Текст книги "Нет имени тебе…"

Автор книги: Елена Радецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

23

Пожар догорал неделю, дымились подвальные этажи, а в угольях на рынках уже кто-то копался. Медные и серебряные изделия превратились в огне в слитки металла, и кресты часовен внутри рынка расплавились. Наконец-то появилось сообщение о пожаре в «Полицейских ведомостях». Сгорели тысячи лавок, товару погибло на миллионы, более половины петербургского купечества пострадало, а многих постигло полное разорение. Обнищали посудники, мебельщики, галантерейщики, бакалейщики, книжники, писали, что погорело и было украдено много старопечатных книг.

Потихоньку начали расчищать территорию рынков, но эта расчистка дело долгое, а на обочине пожарища меж тем появились шалаши и палатки. За бесценок продавали обгорелые или намокшие штуки ткани. Анелька с матерью ходили на «развал», но ничего приличного не нашли, а Колтунчики будто бы очень выгодно купили какой-то холст.

Разговоры о пожаре уже надоели, но нелепые слухи, которые газеты почему-то не опровергали, лишь накаляли страсти. И тут трагедия соседствовала с комедией. К трагедиям я отношу расправы над людьми и массовую вспышку панического страха в Михайловском театре. Там, в коридоре райка подрались буфетчик с братом. Кто-то вышел на шум, драчуны испугались и дали деру, а шаги их громко отозвались в здании. И тогда побежали зрители, началась давка. Говорят, мужья покидали жен, какая-то дама свалилась в оркестр, и кто-то выпал со второго яруса.

С комической стороной пирофобии нам пришлось столкнуться вплотную.

Распространилась молва, будто поджигатели мажут пожароопасной жидкостью заборы и, когда их нагревает солнце, они вспыхивают. Все подозрительно осматривали свои заборы, страшное химическое вещество будто бы проявлялось на них пятнами бурого цвета, кругами, подобием иероглифов и даже буквами, теми самыми, которые пишут уличные мальчишки и от которых отворачиваются проходящие мимо женщины. Их, якобы, пробовали стирать тряпкой, но тряпка начинала дымиться. Люди опытные учили смывать пятна горячей водой с мылом, а один умник даже вырубил кусок своего забора с пятном и зарыл где-то возле Крюкова канала.

Я думала, все это анекдоты, пока курьезная история не развернулась у нас под окнами. Колтунчики обнаружили на своем заборе пятна желтоватого цвета и заявили в полицию. Приходили оттуда какие-то расследователи, терли пятна, нюхали, только что на язык не пробовали. В конце концов при большом скоплении окрестных жителей намазанную половинку ворот сняли с петель, положили на солнце и поставили трех караульных, чтобы те наблюдали за химическим процессом, а при воспламенении залили бы створку ворот водой. Весь день они караулили, а к ночи плюнули и под проклятия Колтунихи, обещавшей устроить им козу на возу, ушли спать. А возле створки забора, которую солнце уже не нагревало, всю ночь просидел дворник. Наутро кто-то вспомнил, что на соседней улочке есть забор, выкрашенный охрой. Должно быть, тогда же, проходя мимо Колтуновского забора, маляр похулиганил и вытер о него кисть. Судили-рядили, пока не согласились, что это остатки охры, намазанные чуть не год назад. Створку ворот навесили на прежнее место, предварительно помыв горячей водой.

Все хорошо в меру. Смешное имеет свойство надоедать так же, как и печальное.

* * *

На наши просьбы дописать историю своей жизни Дмитрий тут же откликнулся.

«Продолжу свое повествование и, несмотря на Вашу благосклонность, постараюсь быть сдержаннее. Итак, второй безоблачный период моего детства закончился со смертью деда. Никаких определенных наклонностей, кроме любви к птичкам, кошкам, собакам и прочей живности, что в расчет, разумеется, не шло, во мне не открылось. Отец к тому времени накопил некоторые средства, собирался оставить службу и устроить мою судьбу, а чтобы передать многочисленные свои обязанности, нашел себе честного, основательного преемника, собрал всю отчетность и с бумагами отправился к князю в Италию, взяв с собой меня и дедушкиного слугу Кузьму. Был Кузьма молодой, но необычайно серьезный и дельный парень, с которым я не расставался с тех пор во всю свою жизнь, он и теперь со мной, главный заведующий моим голубиным почтамтом.

Бедный мой отец, не имевший никакого опыта в обращении с ребятишками, конечно же, понимал, как далеки мы друг от друга, а путешествие – лучшая возможность для сближения. Он обещал показать мне какие-то заморские чудеса, а главное – Берлинский зверинец. Однако с самого начала все не заладилось. В дороге отец простудился, и ему было уже не до чудес, все свои силы он собирал на проезд до очередного пункта назначения, там отлеживался, и снова в путь. До Берлина мы не доехали, отец умер прямо в дилижансе, и нас ссадили в небольшом селении, возле церкви. И остались мы с Кузьмой и с телом отца, не зная, к кому обратиться. Немецкий язык, который преподал мне дед, себя не оправдал, но помогла моя способность легко схватывать чужие языки. Хуже некуда, но я все же объяснился, и в конце концов лютеранский священник прочел над отцом свои молитвы, мы прочли свои и похоронили его на окраине сельского кладбища. Сидели мы с Кузьмой у свежей могилы и не знали, как дальше быть, а поскольку свой отчет князю отец считал очень важным, дома нас никто не ждал и изрядная часть пути была проделана, решили мы ехать в Италию. Где она, эта Италия, мы понятия не имели, однако нам указали дорогу, ведущую в Берлин, по которой мы и отправились, то пешком, то на крестьянской телеге или даже дилижансом. Покойный отец в дороге не расставался с портфелем, где лежали бумаги, теперь его не выпускал из рук Кузьма. В пути нас обокрали, и как мы все же добрались до Флоренции, как нашли в 50 милях от нее виллу князя, сейчас даже представить трудно. И вот однажды предстали мы нежданно-негаданно перед незабвенным Павлом Феофиловичем, дикие люди, грязные и оборванные, с волосами до плеч, мальчишка и юноша. С тех пор в России мы с Кузьмой не были тридцать лет.

К тому времени жены князя уже не было на этом свете, а замужняя дочь жила во Франции, внуков своих он видел лишь единожды, так что всю невостребованную родственную любовь отдал мне. Евгений Феофилович нашел хороших учителей и заботился обо мне, как не все родные отцы радеют о чадах, так что истинного сиротства я никогда не ощущал. Попечитель мой был человеком умным и энергическим, светскости, как ее понимают здесь, в нем не было. Долгая жизнь вне казенных правил приучила его ценить частную жизнь, и высшими наслаждениями он почитал занятия искусствами, науками, товарищеские беседы и путешествия. Одним из страстных увлечений князя были почтовые голуби, так и я пристрастился к разведению их, воспитанию и до настоящего времени, где бы ни был, содержу этих чудесных птах.

Вы просите мой портрет, и, поверьте, я даже пытался рисовать его, но успеха не достиг совершенно. А физиономия моя самая обычная, и выгляжу я вполне заурядно, мундир с серебряным шитьем и каска с белым султаном, наверное, сделали бы меня привлекательнее, но и того нет. О своем образе жизни я Вам уже вкратце писал. В свете я не вращаюсь, если я правильно понял Ваш вопрос. Пирушками не увлекаюсь, не по возрасту мне, да и приятелей, охочих до такого времяпровождения, нет. Федор Федорович Брандт, о котором я уже упоминал, ввел меня в общество образованных людей, благодаря его дружескому участию я сделал полезные и приятные знакомства. Вы спрашивали, волнуют ли меня общественные политические вопросы. Да, мне внятны высшие идеалы, служение общественным интересам я почитаю самым благородным занятием. Но каждому определена своя служба, спасать страждущее человечество не мое призвание. По мне главное – заниматься своим делом с пониманием и любовью, каким бы оно ни казалось маленьким, и тогда польза от этого дела будет очевидной, а жизнь, посвященную этому делу, никто не назовет ничтожной. За литературой я стараюсь следить, но не большой в ней знаток, основную часть времени посвящаю чтению книг естественнонаучного и философского содержания. Уж не знаю, то ли Вы хотели услышать, не разочаровал ли я Вас этим откровением?»

24

По сравнению с пожаром все остальные события проигрывают в значимости. Однако они не перестают происходить. Даже не знаю, с какого события начать. Начну с неизбежного. С поста. Он называется Петровский и бывает длинный, а бывает короткий, это зависит от Пасхи, ранняя она или поздняя. В этом году – короткий. А еще говорят, он не строгий. В общем, мои гастрономические потребности ничуть не были ущемлены и более того – возможно, все это даже полезно для фигуры.

Второе событие касается доктора Нуса. Сам он ни о чем не рассказывал, но у Серафимы свои информационные каналы. Доктор пришел к ужину, и все мы сидели за столом, когда Серафима елейным голосом спросила:

– Что же вы, Афанасий Андреич, лучших друзей на свадьбу не зовете? Уж весь околоток судачит на ваш счет, а мы – ни сном ни духом!

Надо было видеть, как у Зинаиды с Анелькой отвалились челюсти и округлились глаза. А доктор насупился и говорит:

– На всякий роток не накинешь платок. Да и что трезвонить, любезная Серафима Иванна? И какая-такая свадьба в наши годы? Бакулаевы всегда были для меня ближе родственников. Уж, конечно, Зинаида Ильинична, вам первой все сообщу, но покамест обсуждать рано. Ближе к зиме и поговорим.

– А что же, Афанасий Андреич, невеста ваших лет? – спросила Серафима.

– Не девчонка, разумеется. Но и не перестарок.

– Еще и наследником обзаведетесь…

– А почему бы и нет?

Серафима снова открыла было рот, но Зинаида ее оборвала:

– Ради бога, тетушка! Какая вы, однако… Афанасий Андреевич нас известит, когда сочтет нужным. – А потом с посветлевшим лицом обратилась к доктору: – Как это хорошо, если вы надумали жениться. Как матушка-покойница была бы рада за вас.

Разговор о женитьбе не продолжился, а, когда доктор Нус ушел, Серафима процедила сквозь зубы:

– Один наследничек уже есть, куда ж теперь его девать?

Потом Зинаида объяснила, что доктор взял Помоганца мальчишкой, вырастил, и теперь он ему как сын. А Наталья мне шепнула, что мальчишка и в самом деле докторский сын, внебрачный, все об этом знают. Зинаида странная, могла бы прямо сказать. Впрочем, она до сих пор делает вид, будто не замечает, что старуха каждый вечер подшофе, и пыталась мне втолковывать, что у тетушки такая манера поведения, словно она в подпитии.

Известие о предстоящей женитьбе доктора явилось для домашних событием номер один и вызвало много толков. Особенно неистовствовала Серафима. Гнусная она баба. Даже доктор говорит: «Чтобы желчь не бунтовала, пейте, Серафима Ивановна, брусничный чай». Бунтует желчь! Иногда она бранится за спиной человека, причем «сволочь» или «холера тебе в бок» далеко не самые крепкие выражения. Выругается злобно, вполголоса, и перекрестит рот. Увидев это в первый раз, я чуть со смеху не умерла. Когда я мимо иду, за моей спиной обязательно пробурчит: «Странно, что ее никто не ищет! Остается думать, будто она упала с Луны». Тоже смешно.

Я привыкла к этому дому и к этому городу. Иногда с моих уст срываются совершенно несвойственные мне слова: «извольте», «п о лно», «как вам будет угодно», «смею заметить», «соблаговолите». Однажды я от самой себя обалдела, сказав доктору: «Чувствительно вам обязана». Я стала говорить, как они! Наверное, когда попаду домой, мне и город покажется странным, и люди. Хотя я уже сомневаюсь, попаду ли домой. Мои прогулки по Большой Мещанской закончились. Гулять-то можно, но по дворам и подворотням шарахаться, как я делала, нельзя. После пожара дворникам предписано всякого подозрительного, кто без дела шляется и что-то высматривает, тащить в полицию. И я подумала, значит, так судьба моя распорядилась, то есть ничего случайного тут нет, хотя все зависит от случая.

Погода не радовала, редкий день обходился без дождя, поэтому мы с Зинаидой воспользовались солнышком и выбрались на прогулку по Невскому.

Из приоткрытого, но занавешенного окошка Зинаидиных жильцов, слышались стуки-грюки, стоны и женские вскрики: «Ох! Ох! Ох, не могу! Ох!»

– Что там творится? – подозрительно спросила Зинаида.

– В жмурки играют, – сказала я. – Там семейная пара живет?

– Да, типографский рабочий с женой.

– Это отмороженный, с деревянной ногой?

– Он самый. Только зачем им в жмурки играть, не ребята. А чего она не может?

Зинаида шла, в недоумении оглядываясь на окно. Смех и грех. Замшелый мир, где встречаются подобные тридцатилетние девы.

Извозчика взяли у Никольского рынка и доехали до Невского. Посетили Пассаж, а потом я потребовала у Зинаиды зайти в трактир «Палкинъ» на углу Невского и Литейного, потому что увидела любопытные витражи, и Зинаида сказала, будто там изображены сцены из книги Гюго, а в трактир ходят одинокие писатели. Но в этом случае Зинаида была тверже скалы: не положено женскому полу ходить по трактирам. Больше Зинаида ни о каких завлекательных местах мне не рассказывала, зато показала большой многоквартирный дом купца Лыткина, где живут артисты Александринки. Лет пять назад там случилось трагичное происшествие.

В этот дом явилась старуха, поднялась на четвертый этаж, бросилась в пролет и разбилась насмерть. А история ее такова. Жила старуха на окраине с воспитанницей, к которой ходил, а потом и посватался молодой почтовый чиновник. Старуха готовила девушке приданое, но никто не догадывался, что настигла ее поздняя страсть, влюбилась она в жениха своей воспитанницы. На другой день после бракосочетания, гонимая безысходной тоской, ушла старуха из дому, бродила по городу, но реки и каналы были скованы льдом, тогда она нашла другой выход покончить с собой. Потом любители острых ощущений ходили смотреть на погнутый кронштейн газового фонаря, который старуха, падая, повредила, а также на пятно, которое так и не удалось вывести окончательно – кровь всосалась в рыхлый песчаник пола. Говорили, будто старуха появляется по ночам на лестнице и раскрывает объятия запоздалым квартирантам.

Эта история поразила мое воображение. Нет повести печальнее на свете… Вот о чем можно было написать Дмитрию и порассуждать, как странно устроен мир: любовь старика к девушке вызывает душевное сочувствие и представляется чуть ли не трогательной, если же немолодая женщина полюбит юнца, это кажется неприличным и в лучшем случае вызывает брезгливую жалость.

Вернулись мы домой, потому что замерзли. Как говорит доктор Нус о нынешней погоде, демонстрируя свою просвещенность: «Наше северное лето – карикатура южных зим». Финал же нашей поездки был ошеломителен. На лестнице нас встретила Наталья и сообщила: «Анна умерла». Кто такая Анна? Оказалось, жиличка, жена отмороженного типографа, того, что с деревянной ногой. В дальнейшем выяснилось, что у нее был заворот кишок, умирала она в муках.

Спала я отвратительно. Никогда мне не доводилось ночевать с мертвецом в одном доме. И хотя комната отмороженного была не подо мной, все время мерещилось заупокойное пение и стук деревяшки, будто отмороженный ходил вокруг стола, на котором лежала покойница. Но не я одна бодрствовала на нашем этаже. Явилась Зинаида и забралась ко мне в постель. Ее била дрожь, и она тихо поскуливала. Я закутала ее своим одеялом и гладила по голове.

* * *

Господи, как же я устала, как хочу домой. Где ты, где ты? Я призывала тебя, но ты даже во сне перестал являться.

Проснувшись утром, я заплакала. Это плохой знак. И тогда я подумала, нет, милые друзья, плакать вы меня не заставите! Кто такие «милые друзья» – понятия не имею. Наверное, так я к судьбе обратилась. Вытерла глаза и, хотя слезы продолжали литься, запела:

 
– Когда воротимся мы в Портленд,
мы будем кротки, как овечки,
но только в Портленд воротиться
нам не придется никогда.
 

Плакала, пела и улыбалась. В комнату заглянула Зинаида, нерешительно вошла, уставилась на меня и вдруг тоже смущенно улыбнулась. Ее старушечье личико разгладилось и стало на минуту юным и красивым.

– Где это – Портленд? – спросила она, наверное, подумала, что я вспомнила, где мой дом.

Ладно, пусть все идет своим чередом. Прочь, мерехлюндия!

25

Мне казалось, если захочу, то смогу любого человека склонить в свою пользу. На Серафиму мои чары не распространились, а дружба с Зинаидой по-прежнему выводила ее из себя. Она неслучайно предполагала, что у нас есть секрет, и пыталась ножницами вскрыть запертый ящик Зинаидиного бюро, где хранилась шкатулка с письмами Дмитрия. Ее застукала Наталья, а Зинаида после этого завернула письма в платок и каждый день перепрятывала: то в комод под белье положит, то в сундук, то в Натальин чулан. Надо сказать, что она беспрестанно их перечитывала, а когда думала, будто я не вижу, прижимала зачитанные клочки папиросной бумаги к своей горбатой куриной грудке, где трепыхалось ее горемычное сердечко. Вот бедняга! Но я тоже с нетерпением ждала писем Дмитрия. В нашей пустой жизни они явились большим развлечением. Только о чем ему писать, я уже не знала, все, что могла придумать, уже придумала.

«Меня тревожит мысль о том, что Вам, человеку с такой сложной и богатой впечатлениями жизнью, скучно переписываться с особой совершенно ординарной, живущей заботами и впечатлениями сегодняшнего дня».

«И сам не заметил, как привык получать Ваши замечательные письма, а когда они задерживаются, тревожусь. – отвечал Дмитрий. – Не кокетство ли с Вашей стороны называть себя ординарной? Меня удивляет и радует живой отклик на всякое событие, и серьезное, и незначительное, что говорит о присущем Вам уме и неравнодушном сердце. Как прелестно Вы описали караульных, стоявших над снятыми с петель воротами перед домом Колтунчиков! До сих пор, перечитывая, я смеюсь над этой потешною историей и неизбывной глупостью человеческой. Пишите мне, пишите о своих заботах и впечатлениях…»

Я бы ему и про Серафиму с Анелькой написала, но на эту тему наложен запрет.

Совершенно неожиданно в темной лавочке букиниста я нашла «Дон Кихота» и заставила Зинаиду купить книжку, хотя и подозревала старомодно-корявый перевод. Как давно я не путешествовала по Испании! Со мной не было моих чудесных книжек с картинками, которые помогали мне попадать в разные города и вспоминать то, что стерлось в памяти! Но кое-что я помнила и без книжек. На второй странице «Дон Кихота» меня посетило вдохновение, и я поспешила к Зинаиде, чтобы использовать его на полную катушку.

«Милый Дмитрий! Мне захотелось рассказать Вам о самом замечательном, что случилось в моей жизни, о поездке в Испанию. Только давайте условимся до поры до времени не обсуждать, с кем и для чего я там была, ладно? Будем считать (и это правда!), что мое личное участие в поездке было чисто экскурсионным. Итак, мы заключили договор, что писать я буду только о том, что сочту возможным.

Путешествие было кратким, но, быть может, мысль о его быстротечности и обострила чувства. Когда мы обладаем чем-то, не боясь потери, то вряд ли можем относиться к этому трепетно и восторженно. А я знала, что праздник мой ненадолго. Время путешествия – зима. Маршрут: от Барселоны через Кастилию в Андалусию, а оттуда по валенсийскому побережью обратно. В городах мы останавливались для их осмотра и ночевки, а большую часть времени проводили в дороге. Мимо тянулись оливковые рощи, миндальные и цитрусовые сады, огороды, спящие виноградники и поля – желтые, зеленые, коричневые, красные, ржаво-кирпичные, лежали они аккуратными заплатами на равнинах, холмах и на горных террасах. И так все было ухожено здесь и красиво, что возникала невольная, глупая мысль: смотрит Боженька на этот край и радуется. Про Бога я думала, потому что часто дорога лежала в горах и смотрели мы на окрестность с высоты, откуда и Он смотрит. Горы тоже разного цвета, от серых до красных, поросшие лесом – зеленые, на юге – укрытые снегами и сверкающие на солнце серебром. В пещерах, как стрижи, живут цыгане. На вершинах гор развалины замков и дозорных башен. В долинах – городки и селения, небольшие и невысокие, а посреди обязательно несколько колоколен. Мелькают виллы, кладбища за глухими стенами, над которыми возвышаются кипарисы. Пасутся стада овец, коз, несколько лошадей или коров, ослик… Я не могла оторваться от этих картин, я хотела ехать и ехать, смотреть и смотреть на них всю свою жизнь.

Характер испанцев, как мне рассказывали, доброжелательный и гордый, темпераментный, но выдержанный. И все это так. А еще они очень вежливы: «Доброе утро», «пожалуйста». Гостиницы были прекрасные, но мы туда только ночевать приходили. Выше всяких похвал – еда. Мне понравилась национальная кухня и особенно продукты, которых на севере в изобилии нет. А вообще-то мне нравилось все, а если и нет, я предпочитаю не вспоминать об этом.

Темнело рано и мгновенно. Кажется, сумерек испанцы не знают. В Барселону приехали затемно, однако до ужина успели побывать на площади с «поющим фонтаном». Он огромный, круглый, похожий на гигантскую клумбу из мириадов струй, принимающих разные формы и бьющих под таким напором, что вода кажется пухом. Этот фонтан подсвечивается и постоянно меняет цвет и форму: то поднимается огромным султаном, окруженным множеством султанчиков помельче, то возникает, словно бутон, разрастающийся и раскрывающийся на глазах. Он опадает и умирает, чтобы через минуту возродиться пунцовым початком, окруженным нежно голубым воротником, цвет которого переходит в кремовый, потом в салатный, в лимонный, а сам початок, бьющий в середине фонтана, растет и растет вверх, светлея, лиловея. Иногда он похож на актинию, которая из пурпурной превращается в золотую, сводит и разводит щупальца, рассыпается и расстилается сиреневыми, розовыми и лазоревыми туманами. Все движения форм и красок его струй происходят под музыку и, кажется, по воле Вагнера, Чайковского, Равеля, а также под торжественно-неземную «Барселону» в исполнении знаменитой каталонской певицы.

За «поющим фонтаном» широкая лестница с фонтанным каскадом поднимается в гору к светящемуся дворцу в короне мощных, расходящихся веером, лучей прожекторов. Погода стояла теплая, народу было много, уличный жонглер развлекал публику горящими факелами. Ощущение невиданной красоты и праздничности потрясло меня. Может, я вспомнила дом, обыденность, скуку, слякоть и грязь петербургской зимы, а может, и нет – красота всегда сильно на меня действовала! – в общем, слезы хлынули из моих глаз, и были они благотворны, словно смыли все беды и горькие мысли. А на следующий день я увидела при свете дня белый город, лежащий на зеленых холмах: средневековые петлястые улочки и прямые бульвары нового времени, высокие дома, перепоясанные коваными балкончиками, витринки магазинов, кафе и баров, соревнующиеся в нарядности. Лоджии, окна и плоские крыши были заставлены кадками с пальмами и горшками с цветущей геранью, украшены гирляндами. Но более всего меня потрясла встреча с творениями великого архитектора Антонио Гауди. Описания тут бессильны. Разве можно вообразить фантастический дом, стены которого – бетонные волны, а кованые решетки балконов – переплетение водорослей. Или «Дом костей»: колонны – кости, а балконы – черепа, оставшиеся от пиршества дракона. Сам дракон – это крыша с переливающейся черепицей-чешуей. Над этим изогнувшимся, обтекающим дом драконом-кровлей возвышается башенка с крестом – меч победителя дракона – святого Георгия. На высокой горе, откуда видна вся Барселона, Гауди начал строить город будущего, сказочный сад с извилистыми дорожками, гротами, аркадами и домиками-«пряниками», будто перенесенными сюда из сказок братьев Гримм. А последним, любимым детищем архитектора стал собор, не похожий ни на один в мире. Гауди отдавал ему все силы и следил за укладкой каждого камня. Жил он аскетом: утренняя молитва, работа, вечерняя исповедь, сон. И так каждый день. Ел мало, деньги отдавал бедным. В старости он тяжело болел, похоронил всех родных и большинство друзей. Он перестал следить за одеждой, на улице его принимали за нищего и подавали милостыню, да он и сам ходил «с шапкой» за частными пожертвованиями, на которые строился собор. Ох, как медленно он строился! Последние полгода архитектор оставался ночевать в незаконченном соборе, в мастерской, чтобы не тратить время и силы на дорогу домой. Гауди знал, что ему не хватит жизни, чтобы достроить собор, но это его не печалило. Он говорил: «Мой заказчик не торопится…» Гауди был глубоко верующим человеком. А собор достраивают и по сей день. Это памятник Создателю в виде величественной горы с высокими утесами башен.

Откуда появилась такая фантастическая архитектура: храмы-утесы и галереи-пещеры? Почему Гауди превращал колонны в стволы деревьев, стены домов в морские волны, изукрашивая их блестящей черепицей и яркими осколками керамики? Я догадалась об этом на дорогах Испании, глядя на красную землю, голубое небо, серебристые, перекрученные стволы олив, переплетение мощных ветвей платанов с раскидистыми кронами-крышами. Медовые, коричневые, розовые горы, вымытые и оглаженные дождями и ветрами, вставали башнями, похожими на башни его собора. Другие башни походили на конические средиземноморские ракушки, усеянные пятнышками, словно окошками. (Такую ракушку я привезла в Петербург). Любовь к родной природе возникла у Гауди раньше любви к архитектуре, а потом они крепко срослись.

Кажется, письмо вышло непозволительно длинным. Но в моей жизни мало веселых страниц, так что незаметно для себя я увлеклась незабвенными воспоминаниями, которые могут показаться Вам не столь уж и интересными…»

Зинаида мне мешала, постоянно требуя пояснений, спрашивая, как писать то или иное слово, но потом я перестала обращать на нее внимание и отвечала автоматически, поглощенная своими переживаниями. Что она думала обо мне в связи с неясными для нее словами? Она ведь даже представить себе не могла, что я не умею грамотно писать и для меня загадка, когда пишут «е», а когда «ять», «і» надо писать или «и». Зинаида засыпала меня вопросами, действительно ли я была в Испании? Разумеется, я этого не помнила. Не знаю, не помню, возможно, я об этом читала. Мы засиделись за полночь, потому что я рассказывала ей про Гауди все, что знала, а когда исчерпалась, с большим успехом сочиняла, уже сама не понимая, правда это или вымысел.

На Зинаиду мои испанские рассказы произвели большое впечатление. На Дмитрия – тоже.

«Ясный свет мой, Муза!

Как я был счастлив получить Ваше письмо! Оно показалось мне не просто увлекательным, но обворожительным, и таким неожиданным образом открыло Вашу натуру, что я не сразу смог взяться за перо и, признаться, до сих пор нахожусь под волшебным впечатлением. Мне кажется, я Вас узнал, понял, и в то же время не понял ничего. Все написанное Вами так живо, так странно, чарующе и так удивительно говорит о Вас как о человеке образованном, чрезвычайно любознательном, легком, неприхотливом и ни на кого не похожем. И я не знаю человека более загадочного и необычного. С нетерпением жду продолжения! В Барселоне я никогда не был, но слышал о ней как о городе непримечательном, грязном и полным трущоб. Как легко чужое мнение укореняется в нас и становится непреложным. Как хотел бы я посмотреть на Барселону, на «дом костей» и фонтан, меняющий форму струй и краски под музыку, понять, как он устроен. Я очарован этой неведомой Барселоной. Все это похоже на чудесные сказки Гофмана…»

– Боюсь, мы переусердствовали, стараясь его увлечь и заинтересовать, – сказала я Зинаиде.

Конечно, в Барселоне еще не могло быть свето-музыкальной фонтанной феерии, и сам город, вероятно, трущобный, ведь отстраиваться он начнет лет через двадцать, а Гауди, как я подозреваю, никакой не архитектор в настоящее время, а сопливый мальчишка.

– Почему переусердствовали? Он пишет, что письмо обворожительно…

– Я совсем не уверена, что написанное нами существует на самом деле. Хорошо, что Дмитрий не был в Барселоне, иначе он просто-напросто разоблачил бы нас.

– А Гауди? Вы же так хорошо и много рассказывали о нем! Вы же не могли это выдумать?

– Я и не говорю, что выдумала. Но я не помню, откуда все это взяла, что видела, что слышала или читала.

– И ладно. Хорошо, что он не был в Испании. Но он хочет продолжения, вы придумаете что-нибудь?

Придумывать не стала. Решила рассказать о Гранаде и об Эль Греко, который жил так давно, что уж здесь-то ошибиться было невозможно.

«Как человека с севера, меня, конечно же, поразило вечное лето. Белые города Андалусии! Там нет нужды отапливать дома, зато окна матовые, это спасает от летнего палящего и слепящего солнца. Возможно, в июле-августе здесь ужасная жара, зато декабрь подобен нашему прохладному июню. И все зелено, потому что много хвойных и вечнозеленых деревьев, листьями покрыты кусты и лианы, а некоторые цветут. Фикусы, известные нам как комнатные растения, оказались огромными деревьями Пальмы, акации в завитушках стручков, цветущая мимоза и алоэ растут на улицах. Агаву и опунцию сажают как изгородь. Не все платаны сбросили листву, но она по-осеннему пожелтелая. В Кордове я впервые увидела померанцевые деревья – дикие апельсины, которыми засажены целые улицы и бульвары южных городов. Есть пышнокронные, есть голенастые – на тонких длинных стволах круглые кроны. И все они густо усыпаны оранжевыми шарами. Испанцы не едят померанцы, но собирают и продают в Англию, а там из них делают варенье. На газонах цветут бархатцы, виолы и розы.

Гранада лежит в объятиях одетой снегами Сьерра-Невады, как раскрывшийся гранат, отсюда, как утверждают, и название города. Гранада – последний оплот мавров, здесь похоронены изгнавшие их Изабелла и Фердинанд, объединившие Испанию и пославшие Колумба в Америку. Здесь находится знаменитый на весь мир мавританский дворец с мраморными, покрытыми кружевной резьбой покоями, открывающимися во дворики, где журчат фонтаны, а в бассейнах резвятся большие красные и серые рыбы. Это сказочные сады с высоким лабиринтом из стриженого кустарника в виде стен с зубцами и арками, с самыми могучими кипарисами и очень крупными декабрьскими чайными розами – по одному роскошному цветку на кусте, поникшему с истомленным видом на длинном стебле. И во всей этой пышности, в соединении роскошной зелени с голыми белоствольными тополями и одинокими зимними розами есть какой-то щемящий оттенок грусти и строгости.

Самого города я почти не видела, гуляла по нему в темноте. Собор уже был закрыт. Мы прошли к нему по узкому проходу, освещенному лишь витринками сувенирных лавок, и попали на темную площадь, где резвились мальчишки, жонглировавшие огнями в чашках, привязанных к тросикам. От этой площади бежали вниз темные улочки, обозначенные лишь светящимися праздничными гирляндами, куда мы не углублялись. На эту площадь я возвращаюсь в своих снах, но мне так и не удается ни в собор войти, ни по улочкам спуститься, и я просыпаюсь среди ночи от печального чувства Неслучившегося. Это был наш единственный день в Гранаде. Мы торопились в гостиницу на встречу Нового года, где ждали изобильные столы, полные яств и вин. На каждом стуле лежал пакет с маскарадными носами на резинке, шляпой с полями, каской или феской, серпантином, бенгальскими огнями и бумажными гирляндами. Все нацепили гирлянды на шеи, надели носы, шляпы и приготовились встретить Новый год. У каждого прибора стояла розетка с двенадцатью виноградинками, их нужно съесть, когда часы бьют двенадцать раз и загадать двенадцать желаний. Я загадала двенадцать раз одно и то же. Потом начались танцы, но почему-то было грустно. А в ночном небе сияли далекие мелкие звезды. Может быть, летом они крупнее?