Текст книги "Царевна Волхова"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)
Тася слушала его молча. Не привстав из-за стола и лишь обернувшись вполоборота. Дрожащая Эля, вцепившись обеими руками в дверной косяк, стояла в коридоре, не зная что делать. Ринуться в комнату, закричать, чтоб отец не смел оскорблять маму? Но она видела: отцу тоже плохо, это страх в нем кричит...
Так в свои двенадцать лет Эля стала взрослой.
Из своего коридора она не видела как отец, накричавшись и так и не услышав ни звука в ответ, бросился к маме и изо всех сил в бешенстве стиснул ей плечи. Рванул, поднял на ноги...
И тут что-то произошло. Он глянул в её глаза – они были так близко! Глянул и... отшатнулся. Точно его отбросило. Он заревел и, споткнувшись, бегом выбежал в коридор. На улицу. Как был – без пальто, без шапки...
А вьюжило тогда... Эля старалась не вспоминать этот день, чтобы его вытравило из памяти. Но этот вой – ночной, истошный вопль одичалой метели... То ли её гнали куда-то, то ли она изловила кого-то и гнала кого-то потерянного, падшего, нищего – в ночь, в хаос во тьму... Прочь из города.
Через три дня у Эли был день рожденья, ей как раз исполнялось двенадцать. Но дня рождения у неё не было – то есть, день был, конечно, только... только он был не живой. И все дни стали теперь такие: точно какой-то неведомый монстр высосал жизнь из течения времени, точно кровушку – капля по капле. И обескровленные мертвые дни шуршали под ногами ворохом палой листвы.
Папа от них ушел. Совсем ушел, навсегда. Может, это метель смела его за порог? Сдунула с уснувшего лика земли...
После той страшной ночи, когда его от жены точно разрядом тока отбросило, никто из домашних Николая больше не видел. Правда, домой он тогда все же вернулся. Чтобы забрать документы бумаги, ключи от машины... Собрать чемодан. И оставить жене коротенькую записку.
"Меня не ищи – бесполезно. Считай, что я умер. Детей жалко, но не могу... Все! Это ты виновата. Тоскливо с тобой. Все не по тебе, все для тебя не то и не так... Старался как мог, думал... ( дальше было густо зачеркнуто несколько строк.) Теперь сама покрутись – заработай копеечку! Прости. Может, я чего-то не понимал... Детям скажи... ( опять торопливые штрихи, скрывшие написанные было слова... ) Нет, ничего не надо. Николай."
Записка эта лежала на кухонном столе, придавленная апельсином. Утром Тася вышла на кухню сварить кофе, и нашла её. Прочла... и заперлась в ванной. Она пробыла там долго. Эля стучалась: "Мам, ты скоро? Я в школу опаздываю!"
Не достучалась. Скакнула на кухню и нашла там записку. Кинулась к шкафу, где хранились папины вещи – костюмы, рубашки, белье... Все полки и плечики были пусты. Тогда она вернулась на кухню, сожгла записку над раковиной, а апельсин швырнула в раскрытую форточку.
Метель улеглась, снег под окном был глубокий, пушистый... И посреди этой нежной ласковой белизны ярко пылало в утреннем свете круглое сочное солнышко...
И когда, глянув в окно, Эля увидела как он лежит там, их апельсин, брошенный, одинокий... лежит и прощается с ней, – она закричала. И крик её был так дик и протяжен, что Тася очнулась, выскочила из ванной...
В тот же день к вечеру к ним пришли два здоровенных быка в человечьем обличье. Люди из банка.
"Муж ушел? А нас это не колышет. Вы – жена? Значит его долг теперь ваш. И вы нам его вернете. У вас же дети... Знаете, сейчас часто девочек в лифтах насилуют."
В этот миг из детской выглянул Сенечка. Протопал по коридору к онемевшей Тасе, прижался к её ногам. Один из явившихся растянул мясистые губы в улыбке и подхватил мальчика на руки.
– Какой малышок! Будь здоров, а?! Пожалуй, мы его заберем пока. Чтоб всем было спокойнее. И вы, мадам, чтоб больше не мучились, не сомневались...
Сеня заплакал. Он впервые увидел так близко от себя бессмысленные глаза животного. Хотя у животных в глазах больше мысли, чем в этих мутных, пустых...
Тася рванулась, выхватила ребенка. Быки замычали – смехом эти звуки трудно было назвать.
– Деньги я верну. Сколько? – глухо выдавила она.
– Шестьдесят тысяч. Баксов, естественно, – не рублей.
Она сказала, что деньги будут через неделю. Предупредили, чтоб не шутила, заглянули в гостиную... Языками защелкали – антиквариат!
Анастасия взяла свою записную книжку и села за телефон...
Вечером к ней примчалась подруга Ксана. Самая близкая. Любимая. Виделись они не слишком часто – Ксана прямо-таки горела на работе. Она была ведущим редактором одного из московских театральных журналов, днями торчала в редакции, а вечерами – в театрах. Дружба их началась ещё в ранней юности – с той самой поры, когда Тася варилась в студии на Юго-Западной. Только вот ей с рождением дочери страсть к театру пришлось придушить, а Ксана легкой стопой по этой дорожке пошла.
Ксана влетела в квартиру, Тася уткнулась лицом в мягкий мех её шубки, закусив губу, чтоб не завыть... Ксана, не раздеваясь, увлекла её в комнату, заохала, зацеловала...
Эля не имела привычки подглядывать и подслушивать. Но тут не удержалась. Она должна была знать, что задумала мама. И тихонечко, затаив дыхание, притулилась за неплотно прикрытой дверью в комнату, где подруги пытались понять, что делать.
– Таська, не дури, как же ты без кола, без двора? Где жить-то будете?
– Нет, я твердо решила. Вилять и бегать не буду.
– Но, может, одумаются эти... чудовища? Подожди хоть немного.
– У меня нету времени ждать.
Ксана, холеная, с иголки одетая, теребила тонкими пальцами шелковый шейный платок, повязанный каким-то особенным изысканным и замысловатым узлом. Несмотря на свою внешнюю хрупкость, человеком она была волевым, постоянным и трезвым. Ясно видела цель и шла к ней кратчайшим путем. И Эля, глядя на них – на маму и тетю Ксану, которую она немного побаивалась, подумала, что тетя Ксана попросту не могла бы оказаться в их ситуации – она бы такого не допустила. Взяла бы семью в свои аристократические ручки и повела в ту сторону, какая казалась бы ей наиболее достойной и верной. Верная сторона... Эля вжала голову в плечи. Чего сторона? Жизни? А разве у жизни есть стороны?
Ее палец машинально расковыривал штукатурку на косяке, пока его не пронзила боль – ноготь сломался. Это как-то встряхнуло, ибо мысли поплыли куда-то, сознание начало растекаться и это было так неприятно, что её затошнило.
Кусая губы, Эля глядела на маму. Темные круги под глазами. Глаза немо вопят от боли. Боль, как огонь, тлеет, томится. А потом как полыхнет... жутко смотреть. Губы скорбно поджаты. Пальцы дрожат. Берут бокал, наполненный светящимся в свете лампы вином... оно плещется и выплескивает через край на страницы раскрытой записной книжки. Чьи-то телефоны, адреса их затопило болью.
"Мама, милая мама! – крикнула про себя Эля, в пустоту, без звука, без голоса. – Что мне сделать, чтоб ты снова стала прежней... живой! Ведь сейчас ты совсем не живая..."
Так она пропустила кое-что из того, о чем говорили за дверью. И теперь разговор шел о работе – мама просила тетю Ксану найти ей работу в редакции, любую... она может корректором, секретарем, хотя, конечно, лучше редактором.
– Таська, ну что ты мелешь? Ты представляешь хоть, какие деньги нам теперь платят? Нет?! У меня полторы тысячи – и не долларов, как ты понимаешь, рублей... а я ведь отделом заведую! А у корректора – семьсот пятьдесят на руки. Ты на такие деньги сможешь двоих детей потянуть?
– Но надо же с чего-то начать! Ведь я уж года четыре как не работаю. Что я, не знаю, что все изменилось, но делать-то нечего! Хоть бы что-нибудь мне... что-нибудь. Лишь бы не школа!
– Ах ты, милая моя! – Ксана вскочила и метнулась к ней, потом к окну... застучала каблучками по комнате.
Эля в испуге от двери отпрянула, боясь, что её заметят.
Скоро мама крикнула ей, чтоб накормила Сенечку. Она повела брата на кухню. Он хныкал, есть отказывался, а потом поглядел на сестру насупившись и спросил:
– А папа? Куда он усол? Когда он плидет?
Эля стиснула под столом кулачки и отвернулась. Сеня положил головку на руки и уставился на синюю хрустальную вазу, в которой стояли розы – их принес папа на прошлой неделе. Пунцовые бутоны так и не распустились и дохлыми птенчиками поникли на стеблях.
Эля, поймав Сенин взгляд, выхватила увядшие цветы из вазы и с каким-то остервенением, ломая стебли, затолкала в мусоропровод. Сенечка молча таращил глазенки, потом выбрался из-за стола, затопал в детскую, бухнулся на ковер и заплакал.
Когда вечер дремал, неспешно перетекая в ночь, Эля заглянула к маме. Теперь перед ней стоял не бокал, а граненая рюмочка – Тонечкина, любимая. И темная коричневатая жидкость пряталась в ней. И глаза мама тоже прятала.
В тот день Тася впервые купила коньяк, убеждая саму себя, что он для Ксаны. Но Ксана только пригубила и ушла, оставив Тасю наедине с фотографиями.
Через день к ним пришел деловитый, аккуратно застегнутый молодой человек с фотоаппаратом. Он долго и тщательно устанавливал свет в гостиной, комбинируя его интенсивность при помощи едва ли не всех осветительных приборов, что имелись в квартире. Объектом его интереса стали две вазы, сделанные в Германии в начале века. Одну из них – с ирисами и бабочками Эля особенно любила... И буквально вцепился в бронзовую настольную лампу с круглым абажуром из дымчатого стекла, на котором вкруг неброских цветов изгибался тягучий, словно истаивающий от неги, узор модерна...
Каждый предмет старинной мебели был зафиксирован на пленку – овальный столик на тяжелых резных плавно выгнутых ножках красного дерева, два кресла, диван, отделанный бронзой, и буфет с цветными витражными дверцами.
– Да, думаю все это подойдет... Пожалуй, кроме овального столика: он требует реставрации, а у нас аукцион на носу – с этим не станут возиться. Но вы не волнуйтесь, думаю, я вам помогу. А лампа – да, это, похоже, настоящий Галле!
Поклонившись в странной резкой манере, точно вдруг увидел жучка и клюнул носом, любитель Галле удалился. А через день сквозь раскрытые настежь двери носильщики вынесли и диван, и буфет, и прочая, прочая... Руководил процессом все тот же деловито клевавший господинчик.
Уже почти закончив следить за упаковкой стола, он вдруг углядел в самом углу книжной полки махонькую вазочку, темную с прозеленью, на которой изгибал колючую ветку кустик чертополоха.
– О! Что ж вы мне это не показали? Это же... – он цапнул вазу и поднес её к самым глазам, глядя в стекло на просвет. – Черт, похоже оно! Это же знаменитая немецкая фирма "Братья Даум"!
Тут неожиданно к нему подошла Эля. Осторожно, бережно, но решительно на удивленье решительно! – она забрала вазу и хмуро буркнула:
– Это не продается.
Господинчик заволновался.
– Анастасия Сергеевна!!!
И тут Эля впервые за эти бездыханные дни увидала на материнском лице улыбку. Тася глядела на дочь. И улыбалась. И жестом подозвав её, обняла, прижала к себе, откинула с лица упавшую прядь волос и проронила тихо, но внятно.
– Раз Елена так хочет, пусть будет так. Это не продается.
А через неделю они переехали. В новую квартиру в Марьино. Собственно, это была не их квартира. Они сняли её. А свою квартиру на Чистых прудах Тася продала.
Глава 4
ДОМОЙ !
Время, отпущенное зиме истлело, и наступила весна, хоть и трудно было в это поверить. Чахлые, бледные сновали по улицам москвичи, спотыкаясь на обледенелых выщербленных тротуарах. Силы таяли, надежды гасли: казалось что мир больше не оживет, не повеет над отравленным городом дурманом сирени, не поплывут над асфальтом бескрылые стаи тополиного пуха... Ни перемен, ни обновленья, ни света – все пурга и тоска, все одно и то ж – лишь понуро вертится колесо повседневности...
Между тем, на календаре все-таки значилось: март. Для Эли это означало приближение женского праздника, который она в отличие от мамы любила – папа всегда придумывал для них что-нибудь интересненькое и сам вставал к плите, не допуская женщин на кухню. Он был прирожденный кулинар: мурлыкая себе под нос что-то веселенькое, всякий раз сооружал какой-нибудь непревзойденный шедевр, частенько не только вкусный, но и забавный. Однажды он приготовил галантин – изысканое блюдо из курицы, фаршированной собственной мякотью и орехами, но не утратившей при этом формы своего тела... К этой курице он незаметно пришил ещё две ноги, и озадаченный Сенечка долго расхаживал вкруг причудливого творенья природы под заливистый мамин смех. Он всерьез уверовал, что к их праздничному столу папа добыл четвероногую курицу!
Ах, как же это было здорово! Эля запрещала себе думать о папе... но это у неё плохо получалось. И как правило, мысленные путешествия в недавнее семейное прошлое кончались слезами. Тогда она запиралась в ванной и с яростью мыла голову. С остервенением втирала в кожу шампунь, чтоб никто, и прежде всех прочих она сама, – не заподозрил в ней слабости. Она знала, надо быть сильной, потому что иначе не выбраться, не вытащить маму и Сенечку. Мама сражена. Наповал. Можно сказать... нет, Эля даже себе боялась признаться, но иногда ей казалось, что душа мамина, – живая, неугомонная, совсем угасла. Окостенела душа...
При этом Эля ни секунды не сомневалась, что мама выкарабкается. Она оживет. Как мертвая царевна из сказки Пушкина. Но зависит это не от житейской логики, не от времени, которое лечит, – нет! Эля и сама ещё толком не понимала, с чем это связано. Она просто надеялась на те высшие силы, которые всегда приходят на помощь, если веришь и ждешь. Если не перестанешь стучаться в дверь... Так часто говорила ей мама. И Эля верила, знала: им обязательно придут на помощь, их не оставят в беде. Надо только дождаться! А сейчас все зависит от неё – она должна удержать их утлый плот на плаву. Чтоб не потонул, прежде чем о них вспомнят, прежде, чем к ним придут...
Ей стало тесно в платьишке подростка. Бремя взрослости пришлось как раз впору – Эля рванулась вперед, предпочтя силу слабости, и радовалась своей выносливости в настигшую непогоду... Она не задумывалась откуда взялась в ней крепость духа... просто шла – топ и топ! – средь кромешного мрака и холода. Напрямик, без компаса, без огней... шла на ощупь. А вдали перед ней мерцал огонек, никому, кроме самой неприметный, – давняя затаенная мечта. Дом! Которого у них никогда не было и, похоже, никогда уж не будет. И этой мечтой согревалось её застывшее на ветру, сбивающееся с ритма сердечко.
... Где-нибудь на берегу реки, возле леса стоит он – этот дом. С садом и цветником, с камином и печкой... с теплыми бревенчатыми стенами, с балкончиком наверху, оплетенном диким виноградом... Ах, как светло, как радостно было бы жить в нем – в этом доме, где не будет спешки и суеты, где поет тишина, а все домашние заняты каким-то простым, каким-то хорошим делом. Ах, как вольно было бы жить. Как хорошо!
Много поздних вечеров и ночей, когда не спалось или плакал и болел Сенечка, Эля спасалась мечтами об этом доме. Она фантазировала. Представляла себе каждый уголок, каждую полочку, особенную, ни на какую другую не похожую. Но дело было даже не в особых приметах быта, не в деталях отделки – в ином. Она снимала с полки альбом репродукций Врубеля и глядела, глядела... Это был её мир. Мир, в котором на неё со страниц глядел ангел. В котором Демон жег ей душу своей неземной неведомой болью.
Она тоже знала теперь, что такое боль. Иной раз жгучая и хлещущая наотмашь, а иной – тоскливая, муторная, сосущая, от которой хотелось забыться, сгинуть навек, лишь бы уйти от этого бездонного омута. Который тянул на дно. Туда, откуда не выбраться.
Но кивнув, как знакомцу, врубелевскому Демону, Эля перелистывала страницу. Она никогда не задерживалась на ней.
А рвалась она к сказочным зачарованным существам, которые оживали на страницах фантастической русской прозы. На страницах читанных-перечитанных и нежно любимых. Мама заново, не по-школьному, открыла Эле Пушкина, Гоголя, подарила ей Одоевского, Погорельского, Сомова... И через этот мир – через слово давно ушедших словно веяло воздухом, которым можно было дышать. Тем воздухом, который спасал от отравления парами одичавшей реальности.
Царевна-Лебедь, Царевна Волхова, Пан, Леший, эльфы, русалки... Шестикрылый Серафим, пророки и Ангелы... И цветы, похожие на живых существ. Собственно, они и были живыми существами, обладающими и разумом, и душой, Эля с Тасей свято верили в это.
И вход в этот мир, влекущий, загадочный, должен находиться где-то там, в доме. И дом был частью его. Он сам был тайной, он был тем пространством, которое раскрыто чудесному. В нем может свершиться все то, на что надеется живая душа! Детская душа в особенности. И Эля... её детская вера в чудо воплотилась в мечту о доме. Где тепло и уютно, где время, текущее за толстыми бревенчатыми стенами, не ведает тлена и разрушения, не тянет к смерти. Это время как бы обратно обыденному; оно не опрокидывает навзничь оно дарит легкость, возносит ввысь. И дом был для девочки живым существом, которое с улыбкой протягивало ей руки над пропастью, чтобы перенести из мира боли и страха в землю обетованную. Мама говорила ей о чертогах Небесного Иерусалима. Вот туда-то она и стремилась. Домой!
Все это было ещё смутно, ещё не сложилось в единую и отчетливую картину. И очень медленно, постепенно прояснялось в её сознании. Для мечты нужны силы. А их у неё не было. Все силы отнимал шаткий мир настоящего, в котором она скользила, едва удерживаясь на ногах. Как по льду. Ее мечты похожи были на мазки акварели, расплывающиеся по воде. На обрывки строк ещё не рожденного стихотворения. На сон, который смотришь в жару, то и дело просыпаясь и проваливаясь опять... и оттого он разорван, бессвязен, но сладок. Как же сладостен сон о полете души в те края, где не ведают страха!
Да, само понятие Дома с большой буквы как места, в котором душа распрямляется и начинает расти, для Эли было, пожалуй, самым важным в её начинавшейся жизни. И удивительно: она никогда не додумывала, не достраивала воображаемое до некоего логического конца. Но старательно оставляла себе возможность дорисовать или домыслить картину. Интуитивно догадываясь, что стоит поставить точку, нанести последний мазок на грунтованный холст, как холст этот с треском разорвет пополам – мир мечты рухнет и его создательница поймет, что время, отпущенное ей для строительства волшебных замков, кончилось. Что никакого Дома нет и не будет.
Как-то, вернувшись из школы, Эля подумала вдруг: "Я хочу домой!" Это было классе в первом или во втором – ей было в школе так скучно... Поймав себя на этой мысли, она тогда сама себе удивилась. "Но ведь я же дома... Я и вернулась домой. Так что ж это? Куда я хочу? Где этот дом? И какой он..."
С тех пор эта фраза накрепко прижилась в ней. И корни её живым сгустком силы начали заряжать Элин мозг. Они посылали ему свои токи и мозг откликался – он ожил. Точно вздохнул свободно... И фантазии стали воплощать зовы сердца. И тогда поняла Эля, что реальность станет ей интересна только тогда, когда сбудутся её потаенные мечты. Наяву! Мечты о Доме, в котором нет ничего невозможного.
Эля не задумывалась о том, что в пространстве, овеянном благодатью ангельских крыл, наверное нет места для Пана, для Лешего или Царевны, поднявшейся со дна вод... Об этом она не думала. Она просто в них верила, верила и ждала. Их всех. Всех, в ком сосредоточилась для неё тайна жизни, чистая как родниковая вода.
И теперь, когда жизнь подернулась пеплом, когда в самом начале пути девочка валилась с ног, пытаясь удержать маму... что могло помочь ей, кроме тех – желанных, придуманных, кого она полюбила больше живых...
Глава 5
СОМНЕНИЯ
В ванной слышался плеск воды – Эля стирала. Сенечка затих в своей комнате, видно, рисовал. Он очень любил рисовать, а в последние дни занятие это поглотило его целиком. Он мог часами сидеть за столом, изображая на белых листах нечто очень яркое, многоцветное и веселое. Чаще всего это были цветы и забавные волосатые рожицы. Правда, после пережитого ужаса и переезда Тася заметила, что рисунки его стали заметно темней. Рожицы и цветы исчезли, появились дерганные странные линии, значение коих трудно было понять. И Сеня угрюмо отмалчивался, когда мама или сестра пытались дознаться, что же это такое...
Тася лежала, отвернувшись к стене и укрывшись пледом с головой. В последние дни сон совсем покинул ее: хорошо, если удавалось забыться перед рассветом на пару часов.
"Нет, эти деньги трогать нельзя, – убеждала она саму себя. – Нельзя, и ты не посмеешь! Это деньги детей и они неприкосновенны – мало ли, что с тобой может случиться..."
Бандитам она отдала шестьдесят тысяч долларов. Квартиру оценили в шестьдесят восемь тысяч и ещё три с половиной набралось за проданную мебель и антиквариат. Тася понимала, что эти вещи стоили неизмеримо больше, её попросту обобрали... но что было делать?
В уплату за нынешнюю квартиру в Марьино попросили заплатить за год вперед, сошлись на десяти месяцах: ушло три тысячи, по триста долларов в месяц. Переезд и самый примитивный ремонт обошлись в полторы. Что ж оставалось? Пшик! А ведь ни работы, ни своего угла не было, и тратить такие деньги за найм жилья было чистым безумством...
Тася не замечала, что в последние дни стала разговаривать сама с собой вслух. Шептала, бормотала что-то... Эля ничего ей не говорила, хоть эта новая мамина привычка очень её тревожила. Вот и сейчас, лежа лицом к стене, Тася играла в вопросы и ответы, шелестя словами как листьями на ветру.
– Семь тысяч... Семь! Что делать? Что же мне делать? Ведь надо где-то квартиру купить! Но где? За такие деньги в Москве не купишь. Смешно! Да и не только в Москве, сейчас меньше пятнадцати и в пригороде "двушка" не стоит. А если однокомнатную? Да нет, невозможно: как мы втроем будем в ней ютиться? Разве что, нары трехэтажные соорудить! Ох... – она примолкла, тяжело и неловко приподнялась на локте и взяла сигарету.
– Не кури в постели! – приказала себе, понимая, что приказа не выполнит. – Ладно, только одну и больше не буду. Буду умничкой, пай-девочкой... правда-правда!
И заплакала.
– Как же ненавижу я этот город! – выдохнула вместе с дымом – выдохнула зло, с горечью, лишь бы унять слезы. – Москва-матушка! Хлебосольная! У людей от тоски глаза воют! Вслух не повоешь – так хоть молча, глазами...
Она задавила в пепельнице окурок и рывком поднялась. Подошла к зеркалу, большущему, бабушкиному, висящему напротив её диванчика. Откинула назад волосы, вгляделась... и, застонав, вернулась на скорбное свое ложе. Снова потянулась за сигаретой. Едкий дым заколыхался по комнате, слоистыми облаками поплыл...
– А, говори – не говори... – Тася махнула рукой. – Что ты все понять пытаешься, что все бормочешь? Пора на работу идти, а не валяться тут! А ведь не видит никто... никто не видит, что город мертвый. Кругом ахают: ах, как Москва хорошеет! Ну конечно, – краской подмажут старый фасад, чугунными решетками отгородятся от улицы, а внутри чтоб мрамора было побольше, да чтоб выглядело подороже... А рядом витрины с громкими названиями западных фирм – Европа! Европа, да... Только там любой самый нетерпеливый водитель пешехода пропустит, а у нас – бампером его, бампером... из-под колес едва-едва уворачиваешься! И как жаль стариков, у которых от обиды губы дрожат... не могу пройти мимо них, голодных! За что им такая старость? За что им город, превратившийся в зону, где гуляют воры в законе? Ох, да что это я?
Она поднялась, прихрамывая, заковыляла по комнате – ногу отсидела. Этак не трудно с ума сойти. Конечно, если каждый день к бутылке прикладываться, да душу себе травить...
Тася не договорила – послышался резкий настойчивый звонок в дверь.
– Слушай, Татуся, у меня хорошие новости!
Ворвалась Ксана, оживленная, помолодевшая, и принялась вынимать из двух объемистых пакетов кульки со всякой всячиной: и сладости детям, и парную телятину с рынка, и фрукты... С порога она начала тормошить подругу, благоухая тонким летучим ароматом дорогого парфюма. Светлая, жизнерадостная и подтянутая как всегда...
– Ну что, все киснешь? Вижу, вижу! Позор тебе, Таська! Ты только погляди на себя... все тебе дано, все при тебе, а ты ползаешь тут, как серая инфузория! Хотя, честно сказать, не помню какие они – инфузории эти может, не серые... Но все равно ты чистая инфузория! Ну, не буду, милая, не буду, прости...
Она перехватила Тасин взгляд, в котором сквозила такая беспомощность и тоска, что Ксана на миг растерялась, но виду не подала и быстро прошла на кухню.
– Давай-ка ставь чайник, сейчас перекусим, а потом я тебе кое-что расскажу.
– А чего тянуть – говори сейчас.
Не ясно было: рада Тася Ксаниному нежданному появлению или скорее раздражена...
Ксана скосила глаза, указывая на детей, которые маячили на пороге: мол, разговор не для их ушей.
– Слушайте, там на улице весной веет! Вышла утром, а там небо такое... Народ через лужи скачет, – слякоть же еще, грязь по колено, а глаза у всех шалые! Так что, имейте в виду: на носу лето! Это не кто-нибудь – это я вам говорю, а я женщина ведь опасная!..
Она подхватила Сенечку и потащила в детскую, прихватив кулек с конфетами и зефиром.
– Элька, друг, догоняй! – крикнула хмурой Эле, которая так и стояла с мокрыми по локоть руками. – Нам с мамой срочно пошушукаться нужно, шепнула Ксана, приобняв Элю за плечи. – Понимаешь, мама нынче совсем не в духе, а у меня новости для нее. Хорошие. Так что...
– Ладно, теть Ксан. Вы сидите спокойно, я вам мешать не буду. У меня ещё стирки целый таз, а "Вятка" наша сломалась.
– Так надо бы мастера... – начала Ксана, но девочка уж не слушала, скрылась в ванне, плотно прикрыв за собой дверь.
– Да-а-а, – покачала головой притихшая Ксана. – Что-то совсем завяли мои девчонки. Замучились, бедные. Ну, да не беда!
Тряхнув головой, она ринулась в кухню – как на баррикады. Знала, что предложение её может вызвать у Таси бурю протеста, и ей предстоит непростая задача убедить её в том, что это единственный выход...
Когда минут сорок спустя Эля появилась на кухне, битва уж отгремела, мама, как видно, уж выплакалась и теперь сидела задумавшись, подперев обе щеки кулачками, как маленькая. Тетя Ксана выжидательно глядела на нее, вертя между пальцами сигарету.
– Тетя Ксана! – поразилась Эля. – Вы же не курите!
– Закуришь тут с вами, – обернулась та с наигранно-сердитым выражением. – Им тут, можно сказать, манна небесная с неба сыпется, а они, видите ли, ещё раздумывают! Ух! – она погрозила Тасе кулаком, а потом охнула. – Ах ты, Боже мой, я же в театр опаздываю!
И прошелестев по коридору длинной кожаной юбкой, наскоро запахнув плащ, уже сбегала по лестнице, оборачиваясь и махая рукой.
Захлопнув дверь, Тася привалилась к ней спиной, запрокинула голову.
– Мам, ну что? – не удержалась Эля. – Чего она предложила? Работу?
– Пойдем-ка. Надо нам было при тебе говорить, ты ведь теперь совсем взрослая...
Со вздохом опустившись на стул, она закурила, прищурилась и взглянула на дочь.
– К новым русским в услужение мне идти предлагает. Как думаешь, соглашаться?
Эля вскочила так резко, что опрокинула табуретку.
– Мам, и ты ещё спрашиваешь?! Я надеюсь, ты уже отказалась?
– Погоди, Эльчик, не горячись. Нам с тобой привередничать-то нельзя.
Тася отвернулась к окну и, ссутулившись, какое-то время молча курила. А Эля не решалась нарушить паузу.
– Киска, все не так страшно! – вздохнув, обернулась к ней мама. Сейчас я тебе расскажу, что и как, а решать будем вместе. Хорошо?
– Мам, ну чего тут решать, что решать? – кипятилась девчонка, дергая маму за руку. – Ну подумай: ты – и прислуга! И у кого? Ладно бы у бельгийской королевы – это бы ещё можно, а так... Мамуль, ведь тебе от этого только хуже будет... и не только тебе!
Эля отвернулась, с ненавистью глядя на на капли, мерно тренькающие о край раковины. Кран у них тек давно...
Суть Ксаниного предложения сводилась к следующему: её подруга актриса, вышедшая на пенсию, на весь весенне-летний сезон сдала свою дачу в Загорянке. Посторный двухэтажный дом с террасой и тенистый сад. Правда, довольно запущенный... Ее весьма деловой племянник, видя, что тетке пенсии не хватает, быстренько убедил её сдать дачу и подыскал съемщиков, семью своего начальника Ермилова. Тот был главой крупной торговой фирмы. В его семье было двое детей: младшая девочка – ровесница Сенечки и сын девяти лет. Детям на лето нужна была няня или бонна – это уж как кому больше нравится называть...
Когда Любаша, эта самая актриса, поделилась с Ксаной своей новостью, та прямо-таки подскочила с восторженным воплем: мол, будет у этого торгаша бонна! Она сразу подумала о Тасе – для той это было решением многих проблем. И платить за жилье не нужно с марта по сентябрь, и свежим воздухом бы дети дышали... рай, да и только!
Ксана немедленно приступила к переговорам, даже ещё не добившись Тасиного согласия. Оказалось, что Тасина кандидатура семейство Ермиловых вполне устраивает. Узнав о том, что Тася учительница, они пришли в полный восторг и заявили, что помимо пятисот долларов в месяц за услуги няни, готовы платить ещё триста за уроки которые она будет давать их сыну. Оставалась самая малость – убедить Тасю! Ксана почему-то ни минуты не сомневалась, что подруге это предложение, мягко говоря, придется не по душе.
Так и произошло. Тася понимала, что восемьсот долларов в месяц – это просто сумасшедшие деньги, но... уж слишком дорого они могут ей доставаться! Идти в услужение... нет, её независимая натура не желала мириться с ролью прислуги. Да ещё у какого-то торгаша!
– Таська, ты это брось! Честное слово, это не гордость в тебе восстает, а бабский дешевый гонор.
Этот разговор и произошел на кухне, пока Эля стирала.
– Ты меня, конечно, прости, подруга, но горе тебя сделало не мудрей, а... – Ксана не договорила и закурила, наконец, ту злосчастную сигарету, которую перед тем долго вертела в пальцах.
– Уж какая есть! – недобро усмехнулась Тася. – Ксанка, спасибо тебе... милая ты моя! Ты уж прости меня, глупую, в самом деле не ведаю, что творю!
И она разрыдалась на плече любимой подруги. И стена непонимания, на миг разделившая их, вмиг исчезла.
– Таська, дура ты моя дорогая, я ведь все понимаю, все! – жарко шептала Ксана, прижимая к себе мокрое от слез Тасино лицо. – А ты перечеркни, задуши в себе прошлое, душу не растравляй. И все начни заново. Тебе ведь всего тридцать с хвостиком. С тоню-ю-юсеньким! Разве это для такой красавицы возраст?! Все у тебя будет, Таська, попомни мои слова!
Тася подняла на неё заплаканные глаза, в которых засветилась надежда.
А Ксана покачивала её, обхватив руками, и думала, что не знает слов, которые могут утешить и поддержать эту несчастную женщину. Дело даже не в том, что подруга её в одночасье все потеряла – дом, мужа... Она себя потеряла! А вот это беда так беда! Потому что тому, кто сам в себе разуверился, может помочь только чудо...
