Текст книги "Ищи меня в отражениях (СИ)"

Автор книги: Елена Гусарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 22

Весь следующий день я безуспешно пытался сосредоточиться. Мысли заволокло туманом. Как во сне, перед глазами возникла Надя, идущая по широкому, уходящему за горизонт пляжу с ослепительно белым песком. Волны с грохотом разбивались где-то вдали и медленно крались к ее ступням широкими пенистыми языками. Время от времени им удавалось лизнуть ее тонкие щиколотки, но она шла не останавливаясь. Ее белое платье в горошек трепыхалось на ветру, и вся фигура Нади казалась призрачной. Именно тогда, под монотонный стрекот голоса математички, объясняющей новую тему, я понял, что со мной произошло.

Мысль настолько поразила очевидностью и простотой, что казалось невероятным, как я сразу этого не понял?

Просто немыслимо, я не заметил, как влюбился... Причем, влюбился не сегодня, и даже не вчера. Я полюбил ее гораздо раньше, именно в тот момент, когда она кружилась в густых хлопьях снега в зимнем парке под фонарем.

До сих пор я никого никогда не любил. Я был уверен, что просто не способен. Злость, страх, печаль, радость, удовольствие – любые эмоции, свойственные человеку, были доступны мне, но не эта. Ведь для меня любовь материальна. У нее есть вкус, уникальный, ни с чем несравнимый аромат, цвет и даже плотность. Она всегда теплая, иногда горячая. А если очень повезет, можно встретить влюбленного настолько сильно, что он кипит и, как гейзер, выбрасывает обжигающие сгустки энергии. Я никогда не думал о любви, как о чувстве, которое когда-нибудь смогу испытать. Хотя едой я тоже не привык ее называть. Любовь для меня всегда была источником физической силы, возможности себя контролировать, и, конечно, острого, притягательного удовольствия.

Будь я человеком, догадался бы сразу. Хотя с людьми все гораздо проще. Чуть в них зародилось чувство симпатии или самой малейшей влюбленности, они сразу начинают излучать энергию. Моя же энергия все время оставалась при мне. Уж я бы точно заметил, начни я расплескивать ее направо и налево. И несмотря на это, я абсолютно уверен, что люблю. Какая, к черту, математика, когда весь мир изменился!

Математичке в конце концов надоел мой безучастный вид и абсолютное равнодушие к ее замечаниям. Невнимание к предмету она никому не спускала. Я чувствовал, что она присматривается ко мне последние несколько уроков. Все пытается понять, что я такое. Однако сегодня моя наглость так ее выбесила, что она решила больше не осторожничать.

Нет уж, со мной у тебя этот номер не пройдет!

Не успела паучиха подойти к моей парте, я встал, иронично улыбнулся ей и ушел из класса на глазах у изумленных одноклассников. Забрав куртку из гардероба, я оделся, вышел из школы и направился прямиком в Никитский. Если воспиталка спросит, чего я так рано явился, просто скажу, что выгнали с урока. И ничего они мне не сделают.

Прошмыгнуть незаметно не получилось. Пересекая холл, я столкнулся не с кем-нибудь, а с самим директором. Юрий Михайлович навис надо мной, как гора.

– Что, Тимофей, так рано явился? Я тебя только к ночи ждал. Тут из школы звонили, говорят, ты довел учителя до нервного срыва, – ноздри директора нервно вздрагивали. – Объяснитесь, молодой человек!

Я вздохнул и принял самый благожелательный вид.

– Меня выгнали с урока.

– Нет, ты ушел с урока. Тебя никто не отпускал. В чем дело?

– Ну, дело в том, что математичке очень хочется, чтобы ее боялись... а я с крючка сорвался... Ее это очень злит. В этом все дело.

– Что значит, с крючка сорвался?

– Ну, я же говорю, ей надо, чтобы ее боялись, а я не боюсь. И она злится...

– Вот оно что? Дерзим, значит! Думаешь, ты особенный, и у тебя здесь привилегированное положение? – Юрий Михайлович осекся. Его пушистые брови соединились на переносице. – Так вот, – продолжал он, еще больше раздражаясь, – ты наказан. Иди в свою комнату и занимайся математикой. Решишь все задачи к параграфу двадцать и двадцать один. Вечером я лично приду проверить. А завтра в школе отдашь тетрадь с решениями Наталье Георгиевне. Отправляйся.

Вот гадство! Какого рожна им всем от меня надо? И когда мне решать эти поганые уравнения, если Надя обещала прийти?

Я уныло кивнул и поплелся к себе.

К счастью, в комнате было пусто. Не переодеваясь, я плюхнулся за рабочий стол, достал учебник алгебры и со всей дури хлестанул им о столешницу. Потом все-таки решил открыть параграф и взвесить кучу навоза, которой меня придавило. Оказалось, все даже хуже, чем я думал. За параграфом номер двадцать шли пятнадцать задач, три из которых были отмечены значком повышенной сложности. Параграф двадцать один поверг меня в ступор. Это был новый, еще не пройденный материал на три страницы с заданием из семнадцати упражнений в конце. Я запустил пальцы в волосы и отчаянно поскреб затылок. Вундеркиндом я никогда не был, а потому решить все, что потребовала математичка, просто нереально, даже если я начну прямо сейчас и просижу за уроками до утра. Стоит ли вообще браться в таком случае? Ну, что они мне сделают? Переведут в другую школу? Зараза...

Я достал ручку и уставился в учебник.

Время тянулось мучительно долго. Мои потуги сосредоточиться на решении алгебраических уравнений неизменно заканчивались созерцанием дохлой мухи между оконными рамами. Она лежала в пыли кверху лапками, подрагивая, когда порывы ветра задували в щели. Этой твари было совершенно наплевать на мои переживания, для нее все давно закончилось. Мне же было так тошно, что хотелось лезть на стену. Сколько бы я не старался, результат вряд ли изменится. Я все равно не успею сделать эти чертовы задания, и проблем не избежать.

Я записывал решение задачи номер десять, как вдруг почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Повернувшись, я встретился со своим отражением в зеркале, и тут только заметил Надю, уютно устроившуюся на соседнем стуле. Она с интересом заглядывала в мою тетрадь.

– Давно ты тут? – я заулыбался, чувствуя себя счастливым болваном.

– Да так, пару минут. Ты уроки делаешь?

– Наказание отрабатываю, – в подробности вдаваться не хотелось. Я быстро поднялся и подошел к зеркалу почти вплотную. – Привет. – Рука машинально взметнулась в знаке приветствия. Идиотская улыбка никак не сходила с губ, хоть я и старался придать физиономии непринужденный вид. И кто мне внушил эту чушь про то, что вампиры всегда неотразимы? Более нелепо я никогда еще не выглядел. Но Надя, похоже, ничего не заметила.

– Привет, – хрустальными колокольчиком прозвучал голос, и она прикоснулась прохладными пальцами к моей ладони.

А потом ее ресницы дрогнули, и взгляд поплыл в сторону. Наши руки разлучились.

– Что за наказание?

– А, неважно! – отмахнулся я. – Лучше расскажи, где ты сегодня была.

– Я гуляла.

– Просто гуляла?

– Ну, не просто гуляла, я гуляла по Риму. Я видела Колизей!

– Здорово! Неужели и там было зеркало?

– Представь себе, – засмеялась она. – Там тучи туристов! А у любой девушки в сумочке обязательно найдется зеркальце. Правда, пришлось побегать.

– Если бы я попал в Колизей, я вышел бы на середину арены и заорал во все горло.

– И ничего бы у тебя не вышло.

– Это еще почему? Думаешь, я бы струсил?

– Ну, для этого много смелости не надо, – ухмыльнулась она. – Все покрытие арены давно прогнило, и теперь его просто нет. Там внизу обломки каменных стен и перекрытий. Это все, что осталось от подсобных помещений, где содержали хищников и хранили декорации для гладиаторских боев.

– Ммм... какое разочарование.

– Нисколько!

– У тебя очень интересная жизнь там, по ту сторону зеркала.

– Ну, есть вещи, которых здесь не найти, – она игриво прищурилась. – Вещи, по которым я действительно скучаю.

– Что, например?

– У тебя найдется лист бумаги и ручка?

– А зачем тебе?

На полке стояли школьные тетради. Я подошел и взял одну наугад, вырвал двойной лист, взял со стола ручку.

– Синяя сгодится?

– Да все равно, пусть будет синяя.

– И что? – растерялся я.

– Положи их на стол.

– Хорошо. Зачем тебе? – я сдвинул свои учебники в сторону и положил ручку с листком посередине стола. В следующее мгновение ручка поднялась и зависла в воздухе. Листок бумаги на столе слегка повернулся.

– Сядь на стул. Там у окна.

– Зачем?

– Да что ты заладил, зачем да зачем! – в ее голосе звучало нетерпение. – Я хочу попробовать порисовать – вот зачем.

Я послушно придвинул стул к окну и сел.

– И что мне делать теперь? – я неуютно заерзал на стуле.

– Просто сиди и все, – ручка уже порхала над бумагой.

Как бы не зашел кто-нибудь...

– Мне не двигаться? Или принять какую-то позу?

– Нет, необязательно. Можешь шевелиться и говорить, это не мешает. Расскажи, как тебе живется в детском доме?

– Да нормально живется, – пожал я плечами. – Обычно.

– Просто... У вас тут все такое... убогое, – ручка вдруг зависла над столом. Надя, спохватившись, посмотрела на меня.

– Да нет, ты права, – я оглядел нашу комнату. Три железных кровати со скрипучими сетками вдоль стен. Кровать Кирилла была настолько старая, что сетка под его тяжестью провисала почти до пола, так что пришлось подложить под нее старую деревянную дверь. Теперь она была жесткая, как нары. Но Кирилл, кажется, привык и любил рассуждать, что это полезно для позвоночника. Над кроватями на стенах висело несколько постеров: у Кирила – "Любэ" и "Иванушки", у Игоря – "Алиса", "Наутилус" и Цой. Цой презрительно смотрел в глаза клоуну на стене напротив. Постеры у нас разрешались. Чаще всего они закрывали дырки или трещины. Возле каждой кровати стояло по тумбочке. Моя почти сплошь облеплена наклейками, которые мой предшественник старательно собирал из вкладышей от жвачек "Терминатор". Но она хотя бы нормально закрывалась. Игорю, чтобы закрыть или открыть свою, приходилось вытаскивать гвозди из боковых стенок. В этом имелась и практическая польза: стащить что-то у Игоря было весьма затруднительно. Он называл тумбочку "сейфом" и не желал с ней расставаться. Еще у нас в комнате был письменный стол, такой же старый, как и остальная мебель. Недалеко разместились четыре ободранных стула. Слева и справа от входа в стены были встроены два шкафа для верхней одежды и белья. На окне висели бордовые шторы, а широкий подоконник служил нам дополнительным столом. Мы бы его давно захламили, если бы не постоянные проверки воспитателей.

– Комнаты в Никитском действительно убогие, но все это, в конечном счете, не так уж и важно. В Горянке все было новое, только я бы все равно предпочел остаться здесь.

– К тебе плохо относились?

– Не хуже, чем к остальным, – ответил я, вспоминая, как пришлось ночевать на толчке, когда воспиталка застала ночью на обратном пути из туалета. В том детдоме шастать ночью по коридорам запрещалось, пусть даже по нужде. Я тогда чуть до смерти не замерз в одних трусах. Но уж, по крайней мере, меня не привязывали к кровати и не заставляли гадить под себя. – Карцера здесь нет, и то хорошо.

Надя перестала рисовать и возмущенно посмотрела на меня.

– У вас был карцер? Это как?

– Ну да... Каморка такая в подвале без света и отопления. Пары часов в ней хватало, чтобы навсегда приучиться к порядку и заодно подцепить ангину.

– Жуть! И тебя там запирали?

– Было пару раз.

– А в Никитском тоже карцер есть?

– Нет. Я же говорю, тут просто санаторий. Ребята неплохие, воспитатели вполне адекватные.

– Почему у тебя клоун на стене? Он такой... жуткий, – спросила она неожиданно.

– Это постер одной очень хорошей группы.

– Я немного боюсь клоунов. Поэтому рисую их довольно часто.

– Странная логика.

– Возможно, – Надя забавно потерла нос ладонью. – Но так они как бы под моим контролем. Что хочу, то и сделаю с ними.

– Ты знаешь, что ты ненормальная? – я не смог сдержать улыбку.

– Ну, это же хорошо.

Она нравилась мне все больше и больше.

– А что за группа такая? Что ты вообще слушаешь?

– Да много чего я слушаю, – я пожал плечами. – Чаще всего, наверно, готик-рок, металл, симфонический металл и иногда классику, там где много скрипки или виолончели.

– Ладно, металл я себе представляю – это когда какой-нибудь патлатый мужик страшно воет в микрофон. А симфонический металл, это как?

– Ну, это примерно то же самое, только с оркестром и солисткой с оперным голосом.

Надя рассмеялась.

– Кошмар какой! Я даже представить себе не могу.

– Я бы поставил. Но у меня только плеер... А ты что-нибудь слушаешь?

– Очень редко. И, наверное, ничего, что могло бы тебя заинтересовать.

– Не любишь музыку?

– Люблю... но она меня в ступор вгоняет.

– Это как?

– Я не могу ее слушать фоном. Если я что-то слушаю, то ничего другого делать просто не могу.

– Странно. Я вот все могу делать с музыкой. Даже задачки решать, – я бросил взгляд на свою тетрадь. – Не сегодня, правда...

– А сам ты сочиняешь что-нибудь?

– Ну как сказать... В голове постоянно возникают какие-то мелодии. Но не думаю, что у меня есть талант композитора, иначе кто-нибудь давно бы заметил.

Надя фыркнула.

– С чего ты взял? Какая ерунда! Да мне каждый день говорят, что я чего-то там не могу. Несут какую-то пургу о моих способностях. Говорят так, словно видят меня насквозь. В их головах я уже стою на специальной полочке с биркой на шее, где подробно расписаны все мои характеристики, будто я кукла заводная. Да шли бы они лесом! Только тебе решать, талантлив ты или нет.

Кажется, я наступил на ее больную мозоль. В глазах Нади читалось неподдельное возмущение, и даже злость.

– Да, я согласна, есть люди реально в чем-то талантливые. То есть где-то им изначально дано больше, чем всем остальным. Но разве они всегда умеют реализовать свой талант? Вот чтобы рисовать хорошо, надо не только уметь видеть и фантазировать, надо тупо научиться рисовать, овладеть разными техниками. Надо, чтобы твои руки тебя слушались. Понимаешь? Вот, скажем, возьмет талантливый человек в руки карандаш, нарисует загогулину, и она ему не понравится. Ведь он талантливый, он сразу увидит все недостатки этой дурацкой загогулины, которая у него просто не получилась. Талантливый человек расстроится, разочаруется, и больше никогда не будет рисовать. А что сделает человек, у которого нет этого самого таланта? Он нарисует загогулину и скажет: "О! А мне понравилось рисовать, это интересно. И загогулина получилась нечего так себе...". И он будет продолжать рисовать, он будет учиться. И если ему будет нравиться то, что он делает, научится не только рисовать, но и видеть, и фантазировать... По-моему, талант – это дело наживное.

– А как же гении? Моцарт музыку уже в три года сочинял...

– Да ну и флаг в руки Моцарту твоему! Ну, не Моцарт ты, и что теперь, крест на себе ставить? Слушать всяких идиотов, которые решают за тебя, что ты можешь или не можешь? Тебе нравится что-то, вот и делай.

– Это да... Но а как же признание? Буду я бездарным музыкантом, кому это надо?

– А тут тебе решать... Все зависит от того, чего тебе больше хочется: музыку сочинять, или чтобы тебя везде узнавали и хвалили по тридцать раз на дню. Разницу чувствуешь?

– А если и того, и другого, и можно без хлеба?...

– Реши, что для тебя главное, и двигайся к этому, я так считаю.

– Тебе легко говорить... ты реально круто рисуешь.

– Я рисую круто потому, что я трачу на это по несколько часов каждый день...

– Ну где мне музыкой заниматься? Я даже нот не знаю...

– Ноты – это инструмент, а музыка рождается в голове, не на бумаге. Пойди в библиотеку, найди книжки... Или запишись в музыкальный кружок к Нонне Михайловне.

– Ох... Нет! Только не это. Они там разучивают "Эх, дороги, пыль да туман"... Лучше пусть сразу пристрелят!

Надя рассмеялась.

– Да, тут я согласна! Ну, не знаю... зато ноты разучишь.

– Не, мой желудок этого не перенесет.

– Ну вот, готово, – порхающая ручка опустилась на край стола. – Слушай, я тебя не отвлекаю? Ты вроде сказал, что наказан.

– Да это все математичка, – я слез со стула и подошел к зеркалу. – Наорать на меня пыталась, и теперь я должен решить все задачи из двух параграфов к завтрашнему дню, – я тяжело вздохнул.

– Ой, так я пойду тогда!

– Да нет, все нормально, – забывшись, я сделал шаг вперед и клюнул носом зеркало. – Не уходи пока.

Она заулыбалась.

– Но тебе попадет из-за меня. Я завтра приду, договорились? Опять после уроков.

Я нехотя согласился.

– До завтра, – сказала она и, не дождавшись моего ответа, растворилась в отражении.

– Буду ждать, – сказал я одними губами и тоскливо поплелся обратно к квадратным трехчленам. Бррр...

Надин рисунок лежал в самом центре стола, в углу стояли дата и время. Я взял листок и в очередной раз удивился ее мастерству. Я все время болтал, а на портрете получился задумчивым и глядящим куда-то в сторону. Волосы темные, левый глаз скрыт челкой, падающей на широкие скулы.

Не может быть, чтобы я в таком виде ходил сегодня в школу. Должно быть, поменялся уже после того, как она пришла. Я обернулся, посмотрел в зеркало и вздрогнул. И зачем только я придумал эти глаза? Теперь каждый раз, как в отражении появлялась Надя, они становились ярко-ультрамариновыми. Как мне появиться на люди с такими глазами?

Я сосредоточился и, превозмогая боль, смешал все краски, какие только были в моем арсенале, и окрасил радужки в болотный цвет. Машинально укоротил челку и осветлил пряди волос. Пригляделся. А губы-то какие пухлые. Вот пижон! Я ухмыльнулся, хотя в этом не было ничего забавного.

Именно так работает мой организм – делает все возможное, чтобы понравиться с первого взгляда и уже никогда не отпускать. Стоило лишь пожелать, и я мог примерить любую пару глаз и бровей, изменить форму носа, ширину скул и цвет волос. Цвет кожи, ширина плеч, запах фиалок – все что угодно, дамы и господа. Я мог быть идеальным, а если нужно, полным ничтожеством.

Кем угодно...

Хищником...

И даже сейчас мой голодный организм в поисках пищи, хоть и не может достать Надю с той стороны... Стоп!

Меня словно током прошибло. Точно! Ведь это правда! Пока она там, в зазеркалье, я не смогу ей навредить, не смогу тянуть из нее энергию, как бы она ко мне ни относилась... Что бы ни чувствовала ко мне...

Я даже подпрыгнул от радости.

– Да!!! – заорал я, как ненормальный, размахивая своим портретом.

Легкое прикосновение вдруг обожгло щеку. И шепот прямо над ухом:

– Ищи меня в отражении.

Я замер, в одной руке сжимая листок, а другой придерживая пылающую щеку. Но очарование испарилось, как только в комнату вошел Кирилл.

– Здорóво, – сказал он, бросая сумку с учебниками возле порога и снимая куртку.

– Привет, – буркнул я и вернулся к столу. Притянул назад учебник, и начал вспоминать решение задачи номер десять.

Глава 23

Стоило ли удивляться, что с заданием по математике я не справился. К первому часу ночи в моей тетради красовались семнадцать упражнений к параграфу двадцать, включая те самые, повышенной сложности. Однако, покончив с ними и принявшись за разбор новой темы, я уснул прямо за столом. Проснулся посреди ночи с затекшими руками и ногами. С трудом перебрался на кровать и, не раздеваясь, опять провалился в сон. Разбудил меня Игорь, ткнув в плечо кулаком.

– Че, будильника не слышал? – он навис надо мной черным пятном, загораживая голую лампочку на потолке. – Вставай давай. Сейчас воспиталка придет кровати проверять.

– Встаю, – простонал я.

– Ты че, волосы покрасил, пупсик?

– Чего? Оборзел, малой? – я оттолкнул его, встал и начал торопливо заправлять кровать. – Летом выгорают, а сейчас темные. Понятно?

– Да мне-то че, – буркнул он безразлично и вышел из комнаты.

Че-че. Тебе-то ниче, а я так еще пару раз спалюсь, и начнутся проблемы.

Покончив с кроватью, я подошел к умывальнику и позвал:

– Эй, ты тут? – но ответа не последовало.

Наверно, Надя сейчас где-то далеко. Путешествует, затаившись в чьем-то зеркальце, смотрит концерт или танцует на дискотеке. Интересно, если я позову ее снова, услышит ли она? И как громко нужно кричать, чтобы она услышала и пришла?

Постояв так еще немного, я умылся, нацедил на щетку остатки зубной пасты и почистил зубы. Надел свежую рубашку и брюки.

Складывая в сумку учебники и тетради, я придумывал, что скажу Наталье Георгиевне про недоделанное задание. Ни алгебры, ни геометрии в расписании сегодня не стояло, но это не освобождало меня от встречи с математичкой. Рассчитывать на то, что она благодушно примет мою писанину и отпустит с миром, не стоило. Может, попросить кого-нибудь передать ей тетрадь? А что, вдруг сработает? Кого не жалко заслать к паучихе? Я бы заслал Митьку кудрявого, но этот засранец даже на горшок бесплатно не садится. Можно попросить Дениса, чтобы знал в следующий раз, как переигрывать. Но он, вроде, пацан неплохой. Жалко. Попрошу-ка я кого-нибудь из девчонок. Кто там Надю чучелом обозвал? Мальцева, кажется. Она себе скоро шею сломает на задние парты смотреть. Вот к ней и подкачу.

Довольный, что решение проблемы найдено, я отправился на завтрак и в школу.

Кто бы подумал, что конфликт начнется даже раньше, чем я мог предположить. Не успел я появиться в школьном коридоре, как несколько парней из нашего класса зажали меня в углу.

К школьному хулигану Митьке и его шестеркам присоединился Денис – болван с грушей вместо носа.

– Что за цирк был вчера с математичкой? – орал он, шлепая своими варениками. – Она колы прямо в журнал ставила!

– Сидишь, лыбишься, как последняя сволочь, а мы потом за тебя отвечай, да? – Мишка дернул своей лапой ворот моей рубашки. Пуговица пулей отлетела в сторону.

– Мишань, да че ты ему рубашку мнешь? Ему харю мять надо, – подначивал один из шестерок – вечно сопливый Стас по кличке Таракан.

– Ага, шнобель ему поправь, а то сильно длинный, – не унимался Денис.

Пацаны сыпали вопросами, но было понятно, что ответы им сейчас не нужны. Похоже, паучиха в этот раз отличилась особо.

Мое упорное молчание злило их все больше. И вот кто-то осмелился и ткнул меня кулаком в плечо, а потом еще и еще. Не знаю, почему в этот раз я не включил свое обаяние. Частенько это спасало в подобных ситуациях. Во мне проснулось нелепое злое упрямство. Мне захотелось стать, как они, жить по их правилам и действовать их методами. А проще говоря, мне захотелось подраться.

Никогда еще меня так не били. Мы катались по полу, как стая бешеных псов. Сначала все удары предназначались мне, но желающих поквитаться было так много, что неизбежно кто-то промахивался. В какой-то момент каждому из нас стало неважно, что явилось причиной драки, и кто чей противник. Мы схлестнулись и перемешались, превратились в сплошной комок остервенелой ярости.

В бешеном исступлении, испытывая все нарастающий восторг, я раздавал удары направо и налево. Защита давно перешла в нападение. Саданув ниже солнечного сплетения рыжему Ваське из параллельного класса, я спешил выбрать новую жертву, но тут же был раздавлен чьей-то мощной тушей. Рамазанов, как дорожный каток, подмял под себя и принялся методично выколачивать дух. Хилые тумаки, которыми я беспорядочно сыпал по этому детине, были ему как слону дробинки. В отчаянии я схватил его за бока и впился пальцами чуть ниже подмышек, куда мог дотянуться в своем незавидном положении. Рамазанов конвульсивно задергался и завизжал, как баба. Я повалил его на бок и, сунув для верности кулаком в жирную харю, рванул в самую гущу битвы, где заметил Сашку.

Тот оседлал прыщавого Петьку, который был почти на голову выше моего друга, и отчаянно мутузил верзилу деревянной линейкой. Он каким-то чудом держался на Петькином загривке, как на необъезженном жеребце во время родео. Оторванный рукав Сашкиной рубахи трепыхался, словно знамя победы.

Воробей как раз замахнулся для нового удара, как случайный тычок в спину лишил Сашку его шаткого преимущества, и вот он уже лежал на полу, уворачиваясь от размашистых Петькиных затрещин.

Я шагнул на подмогу Воробью, но чья-то рука схватила меня сзади за шиворот. Не задумываясь, я развернулся и саданул со всего размаху по усатой роже. И тут же понял, что это рожа эта, не рожа вовсе, а лицо нашего учителя биологии – Василия Степановича. И лицо это было очень серьезным. Шея вся пошла красными пятнами. Рот Василия Степановича как-то уж очень широко открылся, и словно в замедленной съемке вырвался из этого рта низкий, гортанный вопль, больше похожий на рык разъяренного льва.

– А ну, всем стоять! Стоять, я сказал! – и мы остановились. Постепенно народ начал подниматься, отряхиваться и приводить себя в порядок. Я посмотрел на поле битвы. Оказалось, что драка растянулась на половину школьного коридора. За каких-то пять минут мелкая потасовка, центром которой был я, приняла масштабы стихийного бедствия.

Теперь все понуро стояли и слушали речь Василия Степановича о том, какие же мы мерзавцы. Однако мерзавцы эти, утолив жажду крови, переглядывались и улыбались друг другу. В эту минуту мы были в одной банде, все друг друга любили, и отчего-то безумно уважали. Я чувствовал нашу железобетонную сплоченность.

Биолог нес что-то про гуманность, человечность и разумность. Все слова слились в бесконечную нудную песню, которую мозг упорно отказывался переваривать. Наконец Василий Степанович иссяк, и все начали расходиться. Я хотел было отыскать Сашку, но огромная рука учителя вцепилась в мою выше локтя.

– А с тобой, Невинный, мы еще не закончили, – прошипел он у меня над ухом.

Василий Степанович отконвоировал меня в учительскую, где группа в строгих костюмах, галстуках и капроновых чулках обрушилась на меня лавиной упреков. Наверно, все учителя параллели собрались в этом просторном кабинете. Наталья Георгиевна была в первом ряду. Помедлив секунду, я полез в сумку, достал тетрадь с домашним заданием и протянул ей.

– Вот наглец! – были мне наградой слова математички.

Ситуация накалилась до предела. Наконец один из учителей спросил:

– Вы звонили в Никитский?

– Да, – ответила директриса. – Юрий Михайлович будет с минуты на минуту.

Ну вот, мне конец! Опять новая школа, или даже новый детский дом... Эта мысль мгновенно привела меня в правильное настроение и помогла сосредоточиться. Нужно сделать все, чтобы им понравиться. И пусть здесь математичка, которая уже точно поймет, с кем имеет дело, мне плевать.

Я поправил челку, одновременно вглядываясь в учителей и выявляя их предпочтения. Почувствовал, как синяк под глазом стремительно побледнел. Царапины на шее и носу втянулись, будто их и не было. Я потер руки друг о друга, и ранки на костяшках пальцев мгновенно затянулись. Лицо зарумянилось. Глаза посветлели и увлажнились. Мои волосы были слишком темными. Сейчас бы подошел светло-русый, однако такая перемена была бы очень заметной. Придется оставить их как есть, но челку можно укоротить. Я быстро провел рукой, пропуская между пальцами пряди и одновременно втягивая волосы. Наталья Георгиевна злобно фыркнула, но что она могла сказать или сделать? "Посмотрите, он меняет свою внешность прямо у вас на глазах!" Кто в здравом уме поверит в это?

Я посмотрел ей прямо в глаза, состроил раскаивающуюся мину, захлюпал носом и каждую секунду был готов пустить слезу.