355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Ткач » Царевна Волхова » Текст книги (страница 8)
Царевна Волхова
  • Текст добавлен: 22 сентября 2016, 04:18

Текст книги "Царевна Волхова"


Автор книги: Елена Ткач



сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

По стенам висели картины, много картин. И сюжеты их были самые разные: Волга со сновавшими по ней катерками, деревенька под унылым дождем, портреты тех, с кем Эля была уж знакома – тут была баба Шура, Михалыч, хмуро глядящий вполоборота, баба Галя, сидящая на крыльце, подперев щеку ладошкой... Но были и другие сюжеты: длиннокудрые девы, смеясь, скользившие под водой и прозрачные как вода, белокаменный город, просвечивающий из глубины, одинокая колокольня, вознесенная над волнами... Эля, как зачарованная, переходила от одной картины к другой. Она поняла, что Михалыч вовсе не хмурится, просто устал, одинок... А чудесные легкие девы – духи воды, – Эля сразу догадалась об этом, – они показались ей давними знакомыми... И вдруг, перейдя к противоположной стене, она охнула! На картине, написанной акварелью, был изображен бородатый мужчина, он тонул, а прекрасная дева в головном уборе из сияющих перламутром раковин, выныривала из глубины и протягивала к нему руки, чтобы вытолкнуть из воды наверх... к жизни.

– Это Царевна Волхова, – очень тихо объяснил Василий, заметив её взволнованную реакцию. – Помнишь легенду о Садко – о купце, который попал на дно морское и в него влюбилась дочь морского царя? Есть баллада такая и опера про это написана... на музыку Римского-Корсакова... Не помнишь?

Эля отрицательно покачала головой.

– В этой опере заглавную партию Волховы пела жена великого художника Врубеля Забела. А он написал две картины: "Царевна Волхова" и "Прощание Волховы с морским царем". Это очень грустный сюжет, ведь ей пришлось ради любви оставить родную стихию... Все равно, что нам землю оставить, а по-просту... умереть.

– Врубель? – встрепенулась Эля. – Ой, это мой любимый художник! И картины эти я помню, конечно... – она страшно разволновалась, а щеки покрылись пунцовыми пятнами. – Но дело в том, что... – она вдруг осеклась и потупилась.

– В чем? – с заботой заглядывая ей в глаза, спросил Василий.

– Да так... ни в чем. Просто я подумала, что морская царевна – она же дух, она не может умереть! Потому что все духи уже когда-то умерли...

– Ах, вот ты о чем... – Василий задумался. – Не знаю, об этом я, честно скажу, не задумывался. Но для меня, – волнуясь, он заходил по комнате широкими шагами, – для меня это легенда о жертве во имя любви. Когда кем-то из нас движет сердце. Только сердце! Не разум и не эмоции... Потому что все самое лучшее на земле совершается по любви и во имя любви. А это такая сила... она очищает все. Все грехи, все ошибки. И человек, который сердцем живет – чистым сердцем – он мир держит вместе с Христом. И с Богородицей... Ох, заговорился я с вами! Это для вас, наверное, ещё не понятно. Пойдемте-ка есть.

– Нет, дядя Василий, очень понятно, – преграждая ему дорогу к двери, тихо сказала Эля. – Это ведь... это самое главное. А если главного не понять, тогда как жить?

Он вдруг порывисто обнял её и Сенечку, сгреб в охапку обоих и поднял легко, как пушинок. Не глядел на них, отвернулся, потому что на глаза навернулись слезы. Так стояли они, эта странная троица: один – как Атлант, подпирающий небеса, и двое в его руках – как невесомые души, готовые подняться на небо... Потом, успокоившись, он осторожно опустил их на пол, поцеловал в макушки, присел на корточки.

– Есть ещё одна картина... я её ещё не закончил. Показать?

Эля молча кивнула. Тогда он прошел в угол мастерской, где был установлен мольберт, и откинул ткань, которая покрывала установленную на мольберте картину. На ней был изображен невысокий холмик на опушке леса, а над ним... легкий дымчатый силуэт. Силуэт человека.

– Что это? – отшатнувшись, воскликнула Эля.

– А вот об этом я вам сейчас расскажу. За обедом. Это одна из местных легенд. И речь в ней идет о человеке, который прежде жил в вашем доме. Ты ведь хотела об этом узнать, Еленочка, да?

Она вся дрожала – она уже о многом догадывалась. Призрак в доме охраняющий, добрый... Призыв бабушки отыскать могилу деда... И этот холмик на опушке. И он – да-да, он – человек, которого она выталкивала из воды... в своем сне. Ведь это он поднимался над холмиком на картине Василия. Мама, милая мама, ведь все это связано с ней! И ещё этот волк с головой человека... Что же ждет их впереди?! Скорее бы он рассказал ей, скорей!

Они спустились вниз, сели за щедро накрытый стол. Эля почти не чувствовала вкуса еды – ни копченый лещ, ни судак, запеченный на углях, ни соленые грибочки с картошечкой – ничто, ничто не занимало ее... Она вся обратилась в слух. А Василий, усадив к себе Сенечку на колени и потчуя его с ложечки, вел свой рассказ.

– В доме вашем прекрасная семья жила. Хорошие, щедрые люди. Всем они помогали, для каждого находилось у них доброе слово, улыбка... Последним куском делились, а времена были трудные – дело было сразу после войны. Страшное это было время – сталинское, тогда людей за людей не считали. Не человек важен был – идея. Светлое будущее! И ради этой идеи доносили, сажали, расстреливали – сотни и сотни тысяч неповинных полегли. Мертвая была жизнь. Нужна плотина стране, значит выроем море, затопим город, места, где люди веками свои гнезда вили! Молога – древний город был. Красивый... Да. Как раз тогда наш остров стал островом – прошел последний этап затопления, и воды Рыбинского холодного моря сомкнулись над Мологой, над деревнями и селами, над крышами домов, в которых выросло не одно поколение семей... Ну вот. А как звали тех, кто жил в вашем доме, не помню. И люди о том позабыли. А может, побоялись запомнить. Потому что уж очень странная случилась с этой семьей история. Словно нечистой силой смело их с лица земли! Потому и люди о них говорить боятся – а вдруг этими разговорами, самой памятью они темные силы на свою голову призовут. Народ-то у нас суеверный. Уж так! Его-то, хозяина, кажется, звали Петром, а Петр означает камень. И правда, мужик был крепкий, как камень. Он рыбачил, на лодке сети раскидывал. У нас говорят не сети, а сетки. Да. Сначала на Волгу, потом и на море один ходил. Напарников не признавал. Народ у нас, сами знаете, пьющий, а он этого не любил. Вина в рот не брал. У нас ведь самогонку вином зовут. Эх, что-то меня все на сторону от рассказа утягивает: то про одно, то про другое... Так вот. Крепко он и жена его в Бога верили. И он, будем звать его Петром, когда затопление это страшное произошло, дело затеял: нырял на глубину и проникал под водой в те дома, которые люди в последний момент побросали со всем, что в них было, и иконы спасал. Из воды доставал. Он поперек мертвой жизни шел, живой жизни хотел! И отстаивал свое право на веру и на любовь. Это была его битва. А спасенные иконочки тайком реставрировали и прятали. Очень ведь государство в те времена против веры и церкви шло. Священников как косой косили. Многие, чтоб спастись, шли на то, чтоб доносить на своих прихожан: тайну исповеди предавали. А те, кто на это не шел... ну, понятно – в Сибирь или под расстрел! Но речь не о том, вернее, как бы это сказать... все ведь в мире-то связано, ничего по отдельности не стоит! Так вот, реставратор в те времена в здешнем храме уж больно хороший был. Вот его имя я помню – Сергей Пыхтунов. А потому так крепко имя запомнил, что прожил он долго, и сам мне эту историю рассказал. А реставратор был – не другим чета! И денег не брал. За веру, за совесть работал. Вот так, значит. Ну вот, опять сбился!

Ребята, затаив дыхание, слушали этот рассказ. Василий сам волновался это было очень заметно...

– Ну, нырял-то Петр, понятное дело, только при низкой воде. Иначе не достать – больно уж глубоко. Но особенно старался он в затопленные церкви проникнуть, потому что, конечно, таких домов, которые люди со всем имуществом побросали, было немного. А в Югский монастырь он первым делом под водой пробраться хотел. Много спас. И ходят слухи... – тут Василий понизил голос, – что спас он ту самую... чудотворную... Которая старцу на древе явилась. Он тогда чуть не утонул. Да, чего говорить, совсем тонул, да, опять же по слухам, его каким-то чудесным образом словно вытолукнуло из воды. Вот так!

Он замолчал. А Эля крепко-накрепко стиснула под столом пальцы, чтоб никто не увидел как они дрожат.

– Пап, а что дальше? – осмелился прервать молчание Вовка.

– Дальше? – словно очнувшись, переспросил Василий. – Дальше нехорошее начинается. Схлестнулся он с типом одним. Был тут такой... гад. Говорят, из цыган. Слава нехорошая шла за ним: будто он подколдовывал. Порчу мог навести... ну, и всякое такое, попросту оборотнем был.

– Как это? – впервые за весь этот день подал голос Сенечка. И детский лепет его прервал враз установившуюся за столом тревожную тишину.

– Ну, маленький, – разулыбался Василий, стараясь этим показным весельем успокоить малыша, – это же сказка. В сказках ведь всякие превращения бывают. Например, лебедь в прекрасную девицу превращается.

– Значит, лебедь – этот... оборотнем? – широко раскрыл синие глазки малыш.

– Не оборотнем, а оборотень, – поправила его Эля, поднялась, приняла братика на руки с рук Василия, поцеловала в носик. – Дядя Василий, а можно Сенечку куда-нибудь уложить? У него уже глазки слипаются.

– Господи, а сам-то я, дурень, не догадался! – всполошился тот. Болтаю тут языком, а мальчонке после обеда давно спать пора. Сюда вот иди, Еленочка.

Он провел её в комнату сына, Сенечку уложили на кровать, укрыли теплым пледом и он тут же сладко засопел. А Василий с Элей вернулись к столу, где была продолжена так взволновавшая всех повесть о прошлом...

– Ну вот, а схлестнулись они с этим гадом скорее всего из-за Петровой дочки. Лет семнадцать ей было, красавица... В общем, то ли приворожил её цыган этот, то ли что... про это никто не знает. Только любовь у них вышла. Петр цыгана этого не терпел, а тот ужом вился вкруг красавицы-дочери. Но говорят, дело было даже не в этом, дело в иконах было. Тот ведь гад по цыганской природе своей и приторговывал, и приворовывал... разное всякое вытворял. И доносил, уж не без того! А если и впрямь Петр спас из воды чудотворную, ясное дело, цыган этот страсть как хотел ею завладеть, ведь она ценности-то немерянной! Для верующего бесценна, а для барышника золотая жила. Может, думал кому продать её, может, и за границу – там бы целый капитал отвалили! Только известно одно: по ночам к ним в дом волк стал шастать. Выл, глазами сверкал... разнюхивал. Ну, Петр крестным знамением дом осенял, каждый день со свечой и молитвой все углы обходил... не помогло. Пришли к нему люди в штатском – ночью пришли и забрали. Дом обыскали: все половицы повыдергали, все стены простукали. Не знают люди, нашли чего или нет... Только Петра забрали. Может, пытали. Умер он очень скоро после ареста. Тело отдали вдове. Та не вынесла, скончалась от сердечного приступа. Дочь хоронила. Одна. А потом и она пропала.

– Как... пропала? – шепнула Эля.

– А так – исчезла бесследно. И больше в наших краях ничего не знают о ней. Дом заперла на замок и... В общем, темная это история. Несколько лет дом так запертый и стоял. Потом приехал мужчина, видный такой, военный, дом на себя переписал, все бумаги переоформил и уехал. И с тех пор в вашем доме так никто и не жил. Вот поэтому и слава о нем идет нехорошая: мол, проклятье на нем. Только проклятья-то никакого нету – уж вы мне поверьте! Я такие вещи сердцем чую. Узел завязан на нем – это точно, узел судьбы. Развязать бы его, докопаться до правды, тогда и дом оживет. А может, не только дом...

Василий задумался. Долго молчал, и ребята не решались нарушить его молчание. Наконец, Эля не выдержала.

– Дядя Василий! А этот дымок над холмиком? Что это?

– А, дымок... Тут, на опушке соснового бора, на краю поля холмик есть. Так, говорят, по ночам странный какой-то туман над ним поднимается. И будто туман этот образ человеческий принимает. Только, по-моему, байки это. Любят люди потешиться.

– А ваша картина? – не унималась Эля. – Раз вы про это картину пишете, значит верите! Или... вы сами видели? Дядя Вася, ну пожалуйста! Это для меня очень важно!

– Для тебя? Для тебя важно вырасти и жениха хорошего! Принца тебе найдем! Вот только это для девушки и важно.

– Неправда! – закричала Эля, вскочила. – Вы же сами в это не верите! Знаете, что не это самое главное! А мне принца не надо, не хочу! Я хочу дома, где отдыхают ангелы. И улыбаются...

Она закрыла лицо руками и заплакала. Горько, навзрыд. Вовка дернулся было к ней – утешить. Но отец взглядом остановил. Он подошел к Эле, встал над ней...

– Милая ты моя! Птичка горькая! Ты не человечья, ангельская ты. В тебе душа крылами овеяна. Вот и живи спокойно, зная, что примут домой. Наш дом ведь не здесь, там он, – Василий кивком указал на потолок, по которому ходили тени огня. – Купайся в жизни, плыви! И ничего не бойся. А мы с Вовкой – всегда с тобой.

Тут Эля не выдержала, кинулась к нему на грудь, прижалась, обхватила руками. Он крепко обнял её. Как давно не знала она отцовских объятий! А Василий... ей вдруг захотелось, чтобы он был её отцом. Она подумала, что вот сейчас придется им с Сеней идти домой – пора уж! А дом пустой, осиротелый и никто их не ждет. И мама... Новый взрыв рыданий сотряс её всю – и, плача, захлебываясь, она рассказала Василию про мамин побег, про записку, про жажду мести... и про призрака. И про волка, который сидел у её постели в больнице и явился теперь, чтобы сразиться с бесплотным хранителем дома.

– Маленькая моя, маленькая! – Василий не в шутку растерялся. Он не знал, что сказать ребенку, на долю которого выпали такие не детские испытания. – Что ж ты раньше-то мне не сказала про маму? Ну и выдержка у тебя! – он в изумлении покачал головой и взглянул на часы. – Так, на шестичасовой успею. Может, ещё найду её в городе, если только на попутке в Москву не сорвалась. Так! Вовка! Ни на шаг их от себя не отпускай! Оставайтесь здесь, а я... я поеду маму твою искать. В беде она. Это оборотень ей голову крутит! Злые силы, которых молва боится, видать, ополчились на нее. За то, что не побоялась раскрыть тайну рода. Ну, ребята, держись! Теперь моя битва. Есть в Москве у меня приятель один... в органах безопасности он работает. Так вот, если из органов не ушел, он мне все досье ваших предков поднимет, все что надо нароет! Не боись, ребята, прорвемся! Еленочка, дай-ка мне ваш московский адрес. По-быстрому. Помнишь его? – Эля кивнула и написала на бумажке их адрес. – Ага, – обрадовался Василий, – это уже кое-что! Так... значит, сын: натаскай воды и истопи баньку. Небось, бедняги коростой уж обросли, у них и помыться-то негде по-человечески. Так, вроде все. Ну, Вовка, бди!

В один миг Василий собрался, кое-что покидал в дорожную сумку, сунул в нагрудный карман легкой курточки паспорт и деньги, расцеловал детей и умчался.

– А куда он? – всхлипывая, спросила Эля. После своего сбивчивого рассказа она ещё плохо соображала.

– Куда-куда? В Москву! Маму твою выручать!

– Ох! От нас всем одни неприятности, – сникла Эля.

– Глупости не говори! Дурочка... – ласково сказал Вовка, и когда она подняла на него покрасневшие заплаканные глаза, то увидела, что он смотрит как-то не так... по-взрослому – с такой нежностью... И от этого свету в комнате, кажется, стало больше чем от огня...

– Вова, – Эля собралась с силами и сказала. – У меня к тебе просьба. Ты покажешь мне этот холмик? И еще... мне нужно на кладбище. А потом на минуточку заглянем ко мне домой. Только все это нужно сделать до темноты. Хорошо?

– Хорошо, – кивнул он ей, очень серьезный.

– А ты не побоишься? – и впервые лукавая, прежняя, ещё несмелая улыбка засветилась на её осунувшемся лице.

– Плевать! – ответил он, не сводя с неё сияющих глаз.

Глава 6

НОВЫЕ ВЕСТИ

Василий плыл на речном трамвайчике и не знал, что в это время Тася уже мчится к Москве на такси. Мчится с окаменевшим и запекшимся сердцем. И в ногах её, невидимый никому, притаился оборотень. Морду держал он поднятой и глядел на Тасю налитыми кровью обезумевшими глазами. В глазах этих чудилось торжество. Знал, что пока глядит он на свою жертву, воли в ней нет и не будет – воля в ней гаснет. А рядом витал, парил прозрачный дымок, напоминавший силуэт человека, и легкая эта тень склонялась над Тасей, и неслышный голос дуновением долетал до нее: "Живи! Живи!"

Как в тумане пролетела дорога – вот уж надвигается город, душный, суматошный, больной... Такси причалило к ненавистной пристани – к подъезду чужого дома в Марьино, где волей судьбы надлежало ей быть. Жить. Жить? Нет, такое жизнью назвать нельзя. Но раз приехала – надо действовать. Хорошо, что хоть это пристанище было, хорошо, что заплатила вперед...

Все вокруг пусто, мертво. Только иконка в углу родная – бабушкина. Без детей... нет, лучше не думать об этом. Месть! Вот единственная цель её, вот то, что у неё осталось. С чего же начать? Позвонить Вано? И она позвонила ему, и он был так рад ей, и сказал, что поможет. Да, она отомстит! Всем, всем этим людям с выжженными душами, всем, кто помог выжечь и душу ее... Они условились, что встретятся вечером возле ресторана "Арагви", поужинают и все обсудят. Тася взглянула на часы: четырнадцать тридцать. Она мчалась в такси пять часов. В девять выехала... ох, устала! Ксане позвонить? Нет, потом...

Тася заварила чаю крепкого, напилась. Ее мучила жажда. И незаметно для себя, прямо за кухонным столом задремала, уронив голову на руки. Когда очнулась, не только желанного облегчения не почувствовала, стало ещё хуже. Душа терзалась и мучилась. Отчего-то теперь, когда оказалась в Москве, и Вано согласился помочь, а желанный план мести был близок к осуществлению, первый жар мстительной жажды её отпустил. И тогда поняла Тася, что приехала в город совсем для другого...

"Который из двух? Которого ты выбираешь? Не ошибись, внучка!" – звенел в ней голос бабушки Тони. Кого же она имела в виду? Кто эти двое? От этого можно с ума сойти! Нет, она не мстить должна, а разгадать эту загадку, докопаться до самой сути, до самого дна. Правду понять. Слишком много сплелось нитей из прошлого, и эти нити паутиной оплели её и детей. А она? Она медлит и хочет с дороги свернуть, хоть правда так близка, она уже подступает к сердцу догадкой, предчувствием... Все, все тут неспроста: и встреча с Еленой Сергеевной, и дар её странный – этот дом на берегу, в котором призраки бродят... И волк! Этот зверь с человечьим взглядом... почему-то теперь, в этом чужом съемном доме он отпустил её.

– Ненадолго! – вслух бросила Тася, и слово это камнем упало к её ногам.

Так значит надо воспользоваться передышкой, когда его дикий взгляд не мучит, не пронзает ей сердце, точно штык раскаленный, не душит волю, как гипнозом усыпляя ее...

Она набрала номер адвоката Елены Сергеевны, узнала адрес, где она прежде жила, вынула из семейного альбома несколько фотографий бабушки Тони, сунула в сумочку и побежала. Этот импульсивный порыв, этот странный поступок Тася сама себе не могла объяснить. Сердце вдруг подсказало ей самый неожиданный и в то же время самый простой вариант ответа на все мучившие вопросы. Окажется ли истиной её догадка?

Сивцев Вражек. Дом с лепниной и эркерами. Во дворе на лавке старушки сидят. Нет, скорее, старые дамы. Рядком, как птички на жердочке. Тася – к ним.

– Добрый день, простите за беспокойство, у меня к вам просьба... довольно странная. – Торопясь, волнуясь, она достала из сумочки фотографии. – Вот, взгляните, пожалуйста.

И показала враз оживившимся и с любопытством взирающим на неё дамам фото Елены Сергеевны – это фото оставил ей адвокат, спросила, узнают ли они эту женщину. Старушки закивали сухонькими головками, подтверждая: да, они узнают её, Елену Сергеевну, сколько лет соседствовали, сколько вместе пережили за эти годы! Оказалось, что две из четверых сидящих на лавочке живут здесь с ещё довоенных времен, так что с Еленой Сергеевной их связывало более чем пятидесятилетнее знакомство...

– А вот эту женщину не узнаете? Может, кто-то вспомнит ее?

Воцарилась пауза, все четверо с живым интересом принялись разглядывать фотографии бабушки Тони. На двух из них она была совсем молодой, на других – в зрелом возрасте. Тасе хотелось рукой удержать свое сердце – оно грохотало в груди, то и дело сбиваясь с ритма, точно спотыкалось на исходе долгого и утомительного пути...

– А как её звали, душечка? – обратилась к Тасе одна из долгожительниц старого дома, подтянутая и подкрашенная, в шелковой косынке, венцом повязанной на голове.

– Антониной, – побелевшими губами выдохнула Тася. – Антониной Петровной.

– Фаечка, – обратилась дама в косынке к своей подруге, – вроде жила здесь такая. Только давно, очень давно жила. Узнаешь?

– Кажется... да, – раздумчиво, степенно отвечала Фаина, высокая, строгая, с завитыми, старательно уложенными сиреневыми волосами. – Да, Надюша, это она, Антонина. Тося – так мы её звали. Домработницей она у Еленушки нашей была.

Тася без звука осела на лавку. В голове у неё зазвенело, перед глазами запрыгали черные мошки. Она чуть прикрыла глаза и её вдруг качнуло.

– Что вы, милая, вам нехорошо? – участливо склонилась к ней Фая. Шура, у тебя с собой валидол?

Пухлая, подвижная Шура в шляпке, кокетливо сдвинутой набекрень, принялась рыться в сумочке, быстро отыскала стеклянный тюбик с таблетками, вытряхнула одну на ладонь и протянула Тасе.

– Вот, примите.

– Нет, нет, не надо, – слабо отмахивалась та, – сейчас пройдет...

– Нет, это непременно нужно!

Все четверо наперебой принялись уговаривать её принять валидол, уговорили-таки и дали ещё с собой на дорогу. Тася их сердечно поблагодарила и устремилась к метро. А богини судьбы в обличье московских старушек глядели ей вслед, потом молча переглянулись и принялись вспоминать. И воспоминанья их заклубились незримым дымком, поднимаясь ввысь над Москвой, простирая над ней покров памяти, стягивая и развязывая нити жизней и судеб...

"Значит сердце меня не подвело, – думала Тася, выскочив на Арбат и едва не бегом поспешая к "Смоленской". – Еще когда баба Женя сказала, что бабушка три года пробыла в домработницах, перед глазами отчего-то сразу встало лицо Елены Сергеевны. Сердце, сердце... Ты одно знаешь правду! Ты её чувствуешь. И отныне тебе одному буду я доверять. Теперь я на верном пути. А может... может не сердце мне путь подсказало, а кто-то свыше ведет? Вот Эленька знает. У неё взгляд вещий. А я её, мою ласточку, кинула как дикая кошка. Хотя даже дикие кошки не бросают своих детей! Скорее назад, на остров! Все там – все разгадки, вся правда! Только скорее, скорей... Вечернего поезда ждать не могу. Не могу-у-у! – выла душа. – На электричке до Ярославля, там на автобусе – будет быстрей! Просаживать детские деньги на такси ты, мерзавка, не смеешь! А Вано? – вдруг мелькнуло в ней. – Он же ждет у "Арагви"! Он помочь обещал, откликнулся. Нет, отрезано! Все! Это – в прошлом. А Вано поймет и простит. В какую новую яму ты угодить хочешь? На каком краю ты стоишь?! Мстить собралась... идиотка! Точно это что-то исправит, чему-то поможет... Ты не местью – любовью разорванное исправить должна."

Она примчалась в квартиру, покидала в сумку нехитрые вещи свои, сняла со стены икону, поцеловала. И поняла, что именно эта икона, – бабушкина, намоленная, охраняет её от зверя и, пока она с ней, путь ему к ней закрыт...

Тася уж собралась выходить, как вдруг мысль внезапная в ней звонком прозвенела. Точно замкнуло какую-то цепь невидимую... Она кинула сумку, подошла к телефону, постояла с минуту, точно собираясь с силами, сняла трубку и набрала номер бабы Жени. Та была дома. Тася, запинаясь, волнуясь, спросила, не нашла ли та случайно телефонную книжку дедушки Гени. Баба Женя ответила, что, как ни странно, нашла. Разбирала старые бумаги и наткнулась на эту книжку. Она продиктовала Тасе номер друга Гени, Виктора Петровича Рябова.

Ей ответил бодрый мужской голос. Трудно было поверить, что принадлежит он восьмидесятипятилетнему старику. Тем не менее, это был Виктор Петрович! Она представилась, объяснила просьбу свою: не говорил ли ему Гавриил Инатьевич о прошлом своей жены Антонины. Из каких краев та в Москву прибыла, кем были её родители – вообще, все, что вспомнится. Он пригласил её приехать на чашку чая, за чайком бы и поговорили. Мол, не совсем телефонный то разговор – он времени и личного присутствия требует. Чтоб, значит, глаза в глаза... Тася извинилась, сказала, что ей нужно спешно уехать и отложить поездку никак нельзя. А телефон его удалось ей узнать лишь минуту назад, хотя разыскать пыталась давно, но, увы, безуспешно... Старик помолчал, вздохнул глубоко... попросил подождать – мол, сходит за папиросами. Тася с гулко бьющимся сердцем ждала.

– Внучка, говоришь? Ладно, внучка, что с тобой поделаешь... Помню я маму твою ещё крохой, которая к деду Гене на колени забиралась и лысину его как диковину какую разглядывала. А теперь и Геньки нет, и мамы твоей... Ладно, чего резину тянуть! Было дело, рассказывал мне дед твой кое-что. Всего он и сам не знал: бабушка твоя скрытная была очень. Но, что знаю, скажу. Бежала она в Москву из-под города Рыбинска, там где-то в деревне жили они. Бежала, чтоб скрыть свой грех, а была Тося беременная. И это в восемнадцать-то лет, да в те годы... тогда к такому делу относились люди не так как теперь – клеймо на всю жизнь бы осталось! И ещё бежала она от страха, от боли, потому что родители её умерли. Один за другим. А боялась она не кого-нибудь, а отца своего ребенка. Его все боялись в тех краях, потому что слыл он оборотнем, и Тося говорила, что он её околдовал, зельем каким-то опоил, а она бы никогда поперек воли отца не пошла. Отец-то этого оборотня погнал и велел близко к дому не подходить! А тот за это и отца, и мать Тосину со свету сжил. Хотел мерзавец что-то украсть у них из дому такой ценности великой, что и сказать нельзя! И вроде это была икона какая-то редкая. Отец Тонечкин будто бы спас её и тайно хранил у себя до поры, потому что в то время с верующими был разговор короткий: приходили ночью, забирали – и в лагеря... Но при этом НКВДшники не чурались иконы ценные к рукам прибирать, хапали все, что только под руку попадется... Вот и стерег эту икону Тосин отец пуще глаз, но и за ним в один черный день пришли. И забрали. А привезли не лодке домой уже труп: вроде как от сердечного приступа он скончался. А следом за ним, чуть ли не в тот же день – и матушка её, царство небесное! А колдун этот, он, вроде бы, на отца-то её и донес. С местными органами в одной упряжи был – тайным осведомителем. Вот так... И всего этого ужаса Тося не выдержала, схоронила отца, мать и бежала в Москву – как есть, в платишке, да в кофточке. А тут повезло ей – к хорошим людям попала. В дом к себе пустили девчонку с улицы, да ещё с животом – видно, глазам её огромным и чистым поверили. Очень уж глаза хороши были у бабки твоей! Не помню уж, как их звали, помню только что хозяйку Тосину, а она у них домработницей стала, так вот, женщину ту звали Еленой. И потом они Тосю к себе прописали. А она на них дом свой под Рыбинском перевела – не хотела, чтоб даже память об этих местах оставалась. Плохо, конечно, что могилу родителей бросила, да только Бог ей судья. И ты, внучка, её не суди... А у этих людей она с Геней и познакомилась. Поженились они. И жили всю жизнь душа в душу, а ребеночка – маму твою Геня удочерил. И грех ей простил. Вот так. Вот, Настенька, внучка, такие дела. А про то, что мне Геня сказал, я ни с кем ни пол словом за всю жизнь не обмолвился. Ну, а тебе... тебе можно. Столько лет с тех пор прошло, никого мы с тобой теперь уж не потревожим. Разве что, душеньки их там, на небе-то, встрепенутся... Да. Жаль, что не повидал тебя, может, как вернешься из поездки своей, заглянешь, проведаешь старика. А? Что молчишь?

Тася плакала, не могла удержать слезы. И только старалась, чтоб Виктор Петрович на другом конце провода этого не почувствовал. Не хотелось ей показаться слабонервной дамочкой перед ним, ведь он рассказал ей о бабушке – о силе воли её, о том, как выстояла она, хотя жизнь уж с ног повалила... Нет, она должна быть достойна предков своих. И вдруг жуткая мысль ножом вспорола её сознание...

Оборотень! Ее настоящим дедом был оборотень! И значит волк... это он?! Ведь, говорят, оборотни долго живут, не одно столетие могут людей терзать! Он влиял на мысли её, волю подавлял, хотел, чтоб стала она такой же как он. Злобной, мстительной! В ней играла его кровь – отравленная! Вот оно что... А прадед её, отец Тонечкин, через этого оборотня смерть принял. Так вот что значат слова бабушки: "Который из двух? Которого ты выбираешь?" В кого пойдет Тася, какой путь выберет! Какая кровь дорогу к сердцу найдет?! Боялась за неё бабушка, боялась и гневалась, а гневалась-то на себя! Что ребеночка понесла от отродья бесовского. И на Тасю злилась она – видела, что идет её внучка плохой дорожкой. Что спесь и дурь в её сердце гнездятся. А там, где они, там, где хаос – там спасения нет. Утянут! Те силы, которым служил её дед. Темные силы...

Так в кого ж она: в кровавого, жуткого, или в другого, который, ничего не боясь, святую икону прятал? Рискуя всем: жизнью, покоем семьи... Перед глазами отчего-то возникли тонкие музыкальные пальцы Вано – и она догадалась, что он был убийцей. Киллером! И, верно, хотел использовать её в своих целях – оттого и помогал... в сеть затягивал. Еще один оборотень! И она едва в сети его не попала. А волк подталкивал к нему, в пропасть толкал! Все это в один миг пронеслось в голове, Тася стиснула пальцы и вцепилась в телефонный провод так, что, казалось, порвет.

– Я... Виктор Петрович, я просто еду сейчас в этот дом. Понимаете, это чудо, но он нам достался! И только сейчас благодаря вам я поняла, что этот дом – наш. Нашей семье исстари принадлежащий. И я... простите меня, мысли путаются. Наверное, мы там жить останемся. Навсегда. Дети у меня, двое: Эля и Сенечка. Они там сейчас одни. Потому я так и спешу. И вы не судите строго меня, что вот так, в спешке, по телефону попросила вас рассказать, конечно, надо было приехать... Но я приеду – обещаю, приеду к вам как только снова в Москве окажусь. И тогда мы близких наших помянем.

– Только надолго не откладывай, внучка, – дрогнувшим голосом сказал Рябов. – Годков мне, понимаешь ли, почитай уж восемьдесят семь. Успеешь ли?

– Успею! – твердо пообещала Тася.

Они распрощались, она повесила трубку, замерла... и все-таки разрыдалась. А потом как-то вдруг сникла и уснула прямо на стуле у телефона. Очнулась в три часа ночи. Спохватилась, умылась, снова кинулась к телефону, дозвонилась в справочную вокзала, выяснила, что электричка на Ярославль в четыре утра с минутами. И кинулась, спотыкаясь, к порогу, опять подхватив свою сумку.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю