Текст книги "История куртизанок"

Автор книги: Элизабет Эбботт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 54 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Долороза ^{10}

Исторический источник, в котором содержатся сведения о Долорозе – такое имя я придумала сожительнице с печальной судьбой, – описывает ее до крайности скупо, и на протяжении всей своей «Исповеди» ^{11} человек, позже получивший широкую известность под именем Августина Блаженного, ни разу не назвал подлинное имя этой женщины – женщины, которая прожила с ним пятнадцать лет и родила ему его единственного сына, Адеодата.

Отсутствие упоминания ее имени отнюдь не является свидетельством того, что Августин был к ней безразличен. И действительно, в своих произведениях он называет имя Моники, своей любимой матери, лишь один раз, хоть имена его лучших друзей, Апипия и Небридия, встречаются достаточно часто, как и имена других мужчин. Для общества, в котором жил Августин, мужчины имели большее значение, чем женщины, существа во всех смыслах подчиненные и униженные. Тем не менее первую половину жизни Августин провел с Моникой и Долорозой, причем глубина и страстность его привязанности к ним обеим стала важнейшим фактором его становления как христианина, учителя, теолога и проповедника.

О детстве и отрочестве Долорозы нам ничего не известно. Первое документальное подтверждение ее существования относится к 370 г. н. э. – именно тогда она встретилась с восемнадцатилетним Августином в Карфагене, где тот обучался красноречию. Он очень ее любил, причем гораздо дольше тех пятнадцати лет, что они прожили вместе. К сожалению, мы можем составить некоторое представление о жизни Долорозы до этой встречи лишь по аналогии с дошедшими до нас сведениями о детстве Августина.

Его отец, Патриций, был язычником, представителем гражданской аристократии в городе Тагасте на севере Африки (территория нынешнего Алжира). Он вел достойную жизнь, но неизменно испытывал недостаток в средствах, а потому вместе со своей женой Моникой постоянно был озабочен оплатой обучения их сына Августина – лучшего ученика городской грамматической школы, чья склонность к усвоению знаний намного превосходила способности его брата, Навигия, и сестры, которую звали Перпетуа.

В 371 г., проучившись год на окраине империи и потратив еще один на беспокойное ожидание того, соберет ли Патриций достаточно денег для продолжения его обучения, Августин приехал в Карфаген ради завершения образования. Для молодого ученика риторической школы и его приятелей, съехавшихся в великий город со всей Африки, Карфаген представлялся чем-то вроде кипящего котла, в котором космополитизм и разврат были неотделимы от опасности и свободы. Августин связался с так называемым демоническим братством, иначе именуемым «Эверсор» – «разрушитель» или, если дать этому названию более подходящее современное определение, «нарушитель спокойствия». Члены «братства» издевались над приезжими и учителями, подвергая их злобным розыгрышам и насмешкам. Молодой человек часто посещал театры, в основном он ходил на трагедии, чтобы со слезами избавиться от собственной печали.

Еще Августина непрестанно одолевала похоть: в семнадцать лет он был «влюблен в любовь», его глодал «тайный голод». Он стремился к любовным приключениям, а позже вспоминал о том, как «очертя голову летел навстречу любви, страстно желая попасть в расставленные ею сети» ^{12} . Августин был ревнив, подозрителен и боязлив, и эти качества нередко вызывали у него взрывы гнева и приводили к ссорам с приятелями. Он уже несколько месяцев так безнравственно и разнузданно проводил время, когда встретил покорную молодую Долорозу.

Именно тогда скончался Патриций, и бремя платы за учебу сына целиком легло на Монику. К тому времени Августин уже получил признание как лучший ученик, занимавшийся риторикой. Как и другие отличники из небогатых семей, он стал задумываться о выборе профессии (в его случае – о прибыльной должности в имперской юридической административной службе), а также о дальнейшем развитии своих способностей и налаживании связей, которые помогли бы ему осуществить это намерение.

Долороза вполне вписывалась в намеченный им план действий. Даже в IV в., когда полным ходом шел процесс христианизации, ученики риторических школ, как правило, заводили себе сожительниц, которых позже – когда находили подходящую для женитьбы девушку – бросали. Такое положение не смогли изменить ни столетия, ни процесс христианизации. Сожительство представляло собой долговременный союз, причем для женщины он был моногамным. Сожительницами становились либо рабыни, либо женщины, стоявшие на более низкой ступени социальной лестницы, чем их любовники, не собиравшиеся на них жениться, и такой сословный подход поддерживали отцы христианской церкви. Как учили эти святые мужи, изгнание сожительницы (и ее детей) составляло шаг к моральному совершенствованию.

Тем не менее на сожительниц нередко смотрели как на «матерей семейств», и хоть у них не было прав в рамках тех отношений, в которых они состояли, их ни в коем случае не уподобляли отбросам общества. Долороза была настолько набожной и порядочной, что недавно овдовевшая Моника без колебаний решилась на переезд к ним с Августином.

Позже Августин так писал о времени, прожитом с Долорозой: «В те годы у меня была женщина. Она не являлась моей партнершей в так называемом законном браке. Я сошелся с ней, когда меня обуревали страсти, а благоразумия не хватало» ^{13} . Долороза поняла и приняла такое положение вещей и потом до конца жизни хранила преданность Августину.

Нельзя не отметить, что далеко не все складывалось у них безоблачно. Их духовный мир был богат и насыщен, но вместе с тем между ними имели место серьезные религиозные расхождения. Как и Моника, Долороза неукоснительно следовала христианскому учению, поэтому принятие Августином манихейства – религиозно-философского учения, позже объявленного ересью, – должно было их серьезно беспокоить. Не меньшую важность представляла собой и другая проблема, а именно убеждение Августина в том, что он греховно похотлив и что каждый раз, уступая зову крови, он поддавался одолевающему его сексуальному искушению, в котором видел предательство собственной моральной чистоты.

После каждого полового акта его мучили угрызения совести из-за неуемной похотливости – «заразы плоти», которой он был одержим. Его страдальческие стоны и причитания огорчали и пугали Долорозу, верившую в то, что моногамные половые отношения ниспосланы человеку Господом для наслаждения. Августин же считал, что сожительство – это соглашение, заключенное мужчиной и женщиной ради удовлетворения похоти, а потому в сожительстве не следует иметь детей. Дол о роза с ним не соглашалась, по крайней мере в начале, и, скорее всего, отказывалась пользоваться противозачаточными средствами. В результате, когда Августину было девятнадцать лет, Долороза родила сына, которого назвали Адеодат, то есть «посланный Богом». Это имя пользовалось популярностью среди карфагенских христиан. Адеодат оказался незапланированным и нежеланным (как позже писал Августин) ребенком, но, как только мальчик появился на свет, он стал в семье общим любимцем.

На протяжении последующих тринадцати лет Августин, Долороза и Адеодат счастливо жили вместе. В отличие от Патриция, который изменял жене и даже не делал тайны из своих внебрачных любовных похождений, Августин хранил подруге верность, что было большим достоинством в эпоху широко распространенных мужских измен. По его словам, он встретился с Долорозой в тот период жизни, когда в нем бурлили чувства и когда его одолевало неуемное половое влечение, и, тем не менее, «она была единственной», и он «хранил ей верность».

Как и Моника, Долороза, скорее всего, не получила образования, но обладала природным умом, который помогал ей постоянно отстаивать свою позицию в противостоянии с высоким интеллектом Августина и его друзья ми-мужчинам и, дружбой с которыми он дорожил больше, чем отношениями с ней; позволял адекватно воспринимать его сетования на то, что ее сладострастие не дает ему возможности сосредоточиться на занятиях философией; примирял с его манихейством и смятением, охватывавшим его, когда он рассуждал о своем будущем; и, конечно, давал возможность совладать с проблемами, связанными с воспитанием маленького Адеодата и переездом к ним Моники.

Однако в целом положение Долорозы нельзя было назвать плохим. Августин вполне преуспевал на поприще преподавания риторики, что давало ему неплохой заработок и обеспечивало им с подругой достаток, хотя он жаловался ей на трудности в работе со своенравными карфагенскими учениками. Августин никогда не изменял Долорозе с другими женщинами, он души не чаял в Адеодате, одаренном и послушном ребенке. Переехавшая к ним Моника была настроена весьма дружелюбно, их с Долорозой объединяли общие религиозные убеждения и беспокойство по поводу заблуждений Августина. К тому же Моника обожала своего замечательного внука.

Тем не менее жизнь Долорозы с Августином и его матерью имела свои теневые стороны. Проповедники манихейства учили, что бездетное сожительство менее греховно, чем внебрачная связь, приводящая к рождению детей, и потому после рождения Адеодата Августин стал настаивать, чтобы Долороза применяла противозачаточные средства. Несмотря на любовь к сыну, его мучило чувство вины за то, что ребенок был зачат в грехе, и Августин постоянно открыто об этом говорил. Он ни разу не упомянул о Долорозе как о матери Адеодата, называя ее лишь своей сожительницей. Кроме того, с друзьями и матерью – причем зачастую, видимо, в присутствии Долорозы – он обсуждал возможность своего брака, но не с Долорозой, а того, который надо будет заключить ради продвижения по общественной лестнице.

Любовь Моники была всепоглощающей – как вспоминал Августин, его отличавшаяся строгим благочестием мать следовала за сыном и по суше, и по морю, желая жить с ним рядом, – и присутствие ее становилось навязчивым. Понимая ее и принимая такой как есть, он стремился к независимости или, по крайней мере, хотя бы к небольшой передышке, которая позволила бы ему отдохнуть от подавлявшего его присутствия Моники. В 383 г., прожив с Долорозой уже более десяти лет, Августин перешел к решительным действиям. Однажды ночью он с Долорозой и Адеодатом тайно отправился через море в Рим. Для Долорозы, его сообщницы, такой совместный побег мог быть чреват последствиями, причем весьма неприятными.

Рим не оправдал их ожиданий. Августин обзавелся многочисленными почитателями, но вскоре выяснил, что римские ученики тоже далеко не ангелы: они брали, что считали нужным, у одного преподавателя, а потом дружно переходили к другому.

Разочарованному Августину, который к тому же испытывал финансовые трудности, пришлось обратиться к его римским знакомым из числа манихеев с тем, чтобы они помогли ему получить должность публичного оратора в Милане, куда он раньше наведывался и где слушал Амвросия Медиоланского (которого стали почитать как святого вскоре после его смерти). Они познакомились, однако великий проповедник скептически отнесся к молодому ритору с резавшим слух африканским выговором. Тем не менее громадный авторитет и популярность Амвросия убедили Августина в том, что его собственное будущее связано с Миланом. Вскоре он отошел от манихейства и стал сторонником христианского неоплатонизма. Спустя некоторое время из Карфагена приехала Моника и обосновалась в новом доме Августина и Долорозы. Нет никаких сомнений в том, что Долороза, как и Моника, была очень рада обретению Августином новых религиозных убеждений, составлявших основу их веры, но следующий этап становления его собственных взглядов не мог ее не расстроить.

Сначала беспрестанно обсуждался вопрос о том, как женитьба на какой-нибудь богатой наследнице может помочь одаренному, но небогатому Августину сделать блистательную карьеру. Августин постоянно колебался: с одной стороны, он прислушивался к доводам своего лучшего друга Апипия, который говорил, что брак не даст возможности воплотить в жизнь их проект создания монастырской общины, члены которой стремились бы к постижению мудрости; с другой – сам он свято верил в то, что брак может стать для него самым лучшим способом достижения профессионального успеха. Моника убеждала сына в том, что брак подготовит его к принятию крещения, которое смоет с него все грехи, и стала активно заниматься поисками достойной Августина невесты.

Возражала ли Долороза против этих планов или, скрепя сердце, соглашалась с Моникой? Позже Августин писал о ней как о женщине, подчинившей свою волю его решениям и принимавшей их без возражений. Но при этом она не могла не страдать: они пятнадцать лет прожили вместе, воспитывая сына, и потому Долороза не могла не печалиться, не могла не горевать со слезами на глазах (даже если пыталась скрыть это от других), что жизнь ее оказалась разбитой.

Тем временем Моника с Августином настойчиво и целенаправленно занимались поисками соответствовавшей его планам невесты. Вскоре они нашли подходящую кандидатуру – юную девушку, которая «достаточно понравилась» Августину, чтобы он попросил ее руки. Родители одиннадцатилетней девочки согласились, и состоялась помолвка, хотя из-за детского возраста невесты нужно было ждать свадьбы еще около двух лет. Однако продолжавшееся пребывание Долорозы в доме Августина, в его постели и в сердце его могло сильно расстроить будущих тестя с тещей, если бы те об этом узнали. Поэтому Долороза вдруг превратилась в пресловутую ложку дегтя в бочке меда, и от сожительницы потребовалось избавиться. Августин дал ей это понять, хотя возможно, это сделала Моника.

Долороза приняла печальную новость со смирением и покорностью, сцен она устраивать не стала. Ради будущего материального и духовного благополучия Августина она согласилась добровольно покинуть их общий дом, в котором отныне стала лишней. Что она чувствовала, кроме мучительного горя, навсегда прощаясь с любимым Августином и своим единственным ребенком (в отличие от большинства других мужчин, расстававшихся с сожительницами, Августин решил оставить своего незаконнорожденного сына у себя)? Какие слова утешения произносила Долороза, когда говорила с Адеодатом, укладывая вещи перед разлукой?

Долороза отправилась в родную Африку одна, дав обет никогда больше не связывать жизнь с другим мужчиной. Ее отъезд разбил Августину сердце, превратив его в кровоточащую рану (по его собственным словам), и хоть неуемная похоть заставила его завести другую сожительницу в ожидании любовных утех с подраставшей будущей супругой, он никогда не оправился от удара, вызванного утратой Долорозы. Потом случилось так, что с ним говорил Бог, воспретивший Августину заниматься любовью с сожительницей и заставивший его еще раз подумать о матримониальных планах. Реакция Августина последовала незамедлительно: он дал обет безбрачия.

Мы можем предположить, что последствия разрушенной любви оказались для Августина такими же трагичными, как и для Долорозы, ведь он так и не смог оправиться от этого удара. Он расторг помолвку с юной невестой и целиком посвятил себя служению церкви, став выдающимся духовным деятелем. Но до конца дней Августин продолжал оплакивать свою утерянную возлюбленную. Их отношения вполне могли продолжаться на протяжении всей жизни, если бы Августин не испытывал отвращения к своей неуемной похоти, усугубленного его личными амбициями, которые вынудили его отречься от сожительницы, принадлежавшей к более низкому сословию.

Поскольку Августин ничего не сообщает о кончине Долорозы, можно предположить, что ее одинокая жизнь продолжалась. Впрочем, он писал лишь о собственных муках, собственных переживаниях, собственных страданиях. Августин не оставил упоминаний о том, пытался ли он что-то узнать о первой, любимой сожительнице, посылал ли ей деньги, известил ли ее о смерти шестнадцатилетнего Адеодата. А Долорозе должно было быть известно, что в 389 г. Августин вернулся в Африку, два года спустя был рукоположен в священники, ас 396 г. стал епископом Гиппона. Наверное, она чувствовала глубокое удовлетворение от того, что он, как и она, неуклонно придерживался основ христианского учения, а также потому, что Августин столь высоко поднялся по ступеням церковной иерархии.

Спустя века обращение в христианство Августина все еще ставят в заслугу Амвросию, а не той женщине, которая на протяжении пятнадцати лет убеждала его сделать этот шаг. Следовало бы воздать должное огромному вкладу любимой подруги Августина в его духовное становление, а она осталась в истории незамеченной и безымянной. Нам известно лишь то, что она была сожительницей Августина.

ГЛАВА 2. Восточные наложницы и гаремы

В странах Востока сожительство во многом напоминало брак, признавалось законом и принималось обществом. Развитие внебрачных отношений было обусловлено нежеланием мужчин довольствоваться лишь одной сексуальной партнершей и соответствовало их стремлению бахвалиться своей мужской силой и богатством, выставляя напоказ обладание другими женщинами, помимо жены. Такая узаконенная неверность могла существовать лишь в обществах, где безраздельно господствовали мужчины. Но даже при этом условии существование в отдельных семьях такого рода отношений, когда мужчина приводил в свой дом новую женщину, желая жить с ней супружеской жизнью, требовало хотя бы минимального их приспособления к потребностям как законных жен, так и наложниц. Поэтому законы, определявшие правила сожительства, были направлены на то, чтобы защитить жен от эмоционального предательства мужей, а наложниц – от возмездия со стороны эмоционально беззащитных жен. Самое важное различие между наложницами и любовницами состояло в том, что дети наложниц признавались законными.

НАЛОЖНИЦЫ В КИТАЕ ^{14}

«Как печально быть женщиной! Ничто на земле не ценится так дешево», – жаловался китайский поэт III в. Фу Сянь ^{15} .

В Древнем Китае всю жизнь женщин до мельчайших деталей строго регламентировали господствовавшие там отношения патриархата, что лишало представительниц слабого пола индивидуальности, не предоставляя им никакого выбора. С глубокой древности до современности китайские женщины неизменно находились в подчиненном положении на протяжении периодов правления всех сменявших друг друга династий. Условия жизни китаянок претерпели радикальные изменения лишь под влиянием революционных движений XX в., в результате которых старый уклад жизни был разрушен.

На протяжении двух тысячелетий духовная жизнь и социально-политическая структура китайского общества в основном определялись положениями конфуцианства – этико-политического и религиозно-философского учения, разработанного мыслителем и философом Конфуцием (551–479 гг. до н. э.). В период правления династии Хань (206–220 гг. н. э.) оно получило статус официальной идеологии. Конфуций учил, что семья составляет основу всего общества, но при этом полагал, что в интеллектуальном плане женщины неполноценны. Законы, на которые оказало влияние конфуцианство, требовали от жен подчинения мужьям, от дочерей – отцам, от вдов – сыновьям, а в целом женщины должны были быть покорны мужчинам.

Буддизм, зародившийся в Индии в VI в. до н. э., позже получил распространение и в Китае, соперничая там с конфуцианством. Буддизму не удалось разрушить устои традиционного китайского образа жизни, основывающиеся на философии Конфуция, и к IV в. эти системы сосуществовали, оказывая влияние друг на друга. Постепенно распространившийся в Китае буддизм также принижал роль женщин на том основании, что они более сладострастны, чем мужчины, и воля их слабее, чем у мужчин. И конфуцианство, и буддизм укрепляли образ жизни, при котором женщины подчинялись мужчинам, а их своенравная натура подавлялась.

Как и греки с римлянами, китайцы принимали рождение девочек без особого энтузиазма, нередко появление в семье дочерей вызывало у них недовольство. Маленькая девочка считалась лишним едоком, которого требовалось кормить, а семья ее не имела от этого никакого прока. Потом девушка выходила замуж и работала на мужа, либо ее продавали – она становилась наложницей или муи тунг, то есть рабыней, – причем нередко семья получала при этом меньше денег, чем затрачивала на то, чтобы ее вырастить. Так зачем ей было жить, этому воплощению утраченной возможности, если с того момента, как она появлялась на свет, от нее не было никакой пользы? А если девочке удавалось выжить в младенчестве, зачем было давать ей имя? Ведь она – лишь временный член семьи, и жить ей предстояло в другом месте, под крышей дома чужого мужчины. Поэтому на протяжении долгих столетий многих дочерей в Китае чаще просто нумеровали, вместо того чтобы давать им имена: «девочка номер один», «девочка номер два». Благодаря исследованиям психологов, работавших с заключенными, мы знаем, насколько подобная система деморализует человека. В Китае такое пренебрежительное игнорирование личности распространялось и на женщин, имевших имена, поскольку почти во всем остальном их положение ничем не отличалось от участи их нумерованных сестер.

Наложницы в Китае составляли часть семейной структуры, имевшей исключительно большое значение. Наложницам отводилась четко определенная роль, на них возлагались конкретные обязанности. Они исполняли дополнительные функции жен и имели собственный статус – весьма скромный, но четко определенный. Люди относились к ним без того презрения, какое испытывали к шлюхам, их воспринимали иначе, чем прекрасно образованную Аспазию, благочестивую Долорозу или подобных им других женщин Древней Греции и Древнего Рима, хотя китайские мужчины нередко находили себе наложниц в домах терпимости.

Некоторым наложницам, которым особенно везло, мужчины выделяли отдельные жилища, хотя большинство делили кров хозяина с его женой, детьми, слугами и, нередко, с другими наложницами. Это обеспечивало им определенную безопасность, но вместе с тем приводило к сложным и зачастую напряженным отношениям между обитателями дома. Благополучие и счастье наложницы обычно зависело от ее умения сориентироваться в хитросплетении домашних интриг, а также – в прямом смысле слова – от сексуальной политики.

Иметь наложниц в Китае было весьма престижно. Чем больше наложниц мог себе позволить содержать мужчина, тем уважительнее к нему относились. Наложницы служили подарками, которые получали чиновники или женихи. Вместе с тем все знали, что порядочная женщина никогда не станет наложницей, «в сраме отданной мужчине без свадьбы или церемонии» ^{16} .

Когда жена не могла отвлечься от исполнения обязанностей по дому, наложница сопровождала хозяина в деловых поездках. Важнее было то, что, когда его жена не могла производить потомство, наложница рожала ему наследников. Рождение сына хозяину обеспечивало определенные привилегии даже наиболее бесправной наложнице. В этом случае рабыне больше не грозило быть проданной по малейшей прихоти любого домочадца, занимавшего более высокое положение в семье.

Хоть китайская наложница имела юридический статус, прав у нее было мало, а обязанностей много. Когда она изменяла господину с другим мужчиной, ее обвиняли в прелюбодеянии, и если хозяин заставал ее в этот момент, он мог убить и ее, и ее любовника. Другими наказаниями являлись, соответственно, семьдесят семь и восемьдесят семь ударов бамбуковой палкой, кроме того, прелюбодеев могли утопить в некоем подобии корзины, служившей для перевозки на рынок свиней. В отличие от убийства жены, убийство наложницы влекло за собой лишь легкое наказание.

Мужчины могли расставаться с наложницами, пройдя процедуру, схожую с разводом, а наложницы – по крайней мере, в теории – могли покидать своих хозяев. Хозяин традиционно обладал правом обвинения наложницы в семи «грехах», являвшихся причинами для расставания, включая ее непристойное поведение и чрезмерную болтливость. Наложница имела право сослаться лишь на три причины, в частности на отсутствие дома, куда бы она могла вернуться, что часто служило намеком на бедность хозяина.

Происхождение наложниц было таким же разнообразным, как происхождение их хозяев. Некоторые принадлежали к уважаемым семьям, отцы которых, отдавая дочерей в наложницы, получали определенную выгоду. Многие из них были муи-жаис – рабынями, брошенными или проданными обнищавшими или разорившимися родителями. Нередко перед тем, как их обучали соответствующим навыкам и продавали в наложницы (с очень приличной или даже грабительской выгодой), эти женщины работали в публичных домах или занимались уличной проституцией ^{17} .

Критерии выбора жен и наложниц были очень разными. В отличие от жен, общественное положение и поведение наложниц большого значения не имело, но сожительницы должны были обладать необходимыми навыками работы по дому либо быть искушенными в искусстве любви и – если мужчина имел возможность выбора – физически привлекательными. Когда ревнивая или осмотрительная жена либо влиятельная наложница имели право влиять на выбор, они отдавали предпочтение самым неприглядным муи-жаис, чтобы те никогда не могли угрожать их собственному положению.

При продаже в наложницы муи-жаис выставляли напоказ как товар в соответствии с обычаем шоу-ма. Он заключался в том, что девушка должна была пройтись перед потенциальными покупателями, демонстрируя им свои достоинства, поговорить, показать лицо, руки и – главное – босые ноги. В Китае придавали большое значение форме и виду женской ножки, особенно ее размеру. Обращали внимание и на неповторимый запах тела потенциальной наложницы: сначала проверяли запах изо рта и чистоту дыхания, потом запах подмышек (покупатели их обнюхивали), а после этого – иногда – запах из влагалища. Туда могли ввести и вынуть финик, чтобы клиент получил возможность обнюхать его или лизнуть.

Однажды восхитительный ароматный запах тела оказался причиной того, что наложница превратилась в легендарную личность. И по сей день Сянфэй – «благоухающей наложнице», жившей в XVIII в. в период правления шестого маньчжурского императора династии Цин, – посвящаются литературные и музыкально-драматические произведения. Сказочное благоухание Сянфэй исходило из самых глубин ее естества, и потому ей не требовалось пользоваться ни духами, ни пудрой. Маньчжурский император, очарованный ее природной красотой, приказал похитить женщину у мужа и привезти ее в императорский дворец. Во время путешествия Сянфэй каждый день натирали душистыми маслами и купали в верблюжьем молоке, чтобы она не утратила свой дивный аромат.

Сянфэй не ответила взаимностью на восторженные чувства императора. Вместо этого она спрятала в спускавшиеся до земли рукава маленькие кинжалы и по секрету призналась служанке, что собирается воспользоваться ими для мести за похищение у любимого мужа и за то, что ее увезли из родного края.

Тогда, опасаясь за безопасность сына, в дело вмешалась вдовствующая императрица-мать, даровав Сянфэй «благоволение смертью» через удушение. Глубоко охваченный горем император обнял ее безжизненное тело. Даже после смерти от Сянфэй исходило благоухание.

Во внебрачных любовных отношениях с мужчинами обычных (и развратных) женщин не было ни романтики, ни героики. Как правило, жизнь наложницы отчасти напоминала домашний арест, при котором она сосуществовала с другими, соперничавшими с ней обитательницами дома – женой, остальными наложницами, даже со служанками, причем все они постоянно ссорились между собой и плели бесконечные интриги друг против друга. На кону состояла безопасность, точнее говоря, ее отсутствие. Поскольку все зависело от их мужа или хозяина, все женщины соперничали в борьбе за его внимание и благосклонность, будто участвовали в изнурительном забеге, призом в котором было достижение стабильно высокого положения, – так что каждая из них стремилась ослабить позиции соперниц. Самый верный способ добиться этой цели для наложницы состоял в том, чтобы родить хозяину мальчика.

В небогатых хозяйствах наложница проводила дни в тяжелой домашней работе, ее постоянно изводили и унижали неустанно наблюдавшие за ней жена хозяина или другие, соперничавшие с ней наложницы. В богатых домах время для наложниц текло медленно и однообразно, проходя в домашних заботах, уходе за собой, сплетнях и нескончаемой игре в маджонг. Борясь со скукой, наложницы часто курили опиум. Их партнеры поощряли такую практику, потому что пристрастившиеся к опиуму женщины были менее раздражительны и более покорны.

В Китае внебрачное сожительство практиковалось столетиями, и за это время наложницами становились миллионы женщин, но, как часто случается с простыми людьми, лишь единицы из них оставили записи о своей жизни. Некоторые – такие как «благоухающая наложница» XVIII в. – остались жить в легендах. Другие, жившие в XIX и начале XX в., сохранились в памяти детей и внуков. Лишь немногие оказались способны предоставить в распоряжение исследователей и писателей документы и воспоминания. Двумя такими наложницами, поделившимися своими воспоминаниями, стали Юйфан, жившая в Китае, и Мэй-Йин, которая недолгое время жила на содержании мужчины в Китае, а потом эмигрировала в Канаду.