Текст книги "Сокол Ясный"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава 2

До возвращения «зимних волков» еще оставалось время, но своего ушедшего в лес брата Гостяя Веснояра и Младина увидели раньше, чем ожидали. Едва они успели вернуться домой, как на следующий день он вдруг постучал в дверь: тоже заросший бородой, которую неженатые парни, живя дома, всегда брили, покрытый волчьей шкурой, пропахший лесом, мокрой землей, оттаявшей прелью.

– Ой! – Открывшая дверь Младина охнула от неожиданности и отшатнулась, никак не ожидая увидеть это заросшее, дикое существо, в котором с трудом узнала родного брата. У «зимних волков» не было в обычае навещать родичей, и она сразу поняла, что это неспроста. – Это ты? Что случилось?

– Отец где? И дед? – вместо приветствия отозвался Гостяй. – Дома? Позови, пусть выйдут?

– У стрыя Вертяши отец, – ответила Младина, из-за спины которой уже выглядывали мать и Травушка.

– Я к деду пойду, позови отца к нему.

В дом никто из женщин Гостяя не приглашал: все равно не пойдет. Не принадлежа в зимнюю половину года к человеческому миру, «волки» никогда не заходили в жилье.

Схватив с крючка возле двери кожух – даже не свой, а Капелицы – Младина кинулась наружу, к избе стрыя Вертяши. Избы городка были поставлены кругом, задней стороной к валу, дверями на небольшую внутреннюю площадь. Привлеченные необычным явлением, к избе старейшины собирались сперва дети, игравшие во дворе, а потом и женщины; Гостяй перешел к дедовой избе и там остался ждать, пока Лежень выйдет, а Младина позовет отца. Из избы Капелица возмущенно вопила: Младина ушла в ее кожухе и ей не в чем выйти; мать решительно советовала ей, во-первых, закрыть дверь и не студить избу, а во-вторых, надеть кожух Младины да идти. Разве не во что в доме одеться?

А Младине было не до того. И вчера, и сегодня ее мучила непонятная тревога, предчувствие каких-то нехороших новостей, хотя она понятия не имела, откуда все взялось.

Или нет… Имела. Это началось в Ладин день, на Овсеневой горе, когда сежане справляли проводы Марены.

Ты моя ли государыня,

Государыня Маренушка!

Ты куда да снаряжаешься?

Ты куда да сподобляешься?

Ты не в гости да не к праздничку,

А к Кощею на круты горы,

Во безвестную да сторонушку,

Во неузнанную да окраинку…

– причитали бабка Лебедица и Домобожица – две главные жрицы старой Марены.

Чучело Марены-Зимы трещало старой соломой в погребальном костре. Сежане были возбуждены и взбудоражены, особенно женщины, защищавшие перед сожжением чучело Зимы, и девушки, осаждавшие ледяную крепость, чтобы завладеть им. И хотя бабы и даже старухи бились отчаянно, никто из них не был огорчен поражением. Ведь теперь зиме конец, впереди весна – зеленая трава, чистое небо, яркое солнце, весенние игрища, хороводы, пляски, Ярилины дни, Купала, после которой число замужних женщин пополнится нынешними противницами уходящей зимы. Растрепанные, со сбившимися платками, из-под которых виднелись влажные пряди разлохмаченных волос, с остатками снега на кожухах, с румяными щеками – а иные и со зреющими синяками, оставшимся после сражения и града снежков, они еще не отдышались и поглядывали вокруг с торжеством и гордостью.

Народу собралось много. Толпа напирала, сжимала кольцо вокруг Марениной крады все теснее. Младина тогда отличилась в битве за чучело и стояла теперь в первых рядах возле костра, так близко, что жар пламени почти доставал до нее. Кто-то толкнул Младину в спину, и она оглянулась, нахмурившись – в костер ее, что ли, запихнуть хотят?

Толпа еще нажала, словно волна прошла по людскому морю за спиной; уже слышались недовольные и испуганные крики, нарушающие строй заклинаний. А Младину движение толпы выпихнуло вперед, так что она едва не ткнулась в спину Лебедицы, стоявшей почти вплотную к погребальному костру зимы. Девушка едва увернулась, чтобы не толкнуть бабку, которая водила перед огнем руками с длинными опущенными рукавами, и упала на колени.

От костра отлетел уголек и упал на подол Младининого кожуха; она торопливо смахнула его рукавицей и при этом невольно бросила взгляд на краду.

Чучело Мары было уже почти целиком охвачено огнем, только голова в темном погребальном платке еще уцелела. Во время обряда лицо богини закрывается покрывалом, чтобы очи Той, Что Владычествует в Смерти, не причинили вреда тем, кому еще не срок идти за ней. И сейчас это покрывало вдруг вспыхнуло; тонкая льняная ткань рассыпалась черным прахом, и в огненном обрамлении Младина вдруг увидела лицо богини с нарисованными углем черными очами.

Отшатнувшись и зажмурившись, Младина бросилась назад в толпу и нечеловеческим усилием втиснулась между чьими-то плечами, уцепилась за стрыя Радоту и пролезла ему за спину, не слушая возмущенных воплей вокруг. Оглядела вязаную рукавицу – нет, слава Макоши, не прожгла. Цел ли кожух?

Но подумала она об этом только по привычке. На самом деле сохранность праздничной сряды, в которую было вложено столько труда долгими зимними вечерами, сейчас занимала ее очень мало. Что-то с ней случилось; сердце билось, в душе кипело непонятное волнение, и в то же время казалось, что под ногами не земля, а зыбучие облака – можно оттолкнуться и полететь! Толпа сжимала ее со всех сторон, но Младина почти не ощущала давления – люди стали казаться ей каким-то неплотными, чуть ли не призрачными. Пожелай она – и сможет раздвинуть их одним движением, пройти сквозь них, как сквозь тени. Она стояла, прижав руки к груди, глядя перед собой, но почти ничего не видя. Вокруг нее двигались горы мрака, веяли неведомые неземные ветра; ей было тепло, она ощущала разом вялость и легкость, будто ей отказали все мышцы, но они больше и не нужны… Она знала, что стоит на вершине Овсеневой горы, среди людей родного сежанского племени, возле городка, где предки ее рода поселились лет двести назад, и в то же время ею прочно владело ощущение, что она находится на самом деле очень, очень далеко отсюда… Что здесь пребывает лишь ничтожно малая часть ее существа и это не имеет никакого значения, потому что на самом деле она столь огромна, что вся эта Овсенева гора, Сежа с ее многочисленными поселками, да и вся земля племени кривичей – лишь пыль по сравнению с ее величием…

– Младинка, ты что застыла? – Кто-то потеребил ее за плечо.

И странные ощущения схлынули. С усилием сосредоточившись, она обернулась и увидела девичье лицо – румяное от холода и движения, с нахмуренными светлыми бровями и криво повязанным платком, из-под которого виднелась нарядная тканка. Она точно знает эту девушку… очень хорошо знает, лучше некуда, но… Матушка Лада! Это же Веснояра, ее собственная родная старшая сестра. Опомнившись, Младина удивилась, как могла ее не узнать, что за заминка с ней случилась?

– Догорело уже, в обчину бегом, мать зовет! – Сестра потянула ее за руку. – Сейчас старики пойдут, а у нас хлеб не разложен, пиво не налито.

Да… После похорон Мары – братчина, надо идти накрывать на столы… Младина потерла лоб под платком и пошла за Весноярой, на ходу пытаясь понять, что же с ней такое было. Голова немного кружилась, но почти приятно.

За облаками пробивалось солнце – настоящее весеннее солнце, дышащее золотым теплым светом. Впереди ждет весна – ее шестнадцатая весна, последняя, как надеялась Младина, которую она проводит в девицах. Грядущей осенью она получит наконец поневу, а там, дай Макошь, выйдет замуж, получит свою «долю», выделенную богами для каждого.

Глубоко, всей грудью вдохнув пьянящий весенний воздух, Младина побежала догонять Веснояру. Ее словно нес и наполнял силой этот весенний ветер, полный запахом мокрой земли, который не портил даже привкус гари от сожженной соломы. Не успеешь оглянуться – сойдет снег, просохнет земля, над окрестными лесами повиснут дымные облака выжигаемых делянок, но и этот запах неотделим от радостей и надежд теплой поры. Море зимнего мрака позади, они уже здесь, светлые боги весны, и каждый из смертных, ощущая их в себе, обращается к делу роста, расцвета и продолжения рода. А значит – становится богом…

И с тех пор уже не раз, обычно утром или вечером, на грани сна и яви, на Младину накатывало то же странное ощущение: будто весь мир вокруг – лишь зыбкий туман, серо-бурый и густой, зато она сама – огромная и сильная, как гора. Под ногами у нее бушевало пламя, но не жгло, а удивительным образом служило опорой, а еще ниже была черная бездна, но тоже не пугала… Опираясь на бездну, она смотрела вверх и видела там сияющий солнечный свет; в полусне ее наполняло ощущение радостного ожидания, нетерпеливого стремления вперед, к весне… И лишь совсем проснувшись, она ощущала страх перед тем, что возникло в ней и искало выхода. Но поделиться с кем-то она даже не пыталась, не представляя, какими словами можно это описать. Мало ли чего приснится? Посмеются, скажут, замуж девке невтерпеж, да и все.

***

Понимая, что «зимний волк» в избу не зайдет, дед Лежень сам вышел на двор к собственному внуку. В нем хорошо была видна заломовская порода: густая седая борода, прежде рыжевато-русая, такая же, какую сейчас носили четверо его сыновей, голубые глаза, прямые крупные черты лица. Как почти все Заломичи, он был рослым, крепким, на плечи накинул кожух из черной овчины, которую опять же по обычаю носили здесь все. Заломичи шили зимнюю одежду из шкур черных овец: считалось, что в них теплее.

Благодаря тому, что беседа проходила во дворе перед избой старейшины, ее слышали сразу все, кто был в это время дома.

– Леденичи Суровцеву делянку рубят! – сразу доложил едва отдышавшийся Гостяй. – Я сам видел!

– Не может быть! – изумился Лежень, и по толпе родичей пробежал ропот. – Ты чего-то напутал!

– Нет! – Гостяй мотнул головой. – Я и раньше видел, где они место пометили. А сейчас Леденичи там все вырубили, до самого оврага.

Лежень в удивлении повернулся к Путиму, который недавно был в тех краях, будто ожидая от него разъяснений. Путим хмурился. Он сам был при этом, когда Хотиловичи прошлым летом выбрали новый участок под будущую жарынь и пометили его знаками на четырех березах. Перед уничтожением у леса следовало попросить прощения, угостить его и задобрить: приносили жертвы Лесному Хозяину, а четырем межевым березам по углам – особенно, прося не гневаться, защитить и помочь будущему урожаю. Тронуть участок, уже помеченный чужими знаками, было все равно что украсть. А такое для старинного рода, пользующегося уважением и связанному родством с остальными, было делом совершенно невозможным.

– Сам я видел, – добавил Гостяй. – Мы там были неподалеку, топоры услыхали. Пошли посмотреть. А Травень говорит: беги к своим, Гостяйка, упреди.

– Хотиловичам сказали?

– К ним сам Травень пошел.

– Что же они не услыхали? – спросила Муравица.

– Далеко уже делянку выбрали от жилья, – покачал головой Путим. – От веси не слыхать. Но коли правда… что будем делать, отец?

– Старейшин созывать да разбирать дело. – Дед нахмурился. – Нет такого закону, чтобы чужую делянку рубить. Что же, Леденичи стыд и совесть потеряли – на чужой каравай рот разинули?

Стоя в толпе женщин, Веснояра слышала этот разговор. «Но если Леденичи не будут к вам свататься, ты ведь пойдешь за меня?» – всплыли в памяти слова Травеня. Как быстра бывает мысль, когда речь идет о делах, важных для сердца; родичи еще не уразумели толком, как такое могло выйти, а Веснояра уже сообразила, чем новость может обернуться для нее. Если Леденичи действительно вырубают делянку, помеченную Хотиловичами, то Заломичи, конечно, не останутся равнодушны к такой обиде, нанесенной их ближайшей родне. С Леденичами не миновать ссоры, а то и настоящей вражды… какое тогда уж сватовство? И все назначенные для них невесты останутся свободными для кого-то другого… И ей вдруг так захотелось, чтобы Гостяева новость оказалась правдой, что она даже испугалась. Вот ведь дура! Радуется, что ближней родне нанесена такая обида, что собственный отец, дед и прочие близкие будут втянуты в долгую свару. И все ради того, чтобы ей идти не за Вышеньку Красинегова, а за Травеня…

Веснояра опустила глаза, испугавшись, что кто-нибудь угадает ее мысли.

В недоумении Заломичи оставались недолго: уже через два дня к ним явился Углян, младший сын покойного Хотилы, и подтвердил, что все правда: помеченную ими делянку вырубили мужики Леденичей, да еще прихватили большой кусок леса, на который Хотиловичи пока не предъявляли прав, потому что у них не хватило бы рук его обработать. Стука топоров они поначалу не слышали, поскольку новая делянка располагалась довольно далеко от жилья: за пятнадцать лет все подходящие участки поблизости были уже вырублены, но еще не успели вновь покрыться лесом. Услышали, когда явились сюда сами с той же целью. Возле вырубки собрались чуть ли не оба рода целиком: кроме мужчин, в сведении леса принимают участие все, кроме совсем маленьких детей, даже глубокие старики, которые иной раз именно там находят свою смерть, не успев увернуться из-под падающего ствола. Мужчины рубят и разделывают деревья, женщины и подростки перетаскивают на места будущих кострищ кусты, ветки, обрубки полегче и тонкие стволы, короче, что по силам. Работа эта занимает не один день, поэтому и приезжают основательно, ставят шалаши, посылают мальчишек удить рыбу, бабки варят уху на кострах…

Появлению Суровца с родом Леденичи во главе с Красинегом сильно удивились, потому что, по их словам, никаких межевых знаков на деревьях не видели. Возмущенный такой бессовестной ложью, Суровец повел их к известному месту, но среди множества сваленных стволов не нашел той березы, на которой в Перунов день лично вырубил свой родовой знак. Сколько ни ворошили мужики стволы и ветви, покрытые первыми нежными листочками, затеса не нашли. Пошли искать другие – с тем же неуспехом, и лишь на одном углу участка, возле оврага, Суровец обнаружил пень. В этом краю береза росла только одна: дальше начинался сосняк, поэтому туда рубщики не пошли – пал из-под сосны дает урожай куда хуже, чем из-под березняка.

– Вот тут была береза и знак на ней был, чурами клянусь! – восклицал Суровец. – Кривовата была малость, да в этом конце другой не сыскать, одна только береза и выросла.

Его братья и сыновья удрученно кивали, а Леденичи хмурились и разводил руками. И в этом конце поиски ствола ничего не дали, хотя братья Хотиловичи облазили весь овраг.

Осмотр пня показал, что срублена береза не вчера и не третьего дня, а еще зимой, пока дерево спало. Поискав еще раз, нашли три пня такого же возраста. Но это, опять же, ничего не доказывало. Знаков нет, а стало быть, Леденичи имели право вырубить якобы ничейную делянку.

– Пень – он и есть пень, его не спросишь, а знак-то где? – восклицал Красинег, разводя руками, в одной из которых был зажат топор.

– Можно и пень спросить! – быстро вставил Углян, пока Суровец только возмущенно открыл рот. – Моя мать может спросить пень!

Все взгляды обратились на него, в глазах родичей засветилась надежда. Угляну явилась верная мысль: его мать, волхвита, могла разговаривать с деревьями.

– Поезжай-ка за ней! – кивнул Суровец. – Коли пришла такая нужда, и с пнем поговоришь!

Оба рода остались возле спорной вырубки, а Углян в челноке как мог быстро пустился к устью Сежи, где его мать жила в избушке в лесу, поодаль от старой веси Заломичей. По дороге Углян завернул и к ним, чтобы ввести ближайшую родню в суть дела. Это был молодой мужик, лет двадцать пяти, высокий, как сама Углянка, такой же чернобровый. Сам он был давно женат, имел шестерых подрастающих детей, отличался рассудительностью и пользовался уважением в роду.

Забрав Углянку, он снова завернул к Заломичам: мать велела взять взаймы курицу. Вместе с ними снова поехали Путим и братанич Ярко. Женщины остались в тревоге дожидаться новостей. Споры из-за лесных делянок время от времени случались. Под пал годится не всякий лес: сосновый бор пригоден мало, ведь хвоя, сыплющаяся на песчаную почву, почти ее не удобряет, и урожай с такого пала будет низким, едва оправдает обилие тяжелой и грязной работы. Зато еловые боры, где встречаются березы и осины, либо березняк, ценится выше: там и почва лучше, и перегноя больше, и в удачный год можно собрать зерна в сорок, семьдесят, а то и девяносто раз больше, чем было посеяно! Такой пал обеспечивает род хлебом на несколько лет, что и хорошо, ибо на следующий год урожай с того же участка сильно падает, дает лишь в двадцать-тридцать раз больше посеянного, а потом земля и вовсе истощается. Всем были известны рассказы о многолетней родовой вражде, возникшей из-за дележа участка, и нередко бывало, что не только отдельные люди гибли в ходе этой вражды, но и целые роды исчезали с белого света. Столкнись тут чужие, дело быстро дошло бы до побоища, но Заломичи и Леденичи жили по соседству поколениями, хорошо знали друг друга и в наступившем году собирались обмениваться невестами!

Три дня ждали Углянку; все ходили злые, настороженные, тревожно и враждебно поглядывая друг на друга. Все понимали, что уходит время, такое дорогое в эту пору: пал есть пал, но кроме него надо обрабатывать и старые участки. Приближалось время, когда прошлогодние палы пора распахивать и засевать, и в случае затяжки дела оба рода могли остаться без хлеба вообще.

Наконец Углян привез свою мать-волхвиту. Это была высокая, худая, будто высохшая женщина, однако из-под морщин еще проглядывали остатки давней красоты, и по-прежнему на увядшем бледном лице выделялись угольно-черные брови. Вид у нее всегда был отстраненный, будто ничто на белом свете ее уже не волновало, держалась она просто, говорила мало.

Суровец проводил ее к пню, оставшемуся от березы, на котором сделал когда-то затес со своим родовым знаком. Углянка походила вокруг пня, потом знаком велела подать курицу и взялась за нож на поясе. Положив хлопающую крыльями птицу на пень, Углянка ловко отрезала ей голову, обрызгала кровью пень и землю вокруг, закрыла глаза и принялась бормотать. Народ к тому времени уже отодвинулся подальше, так, чтобы только видеть происходящее: никому не хотелось оказаться рядом, когда на запах свежей крови слетятся призываемые духи. Обладавшие острым зрением видели, что призыв не остался напрасным: не открывая глаз, Углянка разговаривала с кем-то, умолкала, слушая ответы, слегка кланялась, будто упрашивая, хмурилась, спорила, убеждала… Потом сделала знак, отсылающий неведомых собеседников и затворяющий за ними дверь Навьего мира. Открыв глаза, она так и осталась сидеть на поваленном бревне, опираясь подбородком о сложенные ладони и в задумчивости глядя куда-то в полупрозрачную зелень весеннего леса.

– Ну, что там? – Суровец первым решился приблизиться, за ним шел Красинег, отставая на пару шагов.

– Пришли ко мне духи берез, но говорить не захотели. – Углянка качнула головой, не глядя на мужчин. – Сказали… они мертвы, а у меня нет власти с мертвых ответа спрашивать.

– У кого же есть? – воскликнул Красинег.

– Спросила я об этом, и сказали мне духи мертвых берез: есть здесь человек посильнее меня, и ему дана власть с мертвыми говорить. Только перед ним и позволено им ответ держать.

– Посильнее? – Оба старейшины в недоумении переглянулись. – Это кто же?

Жертвы за свои роды и волости приносили они сами, а иных волхвов, кроме Угляны, тут не водилось со времен давно сгинувшего Паморока.

– Недавно этот человек появился.

– Недавно? Кто это?

– Я не знаю. Не открыли мне имени его духи берез. Обещали только, что сам скажется, как время его придет.

– Но мы столько ждать не можем! – сказал Суровец, раздосадованный тем, что средство, на которое так надеялись, почти ничего не дало. – Нам без этого хлеба жить нечем будет, детей кормить.

– У меня тоже люди в роду, – хмурясь, отозвался Красинег. – Коли так, давай старейшин собирать, послушаем, что люди скажут.

– И без того на днях соберутся, Ярила Молодой уже на пороге.

– Вот пусть и рассудят нас с тобой. От пней толку мало, может, поумнее головы найдутся.

***

Новости скоро стали известны жителям всей сежанской волости: вот-вот должен был наступить Ярила Молодой, весенний праздник, после которого зима окончательно уступает место лету. Старики и молодежь съезжались к Овсеневой горе на праздник, и в избах Заломичей было полным-полно набито гостей, главным образом дальних родичей. Теперь все в увлечении обсуждали дело, вспоминали схожие случаи, перечисляли рода, сгинувшие после подобных распрей, даже песни пели о том, как спорная жарынь была засеяна не рожью и просом, а костьми человеческими, не дожем была полита, а горячей кровью, не жито изобильное взошло на ней, а горе-злосчастие, и не с девами красными добры молодцы свадьбы справили, а с Мареной, Черной Невестой. Бабки и тетки уже принялись понемногу причитать над девушками: куда их девать, кому отдавать, если рассорятся сейчас Хотиловичи с Леденичами? Весь порядок обмена невестами на Сеже будет нарушен.

– Наши девки без женихов не останутся! – уверяла Муравица, бойкая и решительная баба. – Наши девки дороги, только свистнем, и женихов налетит, будто мурашей.

Но на самом деле все было не так уж и хорошо. Под угрозой оказался не только урожай и хлеб на ближайшие годы, но нечто гораздо более важное: слава обоих родов. Старики и мужчины собирались в обчинах святилища обсудить дело и сходились на том, что разобрать его будет не просто.

– Межевой знак! – говорил Красинег, приехавший сюда в числе первых. – Может, и был знак, да кто его видел? Когда мы пришли, никаких знаков не было, а пень он и есть пень, мало ли, кто зачем срубил! А раз не было знака – стало быть, свободная делянка, бери кто хочешь. Я первый взял, стало быть, моя земля теперь! Как по дедовым заветам: где твой топор ходил, то твое!

– Что же ты, говоришь, и не было знаков, а Хотиловичи после придумали? – прищурился Боян, старейшина Бебряков.

– Как Хотиловичи, не знаю, а… могли и придумать, – хмуро отозвался Красинег. – Но я себя позорить не позволю, будто я чужие березы межевые сам срубил и сказал, будто так и было! Никогда про Леденичей не было разговору, будто мы на чужое поперек обычая позарились!

Добрая слава являлась не менее важным достоянием рода, чем удобные для обработки делянки. Если межевые знаки были, а Леденичи уничтожили их – это давало повод обвинить их в воровстве, посягательстве на чужие угодья. Если подобное допускать, жизнь превратится в цепь кровавых свар и постоянное взаимоистребление. Если же межевых знаков не было, а Хотиловичи придумали их, чтобы воспользоваться вырубленной чужими руками делянкой – это напрасное обвинение, урон чести. С запятнанными воровством или иным бесчестьем никто не захочет родниться, девок не возьмут замуж, как бы красивы и рукодельны они ни были, парням никто не даст жен, нового поколения не будет, и род вымрет, не оставив по себе следа. Либо ему придется бросать расчищенные угодья, насиженные места и дедовы могилы, уходить очень далеко, в края незнаемые, а как там будет – неизвестно. Ни Леденичи, ни Хотиловичи не желали себе такой судьбы. Доказать свою правоту было их долгом перед предками, которые оставили им дар жизни, и потомками, которым ныне живущие обязаны были его передать. Ради этого любой готов был совершить что угодно и отдать все, что есть, не жалея самой жизни.

Слушая разговоры об этом, Младина то холодела от ужаса, то не верила, что все это может коснуться ее самой. Сестры болтали целыми днями, то взывали к Ладе и просили чуров о защите, то принимались плакать и причитать по загубленной судьбе, орошая обильными слезами заготовленное приданое. Чтобы не слышать этого, Младина часто уходила в ближнюю рощу, садилась там на поваленное бревно и подолгу вслушивалась в шум ветра. Почему-то сейчас, на шестнадцатой весне, он волновал ее как никогда раньше. Встав под березой, она смотрела вверх, прижавшись спиной и затылком к стволу, и взнесенные ввысь полуодетые березовые ветви казались дверями, за которыми ждет ее голубая небесная страна. А потом она закрывала глаза и будто сливалась с березой: тело ее врастало в белый ствол, руки становились ветвями, волосы – свежей зеленой листвой, вместо крови по жилам струился березовый сок, который после голодной зимы лечит от всех весенних хворей, а ноги уходили в неизведанные глуби земли и оттуда питались невероятной, невообразимой силой. Само существо ее вдруг начинало течь в разных направлениях: и вверх, и вниз, границы тела исчезали, растворялись, дух свободно растекался по Всемирью… Внизу была тьма, но она не пугала, казалась чем-то родным, теплым, а главное, могучим, питающим; наверху был свет, и ее неудержимо тянуло к нему. Там был жар, небесный огонь, к которому ее томительно влекло; опираясь на нижнюю тьму, она стремилась к небесному свету, тянулась, напрягая все свои новые силы, росла снизу вверх, будто мировое дерево… Но что-то не пускало ее, чего-то не хватало, и это наполняло досадой. Однако даже к этой досаде был подмешан некий веселый задор, ожидание, надежда: пусть не сегодня, пусть чуть позже, но она дотянется, достанет, и тогда…

Что тогда будет, Маладина не знала, но, в конце концов открыв глаза, сама себя не узнавала и не понимала. Очнувшись, она в изнеможении падала на прохладную весеннюю землю, едва прикрытую первой травой: эти полеты утомляли и одновременно наполняли силой; можно сказать, что ей не хватало сил, чтобы вместить и вынести свои новые силы. Ее охватывал то жар, то озноб, давила усталость и притом возбуждение, и она уже другими, обычными человеческими глазами смотрела в небо, пытаясь понять, что же так тянет ее туда. Казалось, там, за облаками, ждет ее кто-то, с кем она очень хочет свидеться, невыносимо хочет. И он придет, она знала, все существо ее томилось ожиданием встречи, но она понятия не имела, кто же это должен быть.

Опустив глаза, Младина осматривала рощу, будто ждала, что из-за белых стволов сейчас покажется тот, кого она ждет, но сама не знал, кто же это. И собственное тело казалось ей чужим, слишком маленьким, слишком тесным. Ее считали красивой, хотя на родную сестру Веснояру Младина совершенно не походила: была не высока, даже ниже среднего женского роста, черты скорее милые, чем правильные. Но в целом мягкий и немного вздернутый нос, алые, припухлые губы, голубые глаза, темные брови притягивали взгляд, делали лицо ярким и привлекательным. Русые волосы, густые, падающие красивыми волнами, будто у русалки, румянец, гибкость и ловкость, ощущение здоровья и изобилия жизненных сил, которыми дышал весь ее облик, и правда делали ее весьма завидной невестой, а налитая пышная грудь и довольно широкие бедра обещали плодовитую мать. Девушка смелая и бойкая, Младина мало в чем отставала от Веснояры. У нее была привычка смотреть исподлобья, отчего у нее делался мрачный вид и бабка по матери прозвала с детства Угрюмкой, но стоило ей улыбнуться, как ощущение мрачности сменялось задором и весельем. По хозяйству она была ловка и сметлива, и мать радовалась, что, став хозяйкой в роду Леденичей, вторая дочь не опозорит предков.

Но здесь, в роще, Младина не думала о распре, которая грозила лишить ее будущего и загубить род. Ее тянуло куда-то настолько далеко, что вся сежанская волость оттуда казалась маленькой и неважной. Неужели так всегда бывает, когда взрослеешь? Девичья тоска одолевает?

Она часто думала о празднике Ярилы Молодого. Кроме прочего, в этот день Велес замыкает пасть лесным волкам, запрещая им трогать людей и скот, а «зимние волки» возвращаются к своим родам и принимают человеческий облик. Для тех из них, кто осенью женится, это «превращение» будет уже навсегда. Может быть, ее нетерпеливое ожидание связано с женихом, который вернется из леса и осенью приедет за ней? Кто это? Когда она перебирала мысленно известных ей парней из Леденичей или других родов, никто из них не походил на того загадочного незнакомца, который мог избавить ее от этого томления. Младине нравился Вышезар, сын Красинега, самый видный из леденических парней, да и среди его братьев было на кого посмотреть. Может быть, когда она увидит их, у ее томления появится ясная причина и цель? Наверное, тогда ей станет легче. Останется лишь дождаться осени, там и до свадебного каравая рукой подать.

– И как ты, Младинка, не боишься одна в лес ходить? – как-то по возвращении сказала ей бабка Лебедица. – Вон чего люди рассказывают, и дома сидя страху натерпишься!

– Это по оборотня, да? – подхватила Домашка.

– Какого оборотня?

– А ты и не слышала! – Сестра округлила глаза. – По всей волости уже разговор идет. Оборотень у нас объявился по весне ужасный!

– Какой оборотень! – возразила Муравица. – Не болтайте зря, беду накличете.

– Но Угляна же сказала…

– Угляна сказала, что колдун объявился новый! – вставила Кукушка, третья сноха, жена Путимова брата Еловца.

Поскольку братья обычно берут невест в одном роду, то и Кукушка приходилась двоюродной сестрой Младининой матери. В роду мужа невесток зовут по имени их рода, поэтому жены и Путима, и Коряги, и Еловца с Бродилой, и Комеля, троюродного их брата, были все Бебреницы: одна Путимова, другая Корягина и так далее. У многих в мужнином роду появлялись новые прозвища: жена Путима с девичества отличалась красивым голосом и искусно пела, за что ее прозвали Соловушкой, а сестра ее, любительница болтать без умолку, звалась Кукушкой.

– Такой сильный волхвит, что все духи живые и мертвые ему повинуются! – упоенно трещала она, вытаращив глаза. – Береза срубленная с Углянкой не захотела говорить, а пообещала ему одному все дело раскрыть!

– Откуда же он взялся? – изумилась Младина.

– Пришел из лесов дремучих!

– Зачем?

– А кто же его знает? Сотворит, люди говорят, великие чудеса, только неведомо, на добро они нам будут или на худо.

– Оборотень это! – твердила бабка Лебедица. – А вы не знаете, как и не говорите! Откуда тут взяться волхвиту чужому?

– А оборотню откуда взяться?

– А вот есть откуда! Князь Волков, над всеми волками старший, зимой по лесу белым волком бегает, а на лето из лесов выходит, будто человек. Это он и есть! В наших краях он объявился, тут будет лето летовать.

– Это не Князь Волков! – заслышав бабий разговор, рядом остановился стрый Бродила. – Это Одинец, самый старший над всеми «зимними волками», что и летом в лесу живет. Он «отреченный волк», зверь в облике человеческом, хотя родился человеком.

– Так он разве не оборотень?

– Оборотень, да еще какой сильный! Людей в волков одним взглядом обращать может!

– Ну вот. А я про что говорю! Не ходите, девки, в лес, а то повстречаете его, в волчиц превратитесь, будете потом волчат рожать всю жизнь!

– Да откуда это все? – недоумевала Младина, устрашенная и запутанная этим противоречивыми слухами.