Текст книги "Концерт для виолончели с оркестром"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Устроим вас одного, – успокоила его Елена Михайловна. – Поезжайте, пока есть такая возможность. Сейчас так все меняется...

В самом деле, какая-то грозная неопределенность висела в воздухе. Надвигались события, перевернувшие плавное течение жизни всех. Только мало кто об этом в полной мере догадывался, и, уж конечно, никто ив страшном сне представить не мог, сколько жертв потребует обновленная Россия от своих граждан, сколько крови, грязи, слез, нищеты впереди.

8

Он заметил ее сразу. Тоненькая, высокая, не по-современному сдержанная и одинокая. Почему он сразу решил, что она одинока? Этого Володя не знал.

"Наверное, потому, что так мне хочется?" – упрекнул он себя. Нет, не поэтому...

– Ты чего башкой крутишь? – спросил сосед по столу, могучий шахтер, прибывший из Воркуты. – Стихи, что ли, задумываешь?

И захохотал оглушительно довольный своею шуткой. Его почему-то ужасно смешило, что взрослый мужик балуется стишками."

– Ну ты даешь! – обалдел он, узнав о таком потешном роде занятий. – Ты же старый уже.

– Во-первых, не такой уж я старый, – обиделся Володя. – А во-вторых, при чем тут возраст?

– Мужик должен вкалывать; – убежденно заявил Николай, грохнув на стол в мозолях и трещинах кулаки. – Этими вот руками.

– Я тоже вкалываю, – снисходительно улыбнулся Володя, – но головой. И еще – сердцем.

– Сердцем? – недоверчиво переспросил Николай. – А оно при чем?

– Оно при всем, – загадочно ответил его новый кореш. – А сейчас, прости, мне на ванны.

– Так и мне! – возрадовался шахтер. – Погоди, только сбегаю, возьму полотенце.

Он увязался следом, и куда же было его девать?

Николай вообще органически не мог оставаться один.

– Мой-то все спит да спит, – жаловался он на старого язвенника, с которым ему так не повезло поселиться. – Слова, гад, не скажет, такая зануда! А ты с кем в палате?

– Ни с кем, – небрежно бросил в ответ Володя. – Один.

– И не скучно? – ахнул Николай. – Ну, Вовчик, давай дружить!

Володя поморщился – так его сроду не называли, – но промолчал. А Николай был в восторге.

– Давай отселим старика к тебе, а ты ко мне? – возбужденно тараторил он. – А то поллитру распить не с кем!

– Нет, спасибо, – вежливо отказался Володя. – Я тут работаю.

– Работаешь? – вытаращил на него глаза Николай. – Так ведь же отпуск!

– У нас отпусков не бывает, – сдержанно улыбнулся Володя.

– Как это?

– А вот так.

Объяснять было лень, да и как ему объяснишь?

Спускались, бросив на плечо полотенца, к ваннам. Бело-розовым цветом светились вишни и яблоньки, весна набросила уже на склоны изумрудный ковер свежей зелени, далеко, на холме, горел в ясном утреннем солнце золотой купол церкви. Володя все думал об этой изящной женщине, неведомо как и откуда, как ветром занесенной сюда, в Пятигорск, а Николай все говорил, говорил, говорил, намолчавшись со своим язвенником до смерти. Говорил он странно, сумбурно, невнятно, перескакивая с сюжета на сюжет, и все про какие-то страсти: кого-то засыпало, что-то там возгорелось, пошел в забой газ... Наверное, старался быть интересным. Потом вдруг принялся потешаться над москалями, представителем которых и был его новый друг Вовчик.

– Так ты сам платил за путевку? За паршивые ванны да за жратву? Ну ты даешь! За меня все – местком. А как же? Я, понимаешь, вкалываю, корячусь...

От искреннего негодования он просто не находил слов.

– Мне еще подкинули на лечение! – радостно вспомнил он. – Ну я от супруги, конечно, заначил, накупил пузырей.

– Чего? – рассеянно спросил Володя.

– Чего-чего, – почему-то рассердился шахтер. – Ты, Вовчик, живешь как на небе. Водяры, вот чего. А для дамы коньяк.

– Для какой дамы? – удивился наивный его собеседник.

Ответом был оглушительный хохот.

– Да уж какую-нибудь найдем!

"Как бы от него отвязаться? – маялся Володя. – Хоть бы и в самом деле какая нашлась". Он покосился на бодро шагавшего рядом с ним Николая. Круглый, как шар, маленькие, с хитрецой, глаза. "Что же, на безрыбье и рак рыба, – не очень уверенно подумал он. – Для курортного романа сойдет".

Окончательно отключившись от его трепотни, вставляя невпопад "да ну?" и "да что ты?", Володя все думал о незнакомке, видел перед собой ее легкую фигурку, черные блестящие волосы, туго стянутые в "конский хвост", опущенные долу глаза. Очень строгая, очень замкнутая, очень манящая. Почему она смотрит в землю? Такая манера? Чем-то смущена? Где же она сидит в столовой? Сегодня за завтраком специально прошелся со своим стаканом через весь зал, зорко поглядывая по сторонам – вроде за чаем, – но ее не увидел, и такая его охватила тревога...

– И вот Серега орет: "Залезай, братан, в клеть!"

– Куда? – устало спросил Володя.

– Ну, ты даешь! Неужто не знаешь?

Пока Николай описывал, как мог, шахтерскую клеть, Володя все думал, как бы отыскать эту женщину... А вдруг она вовсе не в "Ласточке"? Но тогда почему он ее там видел? Как – почему? Да мало ли...

Может, зашла к подруге... Больно защемило сердце.

Что же делать? Внезапно его озарило.

– Ах я дурак! – радостно воскликнул он.

– Почему? – вытаращился на него Николай.

– Ванны-то для всех! – расхохотался его странный кореш и с размаху хлопнул по плечу своего спутника.

– А рука у тебя – что надо, – уважительно потер плечо Николай. – Я-то думал, ты хлюпик.

– Потому что поэт? – весело догадался Володя. – Пошли быстрее!

И он почти побежал с горы. Ну конечно, там он ее и найдет – не на ваннах, так у источника. Скоро он уже лежал в теплой воде, сонно прищурившись, лениво наблюдая за стайками пузырьков, резво вырывающихся из глубин на поверхность, и представлял, как с утра пораньше, взяв синюю кружку с узким носиком – их здесь продавали всюду, – отправится к источнику и будет ждать, ждать, ждать, пока не дождется. Он не думал о том, как к ней подойдет и что скажет. Лишь бы ее увидеть! Почему-то это казалось теперь самым важным, важнее даже его стихов.

Всю ночь она ему снилась – черные волосы, прямые плечи, и как она идет по светлому просторному залу, и как сдержанная улыбка трогает ее губы. Проснулся он на рассвете от пения птиц, внутренней тревоги и яркого солнца. Оно щедро заливало палату, ветерок легонько теребил занавески – на ночь Володя никогда не закрывал форточку, – и предощущение счастья было столь острым, пронзительным, что Володя с трудом перевел дух. Он увидит ее сегодня – там, у источника, – и сюда они пойдут уже вместе. А потом поднимутся на гору, постоят у Лермонтова, на месте дуэли, сходят в лермонтовский домик, погуляют по городу...

Вообще-то он любил поваляться в постели, но сейчас вскочил как ошпаренный: он может ее пропустить! Душ, зубы, самая нарядная, кофе с молоком, рубашка, заботливо приготовленная с вечера, а к ней светло-коричневые носки и коричневый платочек в карман. Бриться, слава Богу, не нужно: побрился вечером, на ночь.

Быстрым шагом, мельком взглянув на цветущие яблони – создаст же природа! – Володя спустился к источнику. Подумать только, что здесь бывал сам Лермонтов, здесь собиралось "водное общество" – дамы в длинных платьях, с кружевными зонтиками, кавалеры в цилиндрах и с тросточками, и среди них молодой поручик с дерзким, огненным взглядом. Здесь он увидел княжну Мери...

Но где же его княжна? Потягивая через носик курортной кружки теплую, с запахом, воду, Володя нетерпеливо ждал.

– Вовчик! – Рядом, как из-под земли, внезапно возник Николай. – А я за тобой заходил! Так и знал, что ты здесь. Аида в столовку!

– Я еще похожу, – попытался отбиться от него Володя, но не тут-то было.

– Так и я с тобой! – завопил Николай. – Врачиха учила, что сразу после воды кушать вредно.

Чертов парень мгновенно пристроился рядом и принялся плести бесконечное кружево немыслимых своих историй – путаных, непонятных, без начала и без конца, ни секунды не сомневаясь, что всем они интересны. "Господи, за что ты послал мне такие муки? – мысленно взмолился Володя. – Чем я тебя прогневал? Угораздило же сесть за его стол!"

– Николай... Коля...

Крашеная блондинка в яркой синтетической блузке и тренировочных синих штанах издали махала рукой.

– Ух ты, Клавка! – бурно обрадовался Николай. – Наша, буфетчица. Че она тут делает, а? Аида познакомлю!

– Нет, спасибо, – замотал головой Володя. "Все-таки есть Бог на небе!" – Ты иди, иди...

– Не обидишься? – тревожно спросил Николай, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. – А то давай с нами...

Прозвучало это, правда, не очень искренно.

– Иди, – мягко повторил Володя и легонько подтолкнул Николая к заждавшейся Клаве. – Я люблю один.

– Ну да? – не поверил Николай, но спорить не стал, Скоро вместе с Клавой он уже поднимался по склону к санаториям. Клава держала крендельком пухлую руку, Николай торжественно поддерживал так неожиданно кстати возникшую вдруг буфетчицу под локоток. А свою незнакомку Володя так и не дождался. Когда, разочарованный, явился в столовую, все уже давно отзавтракали, в чайниках не осталось ни кофе, ни чаю, гуляш неаппетитно застыл, каша затвердела. Но все это так, семечки. Главное – он не встретил ее, свою женщину, и теперь уж, как видно, не встретит: она, наверное, уехала, и эта потеря невосполнима.

Вечером, оцепенев от непонятной, но явственно ощутимой тоски, Володя спустился в город, рассеянно побродил по его пестрым, простодушным и открытым улицам, зачем-то зашел в кафе, машинально сжевал черствую безвкусную булку, запивая ее какой-то бурдой, выдаваемой нагло за кофе, и поплелся к себе, в гору, с твердым намерением надраться – ведь и у него, как у всех, кого позднее, обобрав и унизив, стали торжественно именовать "россиянами", всегда находилось, что выпить.

***

Она возникла перед ним, как видение, непонятно откуда, и он узнал ее сразу. Только что не было никого, и вдруг на тропинке – эта легкая, как струйка сока, фигурка в плаще, черные, как южная ночь, гладкие волосы, развернутые прямые плечи. Идет, задумчиво опустив гордую голову. Бешено застучало сердце, загорелись щеки от прилившей к ним крови...

Он шел за ней осторожно, как вор, стараясь ступать след в след, чтобы не было слышно его шагов, успокаивая, утишая себя. Как к ней приблизиться, что сказать? Смешно! Сколько раз приставал он к дамам в своем писательском клубе, и всегда успешно.

Ему ли не знать старых, как мир, и, как мир, банальных приемов? Робость, непривычная, вовсе ему не свойственная, сковала его, стреножила. В темноте уже белели корпуса первого санатория, надо было спешить. Володя набрал полные легкие воздуха и – как в воду, как прыжок с трамплина...

– А я думал, что я один такой полуночник...

С удивлением услышал он собственный голос – веселый, небрежный басок всегдашнего победителя.

Женщина оглянулась. Ее большие глаза смотрели доверчиво и серьезно.

– А я давно за вами иду, – продолжал Володя все так же весело и развязно.

Казалось, кто-то другой говорил за него, вовсю за него старался, пока он трепетал от испуга, неуверенности, смутной надежды. А уж когда узнал, что она играет в оркестре... "Зачем я ей нужен?" – в отчаянии подумал он, в то время как тот, другой, продолжал болтать как ни в чем не бывало и вспомнил так кстати Лермонтова. По тому, как она встрепенулась, как дрогнули ее губы и как обрадовалась она, Володя с восторгом понял, что в главном они чувствуют синхронно, и, осмелев, сказал:

– Давайте завтра поднимемся на Машук, к памятнику? А потом – к Эоловой арфе. После обеда, когда нет процедур, – торопливо добавил он, потому что знал, что женщины в отличие от мужчин относятся ко всяким там ваннам очень серьезно.

– Хорошо, – спокойно согласилась Рабигуль, и Володя поздравил себя пусть с маленькой, но победой.

9

Как буйствовали в ту ночь соловьи! Сначала один – не очень уверенно это когда они шли к своей "Ласточке", потом его серебряное бульканье на какое-то время смолкло, а уж когда Рабигуль с Володей расстались, такой закатили концерт, какого не было еще той весной ни разу. Может, потому они и не спали – ни Володя, ни Рабигуль. Войдя в комнату – тихонько, чтобы не разбудить соседок, – Рабигуль приоткрыла форточку, Свежий ветер, напоенный ароматами цветущих садов, звонкое щелканье соловьев в волшебной ночной прохладе музыкой ворвались в ее душу. Рабигуль быстро разделась, скользнула под одеяло. Она слушала, слушала, и какими-то странными, потаенными, извилистыми путями в сердце ее приходили покой, радость; оно освобождалось от гнетущей, ставшей уже привычной печали, возрождаясь к новой, другой жизни. Высокий, светловолосый русский богатырь ласково смотрел на нее, и что-то такое было в его глазах, чего никогда не было в бесцветных глазах Алика.

– Как вас зовут?

– Рабигуль.

– Чудесное имя...

Так ли уж много они сказали друг другу? Совсем немного. Но Рабигуль все вспоминала и вспоминала – и как они шли, и как неожиданно и задумчиво прочитал он ей Лермонтова, и как он смотрел на нее, и как, прощаясь, пожал руку. Она не спрашивала себя, что с ней случилось и случилось ли что-нибудь. Она не удивлялась их встрече. Просто думала и думала о Володе, пока внезапно не перестала всхрапывать во сне грузная, в шпильках и бигудях, Рита.

– Ну вот, расхлябянила все, что можно, – ворочаясь, прошипела она.

Рабигуль такого слова не знала, никогда его не слышала, но смысл уловила. Живо вскочила с постели, закрыла и заперла форточку.

– Ты только послушай, как поют соловьи, – виновато прошептала она, надеясь умилостивить соседку.

– Спать не дают, гады, – засыпая, проворчала Рита и натянула одеяло на голову.

Одна лишь нежность была в душе Рабигуль, и она пожалела Риту. "Она же не виновата, что не чувствует соловьев и не слышит музыки... А мы завтра пойдем в горы..." Рабигуль закрыла глаза такой счастливой, какой бывала лишь на концертах, когда пела – глубоко и сильно – ее любимая виолончель.

***

Володе было несравненно легче: стараниями Литфонда он жил один, и ему не нужно было беречь чей-то сон. Он включил настольную лампу, сунул в стакан кипятильник, сделал черный, как деготь, кофе и уселся за стол. Белый словно черемуха лист звал, манил – впервые после долгого перерыва. Он взял ручку, и она заскользила по бумаге, оставляя за собой поющие строчки, которые сами собой укладывались в ритмичные строфы. Он едва успевал записывать.

Один лист, второй, третий... Та же нежность, что была в душе Рабигуль, благодарность судьбе – они все-таки встретились! – восторг – как пели в ночи соловьи! – все ложилось на листы бумаги, оставаясь людям навеки. И когда на рассвете, вымотанный и счастливый, встал Володя из-за стола, он уже точно знал, что написал нечто стоящее, достойное высокого предназначения поэта, и что из-за такой вот ночи и стоит жить. Смеясь от счастья, он бухнулся в постель и мгновенно заснул крепким сном – надолго, на полдня, пропустив завтрак, процедуры, обед. Но за час до, назначенной встречи проснулся, как от толчка; "Пора!

Третья лавочка справа, у главного корпуса".

Там они договорились встретиться с Рабигуль.

***

В светлом мягком плаще, а на шее яркий кокетливый шарфик, в туфлях на каблучках, держась очень прямо, как балерина, Рабигуль сидела, скрестив ноги, на лавочке, не касаясь спинки, смирно сложив на коленях тонкие смуглые руки, и ждала. Застыв на месте от невозможного, чудовищного волнения, Володя до боли в глазах всматривался в ее строгий классический профиль. Испанский гребень собрал и оттянул назад гладкие волосы. "Как у Кармен, – подумал Володя. – А ножки такие маленькие!" Странная боль, похожая на предчувствие, пронзила его. Он, что ли, боится? Но почему? Он – боится? Глубоко вздохнув, невольно сжав кулаки, Володя решительно шагнул к лавочке. Почему ему страшно? "Потому что ты, брат, влюбился", – поставил бы диагноз умный Женя, если бы Володя все ему рассказал. Но он никогда никому ничего не расскажет. Особенно про свой страх.

– Хэлло, – развязно сказал он, сверкнув белозубой улыбкой.

Протезист Литфонда изводил его месяца два.

"Ничего, зато улыбка будет, как в Голливуде", – утешал он несчастного пациента. И не наврал: такой она и была!

– Как спалось?

Рабигуль подняла на Володю задумчивый взгляд.

– Хорошо, спасибо, – машинально кивнула она.

И вдруг улыбнулась, и светом озарилось лицо. – Какой концерт дали нам соловьи!

– Да уж, совсем отбились от рук, – радостно подхватил Володя. Прямо-таки обнаглели...

С недоумением, страхом, растерянностью слышал он, как со стороны, дурацкие свои слова. Что он несет? Чушь какую-то! Какое "хэлло"? И о соловьях – "обнаглели"... Нет, он, похоже, совсем свихнулся. А Рабигуль будто ничего не слышала, не замечала: ни Володиных глупых слов, ни его смятения. Эта женщина жила в своем мире – музыки, красоты и гармонии.

– Такие маленькие, невзрачные птички, – своим глубоким и низким голосом с нежностью сказала она, – и такой оркестр, такая невероятная мощь!

Володя осторожно сел рядом, с трудом перевел дыхание. Лицо его горело от напряжения и стыда за собственную неуклюжесть, неловкость, глупость.

– Что с вами? – участливо спросила Рабигуль. – Вам нездоровится? Может, никуда не пойдем?

– Нет! – крикнул Володя так громко, что пузатый господин в соломенной шляпе, выгуливавший себя после нарзана, приостановил размеренный, важный шаг и воззрился на сидевшую на скамейке парочку.

Володя покосился на Рабигуль – она снова смотрела вниз, под ноги, состроил толстяку зверскую рожу, тот оскорбился, сдвинул на затылок шляпу и двинулся, слава Богу, дальше.

– Нет, – повторил Володя и несмело коснулся руки Рабигуль. – Я просто не спал сегодня. Почти Не спал.

– Почему? – наивно спросила Рабигуль.

"Потому что влюбился!" – простонал про себя Володя, но вслух сказал:

– Потому что писал стихи.

И это тоже было признанием.

– Хорошо, наверное, пишется под соловьиные трели, – задумчиво сказала Рабигуль.

Она смотрела на Володю приветливо и спокойно, и ее спокойствие ранило, убивало, потому что виделось в нем равнодушие, победить которое можно только стихами.

– Да, хорошо, – задохнувшись от гордости за написанное соловьиной ночью, признал Володя правоту Рабигуль.

Он всегда, лучше самого лучшего критика, знал своим стихам цену. Строки, звучавшие сейчас в душе, были, казалось ему, прекрасны. Да что там, они такими и были. Не дожидаясь просьбы, глядя прямо перед собой, севшим от волнения голосом, Володя начал читать. Голос его дрожал, срывался, руки судорожно вцепились в сиденье скамьи; "Она должна, она не может не догадаться, – мелькнула в его сознании радостная, тревожная мысль. – Сейчас, вот сейчас она все поймет: ведь музыка и стихи – почти одно и то же!"

– Спасибо, – просто сказала Рабигуль, когда он наконец умолк и, не глядя на Рабигуль, страдальчески сдвинув брови, стал ждать вердикта. – В ваших стихах столько чувства... – Как будто эти чувства не относились к ней! – А теперь пошли на Машук, к Лермонтову.

Почему, зачем она сказала о Лермонтове? Чтобы поставить его на место? До Лермонтова, как до вершины высочайшей из гор, конечно, ему не добраться!

Неожиданно Рабигуль взяла его за руку, и Володю это так взволновало, что он чуть не расплакался. "Еще чего не хватало!" – мысленно возмутился он, сжал тонкие пальцы этой поразительной женщины, которая так тянула его к себе и так мучила, но Рабигуль уже отняла руку, смуглые щеки внезапно покрыл румянец, она встала, и вслед за ней встал он, и они пошли по дорожке к Провалу: оттуда шла вверх тропа к месту злосчастной дуэли и выше – к арфе древнего, легкомысленного и веселого бога ветров.

У Провала, как всегда, теснился народ. Потягивали из кружечек целебную воду, кричали "э-гей, э-гегей...", сложив руки лодочкой, вызывая из пещеры эхо. Кто-то, как всегда, вспоминал Ильфа, кто-то, несмотря на строгий запрет, бросал в голубую, пахнущую серой воду камешки. Было шумно и пошло. Но загадочно темнела в глубине пещеры аквамарином вода, поблескивали на ней блики уходящего солнца, а там, вдали, у самой стенки, вода становилась совершенно зеленой.

– Как русалочьи волосы, – сказала Рабигуль.

– Верно, – улыбнулся Володя.

Как они понимали друг друга, как одинаково чувствовали!

На тропе, плавно вьющейся в гору, как ни странно, не было ни души. То ли потому, что сгущались синие сумерки, вечерний туман легкой, загадочной пеленой уже лег в ложбинки, то ли потому, что бурный летний сезон был еще впереди. Они шли вдвоем, и только звук их шагов да плач арфы нарушали вечернюю тишину.

– К ней идти уже поздно, – сожалея, сказала Рабигуль.

Ее голос так его волновал!

– Значит, пойдем завтра, – осторожно предложил он, с восторгом и страхом чувствуя, что вся его жизнь зависит теперь от нее, от этой легкой, смуглой женщины с единственным, неповторимым именем – Рабигуль.

Только это они и сказали друг другу и молча, вдыхая запахи проснувшихся к весне деревьев, дошли до памятника, молча остановились возле.

Скорбный лик поэта смотрел прямо на них, железные цепи окружали маленькую площадку, темные туи печально возвышались в отдалении, замыкая траурную композицию. "Дзинь-динь... А-а-а..." – плакала под ветром – там, на вершине, – арфа.

– Холодно, – прошептала Рабигуль, и бережно, осторожно Володя обнял ее за плечи. Она вздохнула и, словно подчиняясь царившей вокруг тишине, земной и небесной гармонии, склонила голову ему на плечо.

Володя замер от счастья, боясь шевельнуться, спугнуть. Всем своим существом ощущал он небывалость происходящего. Эта чужая, непонятная, странно-суровая женщина с низким глубоким голосом так ему дорога, так бесценна, единственна, что только оставшись один, усевшись за стол, сможет он снова выразить всю безмерность своего чувства.

– Почему он всегда таким был печальным? – подумала вслух Рабигуль. Ведь любил, понимал, чувствовал Пушкина, ощущая себя, наверное, его преемником, но Пушкин – это же свет, а Лермонтов – ночь.

Она отодвинулась от Володи, взглянула на небо.

Первая звезда встала уже над арфой.

– И он, похоже, искал смерти, неустанно думал о ней, – сказал Володя. Но, как все молодые, не очень-то в нее верил.

– Да, – согласилась с ним Рабигуль. – В "Герое..." остался живым Печорин, разочарованным, как его создатель, но живым, а в жизни – Мартынов.

– Искусство с реальностью обычно не совпадает, – продолжал свою мысль Володя. – Это другая действительность. Да что я вам говорю? – спохватился он. – Вы и без меня знаете.

– Знаю. Музыка – самое абстрактное из искусств – ну, может, еще балет, – но рассказывает о человеке все: о чем он думает, что чувствует, чем живет...

Они говорили, негромко роняя слова, стоя, как заколдованные, у памятника безрассудному, как все русские, гению, зачарованные горами, дрожанием в прозрачном воздухе арфы, терпким запахом туи и сырой земли, покоренные близостью ночи. Уже давно пора было идти в санаторий, но лишь когда очертания памятника почти слились с темно-синим небом, Рабигуль сказала:

– Пошли?

– Пошли.

Они медленно, неохотно стали спускаться – к огням и людям, разухабистым, на зыбкой грани приличия песенкам, к шашлыкам, бастурме, пирожкам на прогорклом масле, оставляя за собой автора "Демона", божественных строф, поразительной прозы, так рано покинувшего этот мир, успевшего столько о нем сказать.

10

Санаторий "Ласточка" – заведение серьезное, основательное; в курортной книжке жизнь расписана если не по минутам, так по часам – это уж точно.

После завтрака – ванны и всякие там души (у Рабигуль – циркулярный, "от нервов", как определила Рита), через день у всех подряд сифонные промывания кишечника, а к ним та еще подготовочка.

– Вся наша жизнь – сплошная клизма, – громогласно потешалась над "сифоном" Люда, и ямочки играли на се упругих, крепких щеках.

А еще предлагалось народу промыть минеральной водой печень "Помолодеете лет на десять!" – но от этой средневековой пытки Рабигуль, например, отказалась. А Рита с Людой – нет, и долго потом рассказывали, как заглатывали кишку с металлическим наконечником, да так, чтоб добрался наконечник до печени.

– Ниче, – бодро сказала Рита, – у нас в горячем цеху пожарче будет.

Но выглядела при этом неважно и легла сразу.

– В Америке небось за такое деньги дерут! – поддержала ее Люда и тоже бухнулась в койку" – А мы задаром!

Они все гордились перед дурочкой Рабигуль, что платили за путевку сущие пустяки, а отдыхают по полной программе.

На Рабигуль же врач лишь взглянула, как тут же велела встать на весы, толкнула туда-сюда гирьку, покачала укоризненно головой – она и без весов оценила изящную хрупкость уйгурки – и на предложении помолодеть лет на десять не стала настаивать.

– Будете принимать ванны, душ, кислородный коктейль, дюбаж через день и "сифон" – через два Днем – спать. Очень рекомендую. Надеюсь, не пьете, не курите?

Рабигуль только улыбнулась в ответ. Зачем ей пить и курить, когда у нее есть музыка?

Врач, седая, с короткой стрижкой, чиркнула спичкой, закурила старомодную, со сладким медовым запахом папиросу, откинулась на спинку стула.

– Не возражаете? – на всякий случай спросила она, щурясь от дыма. – Вы у меня сегодня последняя.

– Конечно, нет, – снова улыбнулась Рабигуль.

Очень ей эта седая врачиха понравилась.

– И то правда, – непонятно сказала врач. – Что – папиросы? Так, чепуха! Нынче правят бал наркотики.

"Наркота", как они их называют.

– Как вы сказали? – с любопытством взглянула на врача Рабигуль. "Наркота"? Никогда не слышала.

– Проложили тропу из Афганистана, – словно сама с собой говорила врач. – Вторглись в "Золотой треугольник". А теперь никто не знает, что делать. И прежде была конопля, но сейчас...

Она устало махнула рукой, выпустила изо рта струйку синего дыма, проследила взглядом за его тающими в тиши кабинета кольцами и вдруг сказала то, о чем как раз подумала Рабигуль.

– Вот скажите, – резко наклонилась врач к сидевшей напротив" – зачем, например, творческому человеку наркотики? Вы ведь и так, без подстегиваний, создаете другие миры, расширяете жизненное пространство, его меняете – для себя и других. Зачем вам дурман и призраки?

Рабигуль молчала, стараясь вспомнить имя врача, написано же на дверях кабинета! Наконец вспомнила.

– Серафима Федоровна, – они словно поменялись местами, врач и ее пациентка, – я в этом совсем ничего не смыслю: поверьте, никогда ничего такого не пробовала. Я даже вина не пью – просто не хочется. И вы правы: когда пишешь или исполняешь что-то серьезное...

Но врач ее не дослушала.

– Некоторые считают: есть что-то такое в крови что притягивает. У кого-то есть, а у кого-то – нет Впрочем, в отличие от алкоголя привыкание идет стремительно. Эх, да что там... Простите великодушно. У вас есть дети?

– Нет, – потупилась Рабигуль, почему-то чувствуя себя виноватой.

– Тогда вам этого не понять.

– А что, сын? – с запинкой, несмело спросила Рабигуль. Она не была уверена, вправе ли задать такой вопрос.

– Хуже! – отчаянно воскликнула врач. – В сто раз хуже! Внук... Совсем мальчик... И я, врач, ничего не могу поделать... И не сразу я поняла, не сразу – мы все – догадались. Каким-то он стал странным...

Ну так подростки часто такими бывают. А потом не верили очевидному – не хотели, не смели верить.

Серафима Федоровна, вдавив пальцем окурок в стоявшее на столе блюдце, обхватила голову руками, закачалась, как пьяная.

– Идите, идите, – простонала она, и Рабигуль встала, попятилась, пробормотав "до свидания", и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Извините меня,. – услышала уже за дверью глухой, сдавленный голос. Простите, что сорвалась.

Рабигуль нерешительно постояла у двери. Хотелось вернуться, что-то сказать, как-то утешить, но она услышала то ли всхлип, то ли сдавленное рыдание и не решилась.

***

Сифонное промывание – самая главная и не слишком приятная процедура в санаториях Пятигорска. Тут тебе и клизма, и нельзя позавтракать – чистый же горный воздух к завтраку, обеду, ужину очень располагает, – а длинная, как шланг, только тонкая трубка пробирается по всем извилинам кишечника, старательно промывая его минеральной водой, очищая, опустошая его с каждой через день-два – процедурой.

Лежишь на боку, а над тобой колдует сестра в ослепительно белом халате, и можно повернуть голову и посмотреть в стеклянном кусочке трубки, сколько из тебя вымывается всякой дряни, с удовольствием отмечая, что с каждым разом ее все меньше и меньше, что, конечно, с процедурой в какой-то мере смиряет. Люда неизменно, с восторгом и, как назло, за обедом сообщает динамику изменений, а Рабигуль никогда в стеклянную трубку не смотрит. Закрыв глаза, покорно лежит на боку и терпит все двадцать минут, думая о своем.

После процедуры положено отдыхать в общем зале. Отмучившиеся сидят расслабленно в креслах, многие – закрыв глаза. Кто-то читает, а кто-то спит.

– Ну вот и все, – бодро говорит сестра. – Книжечку не забудьте.

Рабигуль привычно благодарит, берет курортную книжку, выходит в зал. И тут же кровь бросается ей в голову: у самых дверей в процедурную, прислонясь плечом к стене, стоит, праздно сунув руки в карманы, что-то легонько насвистывая, Володя.

– Привет! – Он сжимает ей руку.

– Что ты здесь делаешь? – растерянно бормочет Рабигуль.

– Тебя жду, – ничуть не смущаясь, отвечает Володя. – А что?

Он заглядывает ей в глаза, вдруг понимает, и его богатырский хохот заставляет сидящих оторваться от книг, а тех, кто дремлет, открыть глаза.

– Тише, тише, – шепчет испуганно Рабигуль.

Снисходительно, по-взрослому, обнимает ее Володя за плечи.

– Какая же ты смешная! – с нежностью говорит он. – Боже мой, какая смешная! Пошли сядем.

Он усаживает свою восточную красавицу в кресло, садится рядом, держит в огромных ладонях ее тонкую смуглую руку, гладит длинные пальцы, заглядывает в смущенные все еще глаза. Потом кладет ее голову к себе на плечо блестящие черные волосы ласкают его лицо, – проводит рукой по нежной, как персик, щеке. Так вот что такое – любовь! Это когда все прекрасно – даже сифонные промывания.

Это когда ничего не стыдно и ничто не смущает. Господи, какое великое чудо – жизнь! Ну ведь ничего уж не ждешь – и нечего вроде ждать! – ну ведь уже годами не пишется, а если пишется, то плохо, плохо, плохо! И дома так тяжело, и все давно уже в прошлом, а в писательском клубе невыносимо пошло, и вдруг – вот она, любовь, и нет никакого сомнения: пришла и стоит на пороге, и разве можно ее прогнать, от нее отказаться? Ну у кого, скажите, поднимется на любовь рука? Да и не получится ничего из такой-то затеи. Сейчас, вот сейчас перешагнет твоя любовь порог, перевернет все в твоей жизни, возьмет тебя целиком, и ты погиб, пропал, растворился в темных глазах, низком гортанном голосе, и тебе пишется так, как писалось лишь в юности, когда ты тоже любил, но совсем иначе, потому что юным был, легкомысленным и не ценил великий, бесценный дар. А сейчас все в тебе поет и ликует, и кажется, что ты неподвластен смерти... И пусть это всего лишь иллюзия и когда-нибудь кончится – да нет, такое не может кончиться никогда! – но сейчас ты так невыносимо счастлив, что даже больно от счастья.