Текст книги "Нет имени тебе…"
Автор книги: Елена Радецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Хотела рассказать Вам, как испанцы встречают Рождество, как своеобразны праздничные украшения городов, соборы, рынки и повседневная жизнь, но письмо получается чересчур длинным. Завтра я отправлю его, а сейчас напишу еще одно, чтобы послать следующей почтой. Хочу написать об одном из самых гениальных художников – Эль Греко, что позволит мне вернуться в его город, в Толедо.
Сейчас ночь. Тишина. Огней в домах не видно. Здесь рано ложатся спать. И мне кажется, что никакой Испании не существует вовсе. Только в воображении своем я могу вернуться в те города, на улицы, по которым ходила, и те, по которым не довелось пройти, в те сады, сравнимые с райскими. Почему мы не счастливы там, где находимся, почему нам кажется, что счастье в другом месте и в другое время?
Буэнас ночес, друг мой! Это я пожелала Вам доброй ночи по-испански…»
Тут же мы взялись за второе письмо, потому что мной владело вдохновение. Вспоминая Испанию, моюИспанию, где огоньки бахромой свисали с окон и балконов и деревья были усеяны ими, словно светляками, где улицы украшали гирлянды из лампочек и толпился веселый народ, я была дома, в моеммире и времени, а потому глаза мои то и дело наполнялись слезами. Видимо, мое волнение передалось и Зинаиде. «Я не засну сегодня», – сказала она.
26
Ответное письмо Дмитрия можно уподобить ушату холодной воды. В Испании он был!
«Buenas tardes, бесценная Муза! Вы себе представить не можете, насколько интересны мне Ваши письма. Однако Ваше яркое повествование таит более тайн, чем разгадок. Размышляя над ним, я в какой-то момент даже засомневался, не смеетесь ли Вы надо мной, не разыгрываете ли? Но нет, не похоже, Вы превосходно знаете предмет, но смотрите на него – даже не знаю, как объяснить, – совсем с другой, с романтической стороны, нежели я. Да-да, именно такой вывод я сделал: знания Ваши изрядны, глаз приметлив, и это не холодная наблюдательность, а взгляд поэтический.
Передо мной предстала Испания, которую я узнавал и не узнавал. Вы не жаловались на ночлег, на еду, пропахшую вонючим оливковым маслом, на тяжелую и опасную дорогу. Наверняка, Ваш дилижанс был вооружен, как крепость, были наняты солдаты, чтобы отстреливаться от разбойников, и на место Вы прибывали чуть живая от невероятной тряски и испытанной тревоги. Все это Вы отбрасываете великодушным жестом и пишете о прекрасном.
Испания мне знакома. Упоминал ли я в письмах об этом? Я путешествовал с Павлом Феофиловичем от Парижа на юг, в Тулузу, а оттуда на родину Сида, Дона Карлоса и Сервантеса: от пограничной Памплоны, через Бургос и Вальядолид в Мадрид, а потом в Толедо, Кордову, Севилью, Гранаду и Гибралтар. В Гранаде мы остановились у старого знакомца моего воспитателя, у дона Мигеля, а попросту – Михаила Львовича Зембицкого, жившего рядом с Альгамброй в скромном, опрятном доме в два этажа, стоявшем в роскошном, хотя и запущенном саду, спускавшемся террасами с горы. Этот замечательный старик от природы и самого образа жизни был склонен к мечтам, почитывал Шиллера и играл на скрипке. Надеюсь, он жив, по-прежнему обитает в своем романтическом приюте и держит голубей. У дона Мигеля было много домашних животных, которые подходили прямо к столу, когда мы завтракали на воздухе, и выпрашивали пищу, но главным его увлечением были почтовые голуби. С моим воспитателем он предавался мечтам об устройстве голубиной почты между Флоренцией и Гранадой, и не было в этом ничего несбыточного, потому что голубиная почта существует во многих городах Испании и Франции, так что письма доставлялись бы «на перекладных». Эти мечты даже не начали осуществляться, жить Евгению Феофиловичу оставалось недолго, хотя был он крепок и хорошо переносил и климат, и тяготы пути.
В Испанию мы отправились ранней весной, к Пасхальной неделе были уже в Толедо, а вернулись зимой. Я понимаю, что поразило Вас в южном великолепии. Когда, миновав грустные равнины Кастилии и поля Ла-Манчи, мы ступили на земли Андалусии, для меня открылась совсем особенная, новая щедрость природы. Здешние нравы и обычаи, пляски на площадях, живописность нарядов гитан, пение, кастаньеты и гитара, простота и гордость, томность и огонь в глазах, презрение и любовь, об этом бесполезно рассказывать, это нужно увидеть и понять. А вот соборы Испании, после совершенных германских образцов, показались мне лишенными строгой стройности, изящества. Не сразу я смог оценить смешение римского, готского и мавританского, древние синагоги, крещенные в христианство, европейские храмы с образами и мавританскими арками подковой, где сошлись арабские и латинские надписи, смешались Восток и Запад. Не сразу смог я понять эту особую красоту.
С нетерпением жду рассказа о великом художнике Эль Греко, имени которого я даже не слышал, хотя, мне казалось, Толедо обошел вдоль и поперек. Я хорошо помню кафедральный собор с величественными сводами, полный статуй, картин и позолоты. Помню бесценную резьбу хор с бесчисленными, тщательно отделанными фигурками людей, зверей и деревьев, от которых пестрит в глазах, сокровища ризницы, камень со следами ног Богородицы. Но истинной драгоценностью я назвал бы мраморное изваяние Мадонны с младенцем. Она стоит, как живая, не позирует, лицо простое, доброе, слегка наивное, с полудетской улыбкой, в линии носа есть что-то неправильное. Это не идеальная красота, какой в действительности не встретишь, не классическая строгость, какая влечет холодность. Подобная женщина могла жить на земле. Никогда не видел такого полного и художественного воплощения, разве что в произведениях Мурильо. Его женские лица, несмотря на свою идеально-дивную красоту, живые. Жду Вашего письма об Эль Греко. Я не заметил его картин, должно быть, потому, что на них не указал Павел Феофилович, ведь я всего лишь слепок со своего воспитателя. Эстетическое понимание изящных искусств, всякого рода художественное развитие, начитанность и общее образование – все от него. Меня увлекает красота искусств, и я к ней отзывчив, но всю жизнь был в значительной степени погружен в свою зоологию, так что Вы должны простить мою не слишком большую осведомленность…»
А вот его следующее письмо:
«Почему я не видел Эль Греко? Как могло такое случиться? Я хочу вернуться в Толедо, найти, узнать по Вашим описаниям его картины, не похожие ни на какие другие. Представляю, как мы с Вами идем по Толедо в собор. Как бы хотелось услышать обо всем, что Вы знаете и любите, из Ваших уст, порасспросить о тонкостях. Никак не могу объяснить Ваше нежелание личной встречи. Если требуется исполнить какой-нибудь церемониал, я исполню, только скажите, я найду способ быть Вам официально представленным. Просто мне казалось, Вы достаточно свободны от чрезмерных условностей. Та искренняя простота, с которой Вы пишете о себе, так странно противоречит недоговоренности, что невольно закрадывается мысль о какой-то тайне, которую Вы не хотите открыть. Право, не знаю, как Вам это объяснить, но иногда мне кажется, что мы с Вами давным-давно знакомы и дружны. За это время я так узнал Вас и почувствовал, будто много лет прожил рядом и много говорил с Вами. Из Ваших писем я понял, что Вы свободны и нет никаких препятствий нашей переписке. Может быть, это не так, есть у Вас какие-то обязательства перед кем-либо, или дело все-таки в Ваших домашних? В своих предположениях я зашел так далеко, что напридумал много всякой всячины, о которой и говорить не стоило бы, но мне очень важно знать истину. Быть может, ныне Вы живете в бедности и смущаетесь в этом признаться? Не бойтесь, милый друг, на мое отношение к Вам это ничуть не повлияет. А еще я подумал, вдруг тот чудный портрет, что Вы прислали, – фантазия? Знаете, что я ответил бы, признайся Вы мне в этом? Я бы сказал, что приму любую Вашу внешность, потому что внутренне Вы еще лучше портрета. Вы же сами больше всего цените в людях прямоту, так скажите прямо, без стеснений, как старому другу, в чем тут загвоздка?
Не сочтите за бесцеремонность мои вопросы, но ответ на них чрезвычайно важен для меня. Скажите правду, какой бы горькой она ни была…»
– Что же теперь? – спросила Зинаида плачущим голосом, и сама ответила: – Конец всему.
Она выглядела донельзя растерянной, глаза ее наполнились слезами. Вообще-то плакать следовало мне. Как только я подумала о конце переписки, мое тошнотворное существование в допотопной Коломне показалось совсем невыносимым. Письма, как ни странно, поддерживали во мне интерес к жизни, наполняли ее положительными эмоциями. «Переписка с Вами стала для меня необходимостью», – писал он. «Узнал Вас и почувствовал…» Это меня он узнал! А Зинаида воображает героиней себя. У нее выкатилась слеза, и она сообщила:
– Как бы я хотела ходить с ним по Толедо… Но это невозможно…
Черт знает что такое!
Я бы встретилась с Дмитрием, но я не могла ему даже написать. Я бы плюнула на незнание старой орфографии, но ведь почту контролировала Зинаида. Хотя, конечно, главная заковыка в том, что я не смогла бы дать ему внятное объяснение, кто я такая.
– Не могу без его писем, не хочу… – Слезы катились у Зинаиды по щекам, лицо сморщилось и стало совсем асимметричным.
– Только не распускайте нюни, и так тошно. Будут письма, все будет.
– Вы знаете, как ответить? – встрепенулась она.
– Как-нибудь ответим. Хорошо бы помучить его ожиданием письма. Я бы его помариновала…
Мариновать Дмитрия Зинаида категорически не хотела. Мы прогулялись по Фонтанке и вернулись сочинять письмо, но сначала долго не могли избавиться от Анельки, а затем, уже в закрытую дверь, стучала Серафима, требовала ее впустить и переругивалась с Зинаидой. Потом мы долго молчали, я стояла, глядя в окно. Наконец Зинаида взяла перо и приготовилась писать, словно послушная школьница.
Раньше в такие моменты я ощущала себя драматургом, режиссером и актрисой, исполняющей главную роль. Одна в трех лицах, я была почти всемогуща, я творила придуманную жизнь, управляла ею. Сейчас я знала, что скоро спектаклю конец. Сбросив чужие костюмы и судьбы, разойдутся актеры, погаснут софиты, и сцена погрузится во тьму. Я останусь одна. Выход из роли для меня – в никуда. Хотя нет… Где-то в уголке, за кулисами, я услышу тихое поскуливание и найду, чуть не наощупь, маленькую кучку тряпья и костей по имени Зинаида.
– Вы понимаете, что когда-то это должно закончиться? – спросила я. – Сейчас мы продлим переписку, но рано или поздно зайдем в тупик.
Зинаида покорно кивнула головой и принялась писать.
«…Я действительно свободна, никто и ничто не мешает нашей переписке, которую я не просто ценю, а нуждаюсь в ней, нуждаюсь в дружеском участии и разговоре. Не торопите меня, милый Дмитрий, не спешите получить объяснения. И не случайно я прошу Вас повременить с личной встречей. Поверьте мне на слово – так надо для моего благополучия и спокойствия моих близких. Давайте жить текущим моментом и радоваться тому, что есть. Не придумывайте ничего, Бога ради, я еще не впала в нищенство, и портрет, присланный Вам, весьма похож на оригинал…»
По улице пробежала кудлатая собака. Было тихо. И я представила его, в светлых брюках, темном сюртуке, не в цилиндре, а в шляпе с полями. Вот онстоит на фоне Колтунчиковых ворот, вглядывается в наши окна. Лица подробно рассмотреть не могу, но это о н. Мне ли егоне узнать?
– Сейчас мы поддадим жару! – пообещала я Зинаиде. – А что нам терять?
«Вы даже представить себе не можете, какую помощь и надежду я черпаю в Ваших письмах. Вы искали меня в страшный день пожара? Я тоже искала Вас в тот день и на следующий, и раньше, в другое время, в других местах. На каменных улочках Толедо и на маленьких площадях в толпах туристов я всматривалась в лица, уверенная, что узнаю Вас. Я искала Вас в сновидениях. Как и Вам, мне чудится, будто я знакома с Вами долгие годы. Я ждала Вас веками. Мне кажется, я узнала Вас. Сейчас я сижу у окна, и вижу Вас на другой стороне улицы, возле ворот дома Колтуновых, вы стоите и смотрите в мое окно, на меня. Это не безумие, а всего лишь жалкая попытка воображения сделать мечту реальностью…»
– Это чересчур, – сказала Зинаида, вытирая глаза. – Такое нельзя отправить. – Мы плакали обе, каждая о своем и об общем.
– Если хотите, напишем, что все ложь, а Муза – мифологический персонаж. Финита ля комедия! Хотите?
– Не хочу.
– Ладно. Тогда будет второй акт, кульминация – ударная часть пьесы, высший накал страстей. Но, к сожалению, после кульминации следует скорая развязка. В общем, так:
«Жил-был один чудесный художник по фамилии Шагал. Сам он не шагал, не шел, не бежал, а летал. Он был евреем и с детства узнал притеснения. Когда он был маленьким, ему казалось, что за ним и его семьей все время кто-то гонится. Потом он вырос, стал знаменитым и за ним, конечно, никто не гнался, но пережитое в детстве остается в человеке навсегда и, поэтому, наверное, персонажи его картин взмывали в воздух и летели высоко над городом и предместьем, где никто их не мог застичь и схватить. Так и парил он в небе, не зная, где верх, где низ, и все остальное рядом с ним обретало невесомость, и люди, и коровы, и курицы. И его возлюбленная, жена, когда он ее нашел. Он научил и ее летать. В стихах Шагала есть строка: «Я снова и снова искал тебя – где ты?» Он искал ее до встречи с ней, после встречи и после ее смерти. Это был великий поиск Любви, отраженный в его странных, прекрасных полотнах и в рифмованных строчках. Не знаю, зачем пишу Вам о Шагале, просто я часто вспоминаю этого художника и его картины. Я вообще не знаю, зачем пишу Вам все, о чем думаю. Мне хочется рассказать Вам все-все-все о себе и обо всем, что мне интересно, важно, дорого. Господи, пусть это случится. Мне очень грустно, и я плачу. Не уверена, решусь ли отправить это письмо. Если – да, тогда прошу Вас ответить так, будто его не было вовсе, обсуждать мы его не будем, иначе я умру от стыда. Хорошо? Считайте, что я взяла с Вас обещание…»
Мне чертовски жалко себя. И Зинаиду. Ведь это я втравила ее в эту душещипательную историю. Посмотрела на ее красное зареванное лицо, представила свое и захохотала, а она за мной. Из-за двери послышался голос Натальи:
– Что это вы, Серафима Иванна, ходите тут и подслушиваете!
А в ответ:
– Замолчи, негодяйка!
* * *
Я ни секунды не сомневалась, что Дмитрий напишет, а Зинаида канючила: «Сказке конец. Белыш не прилетит…» Мы ждали голубя у открытого окна, напустив в комнату тучу комаров. Он прилетел!
«…Не знаю, что ответить, чтобы не рассердить Вас. Все, что могу, это повторить слова художника! Если бы к тому же я умел летать…»
Как веселилась Зинаида, прочитав письмо, словно ребенок, хлопала в ладоши и смеялась. А я не представляла, о чем писать в следующем письме.
27
Говорят, что Петербург опустел, потому что все выехали на дачи, хотя из-за холодной весны и припозднились. Особой пустоты я не заметила, тем более соседи наши дач не снимают. Зинаида говорит: «А к чему нам дача? Здесь и так, как на даче. Воздух хороший и сад. Мне дача и даром не нужна».
Томительная тоска меня съедала. В каком-то роде нечто подобное происходило и с Зинаидой, и с Анелькой, мы носили тоску в себе и молчали о ней. Я-то понимала, что с ними происходит, но Анелька обо мне не могла ничего знать, а чувствовала ли Зинаида? Она не выпускала меня одну на улицу, увязывалась за мной, будто чуяла, что пойду я не подворотню искать, а Дмитрия.
Не раз я манкировала посещением церкви, отговариваясь мигренью. Я совсем не боялась, что доктор Нус с его научными познаниями разоблачит меня, а хитроумного батюшки, который мигом определил, к какой вере я принадлежу, опасалась. Может, он и не слишком образованный, зато не в меру сметливый и быстро учинит какую-нибудь каверзу, которая обяжет меня впредь присутствовать на службе. В это воскресенье симуляция закончилась тем, что Наталья насильно прилепила мне по две пиявки за каждое ухо. Доктор Нус говорил, что актер Щепкин, будучи не в силах совладать с возбуждением и усталостью после каждого спектакля, ставил себе пиявки минут на пятнадцать. Анелька же рассказала, что Колтунихины дочки Саша и Маша ставят пиявки, чтоб румянец играл, глаза блестели и было много сил для танцев. Но сейчас меня заботили не бодрый дух и румяные щеки, я не могла дождаться, когда наши дамы и Наталья отвалят в церковь. Тут же, густо посолив пиявок, я оторвала этих чертей. Долго останавливала кровь, много времени потеряла. В дополнение Марфа привязалась с какой-то ворожеей, жившей в Песках, на Матрешкиной улице, в доме, где кабак и два подъезда. Якобы это очень сильная ворожея и живо скажет, кто я и откуда. Еле от Марфы вырвалась.
Быстрым шагом я направилась по Садовой, свернула на Гороховую и перешла Фонтанку. Я сделала большой крюк, чтобы не заблудиться, но эта предусмотрительность вышла мне боком. Я не знала названия переулка, где жил Дмитрий, а вскоре засомневалась, есть ли вообще у него название, настолько место здесь было глухое. О «садах Целибьева» вообще никто не слышал. Не сразу я вспомнила, что, кроме садов, в переулке есть еще и бани Сивкова. О банях сообщили, что они закрыты, а идти до них надо так-то и так. Пошла в указанном направлении, еще раз переспросила дорогу и попала в пыльный переулок, где по обе стороны тянулись деревянные бараки (бани?), а дальше – заборы, над которыми возвышались шапки деревьев. наверное, здесь и должны были находиться «сады Целибьева» и дом Дмитрия.
Сердце билось, как оглашенное, дрожали ноги. Словно в столбняке я стояла, не решаясь пройти вперед, и только поворачивающая в переулок телега и окрик: «Па-аберегись!» – заставили меня очнуться и прижаться к забору. И тут я услышала соловья. Это, без сомнения, был какой-то последний, не нашедший еще подружку, соловей с его посвистом и щелканьем. А потом в глубине переулка я увидела мужчину, и хотя рассмотреть его было невозможно, в страхе подхватила юбки и пустилась наутек. Неслась до Фонтанки, как сумасшедшая, боясь оглянуться, а когда оглянулась, вообще никого не увидела. Смех и слезы!
Где ты?
Где я?
Зинаида встретила меня с поджатыми губами, в лицо не смотрит. «Где была?» С невинным видом и честными глазами: «А где я могла быть? Прошлась по каналу». Недоверчиво и обиженно: «Я ходила к каналу». «Значит, разминулись. А что ты всполошилась?» Я ее приобняла и, подумав, поцеловала в нежно-пергаментную щеку. «Глупенькая ты моя, девчоночка, куда ж я от тебя денусь…» Она подняла на меня глаза. Выражение доверчивой надежды в ее взоре меня убивает. Я же постоянно хочу куда-нибудь деться. И сегодня хотела. В общем, обе растрогались.
* * *
«Муза, свет мой ясный! Наступил какой-то переломный момент, когда мне так много хочется Вам сказать, а сказать нечего, не преступив опасную черту. Вы наполнили мое существование непередаваемой отрадой и особым смыслом. Я уже привык к мысли, что состарюсь одиночкой над книгами и бумагами, в наблюдениях своих, и, конечно уж, не случится в моей жизни опьянения и восторга любви, сердечности и тепла семейного очага. В таковом умонастроении мне, по всем вероятиям, и следовало оставаться. Еще недавно я даже предположить не мог в себе каких бы то ни было романтических идей, и вот, как юноша, мечусь между умилением и тоской, неизъяснимая бодрость и прилив сил в один миг сменяются унынием, сомнением или нежной мечтательностью и сладкой надеждой. Как Амадис или Роланд, я готов стоять под Вашими окнами, даю волю воображению, хочу, чтоб душа моя вместе с Белышом перенеслась к Вам. Словно встретил я Вас после долгой-долгой разлуки.
В начале мая я завершил все свои дела в Петербурге, собирался к отъезду и теперь уж должен был добраться до дома. Меня задержало колечко, принесенное голубем, остановило, перевернуло мое существование. Колечко, как мне показалось, было знаком, неопровержимым доказательством возможного счастья. Не мираж ли это? Я боялся, что однажды Белыш не прилетит или объявится пустой, без Вашего письма, словно Вас никогда и не было. Больно заподозрить в Вас кокетство или игру. Или размечтался я о чем-то недостижимом или недостойном? Скажите, успокойте меня, я приму любой Ваш ответ. Как долго нужно ждать решительного объяснения? Впрочем, я уже объяснился яснее некуда. Теперь слово за Вами. Скажите: не тревожь меня своими излияниями, уезжай, – и я уеду, не обеспокоив Вас ни словом упрека. Простите за несдержанность и безрассудство. Преданный Вам безраздельно…»
– Что мы ответим? – спросила Зинаида, вид у нее был жалкий, затравленный.
– Я не готова отвечать!
Молча надела шляпку, перчатки и вышла на улицу. Зинаида ковыляла за мной, а я шла быстрее и быстрее, чтобы она отставала от меня на несколько шагов. Может быть, именно в такой момент крайнего душевного смятения и откроется мне волшебная подворотня? Я хотела оказаться в ней раньше Зинаиды.
Какая нелепица, я искала любовь, и я бежала от нее. И вот уже стройные колонны Казанского выросли перед глазами. В соборе я машинально перекрестилась и шла, вглядываясь в образа. Не знаю, что я искала, но перед строгой Богоматерью ноги мои сами подогнулись, и я рухнула на колени. «Господи, – взмолилась я, – верни меня домой! Я не могу терпеть эту неопределенность. Сделай хоть что-нибудь, Господи…» Наверное, к ней нужно было обращаться как-то иначе, она же, в конце концов, женщина! Но «дорогая Богоматерь» или «Дева Мария» тоже звучит как-то глупо…
Слезы на меня благотворно подействовали. Я поднялась и рядом восстала кучка тряпья, покрывавшая цыплячье тельце с уродливым горбом. Лицо у Зинаиды тоже было заплаканным. А по Невскому двигалась черная процессия: люди в черном, лошади в черных попонах с гербами; на повозке, под черным балдахином, черный гроб. Впереди и вокруг люди с дымящими факелами. Сзади ведут лошадь в длинной черной попоне. Эта сцена показалась мне чрезвычайно зловещей. Как в немом кино, все звуки пропали, а слышала я только цокот копыт той одинокой, осиротевшей лошади, участвующей в похоронах своего господина. Развернувшись, я бросилась назад, побежала по каналу, Зинаида кривобоко семенила вслед, но я не заботилась о ней. То временное облегчение, испытанное перед иконой Богородицы, улетучилось.
Ворвалась в дом, за мной запыхавшаяся Зинаида. Я не пустила ее в свою комнату, остановившись на пороге.
– Напиши. «Не уезжайте! Муза». Все! Других слов не знаю.
Ответ пришел в тот же день.
«…Останусь столько времени, сколько потребуете…»
