Текст книги "Ночь огней"
Автор книги: Элис Хоффман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
Глава 8
Белая акация
Он собирает чемодан; относит ночью куриц на ближайшую ферму и подпускает к соседским. Он продолжает ставить на лоток клубнику и латук даже после того, как по почте приходят билеты в Калифорнию. Если вести себя как будто ничего не изменится, возможно, ничего и не изменится. Но люди судачат о нем на крылечках и у магазинных касс. Они говорят, что в нем восемь футов роста, но он продолжает расти. Он превратился в старика, который носит лохмотья и откусывает головы живым цыплятам. Даже шутку сочинили: «Сколько нужно великанов, чтобы покрыть крышу? Один, если нарезать потоньше».
Какое-то время мимо дома медленно тянулась вереница машин. Иногда на обочине стояло пять-шесть автомобилей. Они ждали великана, но он выходил только ночью. Через неделю после несчастного случая приехал полицейский и разогнал зевак. Хаммонд Вест знал старого Эдди Таннера и мальчиком был у него на посылках. Они не слишком хорошо уживались, и, повзрослев, Хаммонд избегал старого Эдди. Он помнит, как великан с мешком зерна или муки на плечах ковылял рядом с дедом. Хаммонда Веста корежит при мысли о толпе туристов и хулиганов, которые будут поджидать великана, если ему придется явиться в суд, чтобы дать письменные показания. Он вспоминает отца и мать, которые были глухими. Хаммонду они всегда казались совершенно нормальными, но только если им не приходилось общаться с официальными лицами. Его родители боялись налоговых инспекторов, счетчиков, клерков из автоинспекции. Даже встречи с учителями сына были им в тягость. Самое яркое воспоминание Хаммонда – как родители одеваются и идут в город, держась за руки. Они становятся все меньше и меньше, пока не превращаются в кукол. Вот почему Хаммонд решил самостоятельно сходить за свидетельскими показаниями внука Эдди и уговорил своего начальника, который на двадцать лет его младше. Хаммонд ждет, пока машины разъедутся; затем снимает солнечные очки и спускается по тропинке в лощину. Похоже, там холоднее градусов на десять.
Хаммонду весьма непросто постучать в дверь, ведь он прекрасно знает, что девушка живет у великана. Тому чертовски повезло, что отец его подружки – трепло. Когда Джоди не нашли в течение суток, ее отец стал браниться и пообещал вызвать из Хартфорда настоящих копов. Еще он кричал о великане, с которым спуталась его дочь, и это решило дело. Отдел не перестал искать Джоди, но всем стало ясно, почему она сбежала. После несчастного случая, однако, отца Джоди перестали называть «этим козлом из Хартфорда». И решили, что великана стоит вызвать на допрос. Хаммонд любит некоторых из этих копов, как родных, заботится о них, как о сыновьях. Возможно, поэтому он снимает значок и сует в карман брюк, прежде чем постучать.
Великан не сразу подходит к двери, а только после того, как Джоди прячется в ванне.
– Спорим, вы меня не помните, – говорит Хаммонд, когда великан открывает дверь. – Я – Хаммонд Вест.
– Вест, – повторяет великан, но фамилия ему ни о чем не говорит. Он моргает на свету, его прошиб холодный пот, он уверен, что его сейчас арестуют. – Как дела у малышки?
– Хуже, чем хотелось бы, – отвечает Хаммонд.
Великан впервые смотрит в глаза Хаммонду. Тот выпрямляется и невольно поднимается на цыпочки, чтобы казаться повыше.
– Мы решили, что вам проще записать свои показания, чем явиться в участок.
– Хорошо, – отвечает великан. – Я пришлю их по почте.
– Простите, но я должен видеть, как вы пишете, – возражает Хаммонд. Он заглядывает в дверь. – У вас нет чего-нибудь попить?
Великан молчит, но отходит от двери, и Хаммонд следует за ним.
– Я хорошо помню вашего деда, – говорит Хаммонд, когда великан приносит ему стакан воды со льдом.
С каждым глотком ледяные кубики звенят в стакане. Полицейский сидит напротив великана и смотрит, как тот записывает показания. Около кровати стоят белые туфли без задника и лежит тюбик какой-то косметики – помады или теней, отсюда не видно.
– Он был помешан на цыплятах, – говорит Хаммонд. – Ни одного даже не продал.
Хаммонд допивает воду и подходит к раковине вымыть стакан. Курятники пусты. Единственный звук в доме и на улице – скрип ручки великана.
– Хорошо, что я уже не молод, – говорит Хаммонд. Он забирает показания великана и просматривает их. – Подпишитесь, – просит он, затем наклоняется и ставит вторую подпись. – Юноша, если бы я был молод и у меня дома пряталась несовершеннолетняя беглянка… Не знаю, что бы я делал. Наверное, мне хватило бы ума отправить ее собирать вещи. А может, я и сам сбежал бы с ней.
Великан мертвенно бледен. Если он упадет в обморок, грохоту будет как от рухнувшего дерева.
– Если девушка из Хартфорда здесь, позовите ее, – говорит Хаммонд. – Мне нужно знать, что она у вас добровольно.
Великан кивает и встает. Хаммонд идет за ним через комнату. Великан открывает дверь в ванную, и Джоди глядит на него из ванны. На ней слишком большие джинсы и свитер. Она обнимает руками колени.
– Ты рехнулся? – говорит она великану. – Он не должен меня видеть.
Великан закрывает дверь.
– Пожалуй, хватит, – сообщает Хаммонд. – Наверное, я пару дней не вспомню, что видел.
У двери полицейский останавливается.
– Не вините себя из-за девочки, – советует он великану. – Она бы точно так же испугалась, если бы из-за деревьев выскочил я.
После визита Хаммонда великан не сводит глаз с входной двери. В тот вечер он не может есть, и взгляд у него отсутствующий. Он упрашивает Джоди сходить к таксофону, позвонить в больницу. Вернувшись, Джоди сообщает, что девочка идет на поправку. Утром он снова посылает ее звонить, хотя при солнечном свете Джоди могут заметить. На этот раз она говорит, что девочку выписали. Джоди лжет и чувствует, что великан ей не верит. У него появилась отвратительная привычка. Он хрустит костяшками пальцев. Как будто ломает себе кости.
Джоди говорит себе, что, если сможет продержаться еще два дня, все будет хорошо. Они уедут; пока она скрывает правду, великан не передумает. Не считая походов к таксофону, Джоди не выпускает возлюбленного из виду.
Она хочет попрощаться с бабушкой, но боится, что, если оставит великана одного хотя бы на пару часов, он не узнает ее по возвращении. Она уверяет его, что он нервничает только потому, что ни разу не летал на самолете. Рассказывает, что они полетят среди звезд. А когда он поворачивается спиной, вынимает батарейки из радио и сует под холодную воду, чтобы испортить. Он не услышит новости, но он уже знает правду и сознает свою вину.
Когда великан спит, его сны темны, полны ярости и искореженных деревьев. Он старается не спать. Он закрывает глаза и делает вид, что уснул, когда Джоди ложится в постель, но не может притвориться, будто не хочет ее. Его похоть ему отвратительна, как и он сам. Он вспоминает лицо малышки. Джоди не замечает, какое он чудовище, но это лишь вопрос времени.
Ему нужно быть с ней еще раз, и, когда Джоди засыпает, он начинает заниматься с ней любовью. Он кладет ладонь ей между ног, и Джоди тянется к нему, но он отводит ее руку. Он целует Джоди и просовывает в нее пальцы. Он не позволит себя коснуться, даже когда она кончит. Великан подтягивает Джоди, сажает ее на край кровати и встает на колени. В комнате так темно, что непонятно, где кончается кровать. Поцелуи великана становятся все горячее и опускаются все ниже. Джоди благодарна темноте. Какая же она эгоистка! Она хотела бы, чтобы это длилось вечно, но ей нужно двигаться быстрее. Джоди чувствует, как великан прощается с ней, снаружи и внутри. Когда он просовывает в нее язык, ее уже можно пить. Она не в силах удержаться на вытянутых за спиной руках. Великан опускает ее на себя и падает на пол, она следует за ним, не смея отпустить. Он внутри ее, но они все равно ужасно далеки друг от друга. Они сбиты с толку, привыкшие к границам кровати, а не к этому загадочному полу, который словно парит в темноте.
Джоди медленно движется вверх и вниз. Она хочет, чтобы они причинили боль друг другу, кричали, сожгли все, что пошло не так. Великан молчит, его тело покрыто потом. Он не вздрагивает, когда Джоди впивается в него ногтями. Он не издает ни звука. Джоди ничуть не удивлена тому, что он проводит остаток ночи в кресле у окна, вместо того чтобы вернуться вместе с ней в постель. Из кресла ему видны опустевшие курятники и сад, в котором скоро созреет латук, и перец, и особенная красная капуста, такая сладкая, что иные приходят в ярость, нашинковав ее в салат, а другие ворчат и без конца подсыпают соли.
Элизабет Ренни злится на свое отвратительное зрение. Она толком не разглядела великана на выпускном и теперь хочет познакомиться, но Джоди говорит, что он стесняется. Это не мешает Элизабет Ренни представлять, что будет, когда Джоди с великаном вернутся из Калифорнии. Великан поменяет все лампочки, до которых ей не дотянуться. Она больше не рискует забираться на стремянку – дрожат ноги. Она пригласит детей на ланч и угостит блинчиками со сметаной. Подарит им в честь возвращения кошку. Может, она даже попросит великана срубить сосну, когда узнает его поближе. Ясно одно: Элизабет Ренни еще долго не намерена умирать. По крайней мере, пока дети не вернутся домой и не устроятся как следует. Интересно, великан переедет к ним или останется в лощине? Хотя, конечно, соседи будут против курятника.
С тех пор как Джоди сбежала, с Элизабет Ренни творится что-то странное. Она становится моложе. Однажды утром она обнаружила, что коричневые пятна на руках исчезли. На следующий день волосы стали заметно гуще. Она катается на велосипеде Джоди по двору, и у нее не болят ноги! Когда Лора или Гленн звонят узнать новости о Джоди, Элизабет Ренни огрызается, как подросток. Лора говорит себе, что голос матери кажется таким высоким из-за помех на линии. Она понятия не имеет, что мать сменила свои старые лакированные туфли без каблука на мягкие черные балетки; что ее старческая бессонница перешла в глубокий сон без сновидений. Она в жизни не поверит, что Элизабет Ренни способна двадцать раз коснуться носков, как будто у нее все кости встали на место.
Она опять чувствует волнение юной девушки и заново знакомится с нетерпением и желанием. Она знает, что Джоди собирается в Калифорнию, и постоянно думает обо всем, чего не видела. Элизабет Ренни ждет внучку и не запирает дверь и, как только Джоди наконец приходит в ночь перед отъездом, хватает ее за руку и не отпускает. Она засыпает ее вопросами. Когда Джоди рассказывает, что у великана нет душа и ей приходилось мыть волосы в раковине, Элизабет Ренни загоняет ее под горячий душ. Она идет за внучкой в ванную и продолжает болтать, пока Джоди моется. От пара кожа Элизабет Ренни краснеет; волосы вьются вокруг лба. Джоди выходит из душа и видит молодую женщину, протягивающую ей полотенце. Джоди машет ей рукой, чертя круги в облаках пара.
– Не говори, куда вы едете, – наставляет Элизабет Ренни. – Еще проболтаюсь ненароком.
– В Сан-Франциско, – сообщает Джоди.
– Не говори! – повторяет Элизабет Ренни. Она идет за Джоди и сидит на кровати, пока внучка сушит волосы полотенцем. – Гостиница или мотель?
– Не знаю, – отвечает Джоди. – Напишу, как приедем.
Джоди достает из шкафа чемоданчик и кладет в него хлопковое платье, две белые футболки, белье, пару сандалий, черепаховые гребни. Она все время представляет, как прилетает в Калифорнию одна Она стоит рядом с серебристым багажным транспортером и ждет чемодан. Над самой головой проносятся самолеты, сотрясая своим ревом бетонный пол.
Они спускаются по лестнице. Джоди ставит чемодан у двери. Достает из-за холодильника банку диетического лимонада и с громким хлопком открывает. Она чувствует себя столетней старухой. Синдбад запрыгивает на стойку и трется о плечо Джоди. Она не жалеет, что лгала великану насчет больницы, но каждая ложь отнимала у нее кусочек души. Джоди отпивает лимонад, но обливается.
– Я немного нервничаю, – говорит она. – Вот и все.
Элизабет Ренни лезет в железную банку якобы из-под муки, достает немного денег и кладет на стол. Джоди глядит на деньги. Если бы внутри ее не было пусто, она разразилась бы слезами.
– Возьми, – говорит Элизабет Ренни, поскольку Джоди медлит.
Джоди сует деньги в карман. Она обнимает Элизабет Ренни и с удивлением замечает, какой маленькой стала бабушка.
Джоди отстраняется, берет тряпку и вытирает пролитый лимонад. Потом споласкивает тряпку и глядит в окно над раковиной. В соседнем доме горят огни: на кухне и в спальне на втором этаже. Хотя на западе еще светло, темнота окутала лужайку, и дом Вонни и Андре кажется маленьким и далеким. Джоди нечаянно прикусывает губу и чувствует вкус крови. Пора.
Звонит телефон. Джоди с бабушкой глядят друг на друга. Звонок тонкий, высокий, и Элизабет Ренни не двигается. Это Лора, кто же еще, и она в жизни не поверит, что никого нет дома. Когда звонок окончательно надоедает, Элизабет Ренни поднимает трубку и быстро кладет ее на место. Наверное, Джоди просто привыкла к заколотым волосам бабушки, но она готова поклясться, что со спины той не дашь больше восемнадцати.
– Вперед, – говорит Элизабет Ренни внучке, слегка сюсюкая, будто разговаривает с одной из своих кошек.
Джоди поднимает чемодан и идет к двери. Оглянувшись, она видит, что бабушка уже отвернулась и роется в шкафчике с кошачьим кормом. Телефон снова начинает трезвонить, и Элизабет Ренни вставляет в магнитофон Джоди кассету с Тиной Тернер. Поразительно, как музыка заглушает все прочие звуки и заполняет пустую комнату, вечно новая и свежая, даже если звучала уже тысячу раз.
Джоди находит великана во дворе. На нем старые джинсы и белая футболка.
– Эдди, – говорит Джоди, и оба вздрагивают. – Нам пора.
Он заходит в дом и надевает бело-голубую полосатую рубашку поверх футболки. Он не в силах прикоснуться к секретному сейфу в курятнике, но выносит чемоданы на улицу. Джоди уже ждет на дороге. Задняя дверь такси, которое она вызвала, распахнута. Таксист глотает воздух и не шевелится, пока великан открывает багажник и убирает чемоданы.
Водитель не произносит ни слова, но время от времени смотрит на великана в зеркало заднего вида. Он знает, что потеряет сознание, если великан заговорит с ним, но юноша и девушка молча смотрят в окна.
Ноги великана прижаты к водительскому сиденью; у него сводит бедра, оттого что пришлось сложиться и забраться в машину. Он вспоминает ночь своего приезда на остров; деревянную скамью, на которой сидел на пароме, и качку в темноте. Пахло сигарным дымом, шел дождь, и черное пальто кололо шею. В десять лет ему хватало ума выходить на люди только ночью. А сейчас почти полдень. Джоди запланировала долгое путешествие. В аэропорту округа Дьюкс Джоди могут узнать, поэтому они летят из бостонского аэропорта Логан. Джоди замаскировалась: намотала на голову шарф и нацепила солнечные очки в стальной оправе. Она не понимает, что, пока великан рядом, на нее никто лишний раз не посмотрит.
Когда они подъезжают к запруженной пристани и выходят из такси, великана слепит солнце. Джоди расплачивается с водителем, а великан забирает чемоданы из багажника. У него кружится голова. Джоди достает билеты и по дороге к парому проверяет в блокноте, все ли взяла Людей слишком много, и великану нечем дышать. Джоди не замечает, что люди пялятся, но великана не обманешь. Он смотрит прямо перед собой, пытается сосредоточиться на пароме и белой пене там, где волны разбиваются о нос корабля. Но солнце стоит прямо над головой, и с каждым шагом великану приходится продираться через собственную тень.
– Черт, – говорит великан, когда они подходят к деревянному трапу.
Джоди вспоминает вкус своей крови. Ей не хватит сил, чтобы удержать великана, даже если она попытается.
– Я забыл в такси билет на самолет, – сообщает великан.
Он роняет чемоданы и поворачивается.
– Погоди, – просит Джоди.
На ней открытое платье без рукавов и белые кожаные сандалии. Подол платья колышется от ветерка.
– Я мигом, – обещает великан.
Он бежит, и толпа расступается. Пространство за его спиной заполняется людьми, которые пытаются сохранить невозмутимость, благополучно избегнув опасности. Несмотря на толпу, Джоди долго видит великана: вот он пробегает мимо билетной кассы, стоянки такси, парковки… В хлопковом платье ей не жарко даже на солнце. Это хорошо, ведь в автобусе в аэропорт будет еще жарче. С последним гудком Джоди поднимается на паром и встает на верхней палубе у перил. Она знает, что великан уже на полпути домой, но все равно высматривает его на берегу даже после того, как паром отчаливает. Вода похожа на стекло, зеленая и прозрачная, и паром не в силах надолго возмутить ее гладкую поверхность. Они движутся к материку, и след за кормой тает, будто стирая всю память о прошедшем.
На похоронах ее родители не глядят на тебя. Твой приход – ошибка. Ты знаешь, что они могут читать твои мысли. Смерть их ребенка преследует тебя. Когда ты мысленно произносишь имя девочки, что-то внутри тебя рвется, и все же ты по десять раз на дню думаешь: «Слава богу, что это не мой ребенок». Всю дорогу с похорон ты потираешь в пальцах четвертак, но силовое поле, как ни странно, исчезло, и симптомов нет. Остановка на обочине, чтобы поплакать, – это не симптом.
Каждый день ты говоришь сыну, что он не виноват. Он пребывает в опасном смятении. Кто-то сказал ему, что умершие возвращаются на землю, и теперь он ждет возвращения подруги. Он говорит, что видит ее тень на лужайке; он готов к ее возвращению. Он куда-то пропадает каждый день, но вы с мужем решили не беспокоиться. Ему нужно побыть одному. А потом ты ради тренировки едешь из магазина с покупками для соседки и видишь, куда ходит твой ребенок. Дом девочки уже внесен в списки торговцев недвижимостью, но твой сын ждет у него свою подругу. Ты останавливаешься и зовешь его, требуешь, чтобы он забрался в машину. Давишь на газ, чтобы поскорее убраться от пустого дома. Сын сидит, прислонившись к дверце. На нем красные шорты и рубашка с короткими рукавами и тремя расстегнутыми пуговицами. Ты говоришь ему, что никто не возвращается. Ты велишь перестать ждать, объясняешь, что девочка будет жива в его памяти. Большинство людей, уверяешь ты, умирают лишь в глубокой старости, лет в сто, не меньше, старые, как черепахи, как деревья.
– Ты никогда не умрешь, – говорит он.
Ты ведешь машину.
– Если ты умрешь, – обещает он, – мы с папой тоже умрем.
Ты держишь руль обеими руками. Ты не плачешь.
– Нет, – возражаешь ты. – Вы с папой не умрете. Смерть – личное дело каждого.
На подъездной дорожке он молча выходит из пикапа. Тебя тревожит, что он внезапно начал бояться громких звуков. Он ударяется в слезы от взвинченных голосов и собачьего лая. Он отрешен, его больше не интересуют домашние животные и новые игрушки. То, чего ты ждала, наконец-то случилось. Одежда, купленная на Рождество, стала ему мала. Хотя он все еще ниже большинства ровесников, ты, измеряя его рост на стойке, против воли начинаешь плакать. Но сыну, похоже, все равно. Он стал горбиться. Хотя он ничего не просит, твой муж хочет чем-то заинтересовать его. Он покупает мяч и кольцо и прибивает кольцо к стене сарая. Педиатр предупредил, что Саймон никогда не будет высоким, даже если продолжит расти с такой же скоростью. Лавров в баскетболе ему не сыскать. И все же твой муж учит его правилам игры. Ты слышишь стук мяча по пыльной земле – они оттачивают технику ведения. Ты наблюдаешь через окно. Сначала сыну неинтересно, он стоит, скрестив руки, пародией на взрослую скуку, пока твой муж забрасывает в корзину мяч за мячом.
Ты не в силах отделаться от чувства, что несчастный случай доказал твою правоту. Неужели больные фобиями прочесывают газеты в поисках преступлений и несчастий, которые укладываются в их картину мира? Ты подозревала, что на улице таится опасность, и теперь ты знаешь, что была права. Стук мяча о стену сарая напоминает тебе обо всем, что так легко потерять. По ночам тебе снится, что ты снова ребенок. Отец на кухне раскатывает тесто для пирогов. Ты узнаешь звук ножа, нарезающего яблоки, и все становится знакомым: гул парковки, цвет неба. Ты спишь, но понимаешь, что во сне отец моложе, чем ты сейчас. Просыпаешься и вспоминаешь, как он пел в машине. Прежде у него был прекрасный голос. Ты только что поняла: когда отец умрет, он перестанет жить. Раньше ты этого не понимала, относилась к смерти как пятилетний ребенок. Воображала, как споришь с отцом после его смерти, пытаясь доказать, что чего-то стоишь. Теперь тебе все равно, что ты чья-то дочь. Что ж, по крайней мере, борьба с отцом позволила тебе понять, кем ты являешься для своего собственного ребенка. Ты тот, кто никогда не умрет; ты – родитель, не вполне человек; ты существуешь, лишь чтобы любить его.
Ты начала думать о младенцах, тебе хочется родить. Ты забыла, каково просыпаться среди ночи, склоняться над колыбелью и проверять, дышит ли малыш. Сотворить жизнь перед лицом смерти – демонстрация силы. Ты занимаешься любовью не предохраняясь через четырнадцать дней после месячных. А после говоришь себе, что во всем виноваты две банки пива. Ты совершила большую глупость. Мысль о том, сколько опасностей грозит детям, парализует тебя. Ты перестаешь ездить на машине. Просишь мужа покупать еду соседке. Отказываешься выходить на улицу. Но теперь ты начинаешь бояться в собственном доме. Ты думаешь о неисправной проводке, самовозгорании, ударах молнии, синдроме внезапной детской смерти. Когда безопасное прежде место начинает казаться таящим угрозу, это значит, что структура фобии разрушается. Это может быть признаком выздоровления. Но почему тогда все кажется сложным? Почему ты так уверена, что погибнешь, если начнешь все сначала? Ты прорвала силовое поле, так почему до сих пор чувствуешь его острые края? Ты думаешь об этом, пока хватает сил, и однажды утром выходишь из дома и катаешься взад и вперед по подъездной дорожке. На третьем круге ты тормозишь и спрашиваешь себя, с какой стати должна начинать все сначала. Ты всею лишь женщина, которая учится искусству подлинной жизни.
Саймону нравится, как поднимается пыль, когда он ведет мяч. Ему нравится металлический звук, с каким мяч касается кольца, рикошетом падая в корзину. Если немного поиграть, руки начинают двигаться свободно, жар поднимается к центру тела. Забрасывать мяч в корзину – все равно что глотать гром. Взрыв в горле. Гром – вот что заставляет Саймона расти; гром грохочет внутри, растекается под кожей.
Нельсон лежит в тени и наблюдает, его глаза мечутся взад и вперед, пока Саймон бегает к корзине. Мальчик старается не смотреть на пса, потому что тот напоминает ему о смерти. Несчастный случай стал для Саймона простой вспышкой света. Свет вспыхивает, когда Саймон ложится спать или заходит в темную комнату. Вспыхивает, когда он слышит громкий звук, например стук автомобильной дверцы. Но когда он играет в баскетбол, все становится голубым. Дело не только в том, что он запрокидывает голову, чтобы попасть в корзину. Даже небо не такое яркое, как этот голубой цвет.
Никто не сможет убедить его, что он ни в чем не виноват. Он до сих пор не вполне верит, что нельзя перемотать пленку назад и проиграть заново, без упоминания великана. Он всегда будет считать, что тот дом принадлежит Саманте, даже когда его продадут. Иногда он воображает, что Саманта уехала в Нью-Йорк с родителями, иногда – что она играет во дворе. Она кажется ему абсолютно реальной, даже больше, чем прошлой зимой, когда она прислала открытку из Нью-Йорка.
Саймон старается думать только о баскетболе. Обычно он легко раздражается. Если пуговица не расстегивается, он может ее оторвать. Если не получается зашнуровать ботинок – кинуть его через всю комнату. Но когда отец учит его держать мяч и целиться, Саймон внимательно слушает, чем удивляет обоих. Он знает, что, если как следует постарается, все получится. Баскетбол помогает ему забыть, что он кричит ночью и иногда мочится в постель. Он не понимает, почему люди должны умирать. Что случается с людьми, когда их тела выходят из строя?
Иногда ему кажется, что Саманта внутри его; вот почему ее тень поселилась в их дворе и не вернулась в Нью-Йорк.
Он знает, что отец пытается сделать его счастливым. В своем нью-гэмпширском детстве Андре играл в хоккей; он вообще не очень любит баскетбол. А теперь с Саймоном можно говорить только о Ларри Берде и «Селтиксе» [15]15
Ларри Берд (р. 1956) – игрок клуба НБА «Бостон Селтикс», один из лучших белых баскетболистов в истории НБА.
[Закрыть]. Знакомый механик из Бостона продал Андре два абонемента в «Бостон Гарден» на наступающий сезон. Они поедут в Бостон вдвоем, отец и сын, поселятся в гостинице рядом с Чарльз-ривер и будут лопать гамбургеры и пиццу.
Но когда по почте приходят абонементы на «Селтикс», Саймон запирается в ванной и отказывается выходить.
– Все, – говорит Андре жене. – С меня хватит. Ему не угодить.
Саймон не знает, как объяснить отцу, что он не заслуживает «Селтикса». Это он рассказал о великане, а значит, это его должны были сбить. Он не знает, как долго будет тосковать по Саманте. Не знает, как долго будет видеть вспышки света.
Родители спорят в коридоре. Андре собирается снять дверь с петель, рискуя опоздать на работу. Саймон слышит голос матери, она упрашивает его открыть. Мать начинает считать до трех. Саймон открывает дверь и проходит мимо родителей в свою комнату. Вонни следует за ним и встает в дверном проеме.
– Впредь не смей запираться, – говорит она. – Ты понял?
Саймон кивает. Что тут непонятного? За непослушание его обычно посылают сидеть в комнате. Когда мать спускается по лестнице, он закрывает дверь, наказывая себя сам. Он запрещает себе два дня играть в баскетбол. И три дня – смотреть телевизор. Он ложится на кровать в одежде, засыпает и видит, как Саманта спускается с неба. На ней голубые платье и туфли, а волосы собраны в хвостик. От нее исходит тот самый удивительный свет, такой яркий, что слезятся глаза. Саймон просыпается мокрым. Он написал в штаны и весь вспотел. Он снимает одежду и переодевается в сухую футболку и шорты.
Когда он спускается вниз, все тихо, не считая гудения гончарного круга: мать работает на веранде. Андре – в гараже в Винъярд-Хейвене, его не будет дома еще несколько часов. Крольчиха Саймона, Дора, ест из миски, сделанной Вонни. По ободку черными буквами написано: «КРОЛЬЧИХА». Дору кормит и поит Вонни, поэтому крольчиха больше не бродит за Саймоном из комнаты в комнату. Мальчик слышит крик куропатки. На улице над травой вьется гнус. Саймону все еще жарко. Он наливает себе стакан лимонада, садится за стол и видит, что крольчиха доела корм. Саймон берет ложку, насыпает в миску крольчихи сахар и смотрит, как она ест. Время от времени Дора перестает есть и замирает, затем снова возвращается к еде. Саймон гладит крольчиху. В последнее время он обращал на нее так мало внимания, что теперь она нервничает. Рядом с плитой посапывает Нельсон. Саймон понимает, что Саманта никогда не повзрослеет. Она так и не выучится ходить по канату, не станет ни на дюйм выше. Да кто Саймон такой, чтобы жить без нее? Как он смеет расти, ходить в школу, заботиться о домашнем животном? Саймон распахивает дверь и отодвигает москитную сетку. Крольчиха сидит и смотрит. Нельсон слышит сквозь сон, что дверь открылась, и садится, подслеповато моргая. Он всегда готов к прогулке. Саймон отпихивает пса. Он поднимает Дору и сажает ее перед открытой дверью. Крольчиха не двигается. На ее усики налип сахар. Саймон берет сахарницу и насыпает тонкую сахарную дорожку по полу кухни, через дверь, вниз по ступенькам. У него теснит грудь, болит живот; к влажным пальцам липнет сахар. Крольчиха бредет по дорожке, соскакивает с крыльца Саймон медленно проходит мимо нее в дом. Он закрывает дверь и следит за Дорой через москитную сетку. Крольчиха доедает сахар и сидит на месте. Ее бока ходят ходуном – вдох и выдох, вдох и выдох.
– Беги, – приказывает Саймон через сетку.
Дора садится столбиком, как будто услышав.
Над головой проносятся самолеты; Саймон слышит ритмичный скрип гончарного круга матери на веранде. Он прислоняется лицом к прохладной проволочной сетке. Через некоторое время он выходит на улицу и берет Дору на руки. Жаркий день, первый из многих, и даже дикие кролики, которые в сумерках приходят щипать траву, прячутся в тени под ежевичными кустами. Эти кролики не такие тихони, какими кажутся. Порой они кричат среди ночи, и никто не знает почему. Зовут друг друга? Учуяли сову? Или кричат через силу, чтобы разрушить заклятие молчания?
Гравий и камешки летят во все стороны – Андре тормозит на подъездной дорожке. Он оставляет автомобиль на холостом ходу и хлопает дверцей. Крольчиха дрожит в руках Саймона.
– Черт возьми! – вопит Андре.
Саймон не вполне понимает, почему отец кричит.
– С меня хватит!
Андре все утро думал о своем отце. Так напряженно думал, что уже не знает, на кого злится – на отца, на сына или на себя. Ясно одно: сейчас они с отцом одно и то же. Вот что его убивает. Поровну молчания и холодности. В сумме – ноль.
Андре идет по подъездной дорожке и видит, что Саймон его боится. Наверное, он похож на психа. Он чинил коробку передач, и у него руки в машинном масле. Плевать. Он подходит к Саймону и хватает сына за плечи.
– Поговори со мной! – требует Андре.
Саймон крепко держит крольчиху и пятится.
– Я сказал, поговори со мной!
– Не буду! – отвечает Саймон.
Андре вырывает крольчиху из рук Саймона.
– Ей больно! – вопит Саймон.
Андре не обращает на сына внимания. Он взбегает по крыльцу и швыряет Дору в дом. Саймон бросается на отца он ненавидит его больше всех на свете. Он колотится о ноги Андре, чувствуя, как гром внутри его перетекает в кулаки, с оглушительным ревом вырывается изо рта. Прибегает Вонни, ее руки перемазаны глиной цвета крови. Андре наклоняется и обхватывает Саймона рукой. Он поворачивается, когда Вонни открывает дверь.
– Немедленно прекрати! – приказывает Вонни.
Непонятно, к кому она обращается.
– Только не встревай, – предупреждает Андре. – Ты все испортишь.
Саймон плачет, его лицо в машинном масле. Если Вонни сделает еще шаг, он побежит к ней, обхватит за ноги руками, и тогда она наклонится и поднимет его в воздух. Вонни отступает, берет ручку сетчатой двери обеими руками и плотно закрывает. Она поворачивается спиной к двери, не желая это видеть.
Андре встает на колени, чтобы Саймону было удобнее бить.
– Поговори со мной, – просит он. – Саймон.
Без грома внутри становится невероятно пусто. Саймон всем телом наваливается на Андре. Открывает рот, но гром не вырывается.
– Я не хочу, чтобы люди умирали, – с трудом произносит Саймон.
Андре не знает, что подумал бы, если бы увидел отца плачущим, но даже не пытается сдержаться. Он ласково кладет руки на плечи Саймону и не отпускает, даже когда отстраняет сына.
