Текст книги "Незабываемая ночь"

Автор книги: Елена Верейская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Продолжение воспоминаний Ирины Дмитриевны

Я встала очень рано на следующее утро, но, выйдя в столовую завтракать, застала там Володю. Я сдержанно поздоровалась. Мы были одни. Володя внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Ирина, очень нужно поговорить с тобой. Но не сейчас. Сейчас мне надо уйти.

– Куда? – удивилась я. – Разве ты не ради бабушки приехал?

– Я приехал по вашей телеграмме, – ответил Володя, – но приехал бы и так. Бабушке я ничем помочь не могу, а мне предстоит большое и важное дело.

– Дело? Когда бабушка при смерти? Какое дело?

– Вот об этом-то я и должен поговорить с тобой, сестренка. Ирина, сколько же тебе лет сейчас?

Мне стало очень обидно.

– Даже этого не знаешь. Уже исполнилось двенадцать.

– Прости, Ирина. Я просто забыл… Двенадцать лет, а ты еще совсем ребенок.

У меня задрожали губы.

– Неправда! Я прохожу уже курс четвертого класса гимназии! Я говорю по-немецки, по-французски…

– А почему ты учишься дома, а не в гимназии?

Я глубоко вздохнула и ответила не сразу, – это было одно из моих больных мест.

– Я очень просилась в гимназию. Мне скучно одной учиться. А бабушка говорит, – мне нельзя… Говорит – там всякие девочки учатся, и совсем простые, а я, говорит, должна быть воспитанная… А у меня, бабушка говорит, такой характер, что я могу у них перенять…

– Что перенять?

– Ну, не знаю… Дурные манеры, грубость…

– Чего же ты не бунтуешь?

– Я бы бунтовала, да у бабушки сердце больное, ее ничем нельзя волновать. Доктор говорит, – она сразу умереть может.

Володя задумался, потом тихо сказал:

– Да-a, бабушка… Бабушку мне все-таки жалко, хоть она и чужая…

Вся кровь бросилась мне в лицо, потом сразу отхлынула к сердцу. Я вскочила с места, подбежала к брату и схватила его за плечи, впиваясь глазами в его глаза.

– Чужая?! – прошептала я и задохнулась. – Бабушка чужая?! Говори сейчас же! Думаешь, я не знаю, что от меня что-то скрывают? Мы – не родные ее? Мы – подкидыши?

– Нет, Ирина, она наша родная бабушка, мать нашей покойной мамы, – сказал Володя.

– Почему же ты говоришь «чужая»?

Володя взглянул на стенные часы, снял мои руки со своих плеч и встал со стула.

– Даю тебе слово, Ирина, что ты скоро все узнаешь, – сказал он твердо. – Да, от тебя многое скрывали. И я очень виноват перед тобой, что не приехал раньше. Но сейчас мне пора идти.

– «Дело»? – спросила я иронически.

– Да. И я не знаю, когда приду. Но скоро ты все узнаешь.

Я схватила его за руки.

– Я не пущу тебя! Говори сейчас!

– Ирина!

Не знаю, что именно прозвучало в этом восклицании, но я как-то помимо воли резко оттолкнула его руки и бросилась бегом из столовой.

Володя ушел. А для меня снова потянулся долгий, мучительный день.

Из дневника Владимира Тарабанова

22 октября. Первый час ночи.

Сегодня снова весь день как в котле. Встал очень рано. Был нелегкий разговор с Ириной. Да, она понимает, что в доме есть тайна от нее. Я обещал ей все сказать, но спешил в «Тихую долину». Как исказилось гневом все ее лицо, когда я уходил! С какой силой она оттолкнула меня, как стремительно убежала из комнаты!.. Да, девочке трудно. Но что у нее на душе, я еще не могу понять.

Мне было тяжело оставлять ее в таком состоянии, но опоздать на сбор нельзя.

Я быстро шагал по улицам и думал о сестре. Было мучительно стыдно. Да, я виноват… виноват, что два года тому назад, когда кончил гимназию, уехал из бабушкиного дома. Не мог выдержать атмосферы, натянутых отношений… Уехал в Харьков к родным отца и поступил в университет там.

Ирина осталась у бабушки… Сейчас самому непонятно, – как я не подумал о ней? Знал, – и бабушка и няня ее обожают, сестренка в прекрасных условиях… Получал известия: здорова, учится хорошо. Но как же не подумал, что та самая удушающая, черносотенная атмосфера, которой не смог вынести я, неизбежно должна искалечить душу девочки? Ведь я-то приехал в бабушкин дом уже большим мальчишкой, с твердыми убеждениями, внушенными отцом. А Иринка… она же тогда была глупенькой трехлетней малышкой! Разве она помнит ту нашу жизнь?

Всем в доме было строго запрещено говорить Ирине об отце. И я слушался, и основания на это у меня были. Ведь уже с пятого класса я вступил в подпольный гимназический кружок. Я тайком встречался с партийными друзьями отца. У меня хранилась нелегальная литература. Под видом «вечеринок» у меня бывали наши собрания, – читали, учились, спорили. Расскажи я тогда Ирине правду, она – просто по глупости – могла бы случайно выдать меня. Потом Харьков… новые товарищи… снова подпольный кружок… вступление в партию, учеба, работа…

Знал: Ирина здорова. А о том, как и чем сестра живет, о чем мечтает, – да чего греха таить! – об этом не думал. Не думал ни разу, подло, легкомысленно, преступно не думал. А ведь давал обещание отцу, когда он умирал..

С этими мыслями дошел я до «Тихой долины». На душе было погано.

Но вот вошел в бурную кипящую «Долину», встретился с Андреем, с товарищами по десятку, узнал последние новости, – и все, все – Ирина, бабушка, угрызения совести – все провалилось куда-то! Я вместе со всеми с головой ушел в подготовку к надвигающемуся. Андрей в курсе всего, что делается в Смольном (там Петроградский Совет, там Военно-революционный комитет). Его приказания ясны и четки. Сегодня генеральный смотр нашим силам. Всюду митинги: в воинских частях, на заводах. Ясно: огромное большинство на нашей стороне! Подготовка идет везде. Временное правительство рассылает приказы. Но его уже никто не слушает. Оно уже бессильно, обречено…

Потом мы все пошли на митинг в Народный дом. Пока шли туда, – на всех улицах необычайное оживление. То тут, то там внезапные маленькие митинги. Двое-трое прохожих остановятся, заспорят, их сразу обступает толпа. Мы тоже останавливались послушать. Да, среди прохожих на улицах много наших противников, но ведь не в них сила!

Огромный зал Народного дома битком набит. Даже наверху, как-то зацепившись за балки потолка, нависают над залом солдаты и рабочие. Мы с трудом пробились поближе к трибуне.

Никогда этого не забыть! Выходили ораторы. Каждому, кто заикнется против восстания, – крик, свист, не дают говорить. Выйдет кто с призывом к восстанию – мертвая тишина, а потом!.. Казалось, стены не выдержат этой бури! А что было, когда вышел балтийский матрос, делегат от флота, и заявил, что балтийцы скорее погибнут, чем позволят предавать народ. Его на руках снесли с трибуны. И все – весь зал! – дали клятву по первому зову Совета ринуться в бой… Никогда мне этого не забыть!

Сейчас я вернулся домой. Пьяный от радости, от ожидания. Ирина снова уже у себя. Никак мне не удается поговорить с ней! Нянька на меня дуется. А бабушка все в том же положении.

23 октября. Поздно вечером.

Сегодня снова неожиданная встреча. На одном из небольших, стихийно вспыхнувших митингов гляжу: поднимается на трибуну человек. Ба! Старый знакомый!.. Фетровая шляпа, бородка, очки… Я придвинулся ближе… Так ярко вспомнился вагон!

И снова соловьиная песня: «Ждите!.. Победный конец… Ждите!.. Учредительное собрание… Ждите, – все будет… Терпение, еще немного терпения!.. Только не идите за большевиками, они ведут вас к гибели…»

Гляжу на лица. Суровые, изможденные… Прислушиваются… Как будто колеблются…

На этот раз я не выдержал. Как-то помимо моей воли внесло меня на трибуну. И понесло!..

Я крикнул:

– Да, ждите! Ждите, голодные, ждите, гниющие неизвестно за что в окопах! Вместо хлеба и молока кормите своих ребят терпением!

Я не помню сейчас, что я говорил. Слова рвались из меня сами. Говорил что-то об отце, погибшем в ссылке, о тысячах замученных товарищей, об обнищавшей деревне, о гибнущих детях… Говорил и видел: загораются глаза, сжимаются кулаки.

Потом долго не мог прийти в себя. Не помню, как сошел с трибуны. Андрей сжал мне руку, что-то сказал… До сознания моего дошло только слово: «оратор».

Какой я к черту оратор! Просто сердце не выдержало…

…Сегодня виделся с Дмитрием Сабининым. Он обрадовался мне. От него узнал почти обо всех членах нашего гимназического кружка. Кто погиб на войне, кто сейчас на фронте, а кто ушел от революции к врагам. Обидно стало! Ну и черт с ними, нас и без них хватит.

Как быть с Ириной? Мне кажется, нянька оберегает ее от меня, как курица цыпленка от коршуна. Ну, так или иначе, а завтра я вырву время, чтобы рассказать ей все!

Продолжение воспоминаний Ирины Дмитриевны

И еще один день прошел, когда мы совсем не виделись с братом. Я в те дни совсем не могла учиться, я места себе не находила. Болезнь бабушки, тревога за нее, приезд Володи, все его странное поведение, разговор о тайне, которую я никак не могу узнать, непрерывные слухи о каких-то надвигающихся ужасах – все это совершенно выбивало меня из колеи.

Но вечером 24-го мы, наконец, встретились с Володей. Вместе с ним зашел к нам его друг Андрей. Володя познакомил нас.

– Как она похожа на свою мать! – воскликнул Андрей и, не выпуская моей руки из своей, посмотрел на Володю и прибавил:

– Еще больше похожа, чем ты на отца.

Я вскрикнула, вырвала свою руку и бросилась бежать. Чего я испугалась? Тогда я сама этого не понимала, а сейчас думаю так: должно быть, я боялась узнать что-то об отце не от Володи.

Андрей скоро ушел. Володя позвал меня.

– Ирина, – сказал он очень серьезно, – идем ко мне, нам надо поговорить.

У меня сильно забилось сердце… Вот оно! Наконец-то! Но не успела я двинуться с места, как в гостиной раздались быстрые шаркающие шаги няни.

– Иринушка, куда ж ты убежала? Иди спать сейчас же!

– Подожди, няня. Я только к Володе…

– Нам надо поговорить, няня, – сказал и Володя.

Няня рассвирепела. Никогда еще не видала я ее такой.

– Какие разговоры по ночам? – набросилась она на Володю. – Дня тебе мало! Шляешься весь день невесть где, бабушку бросаешь, сестру бросаешь, а ночью разговаривать! Приехал, – подумаешь, командир! Бова-королевич! Ирина, спать пора. Иди, Ирина.

– Сейчас, няня! Спокойной ночи, Володя! – Я бросилась брату на шею и, пользуясь тем, что няня была глуховата, быстро шепнула ему в ухо:

– Все равно не даст говорить! Она заснет – я прибегу! Жди!

– Чего еще шепчетесь? – окончательно вышла из себя няня, схватила меня за руку и потащила за собой. – Иди спать! Он тебя невесть чему научит. Бог его знает, что у него на уме.

Я оглянулась. Володя все еще стоял в дверях и смотрел нам вслед, пока мы шли по залу. Мы обменялись только взглядами, но поняли друг друга: «Жду!» – «Жди, приду!»

«Жди!»… Легко сказать!.. Няня никогда не ложилась спать, пока не зайдет ко мне, укутает одеялом, перекрестит, поцелует и дождется, когда я усну. На этот раз я, конечно, «заснула» моментально. Няня потушила свет. Из раскрытой в ее комнату двери лилось мягкое мерцание лампадки. Я изнемогала от нетерпения и тревоги. Слышу, – няня начала молиться. С тех пор, как заболела бабушка, она молилась особенно долго и обычно, помолившись, на цыпочках уходила еще проведать больную. Вот бы удрать, пока она пойдет к бабушке!.. Нет, нельзя, – перед тем, как лечь, она еще заглянет ко мне, ну и сразу побежит к Володе и все равно не даст нам говорить!.. А ждать больше сил нет!

И тут мне приходит в голову блестящая мысль: Нэлли! Вскакиваю с постели и подкрадываюсь к шкафу с игрушками, – они накопились в этом шкафу за годы моего детства.

Когда мне исполнилось восемь лет, бабушка подарила мне куклу Нэлли. Кукла была ростом чуть-чуть меньше меня. И у нее были такие же белокурые, вьющиеся волосы, как у меня.

«Нэлли! Выручай!» Я осторожно снимаю куклу с полки, укладываю ее в кровать, лицом к стене. Светлые кудряшки куклы рассыпаются по подушке, – должно быть, и у меня так, когда я лежу. Голова, конечно, меньше моей, но в полумраке этого не разглядишь. Только вот вся она короче меня… Я беру с дивана две небольшие подушки и надставляю ими матерчатое тело Нэлли. Накрываю ее одеялом, подворачиваю его, как это делает со мной няня.

Прислушиваюсь, спрятавшись за шкаф. Слышу: няня, кряхтя, поднимается с колен. Шаги ее зашаркали к моей двери. Стараюсь не дышать.

– Иринушка, спишь? – шепчет няня. Ну, конечно, я сплю!.. Шаги няни удаляются. Ушла к бабушке!.. Скорей!

И вот я в коридоре. Совсем темно. А вдруг кто-нибудь из прислуги еще не спит? Вдруг бабушке станет хуже и поднимется переполох!.. Открываю дверь в столовую. Никого! От уличных фонарей совсем светло. И бегом, на цыпочках, я мчусь через столовую и зал к Володе.

Я была так поглощена своим побегом и страхом, что почти забыла в этот миг, зачем иду к брату. И только остановившись у его двери, вспомнила все. Сейчас, сейчас!.. Сейчас я узнаю, кто был мой папа… И еще узнаю что-то большое и важное… От волнения захватило дух…

Из дневника Владимира Тарабанова

24 октября. Поздно вечером.

Я почти не бываю дома. Мы готовимся… Подробно записывать некогда, – сейчас придет Ирина. Но главные события хочу записать. Это же – история. Это надо запомнить на всю жизнь!

Вчера назначены комиссары во все воинские части. Военно-революционный комитет объявил их неприкосновенными.

А сегодня уже начались столкновения. Керенский решил закрыть нашу газету «Рабочий путь», послал броневики к типографии, велел занять ее. Красногвардейцы отстояли типографию, не подпустили к ней; броневики уехали ни с чем. Сегодняшний номер газеты вышел! Вот он – лежит передо мной! Каждая строчка зовет к оружию. Свергнуть Временное правительство! Вся власть Советам!

…Что же не идет Иринка? Или няня еще не заснула?

Андрей забегал сегодня ко мне на минутку. Как Ирина вскрикнула и убежала, когда он заговорил об отце! Испугалась? Чего? Жду ее и волнуюсь… Точно перед экзаменом… Сумею ли рассказать ей так, чтобы поняла?

Андрей ругал меня, когда я рассказал ему все. Согласился со мной, что поговорить с сестрой необходимо, и разрешил мне остаться для этого на ночь дома. Весь десяток уже с вечера в «Тихой долине». Я должен быть там не позднее шести утра.

Андрей передал нам слова Ленина: «Нельзя ждать! Можно потерять все, если упустить момент! История не простит нам промедления. И – только вперед! Не отступать ни на шаг!»

Завтра будем ждать приказа о выступлении. В полной боевой готовности. Завтра! Завтра! Ух, хорошо!..

Эти дни не раз попадался на глаза Шаров. Кажется, он шпионит за мной и Андреем.

Ага, вот и Ирина!

Продолжение воспоминаний Ирины Дмитриевны

Я постучала чуть слышно. Володя сразу открыл дверь и впустил меня в комнату. Я в изнеможении упала в кресло.

– Вот и молодчина! – сказал Володя вполголоса и рассеянно потрепал меня по голове. – Слушай, Ирина… Как мне трудно говорить с тобой!.. А нужно.

– Почему трудно, Володя?

– Трудно потому, что ты – куколка, тепличное растение… Я, конечно, сам очень виноват, что ты такая. Я слишком надолго оставил тебя во власти их всех.

– Я не понимаю, о чем ты, Володя, – прошептала я. – Я думала, ты мне расскажешь о нашем папе! Расскажешь?

– Расскажу, Иринка. Но сначала расскажу о себе. – Володя начал ходить по комнате. Потом остановился передо мной.

– Няня, по-видимому, подозревает правду, сестренка. Я большевик.

Я вскочила с кресла, глубоко возмущенная.

– Зачем ты шутишь сейчас, Володя! Как не стыдно – смеяться надо мной! – голос мой сорвался.

– Я не шучу, Ирина, – сказал Володя очень серьезно, – я большевик. Уже больше года, как я вступил в партию.

– Ты? Нет! Неправда! – крикнула я.

– Правда, Ирина. И я горжусь этим.

– Володя, зачем ты пугаешь меня? Ты! Ты, мой Володя, – бунтовщик?! Разбойник, грабитель?! Нет!

Володя усмехнулся.

– Так, по-твоему, большевики – разбойники, грабители?

– Все так говорят! Бабушка и доктор, и няня, и все знакомые! Все! Все!

– Все? – Володя сел в кресло, взял меня за руки и притянул к себе. – Да, все, кто тебя окружает, Ирина. Но это неправда. Народ этого не говорит.

– Народ? Какой народ?

– Какой народ? Солдаты, рабочие, крестьяне.

– Так они же все бунтовщики! – перебила я Володю. – Солдаты не хотят воевать, а ведь должны мы довести войну до победного конца! Рабочие не хотят работать, а крестьяне…

– Довольно, Иринка! – строго перебил меня Володя. – Ты же, как попугай, повторяешь то, что говорят взрослые. А у тебя своя голова есть? Или нет?

– Володя! – обиделась я.

Володя вскочил и взволнованно прошелся по комнате, ероша волосы.

– Черт знает! Какую я ошибку сделал, что так поздно за тебя взялся! Как успели искалечить тебя за эти годы!

– Чем же я искалеченная?

– Ты искалеченная, Ирина, – очень убежденно сказал Володя, продолжая взволнованно ходить по комнате. – И в этом виноват я. Но это случайное в тебе. Наносное. Дочь Дмитрия Тарабанова должна быть достойной своего отца!

Дрожа с головы до ног, я бросилась к Володе.

– Но кто же он? Кто? Говори!

Володя обнял меня за плечи и подвел к письменному столу. Выдвинул ящик, откуда-то из глубины достал фотографическую карточку и подал мне.

– Вот он, Ирина.

Руки мои тряслись, когда я схватила карточку.

– Володя!.. Это же ты!.. Нет… не ты…

Странно знакомое и чужое лицо. На меня смотрели строгие, требовательные и живые глаза, – такие похожие и такие не похожие на Володины. Над большим лбом вились темные волосы – совсем как у Володи. Только рот был не Володин. Володю я привыкла видеть почти всегда веселым, – у человека на карточке губы были плотно сжаты и в углах их лежали глубокие скорбные складки.

– Видишь, какой он, Ирина? – тихо спросил Володя.

Я молчала. Сердце билось где-то у самого горла, сжимало его, мешало говорить.

– Он был большой человек, Ирина, – заговорил Володя медленно. – И он, и мама… Как их любили, как ценили товарищи! Эх, если бы!.. Если бы папа дожил до наших дней!

Я вдруг громко разрыдалась.

– Это хорошо, что ты плачешь, Иринка, – сказал Володя ласково. – На, выпей воды. – Губы мои застучали о край стакана. – Ишь ты, дрожишь вся. Как же говорить с тобой?

Я до боли закусила губу, подавила плач.

– Нет, говори, Володя. Я не буду плакать. Говори все, все!

– Ну, слушай… Папа был крупным революционером. Большевиком.

Я ничего не понимала. Все в голове становилось вверх ногами. Как же это может быть?.. От одного слова «большевик» мне становилось жутко. И вдруг – Володя! и папа!..

– Умирая, папа завещал мне то дело, которому он отдал свою жизнь.

– Какое дело? – через силу спросила я хрипло.

– Революцию, Ирина.

– Рево… люцию? Революция – дело?!

– Большое и прекрасное, Ирина.

– Прекрасное?! – У меня начинало мутиться в голове. Сплю я, что ли?

Володя грустно улыбнулся.

– Слушай, Ирина. Ты видала когда-нибудь, как живут другие дети? Ну, хотя бы у нас в доме, дети хотя бы наших дворников?

– Откуда же я могла их видеть? Разве меня к ним пускают?

– А жаль… Хорошие ребята. У дворника Тараса есть сынишка Аким. Он, правда, старше тебя – ему лет пятнадцать, – но это уже вполне развитой парень. А если бы ты видела, как живут дети рабочих! Особенно фронтовиков… Вот ты сказала: солдаты не хотят воевать, а нужно довести войну до победного конца…

– Конечно, нужно, – сказала я убежденно.

– А зачем?

– Ну… как зачем?.. – я была озадачена.

– А кому нужна война? – спросил Володя.

– Ну… Как кому?.. России… Русскому народу…

– Народу?!. – Володя снова пошел по комнате, ероша волосы. – А ты понимаешь, что такое война. Ирина?

Я упрямо молчала и мрачно следила за ним.

Володя вдруг остановился. Лицо его побледнело, губы сжались, ноздри дрожали. Темные взъерошенные вихры торчали над лбом. Он вдруг стал до жути похож на карточку, которую я продолжала сжимать в руке.

– Кукла! Кукла, Ирэн! Глупое, исковерканное существо! Ты ходишь по коврам роскошной квартиры в своем дурацком голубом халате, кушаешь бифштексы и шоколад, ничего в жизни не понимаешь и смеешь что-то говорить о войне, о народе… смеешь в чем-то упрекать его!.. Пустая, бездушная кукла!..

Я порывисто села. В глазах потемнело от жгучей обиды.

– А ты?! – закричала я. – А ты не ходишь по коврам?! Ты не кушаешь то же, что я?! Как ты смеешь меня… – я задохнулась.

– Я зря вспылил, Ирина, – сказал Володя тихо.

– Как ты смеешь?!. За что ты меня?..

Володя молча погладил меня по плечу.

– Ну, постараемся говорить спокойно, сестра. Прости. Мы же еще говорим на разных языках…

– А ты сам?! – не могла успокоиться я. – Разве ты не так же живешь, как я?

– Нет, не так, – сказал Володя твердо, – не так! Да, и я жил несколько лет в этом доме. Но я с детства знаю и Другую жизнь. Я бываю в таких лачугах, о каких тебе не снилось. Я встречаюсь с такими истощенными, голодными, больными детьми, что на них страшно смотреть. По-твоему, это справедливо? И ради них жил я те годы в этом доме, который мне отвратителен.

– Как – ради них? – удивилась я.

Володя усмехнулся.

– Никому в голову не пришло бы искать большевиков в квартире генеральши Сольской. Кто мог тогда подумать, что ее внук, одетый у дорогого портного… Ты слышала фамилию Ленин? – перебил он сам себя.

– Ленин? Каждый день слышу! Если бы Керенский арестовал его, когда он говорил с балкона Кшесинской, никакого безобразия бы не было! – выпалила я фразу, которую постоянно повторял в гостиной за сигарой доктор.

Брови Володи снова гневно дрогнули, но он сдержался.

– Попугай ты, Иринка. Глупый маленький попугай. Это же вечная песня в этом доме. А ты повторяешь эту чепуху, ничего не понимая.

Я обиженно молчала.

– Ленин – огромный человек, – заговорил Володя, и глаза его горячо заблестели. – Это великий, талантливый вождь! Слушай, Иринка, – Володя порывисто схватил меня за руку, – вот вслушайся хорошенько в то, что я скажу, подумай и ответь мне. Только вдумайся по-настоящему, представь себе ясно-ясно и тогда скажи. Так вот, чего тебе больше хочется: жить всю жизнь вот такой куклой Ирэн, ни о чем не думать, ничего не делать и чтобы для тебя сотни тысяч таких же детей, как ты, голодали, работали с утра до ночи и не умели улыбаться? Или ходить в одну и ту же школу с этими детьми? Чтобы вместе с ними учиться и потом вместе работать? Работать, Иринка!

– Ты смешные вещи говоришь, Володя! Как будто какие-то дети работают для меня и из-за меня не умеют улыбаться! Это же глупо!

– Да, это глупо, но это так, Ирина. Не столько глупо, сколько преступно. Не для тебя одной, конечно, а для небольшой кучки таких вот праздных кукол, как ты. Вам – таким вот Иринам Тарабановым – все, а им – ничего! А Ленин говорит: все люди имеют одинаковое право на человеческую жизнь, на счастье. Ленин говорит: пусть все принадлежит тем, кто это «все» делает своими, а не чужими руками. Поняла?

И терпеливо Володя рассказал мне то, что нынешние ребята знают с первого класса школы: и как тяжело жилось рабочему люду и крестьянам при царе, и что война нужна богачам, потому что они от нее еще больше богатеют, и какая разруха и голод начались из-за войны в стране, и как солдаты вконец замучены в окопах.

Объяснил мне Володя и то, что революционеры вовсе не разбойники, а люди, которые собственной жизнью жертвуют, чтобы отвоевать человеческую жизнь для всех.

Рассказал он мне и о Красной Гвардии, и об Андрее, и о своем «десятке».

– Какие хорошие ребята подобрались у Андрея, знала бы ты! – воскликнул он.

Я затаила дыхание, я боялась проронить хоть слово… Все, что я слышала дома, было так не похоже на то, что говорил Володя!

У кого же правда?!

Володя взглянул на часы.

– А ты знаешь, что уже второй час? – сказал он. – Ты хочешь спать?

– Спать? Ни чуточки!

– Вот и хорошо!

– Ну, рассказывай же мне о папе и маме! – нетерпеливо сказала я.

Володя сел около меня.

– Слушай, – сказал он. – Мне наши родители столько раз рассказывали свою историю, что я смогу рассказать тебе ее подробно. Не устанешь слушать?

– Глупости спрашиваешь! – возмутилась я.

– Ну, слушай. Наша мама росла, как ты: под стеклянным колпаком, с боннами, с гувернантками. В гимназию и ее не отдали, училась дома. Но была у нее подруга Валя, гимназистка. Валин отец был известный профессор, – значит, Валя была «из хорошего дома», и дедушка с бабушкой позволяли маме дружить с ней. Только они, конечно, не подозревали, что сам профессор был революционно настроен. В доме у профессора часто собиралась революционная учащаяся молодежь.

Мама еще девочкой слушала там часто споры и беседы, совсем непохожие на то, что она слышала дома. И она рано стала задумываться: так ли уж хорошо все устроено в России, как считал дедушка? Ну, словом, мама рано поняла, что правда – не у дедушки, а у тех, что собирались у Вали.

Валя кончила гимназию, поступила на курсы и сразу вступила сама в революционную организацию. Она много работала в подпольном – значит, тайном – «Красном кресте» и вовлекла туда и нашу маму, «Красный крест» помогал революционерам, посаженным в тюрьму: посылал передачи, добивался свиданий для родных, добывал деньги, устраивал побеги за границу с чужим паспортом. Словом, всячески облегчал участь заключенных. А среди арестованных революционеров часто были такие, у которых в Петербурге не было родных. Так вот, в «Красном кресте» работало немало девушек; они объявляли себя невестами заключенных, носили им передачи, ходили на свидания.

И наша мама стала одной из таких «невест». Один раз Валя ей говорит: «Слушай, Наташа, арестован один товарищ – студент, – у него здесь ни души. Отец его – земский врач, живет далеко в провинции. Тебе поручается быть его „невестой“». Мама с радостью согласилась. Она носила ему в тюрьму передачи, потом начала хлопотать о свидании. Но надо было как-то дать ему знать, что у него есть «невеста» и что она скоро придет к нему в тюрьму на свидание. И вот Валя научила маму, что делать. На тоненькой-тоненькой бумажке написала мама ему письмо, описала свою наружность, чтобы, в случае расспросов о «невесте», он знал. Бумажку скатали вот в такой маленький шарик, чуть-чуть смазали сверху клеем и обваляли в сахарной пудре. А потом вложили этот сахарный шарик в коробочку с засахаренной клюквой.

– Он же мог нечаянно проглотить его! – перебила я Володю.

– Не беспокойся, – засмеялся Володя, – все заключенные хорошо знали, что всякую принесенную с воли еду надо есть осторожно. Папа наш (а ты, конечно, уж догадалась, что это был наш папа) записку получил и стал ждать. Маме дали свидание… Они оба столько раз так весело рассказывали о своей первой встрече, что я точно сам видел ее. Представь себе, Иринка, – мрачная комната в тюрьме. В тусклом окне решетка. Стол, три стула. На одном из них сидит наблюдающий. Маму ввели первую. Потом вошел папа. Им надо было разыграть радостную встречу, как настоящему жениху и невесте. Мама вскочила со стула, протянула ему обе руки. Папа воскликнул: «Наташа!» – и схватил ее за руки.

Наблюдатель внимательно следил за ними. Тогда они поцеловались, а потом сели и стали разговаривать. Говорить, конечно, разрешалось только о здоровье да о погоде. А маме было поручено сказать папе несколько как будто ничего не значащих фраз, но это был заранее – до ареста – условленный язык…

– Как? Я не понимаю, – перебила я.

– Ну, например, – сказал Володя, – она ему говорит: «У меня нет дров, в комнате не топлено, и я простудилась». А у папы заранее с товарищами по партийной работе было условлено, что «нет дров» значит, что нелегальная (запрещенная) литература от обысков спасена. А если скажут, что кто-нибудь «простудился», – это значит, ну, например, что организация крепнет. Поняла? Ну вот, мама несколько таких условных фраз сказала папе, он кивал на них головой, а сам улыбался глазами, мама и видит, что он понял все, что нужно.

Маме было и забавно и трудно говорить с совершенно незнакомым мужчиной на «ты». Ну, а папа был уже опытным, испытанным конспиратором, он играл свою роль отлично. Короткое свидание пролетело, как один миг. И в эту же первую свою встречу они произвели друг на друга очень сильное впечатление. Второго свидания мама стала так добиваться, что Валя даже над ней подтрунивала: «Ты точно настоящая невеста». А вскоре после второго свидания папу выпустили. Папа узнал от товарищей, кто была мама и что ему пойти к ней никак нельзя. Тут выручила Валя, позвала его к себе. Они стали встречаться у Вали. Папа снова с головой ушел в партийную работу. А маме он носил книги, которые она дома прятала от дедушки с бабушкой и по ночам читала…

Я не поняла, что такое партийная работа, но ничего не спросила, – мне хотелось знать, что дальше.

– Ну вот, – продолжал Володя, – у мамы все больше и больше раскрывались глаза на правду… стали противны балы, на которые ее вывозили. Стали противны поклонники – богатые праздные шалопаи. Она понимала, почему за ней ухаживают, – у дедушки были большие деньги и большие связи. Маме все больше и больше хотелось уйти из дому, – таким чужим стал он ей. Но тут случилось несчастье. Среди товарищей папы оказался провокатор. Шпион. Он делал вид, что он революционер, вовлекал новых товарищей в организацию, а сам служил в тайной полиции – и выдал всех. Организацию разгромили, всех арестовали, в том числе и папу. Дело было гораздо серьезнее, чем в первый раз. Было ясно, что его сошлют. Мама снова стала носить передачи и хлопотать о свидании. Она была уже настоящей невестой. Они с папой крепко полюбили друг друга.

И вдруг кто-то из дедушкиных сослуживцев случайно узнал, что мама ходит на свидание к политическому преступнику. Рассказали дедушке, он рассвирепел и потребовал от мамы объяснения. Мама сказала всю правду. Дедушка решительно заявил, что ни за что не позволит ей выходить замуж за «врага царю и отечеству». Тут же он узнал, что в этой истории замешана Валя, и запретил ее принимать. А за мамой стали следить.

Но горничная была очень предана маме. Она носила письма от мамы к Вале. Через Валю, а отчасти и ее отца, выхлопотали разрешение папе с мамой обвенчаться в тюремной церкви. Накануне папиной высылки тюремный священник обвенчал их, и в ту же ночь мама убежала из дому. Билет был взят заранее. Мама уехала за напой в ссылку. А дедушка, узнав об этом, проклял ее.

У меня мурашки побежали по спине.

– Проклял?! Вот ужас!..

Володя усмехнулся.

– Ну, маму-то это мало заботило. А вот бабушка очень страдала. Она была рабой дедушки. А он запретил ей даже говорить о маме. Бабушка и пикнуть не смела. Помогала маме все та же Валя. Да няня потихоньку от дедушки ходила к Вале, носила ей деньги для мамы. Папа был сослан в Туруханский край. Ты как-нибудь возьми карту, Ирина, и найди в Сибири реку Енисей.

– Я знаю ее, учила по географии, – сказала я.

– На севере по течению Енисея и лежит Туруханский край. Суровая, гибельная природа. Холод, болота… Население темное. И много ссыльных. Там жили и наши родители. Там и я родился, Ирина.

– А я? – спросила я тихо.

– Ты родилась, когда мы жили уже южнее, в городе Енисейске. Там немного легче жилось. И все же трудно было, Иринка. Я рано себя помню. Помню избушку, где мы жили. В длинную-длинную зиму ее совсем заносило снегом. А лéта были короткие… Маме приходилось все делать самой. Но я не помню, чтобы она жаловалась, чтобы жалела о прежней жизни… Они с папой оба всегда были бодры. Помню, каждый вечер все ссыльные собирались у нас. Вместе читали, учились, спорили. Книг было много, – присылали товарищи. Иногда пели хором. Меня все ссыльные очень любили, все возились со мной. Когда я подрос, папа и мама стали заниматься со мной. Я рано понял, на чьей стороне правда, Иринка!