Текст книги "Анатомия зла"

Автор книги: Элеонора Мандалян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Как могло с ним такое произойти? Он, привыкший все вымерять и просчитывать, тщательно взвешивать и продумывать каждый шаг, вдруг потерял контроль над собой. Нежданно негаданно перед ним распахнулось блаженство, о котором он, как выяснилось, даже не подозревал. И это в его-то годы! Он был ошеломлен. Обескуражен, подавлен.

Клара молчала, довольная и счастливая. За год, проведенный подле Гроссе, она уже хорошо его изучила и, отлично понимая его состояние, предпочитала не мешать его поискам компромисса с самим собой. Теперь она знала наверняка, что была его первой женщиной.

Но Клара рано торжествовала победу. Слова роман, любовь меньше всего могли охарактеризовать отношения, возникшие между ними. Да, он допустил ее до своего тела, возможно даже по-своему привязался к ней. Но и только. С восходом солнца Гроссе снова превращался в ученого-маньяка, а Клара – в его подручную. Она чувствовала, как мало места отведено ей в его мыслях, в его сердце, в его жизни. Но вынуждена была довольствоваться и этими крохами, потому что понимала, иначе он не может. Ее ничуть не унижала роль вечной любовницы, она знала, что еще до встречи с ней Гроссе был раз и навсегда повенчан с одной лишь Медициной. Главное свершилось – она заставила его увидеть в себе женщину и разбудила в нем мужчину. Она

сумела доказать, что необходима ему, что нет на свете человека более преданного и верного, чем она.

Пожалуй, самым счастливым периодом ее жизни было время строительства Клиники. Она радовалась уже тому, что он взял ее с собой, не спрашивая зачем, ни минуты не колеблясь, потому что ей было безразлично, где они обитают – в центре мира или на самом его краю, лишь бы всегда видеть его рядом, знать, что он нуждается в ней.

Гроссе купил добротный особняк на окраине города, в котором тотчас и поселился, ничего в нем не ремонтируя и не меняя. Дом был в хорошем состоянии: высокие потолки, украшенные лепниной, просторные комнаты, громоздкая, старомодная мебель. В экономки он взял прежнюю хозяйку особняка – стареющую, разорившуюся аристократку, ворчливую, подозрительную зануду и скупердяйку, по привычке продолжавшую считать этот дом, со всем его содержимым, своим. Такая покупка оказалась для Гроссе весьма кстати – не пришлось тратить драгоценное время на благоустройство и поиски прислуги.

Клара же сняла себе первую попавшуюся квартирку в многоэтажном доме, куда заезжала на несколько часов в сутки, чтобы поспать, да и то не каждый день. Бывало Гроссе оставался у нее на ночь, не замечая, как и она, аскетической убогости обстановки. Бывало, Клара, заработавшись с ним допоздна, засыпала в его постели, к великому неудовольствию экономки, с демонстративно поджатыми губами подававшей им наутро завтрак.

Женщины с первого взгляда возненавидели друг друга и даже не пытались этого скрывать.

Впрочем, поводов для раздражения Кларе и так хватало. Она не могла понять, почему Гроссе, с его незаурядным умом и талантом, решил вдруг обосноваться в третьесортном провинциальном городишке, где не было ни университетов, ни научных лабораторий, на заре их альянса постоянно отнимавших его у нее. Правда, и здесь он умудрялся вести вторую, не имевшую к Кларе отношения, жизнь, довольно часто отлучаясь из города и даже не предупреждая ее об отъезде. Иногда он отсутствовал сутки, иногда неделю. В бессильной ярости Клара готова была грызть стены своей на редкость неуютной квартиры (ей даже в голову не приходило сделать ее более обжитой). Но Гроссе встречала неизменной улыбкой, не желая досаждать ему своей любовью.

Позднее Клара благословляла те дни, когда Клиника не начала еще функционировать, когда они с Гроссе с утра и до позднего вечера торчали на строительной площадке. Благословляла за то, что пребывала в наивном неведении, не подозревая, что ее ждет, что уготовила ей жестокая Судьба в лице ее обожаемого кумира.

Это началось вскоре после торжественного открытия Клиники на Холме, когда однажды вечером перед ней впервые разверзлась черная пасть потайного хода. Посвящение в новую жизнь для Клары оказалось равносильным стихийному бедствию, катастрофе, самоубийству.

Он отвел ее в свой подземный кабинет, разительно отличавшийся от строгого кабинета наземного, усадил напротив в мягкое кресло и выложил все начистоту. К тому времени он уже прекрасно знал, что Клара изменит скорее себе, чем ему. Но, на всякий случай, все же напомнил о честном своем предупреждении в день их первого знакомства, когда она так безоглядно рвалась служить ему.

В лице Клары не было ни кровинки. Она долго надсадно молчала, силясь осознать, переварить услышанное, мгновенно просчитывая в уме все возможные варианты своего ответа и их последствия, и наконец в муках родила зловещее "Да". Гроссе не ошибся, она предпочла предать себя.

Клара не только не порвала с ним, но стала его первой помощницей, точнее будет сказать, сообщницей. За отвратительную сделку с собственной совестью Клара возненавидела... о, нет, не его – себя! Но об этом знала она одна. Отныне непробиваемая маска холодной отчужденности с сурово сомкнувшимися на переносице черными бровями стала ее вторым лицом.

ГЛАВА 5

Как-то, придя домой и бросив взгляд на радиотелефон, Клара очень удивилась, увидев, что ее, обычно бездействующий, автоответчик мигает. Она нажала кнопку, чтобы прослушать message, и вздрогнула от звука такого близкого и так настойчиво изгоняемого из сердца и памяти голоса. Звонила мать.

"Клара! Застать тебя дома не представляется возможным. Немедленно позвони мне. Это очень срочно. Не уверена, что ты еще помнишь наш номер, поэтому напоминаю..."

К тому времени прошло уже лет пять, как она работала и жила с Гроссе. И все эти годы родители полностью игнорировали ее.

Она взглянула в окно. На горизонте уже занималась заря. Значит, там – на Восточном побережье, раннее утро. И хоть Клара знала, что родители любили подолгу нежиться в постели, она не стала ждать и набрала их номер.

Мать ответила заспанным голосом. Но явно тотчас проснулась, как только поняла, с кем говорит.

– У вас все в порядке, мама?

– Ах, Боже мой, конечно нет!

– Что случилось? Как папа?

– Если хочешь застать его в живых, вылетай немедленно, – последовал безо всякой подготовки жесткий совет.

– Он болен?

– А зачем, по-твоему, я тебя ищу. Хотя... ты слишком ясно дала нам понять, что тебя совершенно не интересует, живы мы или нас давно уже нет.

– Ну, это у нас, кажется, взаимное. Ты можешь мне вразумительно объяснить, что с папой?

– Могу. Но не по телефону.

Клара долго еще машинально прижимала к уху трубку, не обращая внимания на короткие гудки. О чем она думала? Что чувствовала? Тревогу, беспокойство, душевную боль? Ни то, ни другое, ни третье. Ее заботило лишь одно – что она скажет Гроссе, как оставит на несколько дней клинику и его. Ведь это будет ее первая отлучка.

Несколькими часами позже, глядя на круто взбитую перину облаков, подстилавшую брюхо самолета, Клара вспоминала годы, проведенные в семье, свое детство и юность. Отец и мать не были плохими родителями. Они никогда ни в чем ей не отказывали. А главное она могла распоряжаться собой и своим временем, по той простой причине, что родителям было не до нее. Ведя светский образ жизни, они не очень интересовались внутренним миром своей единственной дочери.

Когда же она влюбилась в Гроссе и, вопреки требованиям родителей, последовала за ним, они вычеркнули ее из своей жизни, ответив полным забвением. Клара не простила им этого и знала, что не простит никогда. И все же не смогла себя заставить проигнорировать зов матери.

Клара попросила таксиста остановиться за полмили от дома, чтобы пройтись пешком по своим воспоминаниям. Огромный родительский дом, запечатлевшийся с детства как празднично-нарядный, наполненный смехом и голосами множества гостей, сейчас, сквозь сетку оголившихся ветвей, показался ей зябко съежившимся и даже унылым. Возможно причиной тому были деревья. За время ее отсутствия они выросли вдвое, став выше дома.

Что-то далекое и забытое шевельнулось в душе Клары. Здесь, на этой скамейке они часто сидели с бонной. На той аллее она упала с лошади, сломав ребро. А потом, повзрослев, с удовольствием предавалась верховой езде...

У этого фонтана, в котором сейчас плавали желто-рыжие кленовые листья, она любила сидеть с книжкой. А вот и их зеленые часовые – две голубые ели по обе стороны от парадного подъезда. Помнится, они были с нее ростом. А теперь, вон, надо задрать голову, чтобы увидеть их макушки.

Клара отыскала взглядом окно своей комнаты на втором этаже. Оно было плотно занавешено. Впрочем, занавешены были все окна в доме. На ее звонок вышла горничная – незнакомая, чужая женщина.

– Здравствуйте. Вам кого?

Вот так, милая, – усмехнулась про себя Клара. – В родительском доме тебя спрашивают: Вам кого?

– Я Клара, – сухо сказала она. – Где мои родители? В спальне?

– Да, мэм. Добро пожаловать. – Горничная была явно смущена, но это не помешало ей с любопытством уставиться на вновьприбывшую. – Могу я вас проводить?

– Не надо, – отрезала Клара, направляясь к широкой лестнице, ведущей на второй этаж.

Стук ее каблуков о белый мрамор ступеней гулко разносился по всему дому, оповещая отца и мать о прибытии дочери.

Клара остановилась на пороге родительской спальни, той самой спальни, в которую с раннего детства ей запрещалось заходить. Это была огромная светлая комната с тремя окнами и старомодной вычурной мебелью.

Среди горы подушек желтым пятном выделялось сморщенное старческое лицо. На одеяле покоились две такие же желтые высохшие руки. Мать сидела в глубоком кресле, обтянутом белой кожей – постаревшая и располневшая. Если бы Клара встретила родителей где-нибудь в другом месте, не исключено, что она бы их просто не узнала.

Не здороваясь и не улыбаясь, она молча смотрела на этих двух стариков, будто заново знакомилась с ними. Они, в свою очередь, изучали ее с той же смесью любопытства и отчуждения.

– Ну, что же ты застряла в дверях? Проходи, – первой не выдержала мать. – Не бойся, отец еще жив. Ты не опоздала.

Бросив на нее укоризненный взгляд, Клара подошла к кровати, склонилась над отцом. Но не поцеловала его, а лишь накрыла ладонью его холодную, сухую, как древний пергамент, руку.

– С чего это ты вздумал хандрить, Dad? – Она все-таки улыбнулась.

– Так ведь время уже. – Он тоже попытался улыбнуться. – Рад тебя видеть, дочь. Нам с матерью очень тебя не хватало.

Напряжение наконец разрядилось. Общение обещало быть мирным, даже семейным.

– Ну а теперь скажите, что с папой ничего страшного, что вы нарочно это придумали, чтобы заманить меня... домой, – потребовала Клара, сама не веря тому, что говорит, поскольку все поняла с первого взгляда.

– Рады бы, – мрачно отозвалась мать. – Но он действительно серьезно болен. Врачи дали ему неделю, от силы две на то, чтобы успеть привести в порядок свои дела.

Клара промолчала. Все, что она могла бы в этой ситуации сказать, прозвучало бы фальшиво.

Больной прикрыл веки. Глубоко запавшие, будто провалившиеся в глазницы глаза, почти лишенный растительности, обтянутый сморщенной кожей череп – этакая распеленутая египетская мумия.

– Пойдем в столовую, – предложила мать. – Ты наверняка голодна с дороги. А он пусть отдохнет... Honey, попытайся поспать немного.

– А разве еще не время сделать морфий? Без этого я не усну, – не открывая глаз, умоляюще пробормотал он.

– Нет, honey. Ты же знаешь, следующий укол на ночь.

– Ради такого случая можно бы сделать и исключение! – с неожиданным раздражением накинулся он на жену. – Или ты хочешь, чтобы я запомнился дочери корчащимся и скулящим от боли?

– Хорошо, хорошо, Стэнли. Я поговорю с сиделкой. Только, умоляю, не нервничай.

За обедом Клара упрекнула мать:

– Почему ты ничего не сказала мне, когда у него это только начиналось? Гроссе делает чудеса, вытаскивая людей с края могилы. Он мог бы...

– Не смей упоминать при мне этого имени! – гневно выкрикнула женщина, и все ее три подбородка заходили ходуном, как студень на подносе нерадивой служанки. – Даже ценой собственной жизни отец не принял бы помощь от этого выродка. И от тебя тоже, потому что ты путаешься с ним.

– Опять за старое! Ты для этого вызвала меня сюда, мама? – Клара отшвырнула с колен салфетку, намереваясь покинуть стол.

Женщина крепко ухватила ее за руку, силой удерживая на месте.

– Извини. Я не хотела. Вырвалось. Не время сейчас для ссор и обид.

Семейная трапеза закончилась в полном молчании. Поднимаясь из-за стола, мать сухо спросила:

– Наверное хочешь отдохнуть с дороги? Твоя комната ждет тебя. Надеюсь, не забыла, где она находится?

– К сожалению, у меня слишком мало времени. Завтра я должна буду вернуться. Так что отдохну в самолете.

– Как!? Уже завтра?.. Впрочем, другого от тебя я и не ждала. Что ж, наверное ты сама знаешь, что делаешь.

– Я могу побыть с отцом?.. Если, конечно, он захочет.

– Можешь. Только постарайся его не раздражать. Из-за этих ужасных, мучительных болей он легко выходит из себя. А я пока прилягу. Кажется, давление опять подскочило.

Они так и не спросили друг друга, как каждой из них жилось все эти годы. Клара поймала себя на мысли, что не только не соскучилась по матери, но и уже тяготится ею, мечтая поскорее уехать.

Отец лежал в той же позе, на спине. Его широко открытые глаза бездумно смотрели в потолок. Рядом – не на белом кожаном кресле хозяйки, а на обычном стуле, дремала сиделка. Клара тронула ее за плечо.

Сиделка вскочила, виновато моргая.

– Мне уйти, мэм?

Клара кивнула, и когда женщина закрыла за собой дверь, заняла ее место.

Теперь взгляд больного был устремлен на дочь. А она сидела, глядя в пол, не зная, о чем говорить.

– Ты хоть довольна своей жизнью? – неожиданно спросил отец. – Я хотел бы знать, оправдалась ли в твоих собственных глазах жертва, которую ты принесла на алтарь своей любви. Ты понимаешь, о чем я говорю.

Клара укрылась под ресницами от его пытливо-насмешливого взгляда. Что она могла ответить. Что ее жизнь сплошной кошмар? Что она изнывает, умирая каждый день, от конфликта с самой собой? Что она любит монстра в облике человеческом?

– Нет, папа, недовольна, – холодно призналась Клара. – Но обсуждать эту тему мы с тобой не будем, ладно.

– Помоги мне сесть, – попросил он. – Я хочу лучше видеть тебя.

Клара подложила еще пару подушек под голову больного и, приподняв его за плечи, помогла принять полусидячее положение. Она обратила внимание, что отец стал легким, как ребенок.

– Оказывается, подводить итог собственной жизни – занятие довольно интересное. – Тон был будничным, почти равнодушным, как если бы он говорил о чем-то несущественном. Но Клара понимала, это напускное. – Вот лежу на этом супружеском троне и год за годом листаю странички нашей семейной летописи.

– Что ж, тебе действительно есть, что вспомнить, – отозвалась Клара, как могла, дружелюбно.– Вы прожили с мамой интересную, веселую жизнь. Такое не каждому удается.

– Увы, всему приходит конец. Думаю, она тоже не долго протянет. Здоровье у нее никудышное, да и возраст... К великому нашему сожалению, у нас нет других детей. – О, он меньше всего был расположен ее щадить. –Так что, все наше состояние по закону должно перейти к тебе.

Клару коробили эти разговоры, хотя они были абсолютно естественны в положении отца. Ей хотелось сказать ему что-то теплое, поддержать его, ободрить, но слова почему-то застревали в горле.

– Мне ничего не нужно, папа! У меня все есть, – только и сказала она.

– Не притворяйся. Я знаю о тебе гораздо больше, чем ты думаешь. Но мною руководит вовсе не забота о твоем будущем, которое ты сама убила, а нежелание пустить по ветру то, чем мы владеем. А ты – наша единственная и прямая наследница. Мое завещание нотариус огласит после моих похорон. Разумеется, в нем заранее оговорено, что, пока твоя мать жива, все останется без изменений.

– Папа! Давай поговорим о чем-нибудь другом.

– Я буду говорить о том, Клара, что для меня сейчас важнее всего! – Он возвысил голос. – Итак, в своем завещании я предусмотрел один пункт. И хотел бы, чтобы ты услышала о нем от меня лично, а не постфактум, через нотариальный бланк. Ради этого твоя мать, по нашему обоюдному решению, и вызвала тебя сюда.

Сощурясь, Клара бросила на него быстрый, проницательный взгляд. Значит, ни мать, ни отец и не собирались искать с ней примирения, даже перед лицом смерти. Тогда чего же они от нее хотят?

– Но сначала я расскажу тебе одну страшную историю, – начал отец усталым, надтреснутым голосом, глядя мимо нее куда-то в стену. – Не выдуманную, не из фильма ужасов, а самую настоящую... Хотя, как человек грамотный, ты должна знать все это не хуже меня. Речь пойдет о мистической тайной организации, величавшей себя "Аненербе". Тебе знакома такая?

– Отец, ты собираешься прочесть мне лекцию о нацизме? Сейчас?! – поразилась Клара.

– Именно о нацизме и именно сейчас. А ты, как хорошо воспитанная девочка, будешь сидеть и слушать своего умирающего отца. И стараться не перебивать его. Потому как сил у меня осталось не так уж много.

Клара нахмурилась, закусив губу.

– Возомнив себя прямыми наследниками древней Атлантиды, – начал он, – нацисты собирали по всему свету доказательства избранности арийской расы и, соответственно – ущербности всех прочих рас, неарийских. Полсотни научно-исследовательских институтов Аненербе перелопатили ради этой идеи тонны рукописной макулатуры – рунические письмена, зороастрийские монускрипты, санскритские трактаты и прочие. Со Второй Мировой Войной их поиски доказательств... стали куда более конкретными, а главное – наглядными...

От волнения или от жестоких болей отец тяжело дышал. Приступы сухого лающего кашля мешали ему говорить, но он упрямо продолжал, задавшись целью высказаться до конца.

– По распоряжению Гиммлера аненербовцы приступили к, так называемым, антропологическим исследованиям. Звучит безобидно, не правда ли. И вполне научно. На практике же это были зверские массовые убийства и бесчеловечные опыты над людьми... – Он опять закашлялся. – Будь добра, подай мне с тумбочки стакан воды...

Старик отпил пару глотков, перевел дух и снова заговорил:

– Бесперебойными поставщиками человеческого сырья для них были концлагеря. С их помощью нацисты создали огромную антропологическую коллекцию черепов и скелетов всех существующих рас... в том числе и арийской. Для столь возвышенной цели они не жалели даже представителей собственной элиты. Да и как иначе можно доказать преимущества арийского черепа над неарийским!– саркастически добавил он. – Ведь истина познается в сравнении... Наиболее характерные и типичные экспонаты для будущей коллекции отбирались в лагерях заранее. Их фотографировали, записывали с немецкой педантичностью все необходимые данные, и только после этого умершвляли особым путем, дабы не повредить коллекционное сырье. Затем головы отделяли от туловища и в специальных жестяных жбанах с консервирующим раствором доставляли в институты Аненербе, где уважаемые ученые мужи их тщательно изучали и классифицировали...

– Папа! – взмолилась Клара. – Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Наберись терпения, я еще не кончил, – потребовал больной, сверкнув слезящимися глазами. – Исследовательская деятельность в Аненербе, как и всё в фашистской Германии, была поставлена на широкую ногу. Особенно старался Страсбургский университет анатомии, специально по такому случаю созданный. Война, порождавшая ощущение вседозволенности и безнаказанности, давала нацистам уникальную возможность эксперименти-ровать не на лабораторных крысах и кроликах, а непосредственно на человеке.

Они измывались над живыми людьми, кромсали и перекраивали их плоть, создавали чудовищных гибридов. Им, видите ли, было крайне необходимо проверить на подопытных военнопленных воздействие смертельных ядов, предельно низких температур или безвоздушного пространства, определить болевые пороги и пределы возможностей человеческого организма в экстремальных состояниях. Они хладнокровно наблюдали сквозь смотровые окна барокамер за предсмертными муками несчастных, длившимися иногда часами. И совершали эти зверства не маньяки-убийцы, не шизофреники-садисты, а высококвалифицированные ученые. Врачи, дававшие клятву Гиппократа! – Голос больного фальцетом взвился ввысь и оборвался.

Некоторое время он лежал, не двигаясь, с закрытыми глазами. Кларе показалось даже, что отец уснул или, хуже того, умер. Она сидела, боясь шелохнуться, боясь окликнуть его. Наконец, он резко открыл глаза и снова заговорил:

– Одним из таких врачей-оборотней был некто Макс Отто, хирург и многообещающий ученый Страсбургского университета анатомии – родной отец Эриха Гроссе! – Сделав выразительную паузу, он наблюдал за реакцией дочери, пытаясь угадать, явилось ли услышанное для нее откровением. – За сотни замученных и садистски умершвленных людей Макс Отто был приговорен к смертной казни и закончил жизнь на виселице.

– Папа, ты заблуждаешься! – воскликнула Клара. – Эрих никак не может быть сыном нациста. Тогда ему должно было бы быть сейчас уже под шестьдесят лет. Я правда не видела его паспорта, но знаю... в первую очередь по его внешнему виду, что ему не больше сорока. То есть, когда он родился, твоего Макса Отто уже не было в живых.

– Мои сведения абсолютно достоверные и переубедить меня невозможно. Так что ты лучше проверь свои.

Клара не стала возражать умирающему.

– Я не знаю и не желаю знать, чем конкретно, как врач, занимается Эрих Гроссе. Но верю в поговорку, что яблоко от яблони не далеко падает. На нашу беду и к нашему великому позору, наша единственная дочь стала любовницей и сподвижницей сына нацистского преступника.

Клара хранила молчание.

– Мы не смогли воспрепятствовать этому. И вот сейчас, находясь одной ногой в могиле, я предпринимаю последнюю попытку помешать тебе замарать нашу кровь, наше имя. В моем завещании оговорено, что ты сможешь вступить в права наследования лишь при одном неприложном условии: если не станешь матерью ребенка, рожденного от Эриха Гроссе.

Презрительная улыбка тронула губы Клары.

– Вам с мамой никогда не удавалось заставить меня смотреть на мир вашими глазами. Просчитались вы и на сей раз. Я ведь ясно сказала, что мне ничего от вас не нужно. А следовательно и условия твои, отец, теряют всякий смысл.

Теперь они молчали оба. Мучительно долго. И умирающий наконец сумел понять, что не с того конца искал пути воздействия на дочь. Он заговорил вдруг совсем другим тоном – мягким, любящим, почти молящим:

– А если я, безо всяких условий, попрошу тебя исполнить последнюю волю отца? Неужели ты откажешь мне, дочка?

– Мне нет нужды давать тебе обещания, – ответила она сухо. – У меня никогда не будет от него ребенка. Гроссе бесплоден. Он сам сказал мне об этом. Так что ты можешь быть абсолютно спокоен.

Больной удовлетворенно кивнул:

– Что ж, спасибо и на том. А теперь, извини. Я ужасно устал. Уходя, попроси поскорее придти сиделку.

Неделю спустя Кларе пришлось вторично посетить родительский дом, на сей раз в черном одеянии.

Дни складывались в месяцы, а Клара все не решалась задать Гроссе мучивший ее вопрос. Но как-то раз, когда они отдыхали за ланчем, в промежутке между двумя дневными операциями, она все-таки рискнула:

– Эрих, заранее извини меня, но мой отец перед смертью сказал мне странную вещь. И я хотела бы понять, откуда у него была такая уверенность.

– О чем ты? – с полным ртом спросил Гроссе, недовольный тем, что ему мешают есть.

– Он сказал... еще раз извини, что ты сын... нацистского преступника Макса Отто.

Вздрогнув, он перестал жевать, сверля ее недобрым изучающим взглядом, словно решая для себя, как правильнее поступить – ответить или выставить ее за дверь. И наконец с пафосом изрек:

– Мой отец был патриотом и выдающимся ученым Третьего Рейха. А кем его окрестило быдло, которому не дано было понять величия и тайного смысла осуществляемых нацизмом преобразований, меня не волнует.

Клара даже рот открыла от удивления.

– Эрих, но ведь этого не может быть!

– Не может быть чего?

– Элементарная арифметика. Когда его... когда его казнили, тебя еще не было на свете.

Гроссе передернуло от ее слов, но он не подал виду.

– А разве ты знаешь сколько мне лет? – с усмешкой спросил он. – Разве ты когда-нибудь меня об этом спрашивала?

– ...М...можно спросить сейчас?

– Считай, что спросила. Так вот, мне уже пятьдесят пять, моя девочка.

– Не-ет, – Клара отвергающе замотала головой. – Ты шутишь.

– Это что-нибудь для тебя меняет? – прищурясь, поинтересовался он.

– Конечно нет. Просто я не могу поверить.

Перед ее мысленным взором всплыли Канарские острова. Получается, что там, у дерева Дракона, она впервые встретила не юношу, а зрелого мужчину, которому уже тогда было за сорок. Да как же такое возможно? Клара не могла даже решить для себя, что на нее подействовало сильнее – его гнилые корни или его возраст.

– Ладно, – сдержанно проговорила она, взяв себя в руки. – Есть много на свете людей, выглядящих намного моложе своих лет. Это только делает тебе честь... Со вторым смириться будет труднее.

– Это с чем же ты пытаешься смириться? – выкрикнул он, задиристо и агрессивно, заставив Клару испуганно съежиться. – Да ты сначала дотянись до этих людей. До моего отца.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что гордишься им, что нацизм был для человечества не бедствием, а благом? – тотчас ощетинилась Клара.

– Смотря для какой его части. Конечно не для той, ущербной и убогой, что подлежала чистке, что дрожала от животного страха на операционных столах, в концлагерях и в камерах крематориев. Как дрожат ежедневно на бойнях сотни тысяч коров, овец и свиней, обреченных на заклание. Но разве думает всемогущий хомо сапиенс об их страхах и предсмертных муках, когда любуется в мясной лавке аппетитной вырезкой, ребрышками, окороками, когда, подоткнув под жирный подбородок салфетку, вооружается ножом и вилкой в предвкушении сочного бифштекса? Для апологетов Третьего Рейха истребляемые ими дворняжки рода человеческого были даже не домашней скотиной, а мусором, засоряющим Землю, оскверняющим высокое звание Человек. Они не сомневались, что совершают благое дело, поскольку действовали по космической подсказке.

– По какой подсказке!?

– Самые продвинутые и способные парапсихологи, экстрасенсы, медиумы, контактеры, телепаты и ясновидящие осуществляли для Рейха спиритические выходы на внеземных Неизвестных, или, как они их еще называли – на "Умы Внешние" – из созвездия Плеяд.

– И что же, эти "внешние" приказывали им истреблять миллионы ни в чем не повинных землян!? – возмутилась Клара. – Да твои нацисты были элементарными садистами. Или перепрограммированными зомби. Не может ведь человек, находящийся в здравом уме, творить такое. Если они и вступили с кем-то в сговор, то уж наверняка не с Высшим Космическим Разумом, который есть Любовь и Добро, а с самим Сатаной.

– Дорогая, есть в мире закономерности, недоступные для понимания обычного смертного. Войны, эпидемии, моры, стихийные бедствия – все это, регулируемое свыше, самоочищение планеты от излишков и мусора. Так ураганный ветер валит в лесу сухостой, расчищая дорогу молодой здоровой поросли. Одной из подобных чисток явилась Вторая Мировая Война. Нацизм был лишь орудием Космических Сил. Но орудием не слепым, не пассивным, а самоуправляемым! И в этом его уникальность.

Отодвинув тарелку с недоеденным ланчем, Гроссе поудобнее устроился в кресле. Его холеные аристократические руки, как львиные лапы Сфинкса, гордо покоились на подлокотниках, голова откинулась назад, нацелившись на Клару острым подбородком, а взгляд как бы обратился внутрь себя.

– Ты даже представить себе не можешь, какая грандиозная работа проводилась в недрах тайных обществ нацизма. Концлагеря, крематории, нагнавшие страха на весь мир, это лишь та незначительная, черная часть работы, без которой нельзя было обойтись. "Акт творения не завершен, – гласила Доктрина Третьего Рейха. – Космический дух еще не отдыхает. Будем же внимательны к его призывам, передаваемым богами нам, жестоким магам, пекарям, месящим кровоточащее и слепое человеческое тесто! Печи Аушвица – это ритуал."

Да, концлагеря с их крематориями были ритуальными жертвенниками зарождающейся религии боголюдей, – с пафосом вещал Гроссе. – Более того – учебным полигоном будущего устройства мира, которое они со всей тщательностью разрабатывали и готовили. Такие лагеря планировалось иметь повсюду для избавления от некачественного, второсортного человеческого сырья, превращения его в удобрение, в питательную среду для взращивания истинных представителей нордической расы.

Клара смотрела на него с ужасом, не веря своим ушам. Собственно, он не говорил ничего для нее нового. Но ее поражало то, как он об этом говорил.

– Увы, мир не заметил главного – глубинной эзотерической сущности нацизма, его вселенской миссии. Третий Рейх просуществовал всего дюжину лет, но ни до, ни после него история не знала такого грандиозного, так тщательно продуманного и спланированного процесса преобразования человечества. Причем осуществляемого не мессией-одиночкой, а целым государственным аппаратом, действовавшим в содружестве с политиками, военными, учеными и мистиками, как единый, слаженный организм! Все идеи, все действия нацизма зарождались в недрах их тайных обществ: "Господа Черного камня", "Черные Рыцари", "Черное Солнце", "Туле", "Вриль". И конечно "Черный орден СС".

– Я тоже кое-что знаю об этом. Что нацисты, например, позаимствовали свою бредовую идею о преемственной связи арийцев с мифической Атлантидой у Блаватской, из ее "Тайной Доктрины", – ввернула Клара. – Ну и какие же идеи посещали те бесчисленные черные братства?

– Они призваны были обеспечить господство арийской расы на всех уровнях – от физического до метафизического, внеземного. А руководил этим рейхсфюрер Гиммлер! Главный маг-практик нацизма. Ах, как он руководил!

Гроссе воздел глаза к потолку.

– Я мечтал бы оказаться одним из двенадцати рыцарей Внутреннего Малого Круга Черного ордена СС! Восседать в построенном Гиммлером Замке Вебельсбург за 35-метровым столом, на персональном дубовом троне с серебряной именной табличкой. Посвящение в рыцари сопровождалось торжественным обрядом вступления на "сверхчеловеческий" путь. Звучит? А знаками отличия членов тайного капитула "СС" были ритуальный кинжал и серебряное кольцо с черепом и рунической символикой.

– Тебе не кажется, что все это смахивает на детские игры? Ритуалы, обряды, символика, таинственность, псевдостаринные замки, – мрачно усмехнулась Клара. И сама же себе возразила. – О, нет, если это и были игры, то далеко не детские. Сектантский промысел сатанистов – вот что это было!