Текст книги "Преддверие (Книга 3)"
Автор книги: Елена Чудинова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Чудинова Елена
Преддверие (Книга 3)
Чудинова Елена
Книга третья
Fuimus1
Преддверие
(апрель-сентябрь 1921 года. Петроград. Париж)
1
Изумрудная, подсвеченная солнечным золотом волна – жизнь. Раскаленные и пыльные плоские крыши татарских домишек... Зеленые дощатые купальни... Навесы, шезлонги... белые муслиновые платья... женские лица в плывущей нежной тени белых кружевных зонтов...
Лето 1916 года – последние летние каникулы. Каникулы, как всегда, на даче в Алуште – как всегда, но последние, невозвратные, о которых так жадно будет вспоминаться потом, последние солнечные брызги счастья, но что это счастье, станет потом только ясно... А тогда казалось наоборот... Тогда лето началось с тщательно скрываемого от домашних горького разочарования...
В день приезда Сережа, даже не разобрав вещей, полный радостного нетерпения, помчался верхом (гнедая кобыла Букки – белый чулок на правой передней) в Профессорский уголок, на дачу Белоземельцевых. Ирина Андреевна Белоземельцева и Ида (по-дачному простоволосая, в белом муслиновом платьице, очень повзрослевшая за год) пили в беседке чай – Сережа лихо спешился... Ирина Андреевна – сухопарая, похожая на англичанку... "Господи, Сережинька!" Чай со сливками... Град расспросов – в каком составе приехали в этом году, кто как себя чувствует, гимназические успехи... Невзначай, помешивая ложечкой, наконец вопрос: "А Вадик – у себя?" – "Как, Сережинька, Вы не знаете – Вадик в этом году с родителями в Ницце". Ложечка звякнула о край чашки: "... Боже мой, что за манеры!" О нет, не на самом деле, где-то в глубине сознания прозвучал сейчас резковатый голос Ирины Андреевны, вспомнилось костяшками пальцев, когда-то получавших энергический удар черенком, а сейчас хоть локоть на стол клади – никто не заметит: ведь они с Вадиком уже большие... Они... И только тут внутри разлетелось что-то очень фарфоровое, много тоньше того, что было спокойно поставлено сейчас на блюдце. "Нет, мы ведь не переписывались. Я не знал. Очень жаль". – "Сережа, кстати, Вадик просил передать Вам какую-то странную книгу, сказал, что Вы поймете, в чем дело". – "Спасибо, Ида, я на днях заеду за ней непременно сейчас мне ее некуда положить..."
Обратно Сережа ехал шагом.
Какое же непереносимое, непонимаемое тогда счастье... Море, теннис с Идой, ночные верховые прогулки, штормы на причале... И во всем этом – ни на минуту не забывать о том, что необходимо царственно оберегать значимость своих переживаний, драпируясь в байроновский плащ неприступного одиночества...
...Вадик Белоземельцев учился в царскосельской гимназии, первоклассником – еще застал Анненского... Сережа и Вадик каждое лето встречались в Крыму, но почти никогда не переписывались – подружились в возрасте. в котором это составляло еще известную трудность, а потом было как-то неловко перестраивать сложившиеся отношения. Поэтому то, что близкий, настолько близкий друг не приедет в это лето, как обычно, к тетке на дачу, было для Сережи, всю предотъездную неделю жившему будущими разговорами с Вадиком, громом среди ясного неба.
Потом это несчастливое начало каникул вспомнится Сереже – на Дону, в лазарете, когда он узнает о самоубийстве Вадика, заразившегося сифилисом... И с ужасом поймет, что для него, тогдашнего, Вадиков неприезд к тетке был большей трагедией, куда большей, чем для него теперешнего Вадикова дикая смерть.
Последние каникулы... Крым. Лето 1916 года.
Первые недели весны 1921-го явили Петрограду подавление Кронштадтского мятежа. Лед, сковавший Финский залив, помог переброске под прикрытием мощного артиллерийского обстрела частей 7-й армии под командованием Тухачевского: к утру 18 марта крепость и город были взяты. После отчаянного сопротивления пали линкоры "Петропавловск" и "Севастополь".
Однако, в отличие от подавления мятежей фортов в 1919-м, подавление Кронштадтского мятежа в 1921 году не спутало в основном планов Петроградской боевой организации, возникшей из пепла ликвидированного к концу 1919 года Национального центра. Если Национальный центр являлся в свое время как бы "подсобной" организацией, своего рода обычной, только расположенной во вражеском тылу частью наступающей на Петроград Северо-западной армии, и вся деятельность его была ориентирована именно на ее приближение, то Петроградская боевая организация к весне 1921 года развилась в организацию самостоятельную, ориентированную на самое себя.
Национальный центр представлял собой организацию монолитно-военную, по мере необходимости пересекающуюся с техническими специалистами и оборонно-военным производством. Внутренняя структура ПБО значительно усложнилась по сравнению со структурой НЦ. Объединенная организация кронштадтских моряков была лишь одной из составных частей ПБО, так же, как подготовленный ПБО Кронштадтский мятеж являлся только одной из ставок организации.
Помимо Объединенной организации кронштадтских моряков, ПБО включала в себя еще две группы – "профессорскую" и "офицерскую", и функции последней соответствовали, пожалуй, функциям НЦ как такового. Возглавляемая подполковником Ивановым, группа занималась непосредственно разработкой плана вооруженного восстания, которое должно было, начавшись одновременно в Петрограде, Рыбинске, Старой Русе, Бологом и на станции Дно, отрезать Петроград от Москвы. Петроград, согласно плану, делился на районы мятежа, во главе каждого из которых ставился опытный офицер. В офицерскую группу входили и агенты, пребывающие в Красной Армии и флоте.
"Профессорская" же группа – интеллектуальный и идейный стержень организации – была занята разработкой проектов государственного и хозяйственного переустройства России. В группу, помимо многих других, входили: ректор Петроградского университета, бывший сенатор профессор Лазаревский, подготавливавший проекты переустройства местного самоуправления, денежную реформу и план восстановления кредита, бывший министр юстиции Манухин, финансист князь Шаховской, профессор Тихвинский, князь Туманов, сотрудничавший в информационном центре РОСТА, князь Ухтомский, геолог Козловский...
Организация включала также группу "Уполномоченные собрания представителей фабрик и заводов г. Петрограда".
Преемница НЦ – ПБО – утратила специфику военной организации. Следствием этого было возникновение многочисленных межличностных связей, соединяющих ПБО с самыми различными прослойками Петрограда. Их существование необходимо также учитывать, чтобы представить сложную внутреннюю структуру организации, которую возглавил тридцатилетний профессор географии Владимир Таганцев. Сам лик петроградской контрреволюции к 1921 году значительно изменился.
2
– Куча мала!! – услышал Чернецкой, еще взбегая по лестнице. "Лекция кончилась", – отметил он.
– Куча мала!!
– Куча мала!!
– Куча мала!! – громовой голос Гумилева легко покрывал восторженно захлебывающиеся юношеские и девичьи голоса. – Куча мала!
– Куча мала! – закричал Женя, врываясь в темноватый коридор.
Николай Степанович, напоминающий обвешанного фокстерьерами льва, с трудом поднимался с полу вместе с облепившими его "дисковцами"... Лекция кончилась только что... Женя был немногим старше большинства из этих скверно, как и он сам, одетых, полуголодных молодых людей, ставивших себе задачей сохранение культуры, как хранят во времена гонений орденские святыни, учившихся потому яростно и жадно, несмотря на голод, болезни и грязь, исполненных какой-то бросающей вызов происходящему вокруг искренней и буйной веселости... "Куча мала!" "Нас не так-то легко согнуть, казалось, говорила эта веселость, – мы – молоды, мы – вместе, мы бьемся за знамя своей культуры, нас не так-то легко заставить перестать радоваться друг другу! Не ждите наших сетований – в нас есть твердость духа" Куча мала!!"
Жизнерадостному духу "Диска" в немалой степени способствовал и личный магнетизм Гумилева. Стряхнув с себя всех нападающих, Гумилев стоял выпрямившись в полный рост, заразительно хохоча, – атлетически сложенный и юношески стройный – в копошащейся, визжащей, смеющейся, кричащей груде тел... Женя сумел различить в этом клубке только пепельные кудри четырнадцатилетней Лилички Таланцевой и один ее стоптанный порыжевший ботинок, неизменную охотничью куртку Бориса Ивлинского и разрумянившееся лицо Лени Миронова. С двумя этими не воевавшими еще семнадцатишестнадцатилетними мальчиками Женя был связан узами ПБО, что, впрочем, было скорее исключением, поскольку Николай Степанович бывал обыкновенно против приема в организацию своих "дисковцев", подавляющее большинство которых было осведомлено о существовании ПБО и участвовало косвенным образом в деятельности организации. Кто знает, не было ли это мотивировано желанием не ставить на кон всего, чтобы на случай провала все же сохранить именно в России какие-то, пусть не политические и неспособные к физическому сопротивлению, но хотя бы несущие в себе сопротивление духовное, силы...
– Куча мала!!
Гумилев, уже обменявшийся взглядом с замеченным им Женей, неожиданно изменился: казалось, что внешне с ним ничего не произошло, однако там, где только что находился веселящийся мальчишка, стоял чопорно, надменно прямой мэтр – забавляться подобными превращениями Н.С.Г. любил... Веселье стихло, как по мановению волшебной палочки.
– Все, господа! На коней и в путь!
– Николай Степанович, милый, Вы ведь хотели сегодня разобрать со мной мои стихи, – по-детски моляще протянула Лиличка Таланцева, подлетая к мэтру.
– Каюсь, сударыня, я этого хотел, но что есть в этом мире наши желания? Сегодня, не далее шести часов пополудни, я должен пребывать в райпотребсоюзе, простите чудовищное ругательство... И непосещение сего заведения мною грозит мне преждевременной гибелью в нетопленых стенах... Да, всего доброго! Ивлинский и Миронов, вас, господа, я попрошу остаться.
Шумная прихожая опустела: с лестничной площадки доносились еще смех и голоса.
Гумилев, вытаскивая портсигар, по-мальчишески легко присел на подоконник.
– Единственное публичное место, где я могу спокойно выкурить приличную папиросу, – произнес он, кивнув на распахнутую дверь пустой аудитории. – А на прошлой неделе, когда я с тоски закурил на некоем идиотском заседании, мой досточтимый коллега, занятый сейчас разработкой теоретических гребенок для создания будущей совдеповской культуры, прямо-таки изъерзался на стуле от желания выяснить, откуда это я достаю папиросы... Но остатки порядочности удержали.
– Вы говорите, Николай Степанович, что Брюсов занимается сейчас "разработкой теоретических гребенок" для культуры Совдепии, – с живым интересом спросил Борис Ивлинский. – Но разве совдеповская культура нуждается в его теоретических гребенках?
– То, что мы имеем наблюдать, Борис, еще не является совдеповской культурой, – Гумми, казалось, был в хорошем расположении духа. Свою мысль он принялся развивать с явным удовольствием. – Это суть зачатки оной. Все эти "пролетарские поэты", коих пытаются подсовывать вашему покорному слуге, это маленькие росточки, пока чрезвычайно невинного свойства. Если большевизм победит, на развалинах нашей культуры должна произрасти некая псевдокультура, по сложности не уступающая нашей. Горький с его сентенциями поднят на щит, но не более того. Сентенции его слишком просты, для осуществления такой грандиозной подмены они не подойдут. Тут необходима переработка литературоведческого мировоззрения, не угодно ли Вам, скажем, сделать разбор романтизма с позиций материалистических? Суждение глухих о музыке. Даже религиозный человек, сам того не замечая, станет мыслить материалистическими категориями, если подобная подмена произойдет на общественном уровне. Это и будет отрыв души от разума, что ведет к бессилию личности. И путь может быть таков: от примитивно-грубого, как слегка нас утомившие "пролетарские поэты", до усложнения и... до усложненной псевдокультуры. Тут нужен не Горький. Тут нужна своего рода математика, но не та, кою Пифагор освободил из недостойных рук торгашей, а та, что осталась в них, приказчическая подленькая математика. Тут нужен Брюсов. Припечатав подобным образом мысль, министр культуры будущей освобожденной России спрыгнул с подоконника и, подойдя к вешалке, извлек из-за нее продолговатый кожаный портфель. – А теперь о деле, господа.
– Николай Степанович, это – все деньги, полученные Вами от Шаховского?
– Решительно все, Евгений. Князь не довольно осторожен, посылая их мне. Я в любую минуту жду гостей. Репутация моя известна. Но без доказательств она покуда остается репутацией, не более. Подобные вещи надо держать на абсолютно подпольных явках. Я по мере необходимости буду получать их от Вас. – Гумилев рассмеялся. – Давеча я и без того перепугал ими Айрин Одоевцеву...
Ивлинский, знавший эту историю, рассмеялся вслед за Гумилевым, а Леня Миронов, обращаясь к Жене, начал весело объяснять:
– Видите ли, Чернецкой, одна из приближенных фрейлин Николая Степановича, а именно – Айрин, имеет предосудительную привычку рыться в ящиках его стола, в присутствии, разумеется, мэтра... И вот, представьте пассаж – мэтр выходит из комнаты, а Айрин, наскучившая экзотическим содержанием одного ящика, выдвигает второй, и... Разумеется, изумленное "Ах!" Ящик битком набит пачками кредиток. И именно в эту минуту Николай Степанович, разгневанный вместо собственной неосторожности на несчастную Айрин, появляется в дверях и...
– И как Вы полагаете, Леня, достаточно ли будет дернуть Вас за ухо? Нет, пожалуй, я накажу вас за болтливость иначе – деньги к Чернецкому понесете Вы... Вы, Евгений, сейчас были бы крайне нужны мне – зайти к Михаилу Михайловичу. А идти туда с этим портфелем явно не стоит. Вы, Борис, можете присоединиться к нам.
Они спустились по грязной лестнице с ржавыми прутьями, когда-то державшими ковер.
– А город уже свыкся с запустением, – негромко проговорил Женя. – Оно как-то естественно смотрится. Году в позапрошлом так не было.
Гумми усмехнулся: настроение его заметно сменилось. Подтянутый и надменный, он двигался по улице, глядя поверх голов: с набитой бумагами тисненой зеленой папкой в руках, в наброшенном на плечи экзотическом белом полушубке неевропейского вида (конец апреля, даже по питерской погоде, выдался нежарким). Его неправильное с тяжелыми чертами лицо, такое обаятельно-живое в дружеском кругу, сделалось неприятно-неподвижным лицом-маской. Сейчас к нему казалось даже сложным обратиться с каким-нибудь замечанием. Впрочем, так казалось одному Жене. Ивлинский, непринужденно, как все "гумилята", чувствующий себя рядом с мэтром, не замечал этой перемены.
– Блок давеча говорил, что Вы фрондируете противу Шкапской?
– Преувеличение. Меня не настолько волнует ее творчество, Борис. Но не могу же я, в самом деле, восхищаться этой по меньшей мере странной особой. Когда читаешь ее творения, ощущение такое, будто род человеческий не выходил еще из эпохи неолита... Она, безусловно, не лишена дарования, но совершенно неприемлема для человека с неизвращенным восприятием... Боже мой, лучше бы вообще не пускали трамваев! Взгляните, ведь это же убийство.
Миновав стрелку, они подходили уже к светло-зеленому двухэтажному дому с каменными собаками по фронтону.
– Свои, Михаил Михайлович! Свои...
– Проходите, господа.
Профессор Тихвинский, за годы революции состарившийся на десяток лет и казавшийся сейчас в свои пятьдесят три года шестидесятилетним стариком, встретил гостей в китайском халате, слишком просторном для его нездорово исхудавшего тела.
– Извините за домашний вид, – немного отрывисто произнес он, проводя Гумилева и молодых людей по коридору. – Крайне нездоров, только что встал с постели.
– Не хотелось бы тревожить Вас больного, Михаил Михайлович, но дело не терпит, не обессудьте.
– О чем речь, Николай Степанович, дорогой!
– Ох, черт! – Гумилев, споткнувшийся о груду с оглушительным грохотом рассыпавшихся осиновых дров, потер ушибленную ногу. – Так и есть – дровишки завезены не расколотыми в поленья. Бревна какие-то... А это – целая коряга. И я, кажется, вижу на этом чудовище тщетные Ваши попытки его побороть. Дайте Ваш грозный меч мне. Впрочем, вот он. – Гумилев извлекал уже из-под кучи дров зазубренный топор.
– Николай Степанович, право же, я и сам вполне в состоянии, воспротивился Тихвинский.
– Михаил Михайлович, милый, Вы не довольно сейчас крепки для подобных упражнений! – шутливым тоном возразил Гумилев. – Нет, молодое поколение, лучше предоставьте это мне... Прежде всего – за чудовище!
Сыроватые скверные дрова со стуком разлетались под топором, весело заигравшим в тонких, с точеной, редкостно красивой формы кистями, сильных руках Гумилева. Дрова он колол умело, без лишнего шума, точно соразмеряя силу удара.
– А как с уплотнением, Михаил Михайлович? Сей бич Вас пока не коснулся?
– Увы, волею Зевеса коснулся. На днях в гостиную вселили какого-то вновь прибывшего из Москвы рабочего-металлиста, большевика... Сейчас его нет. И грозят вселить еще.
– Г-м... металлиста... Удивительно сырые дрова. Будьте осторожны, Михаил Михайлович, кое-что об этих металлистах нам уже известно. Я вот о чем к Вам: готов ли Ваш доклад? На предстоящем съезде, Вы знаете, представители от Нобеля будут. Разумеется, до конференции еще два месяца, но дело в том, что послезавтра через границу пойдет некто Вишневский. Если вы уже готовы, мы сегодня направим его за инструкциями к Вам. Нет – отложим до другой оказии.
– Отчего же, Николай Степанович? Направляйте, направляйте – дело не ждет.
– Вот и отлично. – Гумилев эффектно перебросил топор из руки в руку. – Вопрос разрешен, и чудовища повержены. Позвольте нам на том откланяться, Михаил Михайлович.
– Ну, вот гости так гости... Пришли, накололи дрова и, не заходя, удалились восвояси! – рассмеялся Тихвинский. – Выпьемте, по крайней мере, мятного брандыхлыста, господа – нельзя же так!
– Время не терпит, Михаил Михайлович! Райпотребсоюз и Дом искусств вечером. Ждите Вишневского. Чернецкой, Вы знаете, где его найти? На Большой Морской, у Джорджа Шелтона.
– Кстати, Борис! Как Ваша подготовка к экзаменам?
– Я готовлюсь, Михаил Михайлович, серьезно готовлюсь.
– Смотрите – химию в нынешнем году принимаю я и Вас из одной только личной симпатии не премину погонять как следует!
Ивлинский, уже заканчивающий школу, готовился к поступлению в Екатерининский горный институт.
– Всего доброго, Михаил Михаилович!
– Прощайте, прощайте, господа!
– ...Итак, Вы – к Шелтону. Вот, на всякий случай, его адрес.
– Всего доброго, Николай Степанович. Прощайте, Борис. – Эти фразы Женя, который залез в карман куртки, чтобы положить туда визитную карточку, произнес . уже несколько рассеянно: Борис заметил, что он явно растерялся, не обнаружив чего-то в кармане... Не вынимая руки, переворошил его содержимое... Облегченно вздохнул.
Все было на месте – и перчатка, и сама шпага.
3
"А может, и стоило бы сделать новую – по Парацельзу... – думал Женя, стремительно идя по Большой Морской. – Но мне не нравится форма этой Парацельзовой штучки... Но ведь штучка Парацельза – усовершенствованный вариант того же самого... Суть остается. И если мне не нравится усовершенствованный, то есть где суть наиболее выявлена, вариант... значит... Значить это может только одно – что эту тему стоит обойти. Любопытно, что это за Шелтон? Работает он под прогрессивного английского журналиста, члена лейбористской партии... Кажется, приехал не один – не помню, с кем. А может, не так уж все и страшно – ведь во всех этих делах нужна аптекарская точность... Может статься, что не то заложено не в той штуке, которую я таскаю с собой, а именно там, где начинается работа Парацельза? До чего же все-таки трудно самому, вслепую, без ведущей руки ощупью искать дорогу... И самая страшная, самая пугающая мысль: а может быть, я просто – слепой котенок и все, что, как мне слышится, познано мной – это детские безобидные игры... невиннейшие детские забавы... Нет, не может быть... Я же телом, чутьем, чем угодно знаю, что ничего не растерял... Это во мне есть, и его настолько много, что оно прорвется наружу даже через мои неумелые попытки ему помочь... Я его слышу – оно мечется, как дикий зверь по клетке... А ведь я себя обманываю. Я не за тем хочу увидеть себя настоящего, чтобы знать, кому я вколачиваю в могилу осиновый кол... Точнее – не только за тем...
Ладно, passons. Давайте-ка, друг мой, натягивайте по-плотнее маску порядочного человека – пора за дела".
...Дверь открыла рыжеволосая горничная-англичанка. "Член лейбористской партии" явно не стремился отстать в Совдепии от своих буржуазных привычек.
В переднюю доносились упражнения на фортепьяно. "Да, он не один", подумал Женя, проходя через застекленные двери в гостиную.
– Mr. Shelton is not at home.
– I'll wait for him in a drawing room.
– Yes, sir. Mr. Shelton's daughter, miss Tina, sir2.
Девочка-подросток лет двенадцати поднялась из-за фортепьяно навстречу Жене. Она была довольно высока для своего возраста, ее темные, отливающие корицей волосы были свободно распущены по плечам. Строгий покрой серого платья, казалось, подчеркивал еще более то, что перед Женей – маленькая англичанка.
– Oh, excuse me, miss. My name is Egene Chernetskoy. Mr. Shelton ask me to come at six. May I wait for him here?
– Yes, of course, mr. Chernetskoy. Take your seat, please. You have a cup of tea?3
Горничная вышла, затем возвратилась с легким столиком на колесиках. Чай был приготовлен на английский манер: запеченные тоненькие тосты (правда – из питерского черного хлеба), непременный tea был не заварен, а сварен – черный, густой, забеленный сгущенным молоком.
"Забавно очутиться в Англии посреди красного Петрограда, – подумал Женя. – Успокаивающе действует на нервы. Можно представить себя в Лондоне. Хотя создается впечатление, что эта безупречно сдержанная девочка скорее играет роль... Оценивающий, недетский взгляд – ни мало не смутилась, что я его поймал сейчас. Красивые глаза. Зачем только этот Шелтон привез с собой ребенка? Ей место не здесь, а в каком-нибудь староанглийском саду, разбитом вокруг дома в лондонском предместье. Где она, вероятно, и играла в предыдущие годы... Воланчик, взлетающий в темную листву лип... Смех... Посыпанные песком дорожки... Как она воспринимает то, что видит на улицах Петрограда? Ведь не может же она совсем этого не видеть?
– Oh, it's daddy4.
Вслед за звонком стеклянные матовые двери распахнулись, и в гостиную вошел английский журналист, член лейбористской партии Джордж Шелтон вместе со знакомым Жене Вадимом Вишневским. Впрочем, первый вошедший тоже не был совершенно незнаком Чернецкому.
– Здравствуйте, мистер Шелтон. Здравствуйте, г-н Вишневский.
– Вы превосходный конспиратор, Чернецкой, но мне сдается, что в данном случае Вы перегибаете палку, – с легкой улыбкой заметил Шелтон.
– Пожалуй, Вы правы, Юрий Арсениевич. – Женя ответно улыбнулся. – Я рад с Вами встретиться. Давно слышу о Шелтоне, но никогда бы не подумал, что это – Вы. Я ведь не встречался с Вами более года...
– Да... – Юрий плеснул виски в стаканы и потянулся к сифону. – Вы с содовой?
– Если можно, содовой без виски.
– Я около полугода провел в Лондоне после окончательного провала НЦ и уже полгода нахожусь здесь на легальном положении.
– Теперь мне понятно, почему Ваша дочь – с Вами.
– Это не моя дочь. Тутти – дочь расстрелянного Чекой инженера Баскакова, я же довожусь ей... не знаю, пожалуй – опекуном.
– Дядя Юрий, а где Вы встречались с господином Чернецким?
– Ты его тоже видела уже, вероятно, не помнишь. Думаю, что видела.
– Когда?
– Когда мы жили на Богородской.
– Еще когда Сережа только-только поправился?
– Да, после болезни Ржевского. И потом тоже.
– Вы сказали – Ржевского, Юрий Арсениевич?
– Да, Евгений Андреевич. Вам знаком Сергей Ржевский?
– Это мой близкий друг. Не обессудьте, господа, но я, пожалуй, хотел бы немного расспросить вас о нем.
По лицу Некрасова пробежала легкая тень.
– К сожалению, подпоручик, мои сведения о Сергее Ржевском обрываются концом позапрошлого года.
– В то время как мои – его началом. Последний раз я видел Ржевского в конце февраля, в Финляндии... В Коувала.
– В конце марта Ржевский попал в плен здесь же, под Петроградом, по линии наступления Северо-западной. По конец апреля – находился в петроградской Чрезвычайке, из которой НЦ устроил ему побег. Оправившись от болезни, последовавшей после заключения, работал в петроградском отделении НЦ – по декабрь девятнадцатого, то есть до новой, на этот раз – более тяжелой болезни, следствием которой и явилась его отставка. Вероятно, он и сейчас в Париже.
На мгновение Вишневскому, молчаливо наблюдавшему этот разговор, почудилось нечто довольно странное: холодное юное лицо Жени Чернецкого словно бы выступило вдруг из современного его облика, как выступает из рамы картина... Бледность лица не может особенно бросаться в глаза в Санкт-Петербурге, но это лицо не было бледным, оно было белым, и эта неестественно чистая белизна, казалось, дышала холодом, но это был какой-то живой холод, холод, способный именно дышать... "И чаши раскрывшихся лилий Дышали нездешней тоской"... Холод белых цветов... Холод юной живой чистоты белых лепестков... И "нездешняя тоска" – странно мягкие черные глаза древние глаза – нездешняя тоска...
Наваждение исчезло почти мгновенно: в кожаном кресле с бокалом в руке небрежно – нога на ногу, откинувшись на спинку, сидел двадцатилетний завсегдатай Дома искусств в зауженных брюках и темно-сером кашне. И черты лица были самыми обыкновенными, довольно правильными. И это лицо не отразило никакого отношения к услышанному от Некрасова.
– Благодарю Вас, Юрий Арсениевич. А теперь о деле, господа. До чего же, .однако, досадно, что телефонная связь не действует: приходится за день пробегать лишних верст десять... Вы пойдете через границу в первых числах, не так ли, г-н поручик?
– Да, очевидно, на первое.
– Под самое сатанинское число? Браво... Таким образом, не далее чем завтра Вам, Вадим Дмитриевич, необходимо посетить профессора Тихвинского для получения у него инструкций и доклада. А Николай Степанович настоятельно рекомендовал сделать это сегодня.
– Кстати, предупредишь Михаила Михайловича быть поосторожнее, – хмуро произнес Шелтон. – Его прежние отношения с Лениным, кажется, опять говорят о себе... И вообще у меня такое чувство, что слежка усиливается. Кстати! он круто развернулся к окну, – полюбуйся, Вишневский, – этот молодчик снова под окнами! Видите ли, Чернецкой, мне сдается, что за мной, как за "иностранным подданным", закреплен личный хвост. Он дежурит таким образом уже третью неделю.
Женя сбоку, со шторы, подошел к окну: на противоположной стороне улицы, слишком явно глядя на окна Шелтоновской квартиры, на тротуаре стоял...
– Над письменным столом... кажется это у Вас – бинокль?
...Лицо стоящего на тротуаре молодого человека приблизилось. Глупость, конечно же, глупость... Хотя действительно чем-то необыкновенно похож на Ржевского. Но спутать можно только издали: Сереже сейчас двадцать один, этому – около шестнадцати. И еще помимо различий в чертах лица (различия незначительны, так как сам тип лица – один) у него нет Сережиной беспечной легкости – выражение жестче, целенаправленней... И сами черты как-то жестче, говорят о большой внутренней собранности. А вот волосы – удивительно похожи: темно-русая грива, небрежный косой пробор, открывающий высокий правильный лоб... Удивительно приятное лицо, впрочем, это ничего не значит. Неизвестно, в какую сторону мотнуло бешено вращающееся колесо идей в сознании этого милого мальчика. Наблюдает он крайне неумело, но все же – наблюдает, и это само по себе подозрительно.
– Да, надо быть поосторожнее, – произнес Женя, с неохотой опуская бинокль. – Не смею более злоупотреблять Вашим предотъездным временем, Вадим Дмитриевич. Прощайте, Юрий Арсениевич, рад снова Вас встретить.
– Может быть, Вам лучше выйти черным ходом?
– Нет, ничего. С одного раза он меня не запомнил.
..."А я отчего-то не хотел бы снова встретить Сережу Ржевского, подумал Вадим, слыша, как горничная затворяет в прихожей дверь за Чернецким. – Глупо, впрочем, там, где появляется Чернецкой, всегда сбиваешься на подобные мысли – во всяком случае, со мной это так... Отчего-то у меня есть ощущение, что... да нет, даже словами не могу выразить этого ощущения. Просто – не хотел бы".
– Стало быть, я отправляюсь сейчас к Тихвинскому. И по сути, Юрий, у тебя остается только сегодняшний вечер на то, чтобы решить с этим делом.
– Я уже решил и... решился, Вадим.
– Мне думается, что так будет лучше.
4
– А куда ушел Вадим?
– К Тихвинскому.
– Это который бомбы делал? – Тутти подчеркнула что-то в тетради красным карандашом.
– Не "это который", а "это тот, который"... Да, тот. Но он уже давным-давно против большевиков.
"Все-таки это нездоровое школьное окружение делает свое дело, видно даже из мелочей. Она бы подняла бурю негодования, скажи я, что она набирается всякой дряни от соклассников: а ведь невольно набирается. А все же правильно ли я поступаю? Если бы возможно было знать наверное..."
– На первое Вадим пойдет через границу.
– Я знаю.
– Я не за тем только начал этот разговор, чтобы вторично тебе это сообщить. Выслушай меня очень внимательно, Таня. Сегодня я был в посольстве и выяснил там, что мистер Грэй едет на днях в Лондон по делам своей фирмы. Вадим же, перед Парижем, также будет в Лондоне. Таким образом, обстоятельства складываются весьма благоприятно для того, чтобы я смог благополучно переслать тебя в Париж.
– Но зачем, дядя Юрий?
– Затем, чтобы Вадим поместил там тебя в подобающее учебное заведение. Не делай виду, что слышишь нечто для себя новое. Это обсуждалось между нами еще перед отъездом из Лондона: тогда я все-таки решился взять тебя обратно в Петроград, как понимаю теперь, делать этого решительно не следовало.
– Я никуда не поеду.
– Ты поедешь с мистером Грэем до Лондона, а оттуда – с Вадимом в Париж.
– Объяснитесь, дядя Юрий: я хочу знать, отчего Вы вдруг сочли это необходимым.
– Не "вдруг". Тутти. Раньше это просто не представлялось возможным.
– Раньше не представлялось возможным, а сейчас не имеет смысла. Тутти, со странным контрастом между детскими чертами и взрослым выражением лица, говорила спокойно, не переставая при этом что-то подчеркивать в тетради – без линейки, на глаз, получалось довольно криво. – Я ведь уже привыкла ко всему, что могло бы напугать любую другую девушку моего возраста, дядя Юрий. Ведь так?
– Так. И все же смысл в этом есть.
– Так в чем же он?
– В твоей тетради.
