Текст книги "Концерт для виолончели с оркестром"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Никак, – помолчав, ответила Рабигуль и закрыла глаза, скрывая внезапные слезы.

8

Теплой ночью, полной лунного света и сияющих звезд, незримо и вкрадчиво август на мягких лапах вошел в Москву. Начался последний месяц короткого лета. Солнце пылало безнадежно и яростно, чувствуя, что осталось ему царить недолго, электрички пахли яблоками и грибами, загорелые дачники везли в Москву бесценные дары земли. Но вечерами уже накидывались на плечи легкие кофточки, выпадала по утрам роса, и трава все дольше оставалась седой и мокрой, грачи обучали птенцов, подготавливая их к дальнему перелету. Шум множества крыльев заставлял прохожих поднимать головы, провожая взглядом проносящиеся над Москвой стайки, и задумчивые, чуть печальные улыбки освещали лица: да, осень не за горами.

Рабигуль шла в ситцевом сарафане, присланном из далекого Казахстана. Мать шила великолепно – в свое время это спасло от голода всю семью – и знала достоинства Рабигуль. Узкие бретельки оставляли открытыми смуглые плечи, тугой лиф плотно облегал высокую грудь, пышная юбка подчеркивала тонкую талию, стройность длинных, красивых ног.

Сегодня у Рабигуль выходной: ей не нужно ехать на дачу. И сегодня придет Володя. Перед отъездом Алик, поколебавшись, подумав, предусмотрев то и это, все-таки вывез мать за город, и ей сразу стало легче.

Целыми днями сидела она в кресле, в тенечке, зорко наблюдая за Рабигуль. Та носилась по участку, как веселый, озорной ураган. Все делала, все успевала, а вечером вихрем летела в Москву, где ее ждал любимый. Она спускалась на перрон, делала два шага ему навстречу и оказывалась в сильных мужских руках.

Володя обнимал Рабигуль так крепко, словно они встретились после мучительной и долгой разлуки. Не разжимая рук, они ехали к ней домой и упоенно бросались друг к другу, а потом, опустошенные и счастливые, пили на кухне чай или, смеясь от полноты жизни, стояли вместе под душем, и Володя все боялся, как бы Рабигуль не упала, когда он ласкал ее под прохладными струями, возбуждавшими их обоих. Он же укладывал Рабигуль спать.

– Не звони очень рано, – просила она. – Завтра я отсыпаюсь.

– Конечно, конечно! Я позвоню в десять.

Осторожно щелкал замок – это уходил Володя, – и Рабигуль, обхватив руками подушку, проваливалась в глубокий сон. Она все объяснила в оркестре про Любовь Петровну, и маэстро, поогорчавшись, нашел ей замену на время гастролей. Так она осталась в Москве, с любимым. "Но ведь Любовь Петровна и вправду больна", – оправдывалась перед собой Рабигуль, не веря своему счастью и стараясь не вспоминать о последнем разговоре с маэстро.

– Хорошие у вас композиции, – сдержанно похвалил он. – Я тут кое-кому показал, но теперь лето, все разъехались, в Союзе композиторов тишина, так что придется повременить. А над чем вы работаете сейчас?

Вопрос ударил прямо в солнечное сплетение. Над чем же она работает? Да ни над чем! Мечется между дачей, где заботы и горе, и Москвой, где такое счастье... Еле-еле успевает отыграть обязательные три часа, чтоб пальцы не забыли виолончели.

Запинаясь в смущении, Рабигуль бормотала нечто невразумительное:

– Вы ведь знаете, я всего лишь исполнитель...

То, прежнее, написалось само, случайно... Я не думаю, что должна...

И тут маэстро показал свой нрав, встал на дыбы, и Рабигуль увидела его таким, как видели иногда другие, вызвавшие дирижерский гнев.

– То есть как это – "само"? – загрохотал он, надвигаясь угрожающе на Рабигуль. – То есть как – "исполнитель"? Я же сказал – да или нет? – что у вас хорошие, неожиданные, свежие композиции! Значит, что-то проснулось в вашей душе, и вы несете за это ответственность! Человек отвечает, черт возьми, за талант, посланный свыше!

Широкое крестьянское лицо раскраснелось, глаза сверкали, вздыбилась седая грива буйных волос. Старик был поистине великолепен.

– И что же вы улыбаетесь? – окончательно разъярился он, заметив радость ветреной девчонки при слове "талант". – Что я сказал смешного?

– Ничего, – пролепетала испуганно Рабигуль.

– Нечего веселиться, – проворчал дирижер, и ворчание его походило на громыхание затихавшего, далекого уже грома. – Рано! Пока рано. Есть наметки, штрихи таланта, только штрихи. И неизвестно, что из вас там получится, и если будете, скажем, лениться...

Он уже немного жалел, что похвалил Рабигуль: посмотрите-ка на нее! Сияет, как блин на масленице.

Эта молодежь и так не в меру самонадеянна...

Рабигуль, пережив мгновенный испуг, и впрямь сияла. Куда девалась ее обычная сдержанность? Алели щеки, улыбались губы, а уж глаза... Маэстро взглянул на нее из-под косматых бровей и неожиданно для себя улыбнулся тоже. Грубое его лицо сразу смягчилось и подобрело.

– Ну-ну, это я так. Работать, работать и работать!

Сидеть за столом и писать. У композитора должен быть крепкий зад.

Рабигуль, покраснев, кивнула, и они расстались до осени.

Конечно, она обо всем рассказала Володе, опустив, естественно, последние слова маэстро, он, конечно, порадовался вместе с ней, но он же и забирал все ее свободное время, и она это время с восторгом ему отдавала. Иногда, проводив Володю, вставала и среди ночи садилась за инструмент – так жгла внутренняя тревога: как ни старалась Рабигуль беречь пальцы, все равно от этой проклятой дачи они огрубели.

А Любовь Петровна придумывала все новые для нее заботы. Но когда дошло до "закрутить банки", Рабигуль взбунтовалась.

– Я не могу, – тихо, но твердо сказала она. – Скоро вернутся наши с гастролей, и я должна быть в форме.

– Но ведь тебе все равно уезжать, – напряженно, скрывая неуверенность, страх: вдруг не поедет? – сказала Любовь Петровна, и глаза ее острыми буравчикамц вонзились в темные, непроницаемые глаза своенравной, нехозяйственной невестки. – Я уже выздоровела, приедем в Москву – можешь отправляться на все четыре стороны.

"Она больна, – в который раз напомнила себе Рабигуль, – больна смертельно, нужно быть снисходительной".

– Я прекрасно себя чувствую, – повторила Любовь Петровна, словно прочитав ее мысли.

Она и вправду посвежела, окрепла, даже загорела – не от солнца, от воздуха. Она уже не сидела, как прежде, целыми днями в кресле. Поливала цветы из шланга, готовила обед, болтала, стоя у забора, с соседками. Но требовала, чтобы Рабигуль вер равно приезжала.

– Мало ли что, – неопределенно говорила она.

***

– Силен человек! – восхищался Володя. – Так значит, пора вывозить ее с дачи? Я поговорю с Женей: у него есть тачка.

– Скорей бы! – вздохнула Рабигуль.

По счастью, двадцатого приезжал оркестр, и Любовь Петровна приняла неизбежное, хотя было сухо, тепло, только ночи похолодали, впереди светил благословенный сентябрь, а там и бабье лето. Она прошлась по саду, постояла у клумбы, примериваясь, какие срежет цветы, вернулась в дом и принялась собирать вещи, попутно давая Рабигуль указания, что нужно сделать без нее, как закрывать дачу.

В субботу приехал Женя. Толстый, флегматичный, погруженный в себя, с неизменно оттопыренной нижней губой, он, казалось, не мог вызвать никаких подозрений – Рабигуль с Володей были уверены! Но Любови Петровне все равно не понравилось, когда подкатил его маленький дребезжащий "Москвич" и к нему выпорхнула оживленная и хорошенькая Рабигуль, в шортах и маечке, да еще без лифчика! "Надо скорее отправлять ее к Алику", – с беспокойством подумала Любовь Петровна, в который раз отметив, как расцвела, похорошела без ее сына невестка, какой веселой и беспечной стала она.

Тяжело оседая от перегрузки, набитый по самую крышу "Москвич" двинулся, отдуваясь, в путь. Молчаливый Женя старательно объезжал колдобины, справедливо полагая, что если его боевой конь хотя бы в одну из них ступит копытом, то бишь колесом, то выбраться будет ему трудновато. Любовь Петровна сидела с ним рядом и молчала тоже. Рабигуль, теснимая грудой предметов, среди которых были и ненавистные банки, поглядывая на свекровь в зеркальце, все думала, что бы ей такое сказать.

– Ну, отдыхайте! – с облегчением сказала она, когда выгрузили и Любовь Петровну, и ее вещи. – Полы вымыты, пыль вытерта, еда в холодильнике.

Завтра поеду доделывать все на даче. Женечка, может, поешь?

– Нет, спасибо.

– Слушай, что прежде всего нужно сделать, – начала Любовь Петровна, когда закрылась за Женей дверь.

– Да вы уже говорили, – попробовала отмахнуться от надоевшего Рабигуль, только ничего у нее не вышло.

Началось бесконечное перечисление недоделанных дел. Рабигуль слушала и кивала, потом взяла ручку, бумагу: упомнить все было решительно невозможно. "Ладно, пусть, зато целый день мы будем вместе, – сказала себе Рабигуль. Подумать только, с утра и до вечера, как в Пятигорске".

– Любовь Петровна, дорогая, – она ласково взяла свекровь за руку, – я все, все сделаю, не волнуйтесь!

Эта ее ласка просто добила свекровь. Ласка и сияние глаз. "Бедный мой мальчик, – подумала она о сыне. – Тебя не любят. За что ты так наказан судьбой?" Но потом, когда Рабигуль ушла, вспомнила, как страдал Алик, когда она из его жизни исчезла – а ведь был тогда совсем юным, – каким стал счастливым, когда ее отыскал, как смотрел он на Рабигуль...

"Пусть, ладно, – решила Любовь Петровна. – Только бы он ничего не узнал. Если есть что узнавать..."

Она встала, прошлась по комнате. Почему эта чертовка, колдунья эта не уезжает? Воспаление легких давно позади, силы вернулись. Так почему? И Любовь Петровна села писать сыну письмо. "Не нужно ждать ноября, – писала она, – пусть Рабигуль едет немедля. Со мной все в порядке..." Перо, обгоняя мысли, скользило по бумаге. "Как же ты там один?

Нельзя человеку быть одному!.." Будто бы не она полжизни прожила в одиночестве, и ничего – привыкла, со временем увидела даже плюсы. Но не хотела она своего повторения в сыне.

***

Любимый Володей легонький сарафанчик, голубой, как летнее небо, надела Рабигуль, тонкий поясок подчеркнул талию, голубая косынка прикрыла волосы. Она поглядела на себя в зеркало и осталась довольна.

Он уже ждал ее на перроне – в светлых брюках, синей, под цвет глаз, рубашке.

– Есть такая песня: "Приди в голубом", – сказал он, с восхищением глядя на Рабигуль. – Ты такая Красивая, что с тобой рядом просто страшно стоять.

На них и в самом деле поглядывали дачники, несмотря на жару, спешку и перегруженность: великолепной, оттеняющей друг друга была эта пара.

– А соседи? – спросил Володя, когда электричка с длинным победным гудком, как стрела, полетела к Малаховке.

– Переживут, – беспечно отмахнулась Рабигуль. – Да и увидятся они теперь нескоро. Может, за зиму в их жизни случится что-нибудь поинтереснее нашего с тобой приезда?

Оба расхохотались. Они стояли в проходе битком набитого вагона, жаркий ветер обвевал их разгоряченные лица, шаля, задирал подол сарафана, и Рабигуль придерживала сарафан рукой, и такими они были счастливыми, что, глядя на них, никто б не поверил, что их ждут скучные хозяйственные заботы, а в Москве больная Любовь Петровна и Соня с ее вечным давлением, что будущее их неопределенно, туманно, а быт, как и у всех в девяностом, невозможно тяжел.

– Хорошо, что ты хоть не куришь, – сказала Соня, когда в Москве в довершение к мясу, молоку пропали и сигареты.

***

Дача была старой, просторной, с большим участком, не то что раздаваемые голодным гражданам пресловутые шесть соток. Они расстелили на траве одеяло и полежали в тени, отдыхая после дороги. Володя старался не смотреть на Рабигуль – в белых трусиках, в кружевном лифчике она была так соблазнительна! – но не смотреть как-то не получалось. Он перевернулся со спины на живот, скрывая острое вожделение, а она, тоже лежа на пузе, которого, впрочем, не было, ничего не замечая, беспечно болтала в воздухе скрещенными ногами и щебетала что-то милое, необязательное. Он коснулся ее руки.

– Пойдем в дом, – сказал виновато. – Только дай мне что-нибудь, чтоб прикрыться.

– Зачем? – изумленно распахнула глаза Рабигуль и вдруг поняла, засмеялась и сняла с головы тюрбан из полотенца. – Лови!

Легко ступая босыми ногами, чуть покачивая узкими бедрами, она пошла впереди Володи, показывая дорогу. Крылечко, веранда, узенький коридор. В комнате царил полумрак.

– Не надо, не открывай ставни, – попросил Володя.

Прохладные простыни, горячее тело... Он бережно снял с Рабигуль трусики, расстегнул, задохнувшись от волнения, лифчик, взял в ладони ее маленькие груди, уткнулся в них лицом.

– Ты только не уезжай, – прошептал он.

– Не уеду, – тоже шепотом ответила Рабигуль.

Можно было никуда не спешить. Впереди был длинный летний день. Яркое солнце пробивалось сквозь щели в ставнях, тишина стояла вокруг.

Потом они пили чай – из самовара, в саду, – потом Рабигуль командовала, а Володя ей подчинялся: прятал в тайник всякие там одеяла, тайник, с неожиданной для поэта сноровкой, заколачивал, лихо зажав веер гвоздей в зубах, по-хозяйски ходил по участку, перекрывая воду, и прочее, прочее. "Вот бы так было всегда!" Неожиданная боль сжала Рабигуль сердце. Что их ждет впереди? Что будет с Аликом, если узнает? О Соне она думать не смела.

– Наш дирижер меня просто убьет, – сказала она, придерживая стремянку, когда Володя полез на чердак.

– Почему? – осведомился он сверху.

– Потому что нечего мне ему показать, – объяснила Рабигуль. – Ничего я не написала.

– И я! – радостно засмеялся Володя. – Пробавляюсь кое-как переводами, редактурой, в сентябре выйду на службу, в Литинститут. Попрошу еще семинар, у переводчиков: денег что-то совсем нет.

– Так чему же ты радуешься? – тоже засмеялась Рабигуль.

– Всему! – ответил Володя, и это было правдой.

Он спрятал все, что подала ему Рабигуль, на чердак.

– А здорово, что мои стихи взяли в "Новый мир"? – крикнул он.

– Еще бы!

– Знаешь, когда я пришел в редакцию...

И, спустившись с чердака на грешную землю, Володя в сотый раз во всех подробностях рассказал Рабигуль, как он боялся, а потом Женя прочитал и сказал: "Старик, у тебя такой взлет..." Рабигуль слушала, радуясь и гордясь. "Я его люблю, – с восторгом и страхом думала она. – Эти глаза, эти волосы, Люблю его голос и как он смеется и говорит..."

– Ты что? – спросил Володя и коснулся ее руки.

Она взяла эту руку, погладила и приложила к своей щеке.

– Ничего...

И что-то такое было в ее глазах, что только что удовлетворенная страсть вспыхнула с новой силой.

– Вернемся в дом? – стесняясь, попросил Володя, и Рабигуль шагнула к нему, прильнула к его груди и услышала стук его влюбленного сердца.

***

Приближалось грозное, роковое время, когда перед всеми, а уж перед непрактичной от века интеллигенцией и подавно, во всей своей угрожающей ясности, полноте встала проблема физического, физиологического выживания. Но Рабигуль с Володей об этом еще не знали. Никто грядущей действительности и представить себе не мог, даже стоявшие у кормила. Поэзия, музыка очень скоро никому не будут нужны, не до них скоро будет. Музыканты, что побойчей, станут играть в переходах и на Арбате, собирая, как ни странно, вполне сносное вспомоществование, потому что это будут музыканты мирового класса; самая талантливая выпускница Володиного семинара усядется у компьютера и примется настукивать пошлые детективы. Со временем она сколотит бригаду "негров", которые увеличат производительность ее труда во много раз и сделают ей состояние.

Женя уедет в Израиль, безобидного Игоря, приняв его за кого-то другого, убьют у порога собственного дома, а Яша, на удивление всем, станет владельцем шикарного магазина и перестанет узнавать вчерашних собутыльников. Вообще на прилавках появится все, вот только денег не будет. А те, что будут, растают во всяких "Тибетах" и "Чарах", да и государство тут постарается.

Но все это будет после. Пока же в отощавшую Москву потихоньку входила осень. Нет-нет да и мелькнет в пышной зелени золотистый лист, нет-нет да и спрячется в тучке уже не столь жаркое солнце, но тут же, кокетничая, вынырнет вновь, посверкивая в широких витринах.

Вернулся с гастролей оркестр. Начались репетиции. Ни о чем не спрашивал Рабигуль дирижер, и она не напоминала ему ни о чем. Все замерло в ней, затаилось, как перед бурей. И она, эта буря, грянула внезапно и бурно: пришло письмо из Алжира. "Не могу без тебя больше, – писал Алик. – Понимаю, что ты осталась из-за моей же мамы, и я должен кланяться тебе в ноги, но вчера получил от нее письмо, где она пишет, что поправилась совершенно. Вызови, ради Бога, того врача, что был у нас после больницы. Я просто не знаю, что думать. А вдруг... Нет, я не смею верить..." И Рабигуль врача вызвала.

– Все обстоит так хорошо, что я начинаю сомневаться в диагнозе, – не скрывая своего изумления, сказал, осмотрев Любовь Петровну, врач. – Можете снова свозить ее на рентген?

– Еще бы!

– Только захватите снимочек из больницы.

– Какой?

– Тот самый. С диагнозом.

Бегом побежала Рабигуль на другой конец Москвы, умоляя выдать снимок под расписку, с возвратом.

– Поймите, – прижав руки к сердцу, объяснила ей зав отделением, – мы отчитываемся по серебру!

– Да-да, понимаю! Хотите, оставлю в залог часы?

– Да я верю вам, верю!

– Так в чем же дело?

– Мы не имеем права!

– Но ведь речь идет о жизни и смерти, – не понимала наивную жестокость заведующей Рабигуль. – Вдруг ошибка?

И тут заведующая обиделась.

– Ошибок у нас быть не может.

Круг замкнулся. Рабигуль заплакала тоненько и беспомощно.

– Ну ладно, – растерялась от этих слез зав отделением. – В виде исключения. И помните – я вам верю.

Где там в пленке таилось вожделенное серебро, Рабигуль понимала не очень, но если надо вернуть – значит, надо. "Придется все это вынести снова", – сказала себе, глянув на длиннющую очередь к автобусу, которую опять предстояло выстоять, чтобы добраться на нем до метро.

Уговорить Любовь Петровну оказалось еще трудней.

– Не нужен мне никакой рентген, – сопротивлялась свекровь. – Ишь, чего выдумала!

– Алик велел, – устало повторяла Рабигуль. – И я вас уже записала, придумала она.

Последний довод подействовал. Утром вызвали такси, поехали в ведомственную поликлинику Алика.

Любовь Петровна оживилась, с интересом разглядывала в окошко Москву.

– Грозен, грозен, – сказала, посмеиваясь, о Дзержинском.

Он стоял в центре площади, на высоком, торжественном постаменте, и вокруг него струились машины. В длинной шинели, с непокрытой маленькой головой, сжав в кулаке кепку, смотрел в светлое будущее, которое не только ему – никому так и не довелось повидать. Через год возбужденная, взъерошенная толпа, разгоряченная несостоявшейся схваткой у только что возникшего в России собственного Белого дома – но были же в конце концов даже танки! – будет яростно свергать ненавистный памятник, символ ненавистной власти, исписав его всяко-разными оскорбительными словами, облив красной, как кровь, масляной краской, и памятник в конце концов увезут-таки с площади и бросят где-то там, у Крымского моста, на задворках Выставочного зала, рядом с монументальными его собратьями – несчастными строителями унылого коммунизма. Но сейчас он возвышался над всеми и поставлен, казалось, был на века.

Молодой рентгенолог с насмешливыми глазами забрал в свое таинственное святилище Любовь Петровну, поставил ее, обнаженную по пояс, перед аппаратом, велел "дышать – не дышать", повернуться направо-налево, одеться и подождать в коридоре и пригласил Рабигуль.

– Так в чем проблема? – спросил, посмеиваясь.

Рабигуль, волнуясь, вынула из сумочки больничные снимки.

– Определили рак, – понизив голос, сказала она, хотя от свекрови ее отделяли толстенные, да еще и двойные двери.

– Да? – вскинул брови рентгенолог. – Что ж, поглядим.

Он вставил снимок в рамочку и включил подсветку.

– Где? Где? – закричал вдруг так громко и весело, что Рабигуль вздрогнула. – Где они его там увидели?

– Не знаю, – ошеломленно прошептала Рабигуль. Как всегда в минуты волнения у нее пропал голос.

– Идите сюда!

Рентгенолог дернул Рабигуль за руку.

– Но я же не специалист, – попробовала сопротивляться она, но он ее не слушал.

– Смотрите! – азартно говорил врач. – Тут не нужно быть специалистом. Видите, чистые! А должно быть черное пятно, если что. Биопсию делали?

– Нет. – Обрадованная, растерявшаяся Рабигуль почему-то чувствовала себя виноватой. – Они сказали, не стоит, сказали, это как операция, и они абсолютно уверены...

– Уверены? – заорал рентгенолог. – Без биопсии? И с таким снимком?

Впрочем, гнев его прошел так же быстро, как. вспыхнул. Природная веселость взяла верх.

– Ну на эту врачебную ошибку сердиться, пожалуй, не стоит; – Он заговорщически подмигнул Рабигуль. – А вообще... – Он задумался, посерьезнел. – Так вот и рождаются легенды о чудесных исцелениях. Что вы ей там давали?

Рабигуль перечислила препараты с трудно произносимыми названиями.

– Представьте, что снимок больничный не сохранился или вы, например, переехали в другой город. Пациентка принимает рекомендованные ей препараты, а то лечится травами, какой-нибудь знахарь варит для нее снадобье из черт знает чего, проходит время, ей все лучше, делают рентген, и – о чудо! – в легких чисто. Значит, помогло! Значит, рак излечим!.. Но эти-то, из больницы... – Рентгенолог покрутил головой. – И вы хороши, знаете ли! – Он повернулся к этой красивой женщине, которая вошла в кабинет уверенной и спокойной, а сейчас стояла перед ним как провинившаяся школьница. – Без биопсии такой диагноз не ставят, вы что, не знали? Надо было настаивать.

– Мы были так потрясены, так растерянны... А они говорили, что им все ясно...

– Ну, Бог с ними, – махнул рукой рентгенолог. – Коллег ругать не положено. Хорошо, что старушка была не в курсе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

"Октябрь уж наступил. Уж роща отрясает последние листки с нагих своих ветвей..." Рабигуль медленно, отдыхая, идет с репетиции. "Дохнул осенний хлад. Дорога промерзает..." Она читает про себя волшебные строки, любуясь желтыми, коричневыми, багровыми сухими листьями, многослойным ковром покрывающими серый асфальт. "В этих грустных краях все рассчитано на зиму..." Бродского открыл для нее Женя. Раньше она знала его только как ссыльного за тунеядство поэта, да еще на весь мир прогремели в дни позорного процесса слова Ахматовой: "Власти делают рыжему – так она ласково называла Бродского – биографию". Теперь Рабигуль знала его стихи, ставя их рядом с ахматовскими, не ниже.

И в Москве все рассчитано на зиму. "Этот край недвижим. Представляя объем валовой чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой..." Но пока еще светит желтое, не зимнее солнце, дует легкий, освежающий ветерок, кучевые мягкие облака лежат в синем небе.

– Поэзия лечит, – сказал ей вчера Володя. – Лечит и утешает.

Да, утешает и лечит. В задумчивости проходит Рабигуль мимо нужного ей переулка, возвращается, спохватившись, сворачивает в узкую, как тоннель, улочку, спускается по ступенькам, мельком глянув на барельеф великого реформатора театра, выходит к училищу.

Стайка вчерашних абитуриентов, будущие артисты, веселится у его дверей, ликуя по поводу немыслимой своей удачи: их приняли, они прорвались, оттеснив уйму соперников! Снисходительно смотрит на них Рабигуль: "Вы и представить пока не можете, что за жизнь себе выбрали – трудную, ох и трудную жизнь".

На душе какое-то осеннее оцепенение. Она старается не думать, не вспоминать, не видеть перед собой исступленное, гневное, багровое лицо Володи.

– Что ж, давай – убегай от меня, улетай, уезжай! – Взмах руки, как крыло испуганной птицы. – Только знай: я без тебя жить не буду!

– Что же делать? – беспомощно лепечет в ответ Рабигуль, – Любовь Петровна совершенно здорова.

И Алик ждет.

– Уж лучше бы она не выздоравливала! – кощунственно вопит Володя. – И пропади он пропадом, твой благородный Алик.

– Что же делать? – повторяет растерянно Рабигуль.

Но Володя ее не слышит.

– Если бы ты любила, – возмущенно обличает он, – тебе бы и в голову не пришло... Напиши, что не можешь бросить оркестр – неужели тебе в самом деле не жалко? – напиши, черт возьми, правду: что любишь другого...

– Это жестоко...

– Жизнь вообще жестока, – сжимает зубы Володя. – И не надо никого жалеть!

Очень он сам себе в эти минуты нравится. Он – мужчина, борец, он шагает по жизни широко и размашисто. И своего не отдаст. Придумала тоже: она уезжает! Ну уж нет, дудки.

– Если это испортит его карьеру, – великодушно, смягчившись, добавляет он, – то можно пока что не разводиться. Но, честно говоря, когда женщина любит... – не может удержаться он от сентенции.

Рабигуль слушает, но не слышит. Далекий, преданный Алик стоит перед глазами. Его так безумно жаль! Но и себя жаль тоже. Однажды она пробормотала что-то на эту тему.

– Надо умножать общую тему счастья, – важно ответил Володя. Он где-то вычитал эти слова, но сейчас ему кажется, что придумал их сам, только что. Не говоря уже о тебе, – развивает он свою мысль, – разве Алик твой счастлив?

Володя внимательно смотрит на Рабигуль.

– Ты знаешь, счастлив, – решается возразить она.

– Да? – Володя сердит и полон иронии.

– Да, – стоит на своем Рабигуль и объясняет, как ей кажется, очевидное:

– Он ведь любит. А мы счастливы, когда любим.

Володя обиженно замолкает: кто-то любит его Рабигуль! Это он ее любит! Но счастлив ли он? Стихи упрямо не пишутся, студенты в этом году какие-то неинтересные, второго семинара ему не дали, давление скачет почти как у Сони. Любит! Еще бы: такую красавицу – да не любить! Володя поворачивает к себе Рабигуль, смотрит на нее укоризненно и сурово.

– Садись и пиши: так, мол, и так. А уедешь – я вправду не стану жить, так и знай!

Мысль об уходе из жизни понравилась ему самому; он видит страх в глазах Рабигуль, и этот страх говорит о ее любви больше, чем самые упоительные слова или даже поступки. "Мы счастливы, когда любим..." А когда любят нас? Тоже ужасно счастливы и горды, если только чужая любовь не мешает нашей к кому-то другому.

И вот Рабигуль идет за советом к Маше. Она единственная ее подруга, она знает все о ней и Алике, о ней и Володе. Только Алика она любит, а Володю нет.

Огненно-рыжая в этом сезоне Маша бежит на звонок, отворяет дверь, не спрашивая, кто пришел.

– Наконец-то! – смеется от радости. – А я все жду, жду...

– Ужин давно готов. Мой руки, садимся за стол.

– Если бы ты знала причину...

– Не важно, какая причина. Главное – ты пришла.

Маша вихрем носится по своей квартирке. В фартуке, тапочках с меховыми помпончиками, она чудо как хороша. Что-то оттаивает в душе Рабигуль.

– Винца отведаем?

– Давай.

Фужеры привез Алик все из того же Алжира. Высокие, на тонкой ножке, с матовыми узорами.

– За тебя!

– За нас, Маша. За нашу дружбу.

Маша внимательно вглядывается в Рабигуль, ставит фужер на стол.

– Что-то случилось? Погоди, выключу верхний свет и включу торшер.

Она гасит свет, тапочкой с помпончиком наступает на лежащую на полу кнопку. Оранжевой становится комната.

– Ну, рассказывай.

И Рабигуль рассказывает. Маша, свернувшись на тахте клубочком, покачивая ножкой, слушает. Меховой помпончик подпрыгивает в такт ноге.

– Так и сказал, что не будет жить? – недоверчиво переспрашивает Маша. Что-то не верится.

– Он же поэт! – восклицает в ответ Рабигуль. – Это же не простой человек, а поэт!

– Да уж, – хмыкает Маша. – Как, извините, его фамилия? Что-то не знаю я, грешница, такого поэта.

Пушкина знаю и о Лермонтове слыхала...

– Ты б еще восемнадцатый век вспомнила...

– Да и среди современников...

– Конечно, – горячится Рабигуль, – до Ахматовой и Тарковского ему далеко, но я говорю не о глубине таланта, а о глубине чувств...

– А я говорю о твоей судьбе, – перебивает Маша. – У тебя ведь тоже душа не торговки. И не технолога, – помолчав, добавляет она.

– А технолог при чем? – улыбается Рабигуль.

– Не знаю, – смеется Маша. – Все мы в плену предрассудков. Считается, технари грубее гуманитариев: ведь они имеют дело не с людьми, а с железом.

– Ох и фантазерка ты, Машка! Они еще как имеют дело с людьми.

– А ты-то, – добродушно ворчит Маша. – "Не будет жить..." Скажите пожалуйста...

Как легко им вместе, как тепло и уютно.

– Но ведь это любовь, – думает вслух Рабигуль. – Она просто живет во мне, переполняет душу, кипит в крови. Даже когда его нет, все равно он со мной рядом.

Не знаю, понимаешь ли ты...

– Где уж нам, – усмехается Маша.

– Всю жизнь о любви я только мечтала, – не обращает на реплику никакого внимания Рабигуль. – Не ждала уже, не надеялась. И вдруг... Понимаю теперь: любовь в самом деле требует жертв.

– Не знаю, не знаю, – подбирает со лба непослушные огненные кудри Маша. – Альку безумно жаль.

Да и тебя тоже.

– Меня? – удивляется Рабигуль. – Почему?

– Потому что второго Алика тебе не найти, – роняет загадочные слова Маша. – И я, знаешь, не доверяю велеречивым мужчинам. А уж в то, что без тебя он не станет жить... Это, мой друг, из романов. – Она мечтательно задумывается. – Вот бы проверить...

– Какая ты жестокая, Маш, – укоризненно замечает Рабигуль.

– Ну вот не верю! – страстно прижимает руки к груди Маша. – Как вздорный старик Станиславский.

Не верю – и все.

– А что он любит, тоже не веришь? – обижается Рабигуль.

– Верю. В это – верю, – успокаивает ее Маша, и видно, что она верит в самом деле.. – Еще бы ему тебя не любить! Он таких, как ты, и во сне не видал.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что и я не видала, – объясняет Маша. – Может, у вас, в Казахстане, все такие красавицы, а в Москве – попробуй найди.

– Так что же делать? – все думает о своем Рабигуль.

– Потяни с отъездом, – советует Маша. – Наври что-нибудь. И вообще еще только октябрь.

– Да что это даст? – Рабигуль кладет голову на скрещенные руки, на стол.

– Не знаю, – честно признается Маша. – Только думаю, что-нибудь даст непременно. Опыт человечества доказывает, что политика проволочек очень часто дает положительные результаты. Предоставь все течению времени. И кстати, этот твой смертник о разводе не заговаривал?

– Он сказал, что если это повредит Алику, я могу...

– Я говорю о его разводе, – перебивает Маша.

Рабигуль совершенно теряется.

– Но это же само собой, – жалко лепечет она.

– Да-а-а? – возвышает голос Маша. – Ты так думаешь?

– В любви-.. – начинает Рабигуль, но Маша раздраженно машет рукой:

– Оставь пока что любовь в покое. Поговорим о жизни.

– Но жизнь – это и есть любовь! – восклицает взволнованно Рабигуль.

– Не скажи... Ужасно, если было бы так, – возражает непреклонная Маша. – Любовь – импульс, который дает человеку жизнь, ловушка природы. Любовь наполняет жизнь, вдохновляет на подвиги – впрочем, теперь уже нет, на какое-то время сияет, как солнце над головой. Но кроме нее есть много чего другого, и это другое, когда проходит взлет, вытесняет любовь, а часто – противостоит ей. Человек не в силах любить всю жизнь, тогда бы он не успел ничего толкового в ней сделать.