.

В этой коробочке она принесла иглы для шитья и вязания, нитки, ножницы, пряслень на случай, если тут придется рукодельничать, и туда же спрятала полученное перышко. Мелькнула мысль, что перышко померещилось ей, как сама лунная женщина, но нет – оно оказалось на месте.

– Вот! – Младина с торжеством показала добычу Угляне. – Она мне сказала: коли пришла, то проси, чего хочешь. А я сказала, что хочу выйти замуж. А она сказала: хочешь, так выйдешь. И вот это мне дала. Значит, я не буду волхвитой!

– Ну, раз Волчья Мать разрешила… – Угляна развела руками. – Так приходи в поневу прыгать.

– Можно? – Младина от избытка чувств поднялась на ноги.

– Ну да. – Угляна встала, пошла к укладке, откинула крышку, порылась внутри и с самого дна достала тканый пояс. Подойдя, опоясала девушку и расправила помятые за время лежания концы с красными кистями и обережными узлами. – Милости прошу!

– Ой! – Младина запрыгала от радости, хлопая в ладоши.

Новый пояс, врученный волхвитой, означал, что испытания пройдены и новоявленной невесте осталось только надеть поневу. Она так ликовала, будто криворучка, не умеющая даже избу вымести и почти не имевшая надежды на такой успех. И даже не заметила, что Угляна повязала ей вовсе не тот пояс, что Бебреница-Соловушка соткала для нее, как и для других своих дочерей. А совсем другой – с чужими, незнакомыми родовыми знаками в узоре, да и укладке он явно пролежал не год и даже не десять лет…