Текст книги "Время неприкаянных"

Автор книги: Эли Визель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Вдали занимается заря. Розовеющее небо кажется чистым и прозрачным. На крышах домов уже почти не осталось снега. Природа просыпается как обещание жизни и счастья. Весна на пороге. Силуэты деревьев на горизонте прекрасны в своей изящной хрупкости. Они покачиваются от легкого ветерка. «Скоро настанет час наших утренних молитв», – бормочет Мендель. Молодой рабби по-прежнему не отвечает. В его молчании нет угрозы, но Менделя тревожит молчание священника: ему не нравится эта поездка, она тревожит его, выходит за пределы его понимания. К счастью, скоро станет светло. «Я увижу лицо рабби и буду все знать», – говорит он себе, чтобы успокоиться.

Через два часа карета въезжает в пригород столицы и останавливается перед особняком, занимающим половину улицы. Священник выходит из кареты, звонит и что-то говорит охраннику, который открывает железные ворота. Молодого еврея почтительно приглашают войти. Мендель подает ему руку, чтобы тот опирался на нее. В другой руке он несет талес и тфилин. «Это не тюрьма, – шепчет слуга. – Уже хорошо». Они пересекают широкий двор и входят в роскошный многоэтажный особняк. Повсюду дорогие ковры, старинные картины, зажженные свечи. Медленно, шаг за шагом, с сосредоточенным видом, Хананиил поднимается по лестнице на второй этаж. Дверь в конце длинного коридора. «Ты останешься здесь», – говорит священник Менделю. Тот возражает, но Хананиил знаком приказывает ему подчиниться.

Дверь открывается: комната освещена висящей на потолке люстрой в тысячу огней. Письменный стол, заваленный книгами и разными предметами. Хананиил приближается, глядя прямо перед собой. Он не боится. Худой зябкий человек с костистым лицом, жестким взглядом, в красной скуфье на голове, скрестив руки на груди, выдерживает паузу, прежде чем произнести слова, неотступно преследующие его уже целую вечность:

– Значит, это вы.

Молодой еврей, застыв на месте, отвечает:

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Нет, вы прекрасно знаете.

Хананиил решает не настаивать. Прелат жестом приглашает его садиться.

– Я лучше постою, – отвечает молодой еврей.

Архиепископ опускает голову и говорит дрожащим голосом:

– Что вам от меня нужно? Скажите мне все. Мы с вами оба слуги Господни: поговорим с открытым сердцем.

– Я по-прежнему не знаю, о чем вы говорите.

– Вы преследуете меня, вы проникли даже в мои сны.

– Я здесь ни при чем, – возражает Хананиил. – Быть может, Господь использует меня, чтобы воззвать к вашей совести.

Архиепископ хранит молчание. В порыве вдохновения молодой рабби продолжает, и голос его становится жестким, тон колючим:

– И если Господь использует меня, я не должен уклоняться. Неужели вы рассчитываете добиться Его расположения, не делая и не говоря ничего в столь тяжкую для детей Израиля годину? Мой народ в опасности, вы это хорошо знаете. Немцы уже здесь. Поступят ли они с нами так же, как поступили с нашими братьями и сестрами в Польше? Сердце мое это предвидит. А что говорит ваше сердце?

– Сядьте… Я прошу вас сесть…

Хананиил по-прежнему стоит. Архиепископ напрягается:

– Почему вы со мной так говорите? Вы делаете мне больно. Я этого не заслужил. Я никогда не преследовал евреев. В своих проповедях никогда не внушал ненависти к ним. А вы терзаете меня. Почему? Что я вам сделал, зачем вы нарушаете мой покой и сон? – Внезапно он меняет тон: – Впрочем… – Он делает паузу, словно собираясь с силами. – Кто ты такой и почему позволяешь себе говорить со мной от Его благословенного имени?

Он склоняется вперед, слезно желая лучше рассмотреть лицо своего молодого гостя, слишком спокойного и слишком уверенного в себе. И внезапно ощущает панический страх. Из глубины его существа вырывается страшный крик:

– Нет! Нет! Это неправда! Ты не…

Сраженный, он падает на колени.

Молодой рабби помогает ему подняться со словами:

– Вот теперь мы можем начать.

Четверг, 10 часов

– Вы кого-то ищете?

Незнакомый покровитель возвращает его на землю из мира грез.

– Могу ли я помочь вам?

Гамлиэль отвечает не сразу:

– Да. Я ищу четвертый корпус, палату номер три…

– А, я знаю, где это. Пойдемте, я вас провожу.

Согбенные плечи, впалые щеки, очки в роговой оправе, острая бородка. Похоже, этот человек здесь завсегдатай. Когда он говорит, его взгляд оживляется, но лицо остается застывшим. Гамлиэль инстинктивно замыкается в себе: что-то в поведении старика его тревожит.

– Моя жена тоже здесь лежит, с тех пор как… Ах, я и не помню, сколько… когда она меня бросила… Знаю только, что я одинок. Уже давно…

Он дует на руки. Неужели ему холодно, ведь Гамлиэлю даже становится жарко? Его дрожащий голос исполнен горечи. Горечи из-за того, что позволил жене уйти? Что забыл, когда она ушла? Гамлиэль приглядывается к нему: в своей жизни он встречал слишком много людей из слишком разных сфер и поэтому не может не насторожиться.

– Это место удручает, – говорит старик. – И тех, кто здесь лежит, и всех прочих.

– Прочих?

– Всех нас.

После паузы он спрашивает:

– А вы тоже пришли к жене?

– Нет.

Сказать ему, что он теперь не женат? Нет у него настроения откровенничать.

– Или к маме?

– Тоже нет.

Этот тип скоро меня достанет своими расспросами, думает Гамлиэль. Но тут старик сам обрывает себя:

– Да что я-то лезу? Все мы в разлуке с теми, кого любим.

Гамлиэль вспоминает дочерей: Катю, такую далекую, Софи, такую чужую. Но враждебны они обе, и, как это было недавно, острая боль пронизывает его, прерывая дыхание. Лучше не думать об этом, сейчас совсем не время.

– Вот, скажем, Бог, – продолжает старик. – Он в разлуке со своим Творением, предавшим Его. С тех пор Его терзает та же меланхолия, что и нас. И те же угрызения.

Отлично, теперь он воображает себя теологом, мрачно думает Гамлиэль. Они проходят через двор. Встречает их плотная, почти осязаемая тишина. Гамлиэль принимает ее как послание, которое он не способен расшифровать: безмолвие безумцев не похоже на наше. Это их отчизна или тюрьма? Стена или брошенный на нее свет? Считают ли они себя незваными пришельцами, как он сам все больше и больше ощущает себя чужаком в так называемом нормальном мире? Только бы старик не завел опять болтовню: Гамлиэлю придется бежать от него.

Легкий ветерок шелестит в ветвях деревьев, не колебля их. Откуда он налетел? Кто послал его? Какие воспоминания хочет он всколыхнуть? Рабби Нахман из Вроцлава считал, что ветер несет послания несчастных принцев своим невестам, которых похитили демоны лесов. На священном языке ветер, дыхание и дух именуются одним и тем же словом. Но сегодня люди используют его, чтобы посмеяться над ближним: «Не надо слушать этого человека, у него ветер в голове». А вот Гамлиэль относится к ветру серьезно. Ах, если бы только ветер согласился отнести послание его дочерям…

– Присядем на минутку, – предлагает старый господин. – В моем возрасте ноги уже совсем не слушаются… Вон там, на той скамье… Это скамья влюбленных… Всех влюбленных, которые садятся, чтобы уступить сладострастию… Чтобы освободиться… любить друг друга… отдаться друг другу… потом предать… Мне об этом кое-что известно…

Он останавливается, чтобы вглядеться в лицо своего собеседника.

– Вы уже садились на эту скамью? А женщина в ваших объятиях, какой она была? Расскажите-ка мне о ней.

– Я никогда не бывал в этой больнице.

– А она?

– Кто она?

– Та женщина, которую вы любили и любите до сих пор… Вы уверены, что ее здесь нет?

– Я ни в чем не уверен, – говорит Гамлиэль.

Лицо старика омрачается.

– Надеюсь, что вы пришли сюда не зря.

– Я тоже надеюсь.

Словно после долгого размышления старик продолжает, смотря ему в глаза:

– А если я скажу вам, что вы пришли ради меня?

Пожалеть его или воспользоваться его усталостью, чтобы отделаться от него? Гамлиэль садится. Все здесь хорошо устроено. Все на своем месте. Чисто. Стерильно. Ни пылинки на скамье. Тем не менее старик вынимает платок и тщательно ее протирает. Гамлиэль рассеянно вглядывается в окна по обе стороны аллеи. Темные, сумрачные. Однако ему кажется, что за некоторыми из них чьи-то глаза, полные любопытства или злобы, следят за каждым его движением. Отчего он вызывает такой интерес? Кто-то хочет предупредить его о нависшей над ним угрозе? Или посоветовать уйти отсюда?

– Когда-то я работал здесь гидом и еще садовником, – говорит запыхавшийся старик. – Вы не представляете… Это было давно. Я знал каждого врача, каждого санитара. Больные любили меня: я помогал им одолеть страх. Несчастные, как же они дрожали! Электрошок приводил их в ужас. Вам-то повезло. Вы не знаете, что такое страх. По крайней мере, такой страх. Моя бедная жена…

Все больше раздражаясь, Гамлиэль замыкается в молчании. Старик толкует о страхе: что он, хорошо одетый законопослушный гражданин, знает об этом? Он волен идти, куда хочет и когда хочет, тогда как Гамлиэлю, проклятому беженцу, достаточно малости, чтобы земля ушла из-под ног. Сказать этому славному безобидному болтуну, что он познал страх во всех его видах? Страх в Будапеште. Страх перед нилашистами, венгерской полицией, немецкими солдатами, смутный страх чужестранца в Вене, физический страх перед таможенниками, страх голодного изгнанника, отверженного, неприкаянного, тайного изгоя, страх выдать свой страх…

– Моя бедная жена, – говорит старик. – Сколько же она выстрадала, когда лежала на спине, тощая как палка, привязанная к железной кровати, в ожидании первой волны, первого удара тока, пронизывающего тело и разрывающего мозг…

Гамлиэль больше не слушает болтовню старика, он думает о больной, с которой ему предстоит встреча. Знает ли он ее, возможно ли это? Бывшая соседка в Будапеште? Подруга на одну ночь, с которой он свел знакомство на цветущих или пропыленных дорогах планеты? Внутренний голос, тонкий робкий голосок шепчет: а вдруг это Илонка? Если да, сумеет ли она понять, кто он? Ведь их пути разошлись столетия назад. Она осталась у себя, в своей квартире, торгуя наслаждением, но не бросая ремесло певички кабаре, живя своей жизнью, тогда как он… Ему нужно задать ей столько вопросов. О маме. Кто ее выдал? Как она была одета, что несла в своем крохотном чемоданчике, когда поднималась в вагон для скота? И об отце тоже. Кто пытал его в подвале контрразведки? Как отнеслись к нему сокамерники в тюрьме? Кто были эти люди? Как хранил он свое еврейство вдали от сородичей? Когда и как умер? Стольких вещей Гамлиэль не знает. Но должен знать. Он даже не сумел назвать все. Какие вопросы следует задать Илонке, если это она, чтобы побудить ее вспомнить далекое, мучительное прошлое? Он уверен, что ответы, туманные и неуловимые, существуют в чьей-то памяти, которая не ему принадлежит. И что он не умрет спокойно, пока не узнает. К счастью, Илонка знает. Ибо он пришел именно к ней, это должна быть она, ведь так? Нет, не обязательно так, вынужден он признать, борясь с наваждением. С чего бы она оказалась здесь? С каких упала небес? Тот факт, что больная говорит только по-венгерски, ничего не означает. В Америке живет много венгров.

– Что вас тревожит?

Нахальный вопрос назойливого старика приводит его в крайнее раздражение, ему хочется сказать, чтобы тот не вмешивался в чужие дела. К незнакомым людям в душу не лезут. Пусть поищет другую жертву. Но этот тип так жалок, к чему его оскорблять? Ответить вопросом на вопрос?

– А вот меня, – говорит старик, словно угадав мысль Гамлиэля, – да, меня вот тревожит язык, то есть проблема языка в связи с электрошоком.

Тут он пускается в ученые рассуждения о взаимоотношении филологии и семиотики с антропологией и психиатрией…

– Да, да, можно определить подъем или упадок нации по тем словам, которые она использует для их определения. Поскольку в языке есть все… Разве не сказал Лейбниц, что язык – это самый прекрасный памятник, который может создать нация? У слова есть двойник, как у человека: оно следует за ним или отвергает его. Всегда именно он, двойник, наносит удар, тогда как слово может и благословить. Двойник искажает реальность, тогда как слово ее передает. Но где скрывается истина? Затравить ее, окружить – о, какая это цель для исследователя! Впрочем, ему достаточно копнуть слово, чтобы обнаружить истину, сотворенную нашими самыми далекими, самыми безвестными предками… – Запнувшись на мгновение, старик вопрошает тем же уверенным тоном: – Но если это слово лживо, способен ли человек открыть в нем истину, на которой оно некогда стояло? Однако что такое ложь? Противоположность истины? Но что такое истина? Софисты, эти блестящие ораторы, даже не пытались ее найти. Они хотели прежде всего убедить. У слов же «убедить» и «победить» корень один. Победить стремятся электрошоком, ужасным победителем. А как обстоит дело с побежденными? Кто говорит за них, за всех тех, кто научился только вопить? Что знали бы мы о Платоне или Конфуции, если бы высказанное ими вместе с ними умерло? И даже о Моисее, если бы на устах его слово Господа было не светом, а пылью?

Даже так, говорит себе Гамлиэль, улыбаясь. И почему он не достался мне в учителя? Быть может, я не испытывал бы таких мук, когда пишу.

– …Но все было бы иначе, – вновь начинает старик, – совсем иначе, если бы эти великие мыслители с их потрясающими идеями, если бы эти бессмертные творцы универсальных видений испытали хотя бы минутное воздействие электрошока!

Теперь Гамлиэль уже не может не слушать. Этот маньяк с развевающейся бородкой, думает он, наверное, блестящий писатель или освистанный оратор. Внезапно в нем пробуждается интерес. Если бы у него были с собой деньги и он мог бы располагать своим временем, то пригласил бы старика в кафе. Потому что он любит черпать из неизвестных источников. Извлекать пользу из связи между людьми, у которых нет ничего общего. Приводить их в волнение и томление, пробуждать в них страсть. Спасать их от скуки и забвения. Какую драму переживает сейчас этот приятный образованный человек, рядом со своей женой или вдали от нее, если его приводит в такое неистовство метод лечения, от которого врачи давно отказались? Что за вопль пытается подавить он градом слов, изливаемых первому встречному, кто попался ему на пути?

Между тем старик, с вдумчивым видом почесывая бородку, поминает, должно быть с целью произвести впечатление на собеседника, Мейстера Экхарта и его книгу о божественном утешении, Пиндара и его концепцию безмолвия, восточную философию, ядерную науку, политические скандалы и библейскую экзегетику. Похоже, он даже не задумывается, внимает ли его словам Гамлиэль.

– Беда, страшная беда, что здешние психиатры возвели себя в ранг непогрешимых, они разучились слушать. Уж я-то знаю. Сам я слушаю не только людей, но и животных. Я понимаю их, угадываю, что им нужно. Я слушаю деревья, которые страшатся засухи, и ветер, который забавляется, создавая картинки из облаков и разрушая их. Я слушаю травинки: они постанывают, когда растут. Я слушаю землю, по которой мы ступаем: она покорилась и позволяет топтать себя. Я слушаю даже камни. Люди думают, что они ничего не чувствуют, ничего не говорят. Так вот, люди ошибаются. У камней есть свой язык. Им требуются годы или века, чтобы завязать беседу? Ну и что? С их терпением разве нельзя подождать? Каков возраст нашей возлюбленной планеты? Что такое сто пятьдесят лет в сравнении с миллиардом? Нашим лекарям следовало бы научиться слушать, вот что я вам скажу…

Хорошо говорит, думает восхищенный Гамлиэль. Значит, он не писатель. Преподает литературу, это очевидно. Надо бы выяснить его координаты, встретиться с ним еще раз, расспросить побольше о теориях относительно языка.

– …К счастью, новое руководство все изменило, вы же понимаете, – продолжает старик. – Это из-за меня. Вы уж мне поверьте. Я не мог больше видеть, как она страдает, бедняжка. Я стал протестовать. Угрожать. Заставил вмешаться влиятельных людей. И вот тогда, дражайший сэр, прямо на следующий день, медицинская политика этого заведения улучшилась. Говорю вам это, чтобы успокоить вас. Не терзайтесь больше из-за больного, который вам дорог. Не буду говорить, что электрошок окончательно упразднен. Говорю только, что он не используется больше в отношении больных, неспособных защищаться. Его применяют только к…

Не прекращая теребить бородку, старик умолкает, желая проверить, какой эффект произвели его слова на собеседника, который, вздрогнув от удивления, восклицает:

– …применяют к кому?

– К таким людям, как вы, – отвечает старик с лукавым смешком. – К людям, которые полагают себя невинными, следовательно, здоровыми телом и духом. Вы, стало быть, не понимаете, дражайший сэр, что невинность всех вас делает больными? В этом мире невинность – болезнь. А я из числа тех, кто умеет ее лечить.

Правой рукой он указывает на четвертый этаж здания.

– Посмотрите на четвертое окно слева. Посмотрите на него хорошенько. Оно выглядит самым обыкновенным. Но именно там мы занимаемся такими людьми, как вы.

Вот он, отравленный подарок богов, думает Гамлиэль, внезапно осознав причину своего раздражения. Браво. Мне попался гениальный гид-эрудит, но при этом безумец, совершенный безумец. Как бы ускользнуть от него, не оскорбив? А вдруг он буйный? Только этого мне не хватало нынешним утром – схватки с сумасшедшим! Гамлиэль осматривается и замечает, что из здания напротив выходит пара в белых халатах. Мужчина и женщина идут к скамье. В мужчине Гамлиэль узнает своего благодетеля, тот обращается к старику:

– Вот вы и вернулись, Мартин! Навестили семью? Я полагал, что вам следовало вернуться вчера.

– Меня отпустили на сутки, – отвечает старик, потупившись и с внезапным смирением.

– Я знаю, – говорит женщина. – Но мы вас очень любим, дорогой мистер Джонсон. Мы дорожим вашим обществом. Один день в месяц, это то, что вам нужно, чтобы отдохнуть и даже заняться какими-то делами. Но нам вас не хватает. Вы ведь знаете это?

Старик съеживается еще больше.

– Думаю, мне лучше вернуться в палату.

Гамлиэль присматривается к докторше. Лет сорока. Еще привлекательная. Стройная. Тонкая. Слишком острый взгляд, но зато губы чересчур пухлые.

– Вы с ним знакомы? – спрашивает она его.

– Я с ним раньше не встречался. Что за человек! Я мог бы слушать его часами.

– Что ж, желаю удачи.

Она протягивает ему руку:

– Кого вы ищете здесь?

– Сам не знаю…

Он быстро спохватывается:

– Прошу заметить, что я не такой, как он!

– К счастью для вас!

– …Я ищу одну женщину… То есть женщину, которую положили сюда… Это больная родом из Венгрии.

– А, так вы Гамлиэль.

– Откуда вы знаете?

– Это я передала вам послание через Болека. Прошу прощения, я забыла сказать, что я ее лечащий врач. Согласно документам, ее зовут Жужи Сабо, но как это проверить? У нас нет никакой информации о ней. Может быть, это имя вам что-нибудь говорит?

– Боюсь, что нет, – отвечает Гамлиэль. – Но я думал, что ее зовут Лили Розенкранц.

– Лили Розенкранц – это я, – объясняет с улыбкой молодая докторша.

– Вот оно что.

– А Жужи Сабо… Вам это хоть что-нибудь напоминает?

– Ничего. Я впервые слышу это имя.

Врачи переглядываются.

– Пойдемте с нами, – говорит докторша.

Они шагают в молчании. В мозгу Гамлиэля возникает странная мысль: а что, если они тоже не в себе? По их виду не скажешь, ну так что? Совсем недавно и старик не казался помешанным. И все же… Быть может, мне сейчас лучше уйти и вернуться в какой-нибудь другой день. А вдруг это Илонка… Нет, невероятно. Илонка осталась в Будапеште в 56-м… В Париже, как только у него появилась возможность, он обратился в Красный Крест с просьбой произвести поиски, отправил запросы во многие другие организации, которые, как ему казалось, могли бы раздобыть какую-то информацию. Все тщетно. Неужели чудо? Абсурд. Нет, не такой уж абсурд, если права Илонка. Она все время повторяла ему: в чудеса нужно верить. Но всегда добавляла: «Если ты хочешь, чтобы Господь помог тебе, мой большой мальчик, ты сам должен помочь Ему. Без твоей помощи это слишком трудно, даже для Него. Не допускай, чтобы Он сам разбирался с безумцами, дураками, мерзавцами, которые копошатся в этом жалком мирке, населенном большей частью сволочью, а не святыми. Неужели ты хочешь взвалить все это на Его плечи? Ему надо подсобить, понимаешь?» – «Но как маленький мальчик, – негодовал он, – ну, пусть даже большой мальчик, может помочь всемогущему Господу, который сильнее всех земных царей?» – «Я тебе покажу как», – отвечала Илонка. И обнимала его.

Поднявшись на четвертый этаж и остановившись в середине длинного коридора, залитого мертвенно-бледным светом, у полураскрытого окна, докторша вполголоса начинает разговор с медсестрой высокого роста и властного вида. Лицо ее омрачается.

– Наша больная нуждается в срочной помощи, – объясняет она Гамлиэлю. – Мне очень жаль. Вы не могли бы зайти во второй половине дня?

– Конечно, – отвечает Гамлиэль.

Докторша нажимает кнопку и исчезает за открывшейся дверью. Но воспоминание об Илонке остается. Гамлиэль думает о ее преданности: она делала все, чтобы занять его, пока сама отсутствовала. Словно была ему матерью. Среди тех, кого она именовала своими друзьями, оказался один французский журналист. Скорее всего, мальчика он использовал в качестве предлога: «Я буду твоим преподавателем», – говорил он ему. Элегантно одетый, всегда при галстуке, с карманами, набитыми листочками бумагами, он учил Гамлиэля французскому языку, чтобы убить время до возвращения певички. Та была настолько счастлива, что целовала журналиста в обе щеки. Он же стал заходить все чаще и чаще. Именно поэтому Гамлиэль не испытывал особых затруднений по приезде в Париж.

Он думает о смехе Илонки, о ее ласковых руках, о ее нежности. Она обещала ему, что научит его жить.

Она так хорошо это умела.

Когда Гамлиэль в некотором замешательстве покидал больницу, ему вспомнились знаменательные слова его старого Учителя, рабби Зусья:

«Для человека, рожденного слепым, Бог слеп. Для больного ребенка Бог несправедлив. Для узника, для осужденного, Бог тоже узник. Напротив, для свободного человека Бог есть источник его свободы и его оправдания. Быть свободным означает жить по образу Божьему. Тот, кто встает между свободой божественной и свободой человеческой, между человеческим словом и божественной мыслью, предает обоих».

И еще:

«Я больше не понимаю Творца людей. Зачем Он дал им эту землю? Неужели ради славы Своей? Эти земляные черви, эти пыльные песчинки, способные и даже жаждущие извратить все, что есть благородного в сердце и прекрасного в душе, эти несчастные смертные, которым для выживания необходимы хлеб, вода и воздух, как смогли бы они в ничтожестве своем породить истинную славу во имя Его? Зачем они Ему, ведь Он начало, завершение и возобновление всего, что есть, всего, что будет? Не понимаю».

И дальше:

«Я, Зусья, сын Рахили, говорю Тебе, Бог Авраама, Исаака и Иакова, что творение твое устремляется к гибели, и все кругом усеяно пеплом. Если Ты этого не видишь, если Ты это видишь и не вмешиваешься, если Ты забыл о ночной процессии обреченных еврейских детей, идущих в пламя, Бог милосердия, я прикажу мольбе моей вопить, я не смогу больше взывать к Твоему священному имени, я велю мысли моей навсегда замкнуться в самой себе».