355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Радецкая » Нет имени тебе… » Текст книги (страница 9)
Нет имени тебе…
  • Текст добавлен: 17 сентября 2016, 20:31

Текст книги "Нет имени тебе…"


Автор книги: Елена Радецкая



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

21

Есть у меня одна особенность: не прилагая никаких усилий, оказаться в эпицентре чужого скандала. И ничего меня не учит. Хотя это так просто, грядет скандал – отойди, не ввязывайся.

Зачем прикрывать Анельку, если это грозит размолвкой с Зинаидой? Какое мне дело до их отношений и проблем, и какой смысл в этом прикрытии? Зинаида все равно узнает, куда она ездила со своей распрекрасной мамашей. Анелька говорит, в прошлом году из-за этой поездки чуть не подрались, Зинаида вопила: «Только через мой труп!» Когда все-таки уехали, изорвала на мелкие куски нижнее белье, которое шила Анельке в приданое. Но когда вернулись, была тиха, ни о чем не поминала и не спрашивала.

А ведь она психопатка! Или истеричка? В любом случае с кроткой Зинаидой не все в порядке, и тем более не надо лезть в их дела. Но я уже влезла. Зинаида сказала мне:

– Я все время вспоминаю наш первый вечер. Вы тогда спросили, почему я не наполню этот дом жизнью? Я думала над вашими словами и вдруг поняла: а ведь это сделаете вы! Вас мне бог послал!

Ой, как она заблуждается. Безусловно, я наполню этот дом жизнью, но принесет ли она кому-нибудь счастье?

В Духов день сияло солнце. Чтобы удалить Зинаиду из дома, попросила съездить со мной на Петроградскую сторону (у них она – Петербургская), уверив, что в голове крутится название улицы Плуталовой. Может быть, я там жила? Она сразу согласилась, но собиралась, как всегда, долго. Сначала нужно было отправить почту, потом дать Наталье указания, попить чаю, найти перчатки и т. д. И только тогда она послала Егора за извозчиком. Анелька совсем извелась, дожидаясь, пока мы выкатимся. Интересно, что Серафима, осведомленная о нашем заговоре, по-прежнему меня не замечала.

Наконец мы с Зинаидой отправились в поход. Честно говоря, я тоже извелась, так мне хотелось на Петроградскую. Мой дом на улице Плуталовой построят через половину столетия, но я все равно ожидала встречи с чем-то родным. Хотела этой встречи и боялась.

На улице тепло, но сильный ветер. Он шумит деревьями в Летнем саду, где уже собралось общество, окутывает облаком пыли пустынное Марсово поле (у них – Царицин луг) без вечного огня в честь революционеров, без кустов сирени. А потом я наконец-то увидела Неву. Это было самое чудесное впечатление за все время, что я провела в старом Петербурге. Уличная суета, камень, грязь, навоз, неуклюжие и шаткие, гремучие экипажи, вывески, словно пошлые фантики, залепившие фасады домов, бессчетные кабаки, рюмочные и трактиры, нищета и убожество, торчавшие из каждой щели – все исчезло, утонуло в небесной и речной синеве, растворилось в праздничном блеске воды, взвихряемой яростным ветром. И не пошлые фонтаны, которые у нас уродовали Неву, заслоняя вид на набережные, а стройные парусные суда, прекрасные, как морские птицы, и деловые ворчливые пароходы, трогательно дымящие высокими трубами, яхты и лодки украшали ее. Вот уж действительно, главный и лучший проспект города.

Слева Дворцовая набережная и стрелка Васильевского острова. Впереди Петропавловская крепость. Все на месте. Все даже лучше, чем можно было представить, потому что освободилось от лишнего, наносного. Особенно справа – на Выборгской стороне, где толпились стеклянные высотные уроды. А на Литейном не было зловещего Большого дома – обиталища КГБ. Даже «Крестов», следственного изолятора, еще не было! Зато Смольный собор прекрасно смотрелся. И взирала я на этот «очищенный» от наслоений времени Петербург с необычного ракурса. Троицкий мост, по которому мы ехали на Петроградскую сторону, оказался «наплавным» – низким, подрагивающим деревянным настилом с перилами, лежащим на пузатых барках! И здесь я впервые почувствовала, что это мой город, пусть другой, но тот самый, который я люблю.

Эйфория, в которую я впала, не прошла и на Каменноостровском, хотя здесь узнать нельзя было ничего. Не оказалось ни памятника «Стерегущему», ни мечети с голубыми самаркандскими куполами, ни станции метро, ни великолепных доходных домов с горделиво вздымающимися башнями. Это была широкая пыльная дорога на острова, на дачи, с деревянными домами, садами и огородами по сторонам. Но я не почувствовала разочарования, а приняла все это как должное. Если бы не извозчик, поворот на Большой проспект я бы пропустила. А Плуталову улицу и извозчик никак не мог найти. Кстати, Плуталова получила свое название не от глагола «плутать», а от фамилии владельца распивочного заведения. Плуталовского кабака мы тоже не обнаружили, а сама деревенская улочка, которую я сочла Плуталовой, пробуждала во мне ровно столько же ассоциаций, сколько и соседние: справа – Ординарная, слева – Бармалеева, Подрезова, Подковырова и т. д. То есть никаких. Вглубь улицы я не пошла. Сказала ей: «Salve!» Все-таки не чужая! И тут меня разобрал смех. Зинаида сказала, что, разумеется, на этой убогой улице я не могла жить. А я потребовала ехать на Карповку. Возможно, с этой речкой у меня что-то связано.

Еще бы! Здесь случилось множество разных разностей. Здесь стоял «кривой» дом – великолепный образец конструктивизма, где жил наш учитель физики с круглыми, как у филина, глазами. Я была в него тайно влюблена, а он был тайно и несчастливо влюблен в учительницу литературы. Все знали о его любви, но тактично помалкивали, потому что физик был женат, и литераторша – замужем. А еще на Карповке я впервые поцеловалась с мальчиком в садике дома, где жил и в блокадную зиму умер от голода художник Филонов, и откуда его сестра отвезла на саночках его работы в Русский музей. Много всякого связано у меня с Карповкой, как и со всей округой. Конечно, нет моей Карповки в гранитных берегах, и Филонов еще не родился, и монастырь Иоанна Кронштадского не построили. Травяные откосы живописной речки желтели одуванчиками и сурепкой. По берегам – дачи. Деревянный мост тоже наплавной. Посидеть на травке нельзя, земля холодная и влажная. И ветер сильный: мотает деревья, запорашивает пылью глаза, пытается рвать одежду. Зинаида жалуется, что продрогла, а мне ничуть не холодно.

Состояние взвинченное, на обратном пути, не усидев в пролетке, выскочила и пошла рядом, почти побежала, так что ветер гудел в ушах. То, что я испытывала, с натяжкой можно было назвать восторгом, но с примесью тревоги и тоски. Наверное, чтобы унять мой жар, требовался не просто ветер, а настоящая буря с ливнем и наводнением. Вот что было бы мне в помощь. Гром и молния!

Бедная Зинаида, вероятно, решила, что я тронулась умом. Забралась в пролетку. Лошадь пошла быстрее, но по мне все равно медленно. Нагнавший нас человек на бегу что-то крикнул извозчику, только мы с Зинаидой не расслышали что.

– Гостиный двор горит! – гаркнул наш извозчик и стеганул лошадь.

И тут я заметила, что все устремляются к центру. Мы, разумеется, тоже. Зинаида причитала: «Батюшки святы, что же это делается…» Чем-то должна была разрядиться моя неуемная тревога. Я призывала наводнение – случился пожар. Не знаю почему, но мне было весело.

От Марсова поля (Царицина луга) мы еле двигались в пробке среди экипажей и бегущего к Невскому народа. Летний сад представлял собой ужасную картину: дикая давка и неразбериха, крики и визг, публика стремится к выходу, кто-то падает, кого-то поднимают, под напором тел люди валятся с высоких травяных берегов в Лебяжью канавку, встают, пробираются по пояс в воде, карабкаются по откосам, чтобы выбраться. Разорванные платья, мятые шляпы и цилиндры, какую-то расфуфыренную грузную мамашу тащат под руки, у нее отказали ноги. Зинаида бледна, как мел. Знала бы она, где в настоящий момент находится ее родня. Я вглядываюсь, надеясь их увидеть, но напрасно.

Народ все прибывает, он валом катит прямо по мостовой, кого-то придавили, кого-то ушибли каретой. Ветер раскачивает на думской башне зловещую связку из трех черных шаров, указывающих, где пожар. В перспективе Садовой улицы все выше поднимаются и набухают клубы черного дыма. Теперь уже ясно, что горит не Гостиный, а Апраксин двор. На Садовую на всех парах несутся телеги, запряженные тройками и парами лошадей с пожарными в блестящих касках, похожих на древнеримские, с бочками, лестницами, с какими-то приспособлениями. Несутся с шумом, бьют в колокола, чтобы дорогу уступали. Навстречу бегут торговцы, увешанные тряпичным товаром с головы до ног, едут повозки с мебелью и коврами, пролетки, набитые тюками, даже кареты на крышах везут груды шуб и платья. Свободных извозчиков не достать. Тут мы и попрощались с нашим, чтобы уступить экипаж купцам. Не из человеколюбия, иначе нас бы просто выбросили оттуда.

Лавки в Гостином закрыты, в аркадах второго этажа толпятся люди, боятся, что у них тоже загорится, а понизу движется процессия с образами и молитвенным пением. Дым застилает солнце, нас окружает неестественный страшный сумрак, крупными хлопьями летит пепел. Последний день Помпеи! Говорят, что полыхают лесные склады на Фонтанке и поймали какого-то поджигателя, который брызгал горючим на заборы. Вроде бы загорелось сразу в нескольких местах, и огонь быстро пошел пожирать лавки, палатки, ларьки, прилавки под навесами, а на лесных складах разгулялся вволю. Улица перед Апрашкой завалена узлами, корзинами, бочками, из окон второго этажа, откуда вырывается пламя, продолжают выбрасывать вещи. Штуки ситцев и шелков разматываются в полете и полощутся, вьются, как фантастические стяги, а внизу собирают все это и волокут в покрывалах, в тележках, на носилках. Спускают на веревках мебель. Сверху летит огромный окованный железом сундук. Вопли: «Раздайся!» «Батюшки, раздавили-и-и!» «Уйди с дороги, пьяная рожа!» «Карау-у-л!» Страшно рыдает, вжавшись лицом в стену, какой-то мужик.

Прилегающие к Апрашке переулки перекрыты солдатами, ездят конные казаки, ахают зеваки, мечется среди толпы, заливаясь лаем, обезумевшая собака. Треск, вопли, плач, брань. Истерический крик: «Святые угодники! Петербург жгут!» «Со всех концов подожгли!» Где-то стреляет пушка. Пожарные с водой и насосами не могут въехать в узкие ущелья рыночных лабиринтов, на Садовой качают воду и пускают тонкие струи из пожарных кишок в разъяренное пламя, но это все равно что п и сать в пылающий костер в надежде его затушить. Огонь будет свирепствовать, пока не утолит голод, пока не выжрет все, что может, лоскутные и ветошные, меховые и табачные, мыльные и свечные ряды, он не успокоится.

Дьявольский карнавал!

Кое-как минуем Ассигнационный банк, я волочу Зинаиду за собой, она почти висит на мне, и продвигаемся мы очень медленно. Апрашка угрожающе гудит и дышит жаром, мостовая под ногами так разогрелась, что жарко подметкам.

Кто-то орет: «Литейную подожгли! Коломна горит!» И в ту же минуту раздается оглушительный взрыв, густой столб черного клубящегося дыма взвивается над дымным войлоком, накрывшим весь район. Зеваки-всезнайки толкуют, что огонь добрался до пороховых и оружейных магазинов. Зинаида моя оседает на землю, я с трудом успеваю ее подхватить и продолжаю тащить дальше и дальше от пожарища, усаживаю на какой-то ящик, обмахиваю своей шляпкой и снова волоку по направлению к дому, а потом она и сама начинает успешно передвигаться. Коломна не горит, мы бы увидели. Страшное дымное облако осталось за спиной, а крики слышны, и отчетливый запах гари ощутим. За Сенной уже народу не видно, все на пожаре.

Когда мы подходим к нашей улице, то обнаруживаем, что со стороны канала движется комическая парочка, похожая на опереточных нищих: старуха в коричневом порванном платье припадает на одну ногу, и растрепанная простоволосая девица с чумазым лицом колыхает кринолином, с которого свисают клоки когда-то розово-фиолетовых воланов. Зинаида сразу все поняла, Анелька завыла в голос, а меня разобрал смех, и я пыталась делать вид, что закашлялась. Зинаида голосила об отсутствии гордости, совести и еще чего-то, Серафима орала про монастырь, куда Зинаида хочет спровадить кузину. Но я перекричала всех, даже Анельку.

– Перестаньте, – воззвала я. – Кругом ужас, а мы живы и здоровы, и дом цел! Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке!

За руки никто не стал браться, но все разом замолкли, а мегера, как мне показалось, уставилась на меня с благодарностью. Однако через минуту Анелька, всхлипывая и показывая на клочья юбки, заревела с новой силой.

– Да пропади оно пропадом! – воскликнула я. – Не стоит это платье твоих слез, у тебя еще будет много платьев и хороший жених!

Умиротворила всех, как могла, но более всего меня радовало потепление в отношениях с Серафимой.

Все были настолько взбудоражены, что даже о послеобеденном отдыхе никто не вспомнил. Только о пожаре и говорили. Анелька рассказывала, какого страху они натерпелись в Летнем, как люди бежали, давили друг друга, кто-то лишался чувств, а негодяи срывали с дам жемчуга и бриллианты, а одной девице порвали ухо, выдернув из него сережку. Наши в обморок не падали, а Серафима даже проявила немалую смекалку: увидев разбой, она отстегнула замочек на Анелькином колье, и оно скользнуло за корсаж платья.

Егор и кухонные бабы приносили сведенья, собранные на улице. Пожар свирепствовал по-прежнему и как будто бы перекинулся на другую сторону Фонтанки, где были дровяные склады. И якобы, идут расправы над поджигателями, хватают всех, не разбираясь, правый или виноватый. А еще говорили, что вовсю разошлись мазурики и разбойники. Вместе с пожарными прут в самый огонь, чтоб поживиться купеческим добром. В грязи валяются разбитые бочки с кофе, головы сахара, люди набивают карманы миндалем и собирают горстями рассыпанный чай.

– Съестное брать не грех, – констатировал Егор. – Все равно прахом пойдет.

Вечером заявился доктор, уставший, но такой возбужденный, что казался веселым. Он только забежал домой умыться, сменить одежду и к нам. Был на пожаре, качал воду. Говорит, на Садовой страшное пекло. Пожарные совсем обессилели, доброхоты подвозят им хлеб, вино, калачи, а воду качать помогают все без различия классов и состояний: и офицеры конной гвардии, и пажи (рядом Пажеский корпус), и студенты с гимназистами, и профессора. Жандармы еле сдерживают толпу любопытных, люди пятятся, падают на груды наваленных вещей. Мародеры разгулялись. В наружных зданиях Апраксина бьют окна, ломают двери, лезут по водосточным трубам, выкидывают шубы, шапки, сапоги. Над Щукиным двором – целый ураган пуху. Разбитые бочки с яблоками, грушами, апельсинами…

– Толпа – дитя! Ей нужен пример старшего, чтобы подвигнуть на доброе или злое, – взволнованно говорил доктор Нус. – Многие извозчики плату не берут, с Литейной безвозмездно прислали четвероместные кареты. Сейчас все в огне, настоящий ад.

Вместе с доктором мы отправились на Фонтанку, к Египетскому мосту. Самого пожарища отсюда видно не было, но все небо заливало багрово-пепельное зарево, густое, колышущееся, как кисель. Какой-то пьяный орал дурным голосом: «Грудь моя полна тоской, а ночь такая лунная…» Время от времени Анелька принималась плакать, и я знала, что это не только последствия пережитого дня, она мне шепнула, что шелковоусый Владимир не явился на свидание, возможно, они поздно прибыли и он не дождался. А Зинаида беспокоилась из-за отсутствия Белыша, боялась, что Дмитрий живет в переулках возле Апраксина или на Фонтанке.

– Господи, – лепетала она, – пусть их не тронет пожар, пусть сохранит их.

22

С утра все нервные. Анелька бегает по саду. Глаза полные слез. Письма от Владимира нет.

– Могли же его отправить в командировку? – тщетно пытаюсь ее утешить. – Их же посылают куда-нибудь по службе?

– Он бы нашел способ сообщить…

Письма от Дмитрия тоже нет. Зинаида по этому поводу сходит с ума. Наталья дежурит у окна. Повсюду тошнотворный запах пожарища.

Что происходит, понять совершенно невозможно. Утверждают, что ночью пожар был остановлен возле Пажеского корпуса, ранним утром – меж Чернышевым мостом и Загородным, а… Апрашка по-прежнему горит! Кажется, небо уже никогда не будет голубым, в него въелся зловещий пепельно-розовый оттенок.

Серафима, выглядевшая вчера прирученной, вернулась в исходное звероподобное состояние. Я слышала, как она говорила Зинаиде, что скоро все в доме станут плясать под мою дудку и выполнять мои требования, чуть я рот открою. Вот стерва! Я сказала Зинаиде, что пойду и посмотрю, что творится на Садовой, Зинаида идти боялась, но в результате потащилась за мной.

На Садовой картина ужасная: черные, закопченные, полуобрушенные фасады рынка с зияющими дырами окон и арок. За этой жуткой декорацией все еще что-то горит и клубится дым. По улице не пройти. Раскаленный булыжник, поливаемый водой, превратился в крошево, смешавшееся с пылью, сажей и водой, все забросано головешками, обгорелыми досками и рамами, остатками калеченой мебели, ящиками, бочками, тряпьем, однако кто-то бродит здесь, что-то выискивает. У ворот рынка солдаты.

Мы свернули к каналу, потом вышли на Большую Мещанскую, а там поймали пролетку и доехали до Невского. Мы собирались вернуться домой через Фонтанку, но туда не въехать, все перекрыто. И все-таки на Фонтанку мы попали. Прошли через Катькин садик. Садик – есть, а вот памятника Екатерине не оказалось! Александринка – есть, улица зодчего Росси – есть, и более того, на ней все, как у нас. А Екатерины с сидящими у нее под юбкой Потемкиным, Румянцевым, Безбородко и пр. – нет. Слава богу, кони на Аничковом мосту на месте!

На мощеной площади возле Чернышова моста (где у нас был сквер с бюстом Ломоносова) на сундуках, узлах и перепачканной мебели сидели погорельцы. У стен были расставлены иконы, снятые с рыночных ворот. Все в саже, в грязи, все засыпано бумагой – полусожженными «делами», которые выбрасывали из окон Министерства внутренних дел. Ветер листал их, шевелил, разносил страницы. Погибли не только Апраксин и Щукин дворы, но и десятки жилых домов на огромном пространстве. А пожарные команды продолжали работу, заливали тлеющие угли, там и здесь вздымались мощные струи дыма, выныривали языки пламени. На другой стороне Фонтанки, словно декорации, стояли страшные черные остовы домов с проваленными крышами и торчащими балками, обугленные скелеты деревьев.

По всей округе в окнах уцелевших домов были выставлены иконы «Неопалимая купина» – защитница от пожара. Неопалимая купина – несгораемый куст. Но почему изображен не куст, а богоматерь с младенцем в перекрещивающихся ромбах? Зинаида не знала. Она рвалась домой, потому что ожидала письма. И точно – Белыш принес письмо, которое Дмитрий так же, как и мы, писал накануне.

«Какой страшный день, какая страшная ночь! Я видел настоящий ад, иначе не скажешь. Картины пожара до сих пор стоят перед глазами. На Фонтанке купцы сбрасывали товары на каменные спуски, деревянные плоты и прямо в барки, которые канатами тянули к Аничкову мосту. Тогда еще можно было что-то спасти. Но вскоре крупные искры, носимые ветром, и целые головни, выстреливающие в сторону Фонтанки, стали поджигать груженые суденышки и дровяные дворы, навесы и дома на другой стороне реки. Народ отчаянно противостоял огню, бегая по крышам, и сбрасывая эти смертоносные факелы, но силы были не равны. Рынки горели гигантским остервенелым костром, Фонтанка пламенела, у Чернышева моста полыхало. Масса людей, еще сегодня утром полагавшая себя состоятельными и счастливыми, вмиг оказались в самом бедственном, а кто-то и в безвыходном положении. Но, глядя на человеческое горе, на беспомощность прекратить этот чудовищный, адский фейерверк, я не мог не думать о Вас, о том, что и Вы тоже поспешили сюда на страшное зарево, что я могу всякую минуту увидеть Вас, и я вглядывался в лица, я искал Вас. Я тревожился, не коснулся ли пожар Вас впрямую. Хотя за почтовым голубем трудно проследить, я предполагаю, что дом Ваш где-то за Сенной и пожар его не затронул.

Я обещал Вам написать продолжение моей истории, но сегодня предаваться воспоминаниям нет никакой возможности. То и дело выхожу в сад, проверяю, не стихает ли ветер, и смотрю на воспаленное, багровое небо. С Вашим портретом, за который сердечно благодарю, я не расстаюсь, то и дело смотрю на него и думаю: неужели Вы и вправду запечатлели себя или посмеялись надо мной и нарисовали ангела?»

Мы тут же отправили голубя с готовым уже письмом, и в этот день успели получить еще одно.

Дмитрий тоже совершил сегодня экскурсию на пожарище и ходил по тем же местам, что и мы. Он прошел по Садовой, куда мы не рискнули сунуться, и писал, будто чугунная решетка Ассигнационного банка, что напротив Апрашки, расплавилась и прогнулась, а цоколь ее растрескался и обсыпался. А еще он сообщал, что портретик мой хранит под крышечкой часов, и теперь он постоянно при нем.

Письмо читала вслух Зинаида, и, когда дошла до слов о портретике, голос ее предательски дрогнул.

Пожар продолжали тушить и на третий день. А утро началось с суматохи в кухне. Сорока принесла на хвосте кухонным бабам известие, будто где-то на ближней к нам улице нашли под лестницей корзину с тлеющими угольями, то есть кто-то хотел поджечь Коломну!

Обстановка в доме была крайне нервозная. Мы с Зинаидой снова ходили на Садовую и Фонтанку, и я поймала себя на мысли, что неспроста стреляю глазами по сторонам. Я искала Дмитрия. А понаблюдав, как Зинаида воровато оглядывается, я поняла, что она занимается тем же.

В ответ на наше беспокойство, не затронул ли его пожар, Дмитрий написал, что живет в переулке меж Фонтанкой и Загородным проспектом, далеко от бушевавшего пожара, в тихом, почти нежилом районе, чтобы удобнее было держать голубей. Дом, который он снимает, стоит в большом запущенном саду, где он неделю-полторы назад слушал соловьиное пение и концерты лягушек, обитающих в пруду. А рядом – неработающие торговые бани и сады Целибьева.

– Сады Целибьева! – говорили мы кстати и некстати друг другу, как пароль, и заговорщицки смеялись.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю