Текст книги "Нет имени тебе…"
Автор книги: Елена Радецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
18
Проснулась под впечатлением сновидения. Сначала были одни ощущения. Я ощущала Время. Оно окружало меня, и было приятнее, невесомее пушинки, летучее, воздушнее. Потом оно стало пульсировать и густеть, сделалось вязким, так что приходилось из него вытаскивать ноги, как из болотной почвы. А потом кто-то поднял меня и вытянул из трясины. И это был он. Так начался замечательный сон. Тема сна – сладострастие.
Дождалась боя часов. Слишком рано я просыпаюсь и почему-то часто от голода. Воздух здесь аппетит возбуждает? В кухне нахожу сочувственное отношение у Марфы, она меня угощает чем-нибудь вкусненьким, хотя Серафима всю провизию держит под контролем. Я слышала, как Марфа принимала ее распоряжения, кивая головой и со всем соглашаясь: «Да, благодетельница… Сделаю, кормилица…» А чуть та вышла за порог, скривила рожу и буркнула: «Сатана в юбке!» А еще Марфа потчует меня всякими историями, городскими происшествиями и сплетнями о соседях, этого в кухне предостаточно знают, а может, здесь же и придумывают. Самая кровожадная такая: у публичной женщины, которая живет недалеко от нас, в Дровяном переулке, в сенях, в ушате для грязной воды нашли новорожденного. А что, может, и впрямь нашли. Но нынче самый животрепещущий предмет обсуждения – восстановление дипломатических отношений между Серафимой и Колтуновыми. Зинаида к Колтунам (Колтунчикам, Колтунишкам), как их называют, не ходит.
Мать семейства – вдова, Колтуниха. У нее две дочки-двойняшки – Маша и Саша, ровесницы Анельки. Ссора случилась из-за чиновника, жениха Анельки. Познакомились с женихом в доме Колтунихи, она и пристроила его к Зинаиде на квартиру. Парень оказался ловкий, втерся в доверие, и Серафима возмечтала увидеть его зятем. Уже и разговоры об этом шли, но в благородном семействе случился скандал. Жених оказался аферистом! Я поняла со слов Натальи, что он занял денег с выплатой небольших процентов под залог золотых часов и скольких-то там полуимпериалов. На глазах заимодавца и свидетелей он положил все это в коробочку и запечатал. Но коробочку-то подменил! Когда пришел срок возвращать деньги, в запечатанной коробочке у кредитора оказалась фига. Случился большой шум, жених долг не вернул и требовал от кредитора оплатить залог. Вот тут случайно и выяснилось, что у жениха это не первый случай с фигой в коробочке. Жених был изгнан с квартиры и из жизни Анельки. С Колтунчиками произошел разрыв, а теперь примирение. Слились в экстазе.
Сестрички-Колтунички проявляли большое любопытство к моей персоне. Еще бы, в монотонной коломенской жизни мое появление для юных особ было равнозначно падению метеорита в их огород. Сашу и Машу я видела из окна, они завороженно смотрели на меня и восторженно махали платочками. Анелька же, в отсутствие Серафимы, затащила меня в свою комнатку, полную горшков с цветами, кукол, бантиков и всякой ерунды. Мне был показан модный журнал и масса рисунков, снятых из журналов через пергамент. Оказывается, у Колтунчиков жила модистка, у нее девчонки многому научились.
Вдосталь наслушалась я Анелькиной стрекотни.
…Кисейная шемизетка… Лиф с баской… Низкий каблучок… По бокам ленты… Отделка бархоткой… Рукав а-ля пагод… Из шелка, батиста, органди… Оборки, оборки, оборки…
Кроме словесного потока, тряпье вывалилось на меня из гардероба шелестящей грудой. Сказать честно, здешняя мода мне не нравилась. Тяжелые, перегруженные мелкими деталями платья. Кринолины – каркасы гигантских абажуров. Корсет – орудие пытки. Сплошная неловкость, никакого движения ткани на теле. Ничего хрупкого, женственного. Результат: манекены, а не женщины. Однако, рассматривая журнал, а также платья, перчатки, ботиночки, бальные туфельки, которые вынимала из шкафа Анелька, я все больше и больше оживлялась, и вся эта мода почему-то уже не казалась мне столь ужасной. Я примеряла Анелькины наряды, а она щебетала:
– Как вам это к лицу, душенька Муза, как к лицу! Пусть Зинаида заберет это платье для вас, сама отдавать не стану, чтобы маменька не заругалась. А может, вам что другое приглянулось?
Анелька на удивление простодушна и добра.
Баволе, баволе… Баволетка… Что это? А это косыночка, отделанная кружевом и собранная в складочки, которая крепится сзади к шляпке. Наверное, я хорошо, изобретательно и с удовольствием мастерила бы шляпки. Если мне суждено здесь остаться, видимо, этим и займусь. Ну да, открою ателье.
– Почему вы не хотите носить корсет? – спрашивает Анелька.
– Корсет меня стесняет. Без него свободнее.
– В Вене корсет даже на ночь не снимают, так и спят.
– Это вредно. Все внутренние органы сжимаются и деформируются. И знаешь, что я тебе посоветую… Не шнуруй так сильно корсет. Это тебя не красит. Если твоя талия станет тоньше на сантиметр, два и даже три, этого никто не заметит, зато сразу бросается в глаза, что у тебя дыхание спирает, пыхтишь, как паровоз, и лицо краснеет, как рак. Ты меня поняла?
– Поняла, – сказала она, и вид у нее был такой славный, глупый и доверчивый. – Я знаю свою талию и не льщу себя.
– Мужчинам такие талии нравятся.
– А Саша говорит…
– Поменьше слушай Сашу. И Машу тоже.
19
Двадцать шестого мая – родительская суббота. Все поехали на кладбище, а мне там делать нечего. Ненавижу кладбища!
В воскресенье – Троица. Это двадцать седьмое мая по-здешнему, то есть по-старому стилю.
Какой красивый, умытый день! Ночной дождь прибил пыль, юная зелень блестит на солнце, словно лаковая.
Окна и ворота соседей украшены березовыми ветками. И дома у Зинаиды березка заткнута за образа. Праздничный звон колоколов. Принаряженный люд с березовыми пучками спешит на службу. Наша приходская церковь – Покровская, она недалеко, в конце Садовой улицы. Чтобы скрыть свое неверие в Бога и не ходить в храм, я твердила, что не уверена в своей принадлежности к православию, потому что крещусь слева направо, как католики, однако отговориться от похода в церковь не получилось. И я решила: почему не посмотреть на праздничное богослужение?
На площади толчея из всякого транспорта. Бегают парнишки с квасом и пряниками, с разной дешевой церковной мелочью – иконками, ладанками, крестиками, пузырьками с лампадным маслом. Паперть заполнена нищими и увечными, среди них и бабы с ребятишками. Много собак-бомжей, которые здесь тоже находят пропитание. Зинаида щедро раздает медяки.
Пол в церкви устлан травой, березовые ветки и сирень по всем углам, вокруг икон, к подсвечникам привязаны. У Зинаиды, оказывается, в церкви есть свое место, за решеткой на клиросе. Все мы там и кучковались, как вдруг Зинаида увлекла меня к аналою, столику перед иконостасом, где божественная книга лежит. Сюда подошел священник. Тощенький, невысокий старик с залысинами чуть не до макушки, а там – петушиный хохолок. Нос у него – клювик. Вид задиристый. Чистый петушок. А вот бородка козлиная. Это батюшка Василий. Делаю поклон головой – молча здороваюсь, а Зинаида представляет меня:
– Это Муза, я о ней говорила.
– Значит, забыла, как креститься? – Ответа на вопрос старик явно не ждет. – Слева направо, говоришь, крестишься? Хорошо, что не снизу вверх. – Задумчивая пауза. – А что с тебя взять, ежели памороки забило? – Снова пауза. – А молишься по-каковски? По-русски?
Этот вопрос уже требовал ответа, и получился он дурацкий.
– После сотрясения мозга я забыла молитвы. Молюсь по-русски, но своими словами.
Священник глубокомысленно покачивал головой, словно обдумывая сказанное, и вдруг, совсем неожиданно хряснул кулаком по аналою так, что божественная книга подпрыгнула, и гаркнул громовым голосом, какого и заподозрить было нельзя в тщедушном теле:
– Крестись!
От внезапного испуга я дернулась и машинально, суетливо перекрестилась и, судя по всему, правильно, потому что старик улыбнулся и спокойным голосом, ласково сказал:
– Вот и ладно. – А потом, обернувшись к Зинаиде: – Нашей она веры, нашей! – И куда-то проворно убежал. Я решила, что аудиенция закончена, но он вернулся и надел мне на шею крест. – Хорошо молись, день сегодня особый. В Пресвятой Троице Бог близок к нам втройне.
Он перекрестил меня, и мы отправились на свое место. Зинаида выглядела утешенной, а я испытывала разные противоречивые чувства, главное из которых – смущение. Батюшка мне понравился, только что с того. Я не нехристь какая-нибудь, но я человек неверующий. Я со всем уважением к вере предков, и именно поэтому не собираюсь вживаться в несвойственную мне роль. Вера – не предмет для самообмана и актерства. Раньше мне и в голову не пришло бы воображать себя или представляться верующей, а теперь я послушно стояла, крестилась, когда все крестились, и ненадолго даже ощутила свою общность с народом, со всем православным миром и испытала радостное, волнующее чувство.
После службы все были благостные. Притащили домой березовые ветки, с которыми ходили в церковь, повесили в кухне сушить. Утверждали, будто потом можно заваривать весь год от любых болезней.
На торжественный обед пришел доктор Нус с мальчишкой-помощником. Я думала, ему лет семнадцать, а выяснилось – двадцать два. Мерзкий тип, в прыщах, улыбка глумливая, за столом помалкивал, но смотрел на меня масляными глазками, как похотливый старик. Серафима его за глаза Помоганцем зовет. Помоганец-поганец.
Через неделю начнется Петровский пост, так что ели с удовольствием, впрок. Особенно Анелька старалась, так что Зинаида порекомендовала ей не налегать на еду.
– Жалко тебе, что ли? – спросила Серафима. Лицо у нее было распаренным, мне показалось, она уже хлебнула из заветного штофика.
– Ничуть не жалко, только скоро она в платья не влезет. Хоть у Афанасия Андреича спросите, обжорство не полезно.
– Все полезно, что в рот полезло, – буркнула Серафима.
– Умеренность – добрая привычка, – отозвался доктор Нус, неожиданно рыгнул, засмеялся и сказал: – Прошу прощения. Душа с Богом беседует.
– Что за непотребство вы говорите в праздник! – возмутилась Серафима и глянула на меня волком, потому что я хихикнула вслед за доктором.
– В Троицу нельзя ссориться и ругаться, – тихонько вякнула Анелька, но Серафима и на нее шикнула, а когда доктор ушел, сварливо заметила:
– Афанасий Андреич, как разбогател, так стал совсем невозможен. Только откуда его богатство? На пиявках сильно не разживешься.
– Вы прекрасно знаете, откуда, – сердито сказала Зинаида. – Дядюшкино наследство!
– Ни про какого дядюшку мы раньше не слыхали!
– Афанасий Андреич и сам не слыхал.
– Так какое же это должно быть наследство, чтоб дом такой отгрохать с расписным потолком, конюшни, занавески с золотой бахромой? Погоди, он еще и женится. – Серафима прямо слюной брызгала от злости.
– А коли женится, так и слава богу! – совсем рассердилась Зинаида. – Он еще не старик.
Доктор в бакулаевском доме не был чужим. Его отцу, денщику, генерал Бакулаев был обязан жизнью. Не знаю, как денщик спас генерала, но сам он погиб, а генерал не оставил своим попечением вдову и сына Афанасия, а когда вдова скончалась, продолжал заботиться о сыне и выучил его. Доктор Нус окончил Медико-хирургическую академию, бывал на фронтах, а теперь занимался частной практикой и, судя по всему, очень успешно. Мать Зинаиды любила его и привечала, она и умерла у него на руках. Так что, возможно, для Зинаиды он был ближе и родственнее, чем тетка.
– Маменька порадовалась бы, как идут его дела, – сказала Зинаида.
Все разошлись по своим углам, одна Анелька сидела с печальным видом на подоконнике в гостиной.
– Скучно здесь, – пожаловалась она. – Дома мы на Троицу венки заплетали. А если поссоришься, через венок нужно поцеловаться. А еще гадали: венки по речке пускали. У меня венок никогда не тонул, но и не плыл, к берегу приставал. Но я тогда дитем была, замуж не спешила.
– Ты теперь спешишь? Зачем?
– Чтобы весело было. Буду ездить на гулянья. Вот сегодня все гуляют, в Екатерингофе оркестры, воздушные шары с бенгальскими огнями, а у нас тоска смертная. Выйду замуж, буду веселиться.
– Замуж выходят не для гуляний.
– И для них тоже. Я бы хотела, как у Колтунчиков, у них на вечеринки зовут студента на фисгармонии играть. Я много плачу, а хочу смеяться, смеяться, смеяться и танцевать до упаду.
– Семейная жизнь состоит не из веселья. Придется о муже заботиться.
– Слуги-то на что?
– А дети пойдут?
– Что дети? Я детей люблю.
Наш разговор прервала Зинаида, потащила меня к себе в комнату и заперла дверь, чтобы заняться почтой. Я сказала, что Анелька совсем глупенькая и рассуждает как ребенок. Неужели кто-то возьмет ее замуж? Зинаида говорит – возьмут, и тем охотнее, чем основательнее будет приданое. Не знаю, во что Анелька станет Зинаиде в денежном отношении, а наволочки с кружевными прошвами она шьет и скатерти вышивает белой гладью по белому, готовится к неизбежному. Мне кажется, что она не очень хочет, чтобы Анелька замуж выходила, боится остаться одна.
Из-за праздничной суеты мы еще не написали ответ на письмо, полученное утром. Вот это письмо:
«Догорает лампада. Как тиха нынешняя ночь. Спасибо Вам за содержательное письмо (Ваше выражение!) и чудесный, анатомически точный рисунок вороны. Какое верное и легкое у Вас перо. Размечтался о том, какие прекрасные рисунки Вы могли бы сделать к моему «птичьему» атласу. Вам обязательно нужно вернуться к рисованию и не откладывать это в долгий ящик. Вы бы очень меня порадовали, если бы сделали свой портрет. Не откажите в этом, великодушная Муза! Меня разутешил Ваш интерес к жизни ворон и склонность к наблюдениям. Описание гнезда – блестящее! Вы спрашиваете, могли ли родители унести птенцов перед ураганом? Предчувствовать ураган – могли, а птенцов унести – нет. Птенцы, я полагаю, сами вылетели, способность летать появляется у них с трех недель. А я сейчас постараюсь ответить на Ваш вопрос о том, где я родился и как попал за границу.
Увидел я свет в бабушкином имении, в сельце Покровском, расположенном в двадцати верстах от Твери. Матери я не знал, она скончалась в родах. Родитель мой, капитан в отставке, Василий Дмитриевич Бахтурин, служил управляющим у князя Арепьева, человека очень богатого, обладавшего землями и винными заводами в средней и в южной стороне России. Сам князь проживал за границей, а отец мой вел все его дела; к нему, в Петербург, стекались отчеты из разных мест от тамошних управляющих, и сам он часто бывал с проверками в разъездах. Так что первоначальное мое воспитание было поручено бабушке, женщине преклонных лет и слабого здоровья, и няне, простой деревенской женщине. До шести лет я рос на свободе и усвоил многие хозяйственные приемы: знал, как пашут, косят, как варенье варят, мог бы и лошадь запрячь, если б росту и сил хватало. Все домашние животные занимали меня чрезвычайно, я сам кормил кроликов и голубей, живших у нас на чердаке. В комнатах держали птиц – варакушек, ольшанок, зарянок, которые часто вылетали из клеток и курсировали по комнатам, даже на двор вылетали, но к кормежке возвращались домой. Смерть бабушки прервала мое вольное житье, и оказался я в Петербурге, с отцом и дедом. Отец, человек чести и долга, управлявший большим и сложным хозяйством, не имел ни малейшего понятия, как управляться с ребенком. Он был чрезвычайно добр ко мне, но один мой вид приводил его в замешательство. Другом и наставником стал для меня дед, Дмитрий Митрофанович Бахтурин, человек веселонравный и очень любивший меня. У него я учился по-французски и немецки, я очень быстро усваивал языки, хотя в дальнейшем выяснилось, что ни один француз или немец не может понять меня, а я их. От деда я услыхал о дальних странах, океанах, тропических островах, разных народах, о птицах и зверях, которых увидеть можно было только в книжках. Потом я понял, что многие его повествования были совершенными фантазиями, иной раз доведенными до крайних нелепостей, однако это не только не вредило, а разжигало интерес к географии, истории и зоологии, наклонность к последней уже тогда открылась во мне. Дед же пристрастил меня к чтению книг, самые новые из которых принадлежали екатерининским временам. Мой незабвенный дед не утерял в старости живость и армейскую выправку. Он обладал дивным, кротким и одновременно детски озорным и заговорщицким выражением блекло-голубых глаз, словно говорящих: «А я знаю что-то особенное!» Он имел разные чудачества и приверженность к Бахусу, которую ребячески скрывал, уверяя, будто пьет декохты от желудка. Воспоминание о деде рождает в моей душе трогательное чувство, которое делает меня бодрее, добрее и веселее.
Я не собирался писать мемуары, а всего лишь хотел рассказать начало моего пути, но люди и события, давно миновавшие, обступили меня, подошли столь близко, что кажется, услышал я голоса родных, шаркающую походку деда и увидел его чудесные глаза, глаза старого ребенка. Это Вы разбудили ушедшее; никому до сих пор я об этом не рассказывал, потому что ни у кого сии незначительные события и чужие люди интереса не вызвали бы, да никто меня об этом за всю мою сознательную жизнь и не спрашивал. Вот и думаю я, что, возможно, обманулся, откликнувшись на Ваш интерес, проявленный из вежливости, и напрасно утомляю Вас байками о скучном прошлом, быть может, Вы даже ругаете болтуна, читая пространные излияния. Однако для меня эта ночь оказалась неожиданно счастливой, словно повернуло время вспять. Спасибо Вам и простите. В следующем письме я постараюсь очень кратко изложить свою историю, чтобы не испытывать Ваше терпение, а сейчас прощайте. С большим нетерпением жду Ваш портрет, если Вы не сочтете просьбу мою чрезмерной».
– Хотелось бы посмотреть, какой он, Дмитрий Васильевич, – мечтательно произнесла Зинаида. – А что будем делать с портретом?
– Рисовать.
Портрет я рисовала долго. Все это время, как часто бывает, когда мы с Зинаидой запираемся и пишем письма, за дверью слышались шаги. Неймется старухе. А портрет получился похожим на меня, как отметила Зинаида. Если честно, я этого добивалась.
– Пусть так, – сказала я. – Не все ли равно на кого похожа мифическая Муза?
«Мой искренний друг Дмитрий! – начала я диктовать, а Зинаида писать. – Не сомневайтесь в том, что мне интересно читать Ваши письма, и вопрос о Вашей жизни я задала не из вежливости. Я ведь и сама сомневалась: не сочтете ли Вы его неуместным любопытством. Боюсь, это и в самом деле любопытство. Но не праздное, а дружеское. Нет ничего стыдного в том, что люди открыто говорят друг с другом о себе и делятся мыслями и чувствами.
Напрасно Вы считаете, что надоели мне. Ничего подобного. С нетерпением жду продолжения Вашей истории. Пишите же, пишите быстрее! И если признаете меня другом, буду счастлива. Надеюсь, это заявление не выглядит нескромно?
Ваш голубиный друг, Муза».
20
Стояла удивительно теплая, безветренная ночь, через открытое окно долетали далекие пьяные крики и пение. Наверное, не было десяти, когда я решительно поднялась, накинула шаль и вышла в сад. Бродила по густой, тронутой росой траве, среди одуванчиков, ждала соловья (похоже, они уже отпели!), пока не заметила, что в саду не одна. Среди деревьев маячила Серафима и звала: «Кися-кися-кися!» Я притаилась, а она скоро затихла и удалилась, видимо, дозвалась котищу и унесла к себе.
Стоял легкий туман, казалось, юная зелень дымится и вот-вот облаком оторвется от ветвей и взмоет в воздух. Молодая, пернатая зелень. И тут я подумала о Дмитрии и его замечательной науке, связанной с птицами и путешествиями. Хотелось бы хоть краем глаза взглянуть, какой он, мой корреспондент. Мой, а не наш, в мечтах я не собиралась делить его с Зинаидой. И вдруг я представила его как мужчину из моих снов.
Я узнаю его издалека. Он идет мне навстречу, ближе, ближе, и я различаю его черты… Он берет в ладони мое лицо и смотрит, смотрит… Я приникаю к его груди, обнимаю, перебираю пальцами волосы на затылке. Это мой мужчина, единственный. У нас будет все, как в сказке. Как в стихах Шагала. Суть этих стихов такова: я готов подхватить тебя на пути к небесам, я парю и все время ищу тебя. Где ты?
Я здесь. А ты где?
Шагал любил свою жену, как любят в сказках, а когда она умерла, женился еще раз. Что ж, у всякой сказки бывает конец, важно, чтобы сказка случилась…
Добрела почти до границы сада, отделенного глухим дощатым забором от параллельной улицы, и вдруг среди деревьев заметила мелькнувшую и исчезнувшую человеческую фигуру. Произошло это бесшумно и молниеносно, так что похоже было скорее на видение. Этот сад полон сюрпризов! Подойдя к тому месту, где прошмыгнула фигура, а точнее фигурка, потому что, если это был не призрак, то, скорее всего, мальчишка лет двенадцати, я осмотрела свежепримятую траву и забор, а в заборе доску, державшуюся только сверху, на большом гвозде. Доска ходила, как маятник, но, выглянув на улицу, я не застала даже мелькнувшей спины. В общем, этот тайный ход был удобен, чтобы попадать на другую улицу, не обходя квартал, правда, это не объясняло, что делал в саду мальчишка. Трава распрямлялась на глазах, и, оглядываясь вокруг, я отметила, что в дупле старой ивы что-то белеет. Это было письмо, и содержание его оказалось очень даже примечательным.
«Прости мой хладный разговор
Последнего свиданья!
Я был не свой: участья взор,
Твой взор очарованья,
И звуки ласковых речей
Мне душу оковали,
Я не сводил с тебя очей,
Но звуки в сердце замирали…
Лелею надежду видеть тебя. Наверное, ты сможешь уговорить матушку быть в Духов день в Летнем саду для важного разговора».
Письмо меня очень развеселило. Кому оно предназначалось, догадаться было не трудно. А вскоре я обнаружила и саму адресатку, скользящую меж темных стволов и пернатой зелени, словно бесплотное романтическое видение Борисова-Мусатова. Похоже, она собиралась уклониться от встречи со мной, но я прямиком направилась к ней.
– Ну что, прелестное дитя, не спится? – Она залепетала что-то, надеясь отвязаться от меня, но не тут-то было. – Спешить некуда. Послание твоего Дубровского случайно попало ко мне в руки. Извини, что прочла. Так уж получилось.
Анелька стала пунцовой, у нее покраснела даже шея, она взяла протянутое письмо, но от волнения не могла читать, и слезы полились по щекам. Бедная девчонка, не желая того, я ее напугала.
– Что ты плачешь? Уверяю тебя, ничего страшного не случилось. Давай рассказывай, кто он и что. – Я обняла ее и повела по направлению к беседке.
– Вы не скажете Зине и матушке? – с надеждой спросила она, наконец-то прочла письмо и патетическим тоном произнесла: – Завтра решится вся моя жизнь!
История банальнейшая. Он военный. Она увидела его на гулянии в Летнем саду, потом еще где-то, думала о нем, мечтала. На Крестовском, куда она ездила с Колтунчиками, их представили друг другу, и оказалось, он тоже заметил ее, думал о ней и мечтал. Затем они встречались у Колтунчиков, и Маша с Сашей устраивали им свидания наедине. У него красивое имя – Владимир. И сам он очень красивый, у него черные вьющиеся волосы и шелковые усы.
– А откуда ты знаешь, что шелковые?
Снова покраснела, краснеть ей, пожалуй, идет.
Владимир проиграл какие-то деньги и поэтому не мог сказать отцу, что хочет жениться, а теперь, наверное, все утряслось, и завтра состоится решительный разговор. Вот поэтому она отвергала всех претендентов и того гадкого чиновника-афериста, который жил в их доме и метил в женихи.
В настоящий момент Анелька пребывала в отчаянии. И вся загвоздка была в Зинаиде. Она ни за что не отпустит Анельку с матерью в Летний сад. Завтра, в Духов день, там состоится ежегодный смотр купеческих невест. Зинаида считает, что кузине на этом смотре не место, в общем, не по рангу, хотя Анелька утверждает, туда не только купцы дочерей водят. Там оркестры играют, по главной аллее мамаши дочерей выгуливают, а по обе стороны женихи со свахами шпалерами стоят, и военные, и партикулярные, рассматривают невест. А те, расфранченные, в бриллиантах и разных драгоценных каменьях. Я и сама заинтересовалась этим мероприятием, предложила замолвить перед Зинаидой слово, чтобы она отпустила девчонку с матерью и со мной, но Анелька стала умолять:
– Даже не заикайтесь о Летнем саде! Зинаида называет это гуляние базаром. Она говорит, что продают невест и торгуются за приданное, что осмотр ведут с головы до ног, только в зубы не заглядывают.
– Не понимаю одного, почему твой кавалер не может прийти к вам в дом и объясниться? Или кого-то прислать, чтобы посватать тебя? Есть же какие-то правила… И если он порядочный человек, почему матери и Зинаиде не быть согласными? Скажи своему Владимиру, что тебя не пускают в Летний сад.
– Как же я скажу? – Она снова заплакала. – Я могу только письмо оставить в дупле, а когда он своего почтальона за ним пришлет, не знаю. Теперь он надеется, что я завтра приду.
– Странное место он назначил. Там ведь разглядывают невест, а он уже все, что нужно, разглядел.
– Ничего в том нет странного. – Она помолчала и, одарив меня загадочным взглядом, проникновенно сказала: – Ведь там мы увидели друг друга в первый раз. Год назад. Зинаида не знала, что мы пошли на гуляние, а когда узнала, сильно раскричалась. Теперь вы понимаете, почему Владимир хочет встретиться в Летнем саду? Это символично.
– Ладно. Постараюсь Зинаиду куда-нибудь увести и подольше отсутствовать, – пообещала я. – А уж ты действуй.
– О, матушку я быстро уговорю, – обрадовалась она. – Только бы не было дождя!
Просила надеть додиково платье. Конечно же, нет проблем!
Мы продрогли, я с удовольствием оказалась в постели, укуталась чуть не с головой одеялом и улыбалась этой старомодной любовной истории и своей роли старшей многоопытной наперсницы. А еще я подумала, что в этом городе с моей какой-либо пра-пра-пра… происходит то же, что и с Анелькой. А что, собственно, происходит? То, что всегда и везде. И почему переживания маленькой Анельки, ее любовь и мечты кажутся мне глупыми? Не я ли сегодня представляла себя на груди у Дмитрия Васильевича в поисках скромных, томных ласок?
Интересно, когда женщина перестает желать мужчину? Говорят, никогда. Но я в это не верю. Думаю, у каждой по-своему, кто-то вообще никогда не желает мужчину, у других с климаксом интерес пропадает. У меня-то вряд ли когда-нибудь пропадет.
И, как юная девица, я орошаю слезами подушку и одновременно мурлычу:
Не покидай меня, весна,
Когда так радостно и нежно
Поют ручьи и соловьи.
Не покидай меня, весна,
Не оставляй меня, надежда,
На чувство счастья и любви,
Не покидай!
