Текст книги "Царевна Волхова"
Автор книги: Елена Ткач
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
Все это беспутное, по-русски дикое и темное житье-бытье Тасю пугало до смерти. Как она в этой глухой стороне поднимет детей? Где им учиться? Василий подмечал и испуг её, и отчаяние, но успокаивать на словах не хотел, а только все таскал ей с детьми овощей, зелени, соленостей всяких со своего огорода, из городу продукты возил, да развлекал, болтая про то, про се, а Сене, сажая мальца к себе на колени, читывал сказки. При этом частенько Вовка присутствовал, сидел эдак скромненько в уголочке, от угощенья отказывался, все больше слушал, и его не по-детски серьезные глаза все чаще украдкой глядели на Элю.
Как-то Тася не выдержала и, когда дети отправились к Волге собирать красивые камушки, рассказала Васлию все про себя, про судьбу свою горькую и про то, что с детьми приключилось. Он долго молчал, а потом взял её за руку и вывел из дому. И повел к реке Юге, к берегу, по заливному лугу цветущему, встал над берегом и сказал: "Посмотри!"
Над рекою, над островом дугой выгнулись облака. Никогда не видала Тася таких, точно были они нарисованы, и кто-то раскинул над островом облачный купол – как покров – одним мановением руки. Облака светились розовым светом, а под ними, над ними – синь! Ясное синее небо. Не голубое, не темное и не прозрачное – синий кобальт, чистый и радостный цвет. И под синью полоса озаренного солнцем леса, а под облачной аркой радуга. Яркая-яркая! И была эта радуга как бы живым существом, несущим благую весть. Она улыбалась. Она говорила, что жизнь создана для радости. Что боль преходяща, она уходит в песок, покуда над жилищем людей, над их тропами и дорогами простирается этот небесный свет.
А по левую руку, там, где была деревня Быково, лиловел предгрозовой напряженный свет. Здесь небеса были совсем другими – темною плащаницей распростерлись они, но в напряжении этом, в этой темени цвета не было боли. Угрозы не было. Только воля к жизни. И воля к битве. И та битва была благая.
И глядя на небеса, на свет этот темно-лиловый, на радугу, Тася упала в траву – она плакала. Но слезы её были не горькие, не отчаянные – это были светлые слезы. Душа ими чистилась. И когда она наплакалась вдоволь, Василий взял Тасю за руку и повел. Повел под арку, под радугу – к дому, над которым вился дымок ... А дымок этот означал, что Коля Хованкин, редкий мастер, печку новую в неделю сложил. И затопил. В первый раз!
Коля попрощался, выпил рюмку, ушел, а они снова сели за стол, и Тася молчала, а Василий говорил, говорил...
– Вы не просто сюда приехали, Бог вас привел. Ты же видела эту радость, которой вся земля полнится. На неё и гляди, а другое все пропускай. Пусть все дурное и грешное как песок сквозь пальцы у тебя сыпется. Тут ты душой оживешь, очистишься; ты и дети твои. Ты на небо гляди – не на то, что люди творят. Тогда ты сильной окажешься и никакая дурь здешняя тебя не проймет. Земля наша заклята, но мы... ты, я, Коля Хованкин и другие ещё – мы должны снять заклятье с родной земли! Это будет, если в душу врага мы не впустим. Враг силен, но воинство Божье сильней. Видала ты знаменья его на небесах? И ни о чем плохом ты не думай, все образуется. "Буран" себе купишь, ездить на нем научу, будешь зимой ребят в город возить, в гимназию. Гимназия у нас очень хорошая, Вовка в ней учится. А ещё церковку надо нам здешнюю восстановить. Это мечта моя.
– А... где эта церковка? – несмело ещё улыбнувшись, спросила зареванная Тася. – Тут на острове?
– Тут она, возле усадьбы стоит. Это усадьба Голицыных, при ней и церковь была. Ну, понятно, в советское время разрушили. Только знаешь, говорят, что при каждом храме свой ангел есть. Он на страже стоит и никогда этот храм не покинет даже если от церкви одни руины останутся. И у нашей свой ангел есть, чувствую я. Так разве ж не можем мы дом Божий к жизни вернуть, чтобы ангел не тосковал?!
– А они тоскуют? – дрогнула Тася.
– Не знаю... наверное нет, это я так, к слову сказал. Но дом-то Божий, за который ангел в ответе, жизнь покинула. Чего ж тут сказать...
– И ты думаешь... можно восстановить? – с надеждой спросила Тася.
– А почему нет? Если к делу с душой подойти, с верой, все можно. А если у человека дело есть по душе и не зря он землю коптит, то ему весь мир улыбается.
– Так уж и улыбается, – отвернулась Тася. – Ты погляди, сколько бед! Сколько горя у людей и это везде, везде! Нет ведь семьи, где бы не было боли.
– Это ты верно сказала – нету! Точно сказала. Только можно в неё с головой окунуться, в беду свою как под воду уйти, а можно...
– Что?
– Вынырнуть на поверхость. Знаешь... – он помолчал, точно раздумывая: сказать или не сказать ей. – Я вот статейку одну все вспоминаю. Про беседу двух режиссеров любимых моих: Стивена Спилберга и Люка Бессона...
– Что-что? – Тася ушам своим не поверила: в этой глуши перед нею сидит деревенский мужик и вещает о Стивене Спилберге и Люке Бессоне...
– А чего удивляешься? – Василий улыбнулся в усы хитроватой такой улыбочкой. – Не ждала от меня? А чего ты вообще ждешь от людей? Ты, что, видишь их, чувствуешь? Нет! Нет, Настасья, ты по первому впечатлению картинку строишь. Ты в людей-то не веришь. Я понимаю – обожглась, напоролась! Но мир ведь не без добрых людей – это же прописи. Истина! Это ж наше, родное, русское, мы на том стоим, а то давно бы рухнула земля-то наша в тартарары! Нет, я не про себя – я не добрый. Я – так... серединка на половинку. Но ты-то не прячь голову под крыло, ты вглубь в человека смотри. Вот у нас... Ну да, мужики – пьянь!
– Я и сама не лучше! – с горечью бросила Тася.
– Ты-то другое дело. Наваждение это у тебя. Пройдет.
Она вспыхнула, вскочила и выбежала из комнаты. Все, что говорил ей этот спокойный уверенный человек, так разбередило душу... Точно вспыхнули в ней давно погасшие угольки. Она долго сидела на своей самодельной кровати, обхватив голову руками. Ей хотелось, чтоб он ушел. Слишком сильно взволновал её разговор, слишком много надежды дал ей этот странный человек... А надежды она не ждала, не хотела. Мести хотела. А для мести душу свою нужно спалить дотла! И все же, когда, переждав с полчаса, Тася вернулась и увидела, что Василий как сидел на стуле своем, так и сидит, нежданная радость теплом плеснула ей в сердце.
– Ты про мужиков говорил... – она как ни в чем не бывало продолжала беседу.
– Ну да, мужики. А вот баба Шура, соседка твоя, она два инфаркта перенесла. А погляди, все лето на острове в доме одна живет и ничего не боится. Ни инфаркта, ни смерти... ничего! Говорит: "Как Бог даст!" Она верит, что все от Бога, и когда придет час, спокойно умрет. А душа её будет в раю – нет, это я тебе говорю, я в это верю, а она про это не знает. Никто не знает, где пристанет его душа на том берегу. Только надеется. А Бог-то Он по вере, да по надежде дает. По любви!
Они помолчали. Тасе хотелось бежать от него – она была не готова. К жизни была не готова. К любви...
– Вась... ты мне про Спилберга что-то хотел... про Бессона...
– А, ну да! Мы про воду с тобой говорили: что в беду как в воду можно нырнуть... так вот. Эти гениальные мужики, они как раз о воде говорили. О море. Об океане. И Бессон сказал, что его напугал фильм Спилберга ""Челюсти", не потому испугал, что страшный, а из-за моря... что Спилберг застращал людей морем, показал его как стихию злых сил! И Бессону стало за море обидно, потому что для него это стихия родная, добрая. У него не было в детстве друзей, потому что жили они с отцом на острове, в Греции, и единственным другом его был осьминог. Он его приручил. И вода была единственным местом на свете, где у него были друзья. Вот. А Спилберг – он моря боится, потому что в детстве чуть не захлебнулся, когда его накрыло волной. Его отец тогда на руках не удержал – выронил. Случайно. Во-о-от. И фильм свой он снял, как бы это сказать... ну, о том, что стихия – это страшная сила, и она предает человека. Так примерно в общих чертах.
– И что же?
– А то, что один снимает фильм, где море доброе – "Голубую бездну" снимает Бессон, а другой, где оно злое, – Спилберг – свои знаменитые "Челюсти". И теперь существуют как бы два взгляда на море – на эту жизнь. Два, понимаешь! Один – добрый, другой – злой!
– И что ты этим хочешь сказать? – спросила Тася, хотя она, кажется, начала его понимать.
– Я? Что человек захотел подарить людям свое доброе море, и он его подарил! Что любовь свою можно передать людям. А самое главное то, что море не доброе и не злое – оно разное. Кого – топит, а кого – кормит. Это мир! И нам его – принимать. Или не принимать – это уж как у кого душа сдюжит. Только душу – её можно самому править: растить, крепить... молиться за нее... Или – пустить под откос! Это наше, исконно русское: эдак с песней, да очертя голову в омут, а там хоть трава не расти! А моря – его не надо бояться. И жизни – не надо.
– Это как же? Легко сказать...
– А так. Страх свой – его изжить можно. И мне кажется, что Спилберг свой страх изжил. Когда "Челюсти" снял. Это я точно тебе говорю!
– А ты сам, что, совсем ничего не боишься?
– Почему же, боюсь. За тебя вот боюсь, это куда ж годится так пить-то?
– Перестань! – она снова вспыхнула, хотела нагрубить ему, гадостей наговорить, но сдержалась. – Ты что, сам не видишь, что я и сама этого страх как боюсь! Я вообще жизни боюсь! Не понимаю я Вася, зачем... зачем этот страх? Зачем Бог попускает такую боль. Вот как с детьми моими... Им-то за что?
– А, ты про это... А может, это искупление? Может, ты всем этим какой-то грех предков своих искупаешь? Ты и дети твои... Вообще, по-моему, боль – искупление. За грехи болью мы платим, страданием. За свои грехи, и отцов, и праотцев – всего рода. Но помни, помни всегда, что Христос все грехи наши искупил крестной мукой своей. Все! А потому нам бояться больше и нечего! Надо нам Ему помогать – дело делать, да со светлой душой. И с верой. Он от нас этой помощи ждет, потому как по сей день идет великая битва – битва добра и зла. А она – не нами придумана. И не нашего ума дело вопить: отчего, да за что? Почему? Наше дело – свой страх побеждать. И без страха к Богу идти. Ну... утомил я тебя.
Он встал. Тася тоже вскочила и вцепилась в руку его как в спасательный круг.
– Васенька, погоди! Я... тебе одну вещь хотела сказать.
– Ну? – он снова уселся, поглаживая свою колючую бороду.
– Понимаешь... у меня видения, галлюцинации. Зверь ко мне ходит, со мной сидит. Жуткий зверь! И глаза у него человечьи.
– И давно это началось?
– Еще в Москве.
– А скажи, – он задумался, на неё не глядел и все щипал и тер свою бороду. – Скажи-ка мне вот что. Как думаешь, связано это как-то с тем, о чем ты мне рассказала, со сном, в котором бабушка просила тебя разыскать могилу отца?
– Ну... не знаю. Он стал появляться... ну, перед тем, что с Элей и Сеней случилось. Не знаю я, Васенька, ничего. Только мне очень страшно!
– Э, ты, воробышек, не робей! Не такое в жизни бывало... С этим мы разберемся. Но мне кажется, что связан он – этот зверь, с твоим сном. И ещё кое с чем.
– А с чем? Ну скажи, не мучай меня!
– А вот про это я расскажу тебе завтра. Если ты с детьми ко мне в гости придешь. Придешь?
– Ну, не знаю... приду. Вась, понимаешь, я уж не знаю, что думать. Я как у местных про дом наш начинаю расспрашивать, все только глаза отводят. Мнутся, отшучиваются или вспоминают, что картошка в печи подгорит. Как сговорились – никто ничего рассказать не хочет: кто здесь жил, почему дом так долго пустой стоял... И что стало с хозяевами... И Елена Сергеевна, та женщина, которая дом этот нам завещала, – она же Эле в письме написала, что сама здесь никогда не жила. И дома этого в глаза не видала. Откуда же он у нее? И только одна баба Галя что-то мне пробормотала: дескать дом этот проклятый и что-то жуткое связано с ним. Вроде как семья, которая жила тут, пропала... Совсем, без следа!
– Ну, ты больше бабу Галю слушай! Небось, поддатая была?
– Да в общем, было немного.
– Немного! Лыка, небось, не вязала! Ладно, давай-ка про все эти ужасы разговоры кончать, мне Вовку у пристани встречать надо – он из города тяжесть везет – большой багаж у него. А пароход уж через двадцать минут, так что... Только, чтоб ты спокойно спала, скажу, что люди в доме твоем хорошие жили. Редкие люди, можно сказать! И не пропали они, ну, да про то я, что знаю, завтра тебе расскажу.
– Вась... а как мы тебя в Быково найдем? Я же там ещё не была.
– Я за вами Вовку пришлю к обеду. Идет?
– Хорошо.
Тася вышла проводить гостя на крыльцо. Радуга уж пропала, но густой лиловеющий свет все ещё разливался по небу. Только теперь он подкрашен был чистым закатным золотом.
– Ты это... в голову не бери! – Василий взял её за руки и несколько раз руки эти встряхнул. – Прорвемся! Не одни вы тут, люди кругом. Да и я пропасть вам не дам. Дом довести помогу и все прочее... Только вот что... но ты Тась не обижайся. Давай уговоримся с тобой, что обид у нас друг на друга не будет, кто бы что ни сказал. А?
– Давай! – она рассмеялась – такое забавное было в этот момент у него выражение: точно он дите малое уговаривал, а сам при этом смущался.
– Делом каким-то тебе бы заняться. Легче бы стало. И в жизнь бы скорей вошла. Пора уж тебе – нечего раны-то старые расковыривать.
– А я и не расковыриваю. Только кто я по-твоему, а? Так я тебе, Вася, скажу. Не удавшаяся актриса, не состоявшаяся учительница, плохая жена и плохая мать! И чем мне, по-твоему теперь заниматься? Картошку как баба Галя сажать? Иль коровку завести, кур? Так я и этого не умею!
– Не дергайся ты, вот дурья башка! Ох, прости. Об этом подумам! проглотив на прощанье последний слог, сообщил ей Василий, махнул рукой и уже у калитки обернулся и крикнул. – Так я завтра к двум Вовку пришлю!
И пропал за углом забора Михалыча. А тот как раз поспешал к ней со своей неизменной просьбой: "Хозя-ака, дай десятчку на чекушку!" Тася вынесла дорогому соседу "десятчку" и тот трусцой побежал по извечной дорожке – в Юршино. А Тася уселась на ступенях крыльца и задумалась.
"Что за странный такой человек? – думала она. – Совершенно мне непонятный! То говорит как городской образованный человек, и мысли такие у него... прямо философ! А то даже строй речи меняется – "быват", "пропадат"... И кто он? Чем занимается? Уж почти месяц я тут живу, а ничего про него не знаю. Что ж, вот и дело тебе. Завтра мы все разузнаем!"
И приняв это ответственное решение, Тася вернулась в дом и легла. Сон не шел к ней. А потом растворилась дверь, и на пороге возникла прозрачная тень человека...
Глава 4
ПОБЕГ
Трудно и передать тот ужас, который охватил Тасю, скрутил, сдавил горло, сразил наповал. Она онемела, застыла, не отводя глаз от призрака. Он близился к ней. Когда их разделяло расстояние не больше двух метров, Тася смогла побороть немоту – закричала. Схватила подушку и запустила в белесую тень, надвигавшуюся на нее. Плача и задыхаясь, набросила на голову одеяло, зарылась в него... Потом ничего не помнила. Очнулась под утро, часов в пять. Мир расцветал за окном. Но в одну ночь она потеряла его – этот мир, улыбавшийся на заре ясной улыбкой младенца. Она не хотела больше его, она ничего не хотела... только бежать, бежать! Прочь из этого дома, ставшего для неё ловушкой, прочь из этой Богом забытой деревни, прочь отсюда!
Этот волк, стороживший её, жуткий оскал клыков, вечный страх за детей, за себя, предчувствие непоправимого... А теперь ещё этот призрак! Нет, она больше не вынесет, с неё хватит! И план, который вынашивала все эти дни, глуша рюмку за рюмкой, – этот план пора было осуществить. Хватит стенать, хватит корчиться... Пришло время для мести!
– Не-е-ет, довольно! – бормотала она, швыряя в дорожную сумку самое необходимое. – Быват! Плевать! Им на все плевать! А гробить себя не позволю. Никому не позволю! Решила – убью их! Всех убью! Этих гадов, которые нам жизнь поломали. И этого мафиози проклятого, и Ермилова этого, а главное, сучьего сына – Мишку! На краю света их отыщу, жизнь положу, только им не жить! Вано поможет, он обещал.... Ну, почему я тут гнить должна, почему? За что? Не-е-ет, я себя задорого продам. Хватит маяться! Такого натворю, что земля вздрогнет!
"А как же дети? – мелькнула в ней единственная трезвая мысль среди этого хаоса, он она отогнала её. – А дети... не пропадут они. Лучше совсем без матери, чем такая мать! Добрые люди всюду есть, правду Василий сказал. Вот пускай эти добрые и позаботятся о сиротках. А я буду злой!"
Она написала записку Эле. "Девочка моя, прости! Не могу больше! Ты сильная, ты выкарабкаешься! А может быть, я вернусь. Может быть... Но вернусь победителем, когда всех врагов покараю, и никогда уж ничего не стану бояться. А сейчас я себя ненавижу. Этот дом – он пугает меня. Вижу, ты его не боишься. Живи, моя милая девочка, живи в нем и ничего не бойся. Деньги у меня под подушкой, там пять тысяч долларов. Тысячу мы за это время потратили и тысячу забираю с собой. Мой план требует денег. На эти пять тысяч ты с Сенечкой пока проживешь. Держись Василия, он поможет. Прости. Но иначе я не могу. Все. Отжилась!"
Эта страшная записка была для детей как удар под дых, но Тася этого не понимала. Она вообще утратила способность соображать – вечный страх и алкоголь сделали свое дело! Ей было сейчас все равно... Все, кроме истерического, судорожного желания убежать и уничтожить все и вся, свою жизнь, врагов, пусть и мнимых. Не понимала Тася, что не было у неё врагов, кроме одного: врагом её стала она сама!
Крадучись, как вор, выбралась из дому. Не подошла к кроваткам детей, боялась их разбудить: глядя им в глаза, она бы ничего объяснить не сумела... Бежать так бежать! Тася села на семичасовой пароходик и через полтора часа была на вокзале. Поезд в Москву – в девять вечера. Нужно как-то прожить этот день. Она села на бревнышко в привокзальном скверике, взяла бутылку вина, бутерброды, стаканчик... Разум пылал, глаза дико блуждали. Душа выла бродячей собакой, но она велела ей замолчать! Потом не выдержала, сорвалась и кинулась к стоянке такси...
А Эля... она не спала. Сердцем чуяла, что маме плохо. Что мороз у неё в душе, вьюга... ярый шальной буран. Она слышала как мама металась по дому. Как бормотала что-то... Как затворила дверь. Выбралась на цыпочках из своей комнаты и глядела в щелку, как мама уходит. Эля не плакала, знала: началась её битва. Пришла пора действовать! Иначе маму ей не спасти.
Так же на цыпочках, боясь разбудить Сенечку, – он спал очень чутко, Эля проникла в мамину комнату. Подушка на полу. Смятая простыня... Как будто на ней боролись! И на столе записка. Эля прочла её. Аккуратно сложила вчетверо. И положила в шкатулку, в которой хранились нитки с иголками. На самое дно... Потом поглядела под подушкой – той, что осталась на опустелой кровати. Там были деньги. Она взяла их и положила между страницами своего любимого Толкиена. Теперь "Властелин колец" хранил её будущее: её, мамино, Сенечкино... Эля ни секунды не сомневалась, что мама вернется. Она сама вернет её. И страшного плана, который лелеет мама, не даст ей осуществить. А дядя Василий ей в этом поможет.
Она вернула книгу на место – на полку. Потом взяла лист бумаги и написала на нем крупными буквами: "Мама, мы любим тебя! И этот дом тоже любит. Он добрый. Он ждет. Возвращайся! Это наш дом." И прикнопила над кроватью.
Сходила к колодцу, принесла ведро воды. Выпила стакан молока. И принялась варить пшенную кашу. Скоро проснется Сенечка! Она проверила запасы продуктов – были еще. Куриные окорочка, сыр, макароны и пряники. Картошку и лука с морковкой им натаскали вдоволь, так что с этим порядок! А вот о съестном придется ей позаботиться.
– Нет, почему же? – вдруг произнесла она вслух. – Об этом мама сама позаботится. Она скоро выздоровеет. Совсем...
Эля поняла, что нельзя даже думать о том, что мама уйдет насовсем. Ее нельзя отпускать. Все должно произойти сегодня, в канун июля. И как настанет завтра для всех середина лета, как оно переломится, так переломится и мамина боль: она оживет! И все плохое, что было, отстанет. Отплывет, как отплывает от берега катерок под названием "Мошка". Как плывут по реке серебристые блики лунного света, когда движется по небу облако, заслоняя луну. Прошлое станет прошлым. И жизнь будет новая. Живая жизнь!
Эля стала тихонько напевать песенку: "Когда уйдем со школьного двора..." – её она очень любила и принялась за готовку: нужно сварить обед. А за спиной её, в луче ясного света, падавшего из-за неплотно задернутой занавески, двигался призрак – легкая тень человека. Он чуть покачивался, не касаясь пола, и руки его, словно сотканные из лунного света, тихонько поглаживали девочку по голове. Они любили ее!
Почувствовав что-то, она обернулась. И даже не вздрогнула. Не испугалась. Эля сама протянула руки к нему – к этому призраку, который уж являлся ей там, у реки. Она ждала его здесь, в доме. Он должен быть именно здесь, потому что это его дом. И он его охраняет.
А призрак, качаясь дымком, манил её за собой. И, бросив шумовку, выключив плитку, Эля обтерла руки о фартук, и двинулась следом за ним. Невесомое облачко поднималось по лестнице на второй этаж. Там Эля ещё не была и с любопытством, без тени страха ступала по крутым деревянным ступеням. Очутившись наверху, она увидала пустое пространство, перегороженное мощными бревнами, на которых когда-то были настелены доски пола, стропила, державшие крышу, кирпичный боров трубы, выводящий наверх дымоход, и вертикальные бревна, похожие на колонны. Раньше на них, как видно, крепились перегородки нескольких комнат. Теперь комнат не было. Птицы порхали по чердаку, не боясь появления человека: видно, их тут давно никто не пугал.
Элин бесплотный проводник проследовал к дальнему правому углу чердака и остановился там, как бы указывая ей на что-то. Она бесстрашно двинулась следом, балансируя по толстенному бревну, уложенному поперек чердака. И тут же заметила квадратное углубление под застрехой, где уютно пристроились два ласточкиных гнезда. Птиц в них не было – наверное, это были покинутые старые гнезда. Но перышки, которыми они были выстланы, колыхались под легким сквозняком, продувавшим чердак, совсем как живые.
Эля засмеялась. Так вот что он хотел ей показать, эти милые гнездышки! И словно прочитав её мысль, хранитель дома отрицательно покачал головой. Значит, тут было что-то совсем другое. Она привстала на цыпочки, чтобы дотянуться до углубления в основании крыши, но не достала и стала озираться вокруг, чтобы найти какой-то предмет, который можно было использовать в качестве лестницы или хотя бы подставки. Вдруг что-то огромное с шумом кинулось на нее. Эля оцепенела – то был волк, тот самый, что чудился ей в больнице. Да, тот... но голова у него была человечья! Однако, он целил не в Элю – одним прыжком чудище пропороло призрак насквозь, тот превратился в шар, как будто стараясь поймать нападавшего, окутать собою, чтобы не пустить его к Эле. Зверь, злобно рыча и разрывая воздух когтями, бился в самой сердцевине клубящегося дымного шара. Его дикий рык словно ударами молота отдавался в Элиной голове, ей стало нестерпимо больно. Потом боль разом пропала, а с нею и все вокруг – Эля сникла, она потеряла сознание.
Очнулась, услышав громкие крики – кто-то звал её там, внизу. Она потерла виски, голова гудела, но пронзительной боли не было. И призрак и волк исчезли. Она с трудом, едва не ползком добралась до люка на лестницу. Спустилась вниз. В дверь стучали. Поглядела на часы. Два часа! Сколько же времени она провела там, на чердаке? Получалось, около шести часов! Как же Сенечка? Эля кинулась к брату и застала его сидящим на полу и поедающим холодные макароны прямо из кастрюльки. Несчастный малыш, он же страшно голоден!
Эля быстро сделала братику бутерброд, положила на тарелочку, усадила за стол и кинулась открывать дверь. Там стоял Вова. Ну конечно же, два часа! Он пришел за ними, чтобы проводить в свою деревню. Их ждут в гости!
– Ты чего такая? – с удивлением спросил Вова. – И дверь у вас почему-то закрыта...
Эля не выдержала – расплакалась. А Вова без лишних расспросов по-братски обнял её и принялся неумело и неуклюже утешать, поглаживая по волосам растопыренной пятерней.
– Ну ладно, чего там, давайте, собирайтесь. Папа ждет. Потом все расскажешь. Мама-то твоя где?
– Ма-а-мы нет-ту, – захлебываясь слезами задыхалась Эля. – Уе-ах-хала!
– А-а-а, – протянул Вовка. – Ну тогда бери братишку и пошли.
Она кивнула. Подхватила Сенечку... И они двинулись в путь.
Глава 5
ПОВЕСТЬ О ПРОШЛОМ
Вдоль по берегу Волги, мимо необъятной ласковой сини воды, в отсветах солнца, золотящего кору гордых сосен шли они по нагретой теплом песчаной дороге. Эля ничего не видела, не замечала – ни осиянной светом земли, ни реки, блистающей и манящей... ей было страшно за маму. Если бы мама была сейчас рядом, она бы обняла её, обхватила руками крепко-прекрепко и никуда бы не отпустила. Она бы рассказала ей о добром призраке, который охраняет их дом и не только его – всех, кто в нем. Она бы раскрыла ей свою тайну о той, которая краше света и света сильней... о той, кто сама любовь! Она помогает им, она и маме поможет. Надо только говорить с ней, звать её. И молиться.
Вот и Быково, деревенька, притулившаяся возле самого берега Волги, заплутавшаяся среди ясных могучих сосен. Дом Василия стоял за дощатым забором, выкрашенным в зеленый цвет. Сам дом был песочного цвета. Казалось, песчаный берег однажды поднялся волной и плеснул в стены дома, с ним породнившись... Огородик, ровные грядки в линеечку. Ни единого сорняка! И цветы у дома, много цветов: поникшие к земле тяжкие соцветья пионов, крупные белые ромашки, высокие ирисы... и розы. О, какие розы цвели! Плетистые длинные ветви поднимались к окнам второго этажа: алые слева от крыльца и белые справа. Дом словно бы обнимали две незримых руки: одна держала тайну и тишину – белый цвет, а другая – славу и торжество! Эля остановилась. Ее так поразило это объятие роз, этот цветочный убор, что на мгновение она позабыла обо всем на свете! Просто хотелось стоять и смотреть, не думая ни о чем. Дверь отворилась и на пороге возник Василий.
– Милости просим! – он улыбался, радуясь, что пришли-таки, и широким жестом распахнул дверь.
Мелкими шажочками Эля несмело прошла по дорожке к дому. За ней семенил Сенечка. Серьезный, как всегда, замыкал эту группу Вовка.
– Э, а чего ж вы вдвоем? – тут только хозяин заметил, что гости явились не в полном составе. – А мама что? Побоялась? – в его глазах насмешка мешалась с ожиданием и тревогой.
– Нет, – просто ответила Эля. – Она... она просто плохо себя чувствует.
Что-то помешало ей сказать о своей беде – о том, что мама бросила их и умчалась в Москву. Может быть, эти розы... Они были так хороши, что будто бы замыкали уста, запрещая говорить о чем-то дурном, нехорошем! И потом... ей было стыдно. Стыдно говорить О ТАКОМ с человеком, которого едва знала. И который ей почему-то ужасно нравился.
– Ну ничего, придет в другой раз, – успокоился Василий. – Молодцы, что сами пришли, я тут такой обед соорудил – закачаетесь! А маму вашу проведаю. Может, лекарств ей надо каких...
Он осекся, встретившись взглядом с Вовкой: тот без слов дал понять отцу, что дело совсем в другом и дело это плохо! Оба понимающе кивнули друг другу, мол, потом поговорим, и принялись развлекать гостей.
Их провели в просторную светлую комнату, в которой весело потрескивали дрова в камине, сложенном из кирпича.
– Сам сложил! – довольно поглаживая себя по животу, сообщил Василий. Ну, и Вовка мне помогал, конечно.
В красном углу, справа от камина, под потолком был укреплен большой деревянный крест с выжженной на нем фигурой Христа. Под ним – маленькая бумажная иконка Божьей Матери в красных одеждах. Эля как завороженная приблизилась к ней, сердце её колотилось... Этот силуэт, выражение лика, складки ткани и цвет ее... смутная догадка стучалась ей в сердце.
– Это икона Югской Божьей матери, – негромко сказал Василий, удивляясь волнению девочки. – Чудотворная. Из Югской пустыни она, из монастыря, который находился совсем неподалеку от нашего острова, на том берегу, где одинокий дуб. Теперь он затоплен. Тогда и острова-то не было. Наша земля... – он запнулся. – Вы же знаете, что когда создавали Рыбинское море – кругом все было затоплено: села, деревни, город Молога, много-много церквей... И монастырь. Пустынь Югская. В нем находились две чудотворные иконы Божьей матери. Она сама явилась старцу, основателю этого монастыря, и велела заложить на этом месте обитель. А когда исчезла, он увидел икону в ветвях на дереве. С молитвою снял её, пришел сюда с этой иконой и исполнил волю Царицы Небесной. Во-о-от. И потом явилась другая. А когда монастырь затопили... – Василий отвернулся и в сердцах махнул рукой. – В общем, все погибло. Кое-что, конечно, монахи спасли, в том числе и вторую икону. А первую – ту, что явилась старцу на дереве, так и не нашли. Пропала она. Много сил потратили люди, чтобы её найти, но... – он опять осекся и крякнул. – Э, чего говорить! Много зла в этих краях понаделали. Советская власть, мать ее! Но я верю, – его голос окреп, – верю, что вернется жизнь в эти края! И икону ту чудотворную мы с Божьей помощью обретем.
– Дядя Василий, – несмело подала голос Эля, – а где сейчас та икона... вторая. Ну, которую все-таки спасли. Это она, да? – она указала на бумажную маленькую иконочку, укрепленную под крестом.
– Да, она. То есть, конечно не сама она, а её изображение. А настоящая чудотворная – в храме Успения Божьей Матери, где служит отец Василий. Много он сил положил, чтоб ту первую найти, но пока ничего у нас не получается.
– Вы сказали: "у нас"? – переспросила Эля. Сенечка с интересом разглядывал Василия, ковыряя в носу.
– Ну... я, как мог ему помогал, – с неохотой ответил тот. – Я в церковном хоре пою. Прислуживаю иногда, когда отец Василий на то благословляет. Ну, да это к делу не относится! Давайте-ка лучше к столу. Обед стынет!
– Пап... – вдруг остановил отца Вовка, ткнувшись ему лбом в плечо. Ты им картины свои покажи.
– Ну, чего лезешь поперед батьки! – загремел Василий, но, перехватив изумленный взгляд Эли, хмыкнул и согласился. – Чего с вами делать! Пошли...
Он провел их по чугунной витой и как будто ажурной лесенке на второй этаж. Тот был поделен на две половины. В одной по словам Василия была его столярная мастерская, в ней он пилил, колотил и строгал, изготавливая на продажу резные рамы, двери, столы и стулья – тем они с Вовкой и жили. А в другой помещалась мастерская художника. В косом скате крыши было вделано стеклянное окно, глядящее в небо! И все помещение было залито светом, солнце плескалось в нем, будто рыба в воде, и этот свет обладал столь могучей живительной силой, что казалось, сама радость поселилась под этой крышей, поселилась однажды, чтобы остаться здесь навсегда.
