Текст книги "Жизнь честных и нечестных"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Елена ТОПИЛЬСКАЯ
ЖИЗНЬ ЧЕСТНЫХ И НЕЧЕСТНЫХ

Какое-либо совпадение описанных событий с имевшими место в действительности и описанных людей с реально существующими является чистой случайностью.

1

Как всегда, в метро было людно, все толкались, но когда я подошла к эскалатору, весь народ куда-то исчез. Задумавшись, я стояла на едущей вверх лестнице, пока не осознала, что вокруг звенящая тишина, не слышно даже гула мотора, и никого рядом, кроме мужчины, стоявшего несколькими ступенями выше меня. Вдруг он повернулся и стал спускаться – я с ужасом увидела, что это Фредди Крюгер. Он улыбался и протягивал ко мне скрюченные пальцы, шевеля прикрепленными к ним ножами, и я в панике бросилась вниз по ступенькам, но вдруг ступени слились в ровное полотно, и я с бешеной скоростью заскользила по ним, падая в пропасть.

Меня спас телефонный звонок. Охрипшим со сна голосом я пробурчала:

– Слушаю.

– Здравствуй, любимая! – раздалось из трубки.

Я в панике оглянулась: муж спал – или делал вид? Не может быть, чтобы звонок его не разбудил. Прижав трубку к уху – у нас очень сильная мембрана, – я недовольно ответила:

– Доброе утро, что случилось?

– Версаче убили!

– Что – у нас в районе?!

– Нет, солнышко, в Майами.

– Это что – ночной клуб?

– Нет, птичка моя, это географическое название. Успокойся, это в Америке. А если серьезно, то лучше бы у нас убили Версаче. Только что на нашей территории расстреляли машину с Хапландом.

– А кто это? Фамилия знакомая, напомни.

– Ну ты даешь! Это начальник бюро регистрации сделок с недвижимостью. Стрелял автоматчик с крыши, уже нашли место и оружие.

– О Господи! Ну а я-то вам зачем? Там уже не протолкнуться небось от ваших и наших?

– Ну, в общем, перезвони дежурному. Привет! Но я не стала этого делать. Если понадоблюсь, сами найдут. А вот звонок меня взбодрил. Наш начальник уголовного розыска – душка: для каждой женщины найдет ласковое слово. А я у него прохожу по разряду «любимая женщина»: на каждом происшествии он первым делом осведомляется, причем очень громко: «А где моя любимая женщина?», чем приводит в замешательство тех, кто его не знает, и все начинают понимающе на меня посматривать, а тетки – так не без зависти, только зря. Кроме полнейшего взаимопонимания в вопросах раскрытия преступлений, ничего между нами нету.

Правда, мужу своему я никак не могу втолковать, что если кто-то называет меня любимой женщиной, это может быть просто шуткой, а не обязательно свидетельством измены.

Я живу с Игорем восьмой год, днем еще как-то его переношу, а вот ночью совсем тошно. Он это чувствует и бесится, орет, что, если я его не хочу, значит, трахаюсь на стороне. Я с негодованием это отрицаю, плачу от обиды.

Хотя, конечно, он прав – у меня есть любовник. Ошибка мужа только в том, что он путает причину и следствие: он думает, что я его не хочу, потому что у меня есть любовник, а на самом деле у меня есть любовник потому, что я не хочу мужа. И вот так всю жизнь: если кто-то из моих подруг заводит левые амуры, то у них это означает шампанское при свечах, лепестки роз в ванной и нежную любовь раскаявшегося мужа, когда он обнаружит правду и поймет, что своим невниманием довел жену до адюльтера. А я, как старый партизан, с риском для жизни выкраиваю время для свиданий, при этом смертельно боюсь, что в каблук моей туфли любящий муж засунул микрофон и мне будет предъявлено вещественное доказательство измены, после чего он приведет в исполнение смертную казнь.

У меня есть основания опасаться и того, и другого: и микрофона в каблуке, и смертной казни. Игорь работает криминалистом, специализируется на негласных методах наблюдения, а мастерство свое оттачивает в свободное от службы время. Во имя светлой цели сохранения семьи неоднократно прослушивал мои телефонные переговоры, и я не могла понять причин его осведомленности в моих женских секретах, причем вначале речь шла о вещах совершенно невинных: например, с некоторых пор он начал на дух не переносить одну мою приятельницу, и я терялась в догадках, что она такого совершила, а потом Игорь утратил бдительность и раскололся, что прослушал нашу с ней болтовню на тему ее терзаний – изменять мужу или нет – и с этого момента она перестала для него существовать как личность.

Любовник мой, как водится, оперативник. Ничто так не сближает, как совместная интеллектуальная деятельность. Наши отношения развивались по стереотипу: его прислали мне в помощь по убийству, и он стал совмещать приятное с полезным – некоторые опера вообще считают своим долгом переспать со следователем, если следователь – женщина, безотносительно к тому, нравится она или нет; как они сами говорят, «чтобы следователь лучше работал». Принялся вовсю обхаживать меня, не приезжал без шампанского, делал изысканные комплименты – и никакого фрейдизма. Пару раз он деликатно приглашал меня на свою конспиративную квартиру, то есть достоверно я не знала, что это за квартира, он рассказывал мне истории про уехавшую за границу тетю, чьей квартирой он пользуется с ее согласия, причем так, что жена о ней не подозревает, но уж больно это было похоже на «кукушку», а не на жилье, тем более, женское: скудная обстановка, только спальня прилично выглядела, а посуда – исключительно для кофе и спиртного. Но мне, честно говоря, было все равно.

Когда приглашение поступило в первый раз, была произнесена такая фраза: «Меня ты можешь не бояться». Я в ответ предложила ему посмотреться в зеркало и рассказать о том, что он не опасен, своей бабушке, если только он не импотент. Сразу он не стал меня уговаривать. А потом пригласил туда второй раз, объяснив, что хочет в спокойной обстановке попить со мной шампанского и поговорить, чтобы не мешали телефонные звонки и назойливые коллеги.

Я прекрасно понимала, чем это может закончиться, но тем не менее поехала. Однако мы попили шампанского, поговорили, причем очень интимно, и уехали. Расчет с его стороны был стопроцентный: во-первых, я убедилась в его порядочности, в том, что слово он держать умеет; во-вторых, я испытала разочарование от того, что он не пытался меня уложить в постель; даже если бы я этого не хотела, я бы все равно стала задавать себе вопрос – а почему он даже не попытался?

А у меня дома – ревность к фонарному столбу, каждый вечер выслеживания, кто же меня домой провожает, и никакие ссылки на любезных коллег не действуют. Один раз дошло до того, что Игорь натуральным образом попытался меня задушить: влетел в квартиру минут через пятнадцать после меня, как я поняла – из засады на неверную жену, и, не раздеваясь, прямо в ванную, где я, уже в халате, смывала тушь с ресниц. Схватил за горло и аж зашипел. Наш бедный сыночек шести лет от роду каждый раз, когда начинается «варфоломеевская ночь», уходит к себе рисовать. Господи, что же можно нарисовать, видя, как папа душит маму и называет ее проституткой?..

А живем мы вместе с моей мамой. Кроме меня, у мамы никого нет. И когда я впервые заикнулась, что хочу развестись, мама точно так же, как мой сыночек, ушла к себе. Легла на тахту и начала умирать. Ей становилось все хуже и хуже, она уже разговаривала с трудом, когда мы с Игорем решили все-таки пожить пока вместе. Я объявила мамочке эту новость, и она тут же пошла на поправку…

Вот и получил оперативник Горюнов мое белое тельце на блюдечке с голубой каемочкой. А я – свою долю комплиментов.

Муж мой – парень неразговорчивый, слова доброго от него не дождешься. Сначала меня это удручало, я думала, что просто не соответствую его высоким требованиям. Он ведь мог встать во время обеда со словами: «Плохо сервирован стол», а ты гадай, что его покоробило – отсутствие колец для салфеток или вилочек для лимона, или просто соль далеко от него стояла…

Один раз после такого воскресного обеда, прошедшего в полном молчании, я даже в сердцах сказала матери: «Тебе не кажется, что мы в купе поезда, а с нами за столом случайный попутчик?»

А потом я поняла, что эмоции могут в нем бурлить, как лава в вулкане, но это не заметно глазу окружающих. Каждый раз, как мне удавалось блеснуть своими кулинарными способностями, я, затаив дыхание, ждала восторженных возгласов, но так их и не дожидалась. И вообще ничего не дождалась, никакой реакции. Наконец я зажала гордость в кулак и спросила: «Ну как, Игоречек?» Игоречек, жуя десятый кусок пирога и не поднимая головы, пробурчал: «Ничего…»

Успокоилась я только после того, как поняла, что в устах моего мужа «ничего» – это максимум, что он может сказать приятного. Смотрела я по телику передачу про Мерилин Монро и спросила: «Игоречек, правда, М. М. – обалденно красивая женщина?», на что он с теми же интонациями, что и по поводу моих пирогов, ответил: «Ничего.!.»

А Толя – я имею в виду опера Горюнова – совершенно другой. Он никогда не скупится на нежные слова, постоянно повторяет мне, какая я красивая, как я хороша в постели, говорит, что любой мужик был бы счастлив со мной. Даже если это и не так, все равно приятно.

Я скептически отношусь к своей внешности, несмотря на то, что у меня неплохая фигура, длинные ноги, густые волосы; кроме того, я умею себя подать. Одна моя приятельница, кстати, сама не стопроцентная жаба, завистливо сказала: «Везет тебе, Машка, ты такая красивая!» На что я ей ответила: «Я красивая, потому что умная». В переводе это означает, что у меня довольно-таки средние исходные данные, которые я успешно превращаю в приемлемые благодаря тому, что научилась скрывать то, что меня портит, и подчеркивать то, что меня красит. Но я шла к этому всю сознательную жизнь. Посмотрели бы вы на меня после окончания школы: по выражению моей любимой подружки – явная сундучка. Мне десятилетия понадобились, чтобы понять простую истину: женщина может понравиться, если на нее приятно смотреть.

При этом мне не нужно было ходить далеко и равняться на Марину Влади: моя лучшая подруга – воплощенная женщина, от кончиков волос до кончиков ногтей. Она как-то мне сказала, что настоящая женщина даже мусорное ведро не должна выносить, не накрасившись и не причесавшись. Постепенно я пришла к выводу, что нельзя прихорашиваться только для выхода в свет, а дома ходить халдой; главное – нравиться любимым все двадцать четыре часа, а не только за пять минут до выхода на работу.

Позже я постигла еще одну великую истину, которую кратко можно сформулировать так: настоящая женщина не носит под дорогим платьем дешевое белье. Иными словами, красивым должно быть даже то, что не видно никому.

Но тем не менее от комплекса неполноценности я не избавилась, а он усугубляется еще и мнительностью; я прекрасно знаю все свои изъяны, поэтому не верю, когда меня называют красавицей. Считаю это грубой лестью, хотя слышу это от разных людей достаточно часто. А Толя все время говорит мне, какая я красивая, а один раз поднял меня с постели, подвел к зеркалу в ванной и стал вертеть перед зеркалом, держа за плечи сзади. «Ну посмотри на себя, – приговаривал он, – ты чудо, а не женщина; посмотри, какая у тебя фигура, какая кожа, какие глаза и волосы. А грудь, тем более для тридцатилетней женщины, – роскошь! Да твой муж просто дурак, что не удержал такое сокровище; ему нужно было каждый день Бога благодарить, что ты его жена и он владеет тобой на законных основаниях, а он… Идиот!..»

Мне было хорошо с Толей, хотя я прекрасно видела его самовлюбленность, хвастливость, ненадежность. Он мог часами говорить о том, какой он великий оперативник; показывал мне фотографии женщин, которых я знала по работе (следовательницы из милиции, судьи, адвокатессы), и рассказывал, что они были его любовницами. «Вот с этой, – говорил он, – мы вместе жили полгода, потом разошлись, но остались в добрых отношениях…»

Меня это коробило; тем более что первым делом он выпросил у меня фотографию и положил ее туда же, где хранил и остальные; и я представляла себе ситуацию, когда он скажет другой женщине: «Знаешь Швецову из прокуратуры? Я с ней жил, ничего баба, только муж у нее слишком ревнивый, пришлось ее бросить…» Какое это имеет значение, думала я, для любовника, с которым я не собираюсь связывать свою судьбу, а любовник он – выдающийся. И кроме того, я надеялась, что мы еще долго будем с ним вместе.

2

На работу я еле собралась к девяти; какая-то роковая закономерность заключается в том, что мне всегда нужно на сборы ровно на десять минут больше, чем то время, которым я располагаю. Если у меня в запасе полчаса, значит, я полноценно подготовлюсь к работе не меньше чем за сорок минут, а если я встану за два часа до выхода, значит, у меня уйдет два часа десять минут. Но вот наконец мое отражение в зеркале не вызывает у меня отрицательных эмоций, ноги – в уличные туфли, сумка на плечо – и вперед. Как выражается мой ребенок, отставив попку перед зеркалом и водя по губам закрытым тюбиком помады: «Мамочка идет бороться с преступностью».

И вот за поворотом родное здание прокуратуры, розовеющее сквозь густую листву скверика. Этот скверик у местных бомжей – любимая распивочная на пленэре, на сучьях деревьев висят заботливо пристроенные стаканы; но никаких беспокойств они нам не доставляют, ведут себя исключительно по-джентельменски, лишь запах от них резковат, если пройти в непосредственной близости. Как-то в день зарплаты я выходила из прокуратуры вместе с практикантом – плечистым малым, который трогательно за мной ухаживал и претендовал на то, чтобы считаться моим кавалером; нам пришлось пройти мимо бомжей, тихо сидящих в темноте под кустами, и я спросила, что бы он сделал, если бы вдруг на нас напали и потребовали денег. Он проникновенно ответил: «Я бы сказал тебе: Маша, отдай ты им эти деньги»".

Лестница, длинный коридор и отсеки с тремя кабинетами в каждом, переделанными из школьных классов, поскольку наша прокуратура не исключение и, как почти все районные прокуратуры, занимает здание бывшей школы. Первого апреля инициативная группа не поленилась и, с помощью отвертки сняв с дверей кабинетов таблички, прикрутила их в другом отсеке. Пришедшие с обеда хозяева кабинетов зашли в отсек и уже приготовили ключи, но рука с ключом замерла на полдороге, когда взгляд упал на табличку, – «не мой кабинет»…

Но сегодня не первое апреля, и кабинет мой, и табличка на дверях именно та: «Старший следователь Швецова М. С.», да и груда бумаг на столе – моя, и только моя, никто больше на нее не претендует. Как-то преподаватель Института усовершенствования, бывший следователь с огромным стажем, нам рассказывал об организации работы на месте происшествия: сначала там скапливается толпа начальников, их заместителей, оперуполномоченных, участковых, стажеров; раздаются указания, ставятся задачи, и толпа постепенно редеет, начальники едут руководить, заместители – рапортовать, оперуполномоченные – искать преступника, участковые – делать по-квартирный обход, а следователь приступает к составлению протокола осмотра места происшествия. «И в истории криминалистики не было случая, – заключил преподаватель, – чтобы хоть кто-нибудь попытался оспорить у следователя эту святую обязанность».

Вот и мои святые обязанности переложить не на кого. «Так, что у нас?» – как говорит наш районный прокурор.

А вот что: пришел наконец, ответ на отдельное поручение по поиску преступника, совершившего развратные действия в отношении школьницы. В парадной молодой парень, черноволосый и кудрявый, затащил девчонку под лестницу, снял с нее колготки, потрогал и отпустил. Я посылала в милицию обычное в таких случаях задание о проверке подучетного контингента из числа ранее судимых за сексуальные преступления. Справка о проверке на этот раз пришла солидная, на двух листах. Незнакомый мне оперативник живописал, как он произвел проверку на причастность к совершению преступления лиц, проживающих на территории отделения и ранее судимых за половые преступления: Сидорова С. С., 1912 года рождения; Петрова П. П., 1913 года рождения; Иванова И. И., 1914 года рождения, и так далее от рождества Христова. Самому молодому в списке было шестьдесят лет, и справка заканчивалась полным сожаления пассажем о том, что почти всеми проверенными предъявлено алиби, а двоих проверить на причастность не удалось в связи с их кончиной от старости. Конечно, все они полностью подходили под приметы молодого и кудрявого… Ха-ха, вот так и работает.

А вот еще шедевр – справки по приостановленному делу. Прокурор мне сунул старое дело о насилии в отношении работника милиции – тот задерживал квартирного хулигана, а хулиган и ему навешал. Делу исполнилось пять лет, и тот, кто его приостановил в связи с исчезновением обвиняемого, в прокуратуре давно не работал. Я с нерастраченным пылом послала пару повесток, никто по ним не явился, и пришлось писать поручение о приводе. Ну вот и ответ – целых пять рапортов постовых о том, что такого-то числа они выходили в адрес, дома никого не было; на следующий день вновь выходили в адрес, звонили, стучали, дверь никто не открыл. На третий день опять стучали, но никто не вышел. Ну что ж, погода сегодня хорошая, туфли удобные, могу и сама прогуляться до адреса.

Выйдя из прокуратуры, я подмигнула бомжам, нахохлившимся в ожидании вечера, и пошла по закоулочкам нашего района. Я даже и не знала, что улица, на которой расположен интересующий меня дом, такая длинная, что простирается до самой железной дороги. Да, местечко действительно глухое; так, дом 3, дом 5, а где нужный мне седьмой? Улица кончилась. И спросить-то не у кого. Ага, вот под кустиком еще одно злачное место на свежем воздухе – клуб «У старого бомжа».

– Не подскажете ли, господа, где дом семь по улице Чащина?

Те, к кому я обращалась, преодолели обычную для дневных бомжей апатию и уставились на меня с подобием интереса.

– Не доходя упретесь, – прохрипел самый представительный из них. – Уже давно на кирпичи растащили.

– Что растащили? – не поняла я.

– Домик семь, мадам. Его уж года три как расселили.

Оглянувшись, я увидела, что домик не только расселили, но и сломали до основания, на месте, где он некогда возвышался, лежала жалкая кучка строительного мусора. Да, ребята-постовые, хорошо же вы стучали, аж домик развалили. Как в анекдоте про девочку в разорванной одежде, всю в крови, – «ни фига себе чихнула!»

В контору я вернулась с мыслями о том, что полдня – псу под хвост, и тут же жизнерадостный голос дежурного РУВД усугубил ситуацию, призывая меня на труп в подвале. Вот и вторая половина дня – туда же. Порадовавшись тому, что я забыла о своем дежурстве и вырядилась в длинную белую юбку, которая будет исключительно смотреться в затопленных катакомбах, я поплелась в машину.

Юбка моя пострадала еще до прибытия на место происшествия, в грязном милицейском «уазике», хотя вообще я предпочитаю именно эти смешные машинки – у меня плохой вестибулярный аппарат, а в «козлах» не так укачивает.

Около подвала стояли два скучающих оперативника и судебный медик, при виде которого настроение у меня резко улучшилось, невзирая на сообщение о том, что в подвале полно блох. Просто для таких случаев у меня в сумочке всегда найдется таблетка бутадиена; этому фокусу меня научили эксперты-биологи. Блохи реагируют на более высокую по сравнению с окружающей средой температуру, поэтому прыгать будут, ориентируясь на меня как на источник излучения тепла. Бутадиен понизит температуру моего тела на несколько градусов, и я потеряю для блох интерес.

А с Димочкой поработать на месте происшествия всегда приятно. Вот и сейчас, стоя на шаткой досочке в створе мрачного подземелья, Дима галантно протягивал мне руку над разливанным морем нечистот со словами: «Позвольте, я буду вашим Вергилием!»

Наши фонарики высветили в углу подвального помещения тело, поедаемое опарышами; босые ноги были перехвачены веревкой. На запястье блеснули часы – похоже, дорогие. Опарыши просто кишели на виске, а значит, там была рана, и наши надежды на умершего своей смертью бомжа растаяли как дым. Опера любезно притащили мне в качестве стула самый чистый ящик от винного магазина, набросали под ноги картонок, и работа началась.

Дима монотонно диктовал:

– Труп мужчины на вид лет двадцати пяти – тридцати, в состоянии гнилостных изменений, кости конечностей на ощупь целы, ребра на ощупь целы, волосы на голове светло-русые, короткие; тьфу, черт, опарыши в рану лезут.., на правом виске зияющая рана с повреждением кости размерами около два на полтора сантиметра… Ребята, рыболовов среди вас нет, а то на опарышей хорошо клюет, могу вам собрать в коробочку…

А я писала протокол и думала, что любая нормальная женщина на моем месте должна была воскликнуть :"Что?! Я – и этот труп?! Я в белой юбке – и этот подвал?!" Вместо этого я спокойно дышу тошнотворным духом разложения мерзкого кадавра и в паузах, когда скалываю скрепкой листы протокола, пошучиваю с Димой. Более того, вспоминаю, что, когда моему малышу исполнилось полтора годика, я вышла на работу и тут же поехала на труп". На месте происшествия сердобольный эксперт-медик посочувствовал мне: «Бедненькая Мария Сергеевна, из длительного отпуска – и сразу на место происшествия!» А я ему в ответ: «Михаил Юрьевич, я вас уверяю – стоя у плиты и корыта, я все полтора года мечтала об этом сладостном миге – когда я приеду на убийство…»

– Маша, рана, похоже, огнестрельная, – отвлек меня от самокопания Дмитрий. – И думаю, что нам повезло, ранение слепое, пулька должна быть в черепной коробке. Часы и перстень снимаю, вот они в конвертике… Ребята, у меня в кармане «беломор», достаньте кто-нибудь, прикурите и мне в зубы суньте, ладно? Мне пока перчатки снимать не хочется… Машуня, ты слышала, как два главковских орла выезжали на ножевое в бане? Лежит мужик зарезанный, медик его уже осмотрел, раночку замерил, ножик рядом валялся, следователь его к тому моменту упаковал в конвертик, а тут вваливаются деятели из убойного, хар-рошие; на глазах у изумленной публики один подходит к трупу, наклоняется к ране, потом выпрямляется и говорит: «Огнестрел!», а второй прикладывает к ране палец и авторитетно подтверждает: «Калибр 7,62!», после чего они важно отбывают восвояси – мол, сделали все, что могли, показали молодым, как надо работать…

Через два с половиной часа мы наконец получили возможность глотнуть свежего воздуха, выйдя из подвала.

Хорошо еще, что на дворе лето; я вот вспоминаю, как впервые в своей жизни выехала на труп в подвале, – старый бродяга зимой принял на грудь и уснул на трубе теплоцентрали; сердчишко не выдержало, он и помер, а труп на горячей трубе раздулся и позеленел, и соответствующий аромат от него заполнял помещение. Поскольку я не курю, добрые оперативники, чтобы я не задохнулась от вони, старательно обкуривали меня сигаретным дымом на протяжении всего осмотра. Несмотря на это, когда я выползла из подземелья на свет божий, понятые принюхались к моему меховому воротнику и в ужасе воскликнули: «Как же от вас несет трупом!»

Вся в переживаниях по этому поводу, я добралась до прокуратуры, где по длинному коридору нервно бегал ожидавший меня начальник отделения милиции. «На трупе были?» – спросил, завидев меня. «Да, а что – так пахнет?» – жалко поинтересовалась я, смерив глазами расстояние, разделявшее нас, – метров десять. «Да нет, мне в канцелярии сказали…»

Постовой милиционер, которому предстояло сдать тело труповозам, бережно принял в свои руки копию протокола осмотра и сопроводиловку в морг; я стала печально рассматривать пятна на юбке, а Дима достал «беломор» и закурил уже без посторонней помощи.

– Слышала, в области участковый осматривал некриминальный труп в квартире, нашел историю болезни и решил свою образованность показать: запечатлел в протоколе фразу о том, что у потерпевшего была тетрагатегия нижних конечностей. Как тебе это нравится?

– Никак, пока я не узнаю, что такое тетрапле-гия.

– Ну ты даешь, старушка, «плегия» – это паралич, а «тетра», как, надеюсь, тебе известно, – четыре. Получается, что у потерпевшего отнялись четыре ноги. Надо было написать просто: «тетрап-легия конечностей».

– Дима, а у нашего гаврика когда тетраплегия случилась? Сколько он тут валялся?

– Дня три-четыре. Ну ладно, вот и машина пришла. Будете у нас на Колыме…

– Нет уж, лучше вы к нам…

Но уехать Диме не удалось. Из-за угла показался участковый из местного отделения, волоча за собой крошечного грязного дядьку.

– Вот, это дядя Боря. Покажи, дядя Боря, чем ты торговал у ларьков.

– Чем-чем, нашел вещь, а мне она не нужна.

И правда, в руке, за которую тащил дядю Борю участковый, у того была зажата вещь явно не по нему – дорогой кожаный бумажник.

– Да ты давай, дядя Боря, не стесняйся, говори, где взял, – подбодрил его участковый.

– Ну вы же сами знаете…

– Гад ты, дядя Боря, если бы ты проявил гражданское сознание, мы бы жмурика сразу нашли. А теперь ищи-свищи, его уже и на опознание не предъявишь, – выговорил алкашу милиционер.

Три дня назад дядю Борю чуть не сбила белая «шестерка», влетевшая во двор. Выскочив из-под колес и забившись в угол, он наблюдал, как двое плечистых малых в кожаных куртках вытащили из багажника тело со связанными ногами, резво отволокли его в подвал ближайшей парадной, прыгнули в машину и укатили. Дядя Боря выждал приличное время, понял, что никто уже не вернется, прокрался в подвал, обнаружил там брошенное в угол тело и, тщательно обследовав его, убедился, что пациент скорее мертв, чем жив. Рассудив, что покойному уже не нужны материальные ценности, он переобулся в его ботинки, потом обшарил карманы дорогой одежды и вытащил бумажник, став счастливым обладателем трехсот долларов и пятисот тысяч рублей. Золотые часы он тоже не оставил без внимания, но не сумел расстегнуть хитрый браслет. Правда, не расстроился, подумав, что придет позже, когда кончатся деньги. Деньги кончились через пятнадцать минут, когда он подошел к грузчикам, курившим возле черного входа в магазин. Увидев у хлипкого дяди Бори такое богатство, они отняли у него всю наличность, а ему в утешение оставили бумажник…

Все это я старательно занесла в протокол в отделении милиции, куда мы дружно проследовали с места происшествия, а свидетель Орлов Борис Николаевич коряво подписал.

– Все?! – грозно спросила я.

– Как Бог свят! – прижимая к груди ручонки, заверил меня свидетель Орлов.

– Нет, дорогой, не все. Где документы?

– Какие документы? – глядя на меня невинными глазами, удивился свидетель.

– Которые были в бумажнике.

– Как Бог свят! Не было там ничего больше!

– Поехали, Борис Николаевич, к вам в гости. Я, конечно, изображала, что вижу его насквозь,

А на самом деле просто брала на понт – а вдруг и впрямь в бумажнике были документы, которые он или выбросил, или, скорее всего, припрятал. Раз уж те, кто его привез, не взяли бумажник, не сняли часы и перстень, значит, не очень были озабочены возможностью опознания трупа.

– Да у меня не убрано… Присутствующие покатились со смеху: в только что подписанном протоколе значилось, что свидетель проживает на площадке последнего этажа, у чердачного помещения. Вот вам и юридический казус: требуется ли санкция на обыск жилья, если оно расположено на лестничной площадке или в мусорном контейнере (было у нас убийство одного бомжа другим в пухто, перевернутом и оборудованном под комнатку), и распространяется ли на него требование Конституции о неприкосновенности жилища.

На верхней площадочке лестницы, где не было квартир, Орлов устроил себе уютное лежбище. Вход на площадку перекрывала решетка с навесным замком. Орлов достал ключ от замка, дрожащими руками отворил решетку и, чуть не плача, наблюдал, как оперативник, перерыв тряпье на лежанке, перешел к осмотру вертикальной трубы, о которую, наверное, жилец грелся в холодные ночи. Из-за разлохматившейся обмотки трубы опер быстро извлек полиэтиленовый пакетик, а из него международные права в пластиковой шкурке, заграничный паспорт и какое-то красное удостоверение. Хозяин аж скрипнул зубами – растворилась мечта о безбедной зимовке, поскольку каждый из этих документов можно было толкнуть за кругленькую сумму и при экономном подходе протянуть до весны.

– Ну-ка, ну-ка…

Все мы сгрудились над документами. Оперативник из розыскного отдела, которому предстояло устанавливать личность погибшего, жадно схватился за паспорт и радостно закричал:

– Шермушенко Анатолий Алексеевич! Виза в Германию открытая стоит…

Другой опер заглянул через его плечо в паспорт и сообщил нам, что Толя Шермушенко – чернореченский бандит, когда-то проходил у него по материалу о вымогательстве. Выдав эту ценную информацию, гроза вымогателей взялся за права, а меня весьма заинтересовало красненькое удостоверение, до боли похожее на мое. На корочке были вытиснены золотые буквы «Министерство обороны», разворот не оставлял сомнений в подлинности – типографский бланк, текст, написанный рукой опытного делопроизводителя, черная тушь, четкий оттиск печати. И фотография бандита Шермушенко в военной форме, и сведения о том, что майор Шермушенко состоит на службе в Министерстве обороны…

Видимо, у меня было такое лицо, что оперативники замолчали и уставились на меня. Потом один из них метнулся вниз, в «уазик», – к рации. Поднявшись к нам минут через пять, он сообщил, что по сведениям, полученным в справочной Минобороны, личный номер военнослужащего, вписанный в удостоверение, в действительности принадлежит майору Шершневу, проходящему службу в Архангельске.

– Нет, ребята, я ничего не понимаю: Шермушенко семьдесят второго года рождения, ему двадцать пять только-только исполнилось. Когда он успел до майора дослужиться, да еще втихаря?!

– Но ведь это он на фотографии? И форма натуральная?

– Насчет формы не знаю, а ксива натуральная. Так не подделать. Это удостоверение вышло из канцелярии Министерства обороны. Другой вопрос, сколько за это заплатили.

– Да? А может, Шермушенко и правда состоял на службе в Министерстве обороны? И за особые заслуги получил звание майора? При этом – заметили? – в удостоверении не указано, где именно он работает. Состоит на службе в звании майора, и все. – Мы говорили, перебивая друг друга, и вдруг вспомнили про свидетеля Орлова, стоявшего возле нас с открытым ртом.

– Спасибо, Борис Николаевич, – спохватилась я. – Придете завтра в отделение. А мы, ребята, давайте доедем до прокуратуры и там спокойно все посмотрим.

Бедный Борис Николаевич обессиленно опустился на лежанку, и, когда мы спускались по лестнице, еще слышалось его бормотание о том, что нет его несчастнее и что даже подкормиться его не взяли, Валерку взяли, а он рылом не вышел…