Текст книги "Концерт для виолончели с оркестром"

Автор книги: Елена Катасонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– В тебе, – беспомощно признался Алик и добавил, сдаваясь:

– Не могу я не видеть тебя.

– Но ты меня совсем не знаешь, – пробормотала Рабигуль и устыдилась банальности собственных слов.

– Все равно, – покачал головой Алик. – Не знаю, что со мной творится: с утра до ночи только о тебе и думаю. А иногда и ночью, во сне. Просыпаюсь, и сразу – ты, со своей виолончелью.

Он закашлялся от волнения, и Рабигуль сочувственно постучала по его спине слабеньким кулачком.

– Когда у тебя нет занятий, я просто тону, пропадаю, – торопливо, словно боясь, что его перебьют, говорил Алик. – Воскресений жду с ужасом.

А завтра как раз воскресенье, – добавил он упавшим голосом. – Можно я приду к вам в гости? – набрался он храбрости.

– Но мы все равно в Гнесинке...

Рабигуль снова взяла Алика под руку, и они пошли дальше. Теперь говорить стало легче: можно было не смотреть друг на друга.

– Мы там готовимся, репетируем, – объясняла Рабигуль. – Но ты можешь зайти вечером.

– Да? А когда? – торопливо спросил Алик. Рука его дрогнула.

– Часов в восемь. Мы уже будем дома.

"Мы"... Это он сразу усвоил... Ну и что? Да пусть в этой маленькой комнатке соберется хоть вся Гнесинка! Лишь бы там была Рабигуль. Сто раз он бывал уже в арбатском их тупичке, но впервые придет не поднести рыцарски виолончель, не проводить на занятия, а вот именно в гости!

***

– Слышь, Кир, дай бабочку! – вечером позвонил Кириллу.

– Ого! – одобрительно заметил Кирилл. – Это уже кое-что... Дела продвигаются?

Да как он смеет так говорить? Дела... Придумал тоже!

– Так дашь или нет? – сухо спросил Алик, и Кирилл понял, что вторгается на запретную территорию.

– Какой разговор! – с жаром воскликнул он. – Где встретимся?

– На "Октябрьской".

В глубине длинного вестибюля, у подсвеченных сиренево-синим ажурных ворот Кирилл передал другу эту милую замену галстука, ободряюще хлопнул Алика по спине, сказал на всякий случай: "Не дрейфь!" – и растворился в толпе.

Но Алик и не думал дрейфить. Он был так счастлив, так горд собой, он так спешил к своей Рабигуль, что даже о цветах или там о шампанском забыл.

Вспомнил, когда позвонил и ему открыли. Как-то сразу почувствовал, что ничего – ни торта, ни цветов, ни конфет, дурак, не принес. "Она подумает, что я жадный!" Эта ужасная мысль залила его горячей волной, и он готов был бежать назад, к метро, где цветы продавались и в поздний час. Но Рабигуль уже протягивала ему руку.

– Заходи, заходи. А Маша у Тани.

Маша действительно убежала к Тане, несмотря на все старания Рабигуль ее удержать.

– Нет, нет и нет, – твердо сказала она. – Ты разве не видишь, что он влюблен? Хочешь, чтоб возненавидел меня? Что я здесь буду делать?

– Маша, прошу, – Рабигуль умоляюще прижала руки к груди, – я не знаю, о чем говорить...

– Значит, слушай, – кинула на прощание дельный совет жестокая Маша. Пусть говорит он. Мужчины любят, когда их слушают.

И она убежала, оставив Рабигуль одну.

3

Его друзья умерли бы со смеху, если б Алик им рассказал, как прошло его первое свидание с Рабигуль – вечером, наедине, в тихом, отъединенном от прочих домике, где ни папы-мамы за стенкой, ни даже соседки какой-нибудь, куда никто не должен был неожиданно возвернуться, и кровать у стены, а напротив диван так притягивали взор, что и не оторваться.

Но на диван, не говоря уже о кровати, они так и не перешли. Весь вечер просидели за столом напротив друг друга. Рабигуль вежливо поила его чаем из тонких фарфоровых чашек, и они разговаривали.

С чуткостью влюбленного Алик сразу угадал, что она.., нет, не боится, конечно, но насторожена, и все силы бросил на то, чтобы настороженность эту преодолеть, убрать. Он ничего ей такого не скажет, не сделает ни единого рискованного движения, он и пальцем ее не коснется, пока она сама того не пожелает.

Он так даже не думал, он так чувствовал – глубоко, в душе, на уровне, наверное, инстинкта. Еще месяц назад ему и в голову не пришло бы, что так страстно, безудержно он захочет жениться, да еще на девушке, к которой не прикоснулся. А ведь был Алик мужчиной, знал женщин – так, иногда, от случая к случаю, но знал. Что же теперь с ним случилось? Маленькая, очень теплая комната, и накрыт к чаю стол. Он сидит за этим столом, а против него Рабигуль. И он тонет, тонет в загадочных темных глазах, и ничего ему, кажется, больше не нужно. Сидеть бы да слушать, смотреть на нее и надеяться, замерев, что так будет вечно.

– Когда-нибудь будет у меня настоящий инструмент, с именем, – мечтала вслух Рабигуль. – У виолончели такой глубокий, искренний голос, а когда инструмент настоящий...

Алик заставил себя вслушаться.

– Тяжело, наверное, играть на виолончели? – придумал он подходящий вопрос.

Рабигуль застенчиво улыбнулась, строгие глаза потеплели.

– Это такое счастье... Она так поет... Как сопрано... Мы с Машей все спорим. Конечно, скрипка – царица музыки, кто скажет "нет"? Но низкий голос виолончели меня, например, завораживает, чарует...

Как она говорит! Ну от кого еще он мог бы услышать такое слово: "чарует"?

– А как это все получается? – Алику становилось по-настоящему интересно. – Ведь у виолончели всего четыре струны.

– Ну и что – четыре?

Рабигуль живо встала, подошла к стене," где стоял, к ней прислоненный, огромный черный футляр, взяла его, положила на диван и раскрыла. Вытащила свое сокровище, стала показывать, объяснять. Алик подошел к дивану, склонился вместе с Рабигуль над инструментом, и у него закружилась от волнения голова: от ее волос пахнуло чем-то легким, едва уловимым – то ли сиренью, то ли просто свежестью.

Через много лет, поздним вечером, почти ночью, сидя перед телевизором в своем одиноком доме, Алик смотрел фильм, справедливо получивший кучу "Оскаров", и вспомнил вдруг этот вечер так ясно, словно он был вчера. Фильм назывался "Аромат женщины".

Так передать все в названии! Только там герой был слепым, а он-то слепым не был! Или все-таки был?

Недаром же он закрыл в тот вечер глаза, ощутив слабый запах сирени. И еще он их закрыл от соблазна: слишком близко стояла к нему Рабигуль. Он даже слегка отодвинулся – осторожно, незаметно, чуть-чуть. А она ничего и не замечала, так старалась все ему объяснить.

– Конечно, это не одно наслаждение, это еще и труд: левой рукой плотно прижимаешь пальцы к грифу, иначе хорошего звука не будет, а правой, смычком, скользишь по струнам. С нажимом! Тяжело... Физически тяжело... Но зато какая награда! А что четыре струны, так знаешь, сколько можно извлечь из них звуков?

Нажимаешь сюда, сюда и сюда... Дай-ка руку!

Рабигуль легко и непринужденно взяла Алика за руку, прижала его пальцы к струне. Какая у нее теплая, сухая ладонь – Алик терпеть не мог влажных рук! До чего ж она милая и доверчивая! Но тут же не без грусти понял: это все музыка, это она преображает Рабигуль, от ее сдержанности и следа не осталось.

Значит, с этим придется жить. Ну что ж, не такая уж тяжкая ноша! Хотя если постоянно музыка в доме...

"Ох, ну и дурак же я! Что – музыка? Лишь бы только она согласилась..."

– Завтра нам к девяти, – тихо молвила Рабигуль, взглянув на маленькие часики, поблескивающие на узком запястье. – А тебе еще целый час домой добираться.

Алик залился густой краской: его выгоняют! Нет, вежливо просят уйти. Сколько там времени? Еще только десять! Даже нет десяти. Почему же она... Ах, Господи! Обнять бы ее, прижать к себе тонкую фигурку, зарыться лицом в черные волосы... Может, этого она и ждет? Ведь он мужчина, ему делать первый шаг.

Алик моляще взглянул на Рабигуль. Она ответила спокойной улыбкой. "Ей и в голову не приходит!" – с болью понял Алик и старательно улыбнулся тоже.

– Ну, я пошел, – сказал он небрежно и встал.

– Счастливо, – приветливо отозвалась Рабигуль.

– Спасибо за чай.

Он все еще не двигался с места, будто чего-то ждал.

И дождался.

– Ты.., знаешь что? – с заминкой сказала Рабигуль. – Ты завтра не приходи.

– Почему?

Алик внезапно охрип и закашлялся.

– Ну.., мы же сегодня виделись, – неловко попыталась объяснить Рабигуль. – Зачем тебе ехать в такую даль?

– Да мне не трудно.

Из последних сил, с упорством отчаяния Алик старался удержаться хотя бы на этой – зыбкой, неверной почве. Ведь ему было нужно так мало! Он тут же отринул все свои дерзкие притязания. Пусть только позволит быть рядом, хоть иногда! И все. И все!

– Не в этом дело...

Ресницы поднимались и опускались, прикрывая черные матовые глаза. Так вот почему они кажутся такими огромными: зрачок сливается с радужной оболочкой, и это так неожиданно, необычно! Все в этой девушке необычно, единственно, неповторимо.

– А в чем? – хрипло спросил Алик.

– Девчонки смеются, – по-детски обиженно ответила Рабигуль. – "Что, говорят, – он таскается?"

– Пусть смеются, – заглянул ей в глаза Алик. – Мне все равно.

Что ж это с голосом? Слова протискиваются через глотку с таким трудом! И голос совсем чужой – хриплый, больной и несчастный голос.

– Нет, не пусть, – покачала головой Рабигуль. – И мне вовсе не все равно.

Алик внезапно понял, зачем его пригласили: чтобы вежливо распрощаться. "Не надо! – беззвучно и жалко взмолился он. – Я не могу без тебя!" И вдруг спасительная мысль пришла ему в голову.

– Хорошо, завтра я не приду, – покорно согласился он. – Значит, увидимся послезавтра?

Он постарался произнести это весело, непринужденно, вот только голос срывался.

– Нет, совсем не надо, – с восточной непроницаемостью и восточной жестокостью, даже не понимая, как она жестока, отобрала у Алика спасательный круг Рабигуль. – Мы всегда ходили с Машей...

– Так пусть и она идет с нами!

Алику было уже все равно – гордость там, мужское достоинство, самолюбие, – лишь бы спастись – на шатком плоту, в ледяном бурном море.

– Да не надо же, говорю! – вспыхнула Рабигуль и даже ножкой в мохнатой тапочке стукнула об пол от нетерпения. Гнев вспыхнул в темных глазах.

И этот гнев, эта маленькая, топнувшая об пол ножка сказали Алику все яснее самых ясных слов: он ей не нужен ни в каком качестве. Даже в ранге носильщика.

– Что ж, – кто-то чужой, казалось, говорил за него, – тогда до свидания.

– До свидания.

Что значат слова? Какое свидание? Они же прощались навеки.

Пошатываясь от жестокого, коварного в своей неожиданности удара, Алик вышел на улицу. Ветер стих, потеплело. А его колотила дрожь. Сутулясь, подняв воротник пальто, он зашагал к метро, механически передвигая озябшие сразу ноги.

– Эй, парень! – Контролерша всей своей мощной грудью загородила путь к турникету. – Пьяных не пускаем.

– А кто пьяный? – тупо спросил Алик.

Он стоял перед жизнерадостной контролершей, пошатываясь, сунув руки в карманы.

– Ты, а кто ж еще? – воинственно сказала тетка. – А ну дыхни!.. Гляди-ка, не пахнет. – Она озабоченно заглянула в глаза странному пассажиру. – Да ты никак болен?

– Да, – ответил Алик, и это было, как ни странно, правдой.

4

Падал снег, пушистый и мягкий, февральский снег. Но теперь же стоял декабрь, снегу положено быть сухим, ломким, колючим. Рабигуль так и сказала Маше, когда шли они утром в Гнесинку, а снег падал и падал, и Рабигуль тревожно косилась через плечо на футляр, а Маша смахивала варежкой снег со своей скрипочки.

– Смешно, – засмеялась Маша.

Рабигуль вопросительно посмотрела на подружку.

– Как мы боимся за свои инструменты, – ответила на ее взгляд Маша. Знаем ведь, что футляры надежны.

– Да еще в чехлах! – подхватила Рабигуль.

– А все равно боимся, – закончила фразу Маша. – Дай-ка я зайду с той стороны да и возьму тебя покрепче под руку. Эх, нет твоего верного рыцаря!

– Да, рыцаря нет, – с неожиданной печалью подтвердила Рабигуль.

– И зачем ты его прогнала? – недоумевающе пожала плечами Маша. Стой-ка...

Они остановились. Маша перекинула русые косы со спины на плечи, старательно потрясла каждую – снежинки посыпались на светло-коричневое пальто.

– Надоели! – капризно заявила она. – Честное слово, срежу к чертовой матери! Получим стипендию, пойду к нашему парикмахеру, и пусть сделает мне короткую стрижку.

Вся Гнесинка считала старенького парикмахера в одном из арбатских переулков своим.

– Не кокетничай, – сурово заметила Рабигуль. – Сама знаешь: все твоим косам еще как завидуют. Пошли, а то опоздаем.

И они двинулись дальше.

– А ведь я скучаю о нем, – застенчиво призналась Рабигуль.

– О ком?

Мысли Маши были уже далеко.

– Об Алике.

Маша недоверчиво покосилась на Рабигуль. Бог мой, сколько нежности в голосе! "Подумаешь, какой-то Алик..." Сама она никогда ни о ком не скучала. Ей все и всех заменяла музыка, ни на что и ни на кого времени просто не оставалось. Да и желания.

– Так позвони сама, – добродушно предложила она.

– Никогда! – мгновенно вспыхнула Рабигуль. – И потом, у меня нет его телефона...

– А почему? – все так же рассеянно спросила Маша. Сегодня ее исполнение представляли профессору, и она заранее волновалась.

– Понимаешь, он всегда был рядом... Приходил каждый день... Да и откуда звонить? У нас же нет телефона.

– Откуда! – фыркнула Маша. – Из автомата!

Проигрывая мысленно прелюд, она тем не менее краем уха все слышала. Рабигуль печально молчала.

– А Владька? – вспомнила Маша. – Он за тобой вроде бегает.

– Владька – бабник. – Рабигуль с трудом выговорила непривычное для нее, грубое слово. – Пошел провожать и сразу полез целоваться.

– Ну и что? – удивилась Маша. – Подумаешь...

Я уж сто раз целовалась. Ничего особенного! Довольно скучно.

– У нас не так, – обронила сдержанно Рабигуль.

– У вас – это, что ли, в Талды-Кургане? – с ласковой насмешкой уточнила Маша.

– У нас, уйгуров, – с непонятной для Маши гордостью ответила Рабигуль.

– Ну-ну, – уважительно протянула Маша. – Не останься в девках с этой своей гордостью. Мы ведь на третьем курсе уже.

Так они шли, безмятежно болтая о самом, что там ни говори, в жизни главном и трудном, а снег все валил с небес, укрывая, убаюкивая Москву, и казалось, смягчал людские сердца. Близился Новый год, а за ним и сессия, а перед ним – зачеты. Как-то портили они, собаки, праздник. А может, и украшали, особенно если удавалось их поскорее сбросить.

***

Любовь Петровна с тревогой покосилась на сына.

Что же все-таки с ним творится? Похудел, осунулся и каким-то стал злым. Ну не злым, так раздраженным, колючим. Чуть что – срывается и грубит, спросишь о чем – не отвечает: делает вид, будто не слышит. И не доберешься до него, не дозовешься, не достучишься.

Молча съедает по утрам, что там она приготовила, и уходит. Вечером сидит в своей комнате за столом – над книгами, чертежами, или валяется в чем попало на неубранной с утра постели. А мать уж и замечание сделать боится, и застелить не смеет. Стукнет тихонечко в дверь костяшками пальцев.

– Может, поешь?

– Неохота.

Тикают старинные стенные часы. На их фоне еще отчетливей тишина в доме. И, спасаясь от этой гнетущей, вязкой, осязаемой тишины, Любовь Петровна включает старенький телевизор. На экране какая-то муть, или это ей только кажется? Не до телевизора ей теперь.

Там, за дверью, в крохотной комнатушке, мается ее сын.

А она не в силах помочь, потому что не знает. Как же он похож на отца! Весь в себе... Ах, Петр, Петр! Эта рана не заживет никогда. Молча прожил с ней пятнадцать лет, молча ушел к другой. Не совсем, конечно, молчком: буркнул несколько слов – медленно, неохотно, словно кто клещами из него вытягивал, – и ушел. А она осталась позади, в прошлой жизни, оцепенев от боли, непонимания. Такой молчун, такой угрюмый, и вдруг...

Как это получилось, что он кого-то нашел, за кем-то ухаживал, объяснялся? Стыдно и страшно вспомнить – а и забыть невозможно, – как она пыталась понять, жалко, беспомощно вопрошая:

– Кто она такая? Откуда взялась?

– Не важно.

Вот и все, что услышала в ответ Любовь Петровна.

– Откуда-то они всегда берутся, – печально и мудро сказала подруга. Ты ведь знаешь; у нас на каждого мужика – по две бабы. Так что кто-нибудь да найдется.

Ладно, хватит! Сколько лет можно недоумевать, изумляться? Кобели они все, вот что. Только одни породистые, а другие дворняги – вот и вся между ними разница. Так что же творится с Аликом? Осенью таким был счастливым, убегал-прибегал, хватая на ходу бутерброды, все мчался куда-то. А однажды пришел как мертвый, хоть и был в самом лучшем своем костюме и вместо галстука – бабочка. Ее, эту черную бабочку, Любовь Петровна заприметила сразу: видела у Кирилла на шее...

Да что же она? Надо, наверное, аккуратненько повыспрашивать у Кирилла. Он славный мальчик, может, и скажет. А она попросит ничего не говорить Алику... Нет, невозможно: Алик никогда ей этого не простит, да и не заслужил он предательства, переговоров за его спиной.

Они доверяют друг другу, и это он спас маму, когда сокрушительный удар нанес ей его отец. Мальчишкой был, школьником, а как-то все понял, душой, не умом понял, и спас, вытащил из черного отчаяния, беспросветной обиды, ревности, унижения. И уж потом поняла она, что сын ее – тоже жертва: его-то бросили тоже.

И как, интересно, у мужчин получается? Бросить свое дитя и пойти дальше как ни в чем не бывало...

Значит, Кирилл отпадает. Остается ждать и терпеть эту напряженность, гнетущую тишину в доме.

Хоть бы только из института не выгнали! Этого она просто не вынесет.

***

Стиснув зубы, призвав на помощь все свое мужество, Алик боролся с дьявольским наваждением по имени Рабигуль. Хорошо, что второго такого имени не существовало в природе. Ну если не в природе, так по крайней мере в Москве. Как бы он вздрагивал в институте, если б имя было попроще, как, например, у ее подруги-скрипачки. У них на курсе была, конечно же, Маша, а еще были Вера и Таня, Надя, Полина. Девушки по имени Рабигуль, естественно, не было.

Так что можно было смело входить в любую аудиторию, где звенели всяко-разные голоса, призывавшие этих самых Маш и Тань.

– О-о-о, кого мы видим! – воскликнула энергичная Верочка, староста курса, когда Алик, впервые после долгого перерыва, нежданно-негаданно явился на лекции. – Кто к нам пожаловал...

В свое время Кириллу понадобилось немало усилий и целые реки самой откровенной лести, чтобы ее умаслить.

– Слушай, ты человек или кто? – вскипел он в конце концов. – Ставь плюс, и точка! – Кирилл ткнул пальцем в ведомость против фамилии Алика. – У него дела, понимаешь, дела! К нему дядя из Владивостока приехал.

– Ну и что? – удивилась, округлив и без того выпуклые глаза, Верочка.

– Надо же дяде показать Москву, – осерчав на непонятливость Верочки, раскипятился Кирилл и принялся приглаживать свою буйную шевелюру, вечно торчавшую дыбом.

Этот маневр позволил ему не смотреть в наивные голубые глаза Верочки.

– Так сколько можно ее показывать? – не унималась упрямая Верочка.

Она была на диво дотошна, потому и избрали ее на трудную, какую-то двусмысленную роль старосты.

Ведь что такое – староста курса? С одной стороны, весь курс – это твои товарищи, и сама ты – одна из них. С другой – отмечая присутствие и отсутствие, ты вроде доносчицы. Но Верочка ловко со своей ролью справлялась, как бы и помечая, кто ходит на лекции, а кто – нет, но и особо не зверствуя. К тому же шумный Кирилл отчаянно ей нравился, и споря, и медленно отступая, она надеялась, что какие-то ниточки вдруг да и протянутся между ними.

– У них во Владивостоке отпуск раз в три года! – горячился Кирилл, недоумевая про себя: "Зачем я, дурак, придумал про дядю? При чем тут Владивосток?"

Впрочем, отступать уже было некуда. Полагаясь на вдохновение, размахивая руками, Кирилл выпалил все, что когда-либо слышал о суровых порядках в закрытых городах России, о бесстрашных капитанах, бороздящих холодные воды сурового океана и ступающих на берег, а тем более прибывающих в столицу нашей Родины так удручающе редко, что грех великий не уделить им внимания... Верочка хлопала ресницами, открывала рот, чтобы вставить слово, но Кирилл говорил без остановки, и рука ее сама собой нарисовала в ведомостях кучу крестиков против фамилии злостного, однако благородного в своих родственных чувствах прогульщика. Так что конфликта, типа снятия со стипендии или там строгача, ловко удалось избежать.

Теперь Алик свирепо наверстывал упущенное.

Вообще-то Губкинский институт – заведение строгое, основательное, общими фразами, неконкретикой там не отделаешься. И Алик старался. Но душа его изнывала, и ни чертежи, ни таблицы, ни мудреные и очень интересные технологии не могли заполнить ее. Она была пуста, как одинокий, заброшенный дом в покинутой всеми деревне. Кругом снега, лес чернеет вдали, сквозь рваные тучи бросает неяркий свет плывущая в небе луна, и лишь волчий вой стынет в морозном воздухе, делая тишину особенно безнадежной...

– Тебе надо писать стихи, – серьезно посоветовал Кирилл, выслушав Алика. Слово "душа" тот, правда, не произнес, но было же ясно...

Оба сидели на лестничной площадке, на подоконнике: Алик – прижавшись к ледяному стеклу, однако не чувствуя холода, Кирилл – разумно от стекла отстранясь и болтая ногами.

Он заглянул другу в глаза и по-настоящему испугался – такая в них застыла тоска. Впрочем, Кирилл быстро пришел в себя: у него всегда все получалось быстро.

– Слушай, – вежливо заговорил он, привычно пригладив непослушную шевелюру, – а пошли завтра на танцы, в Иняз? Там такие девчонки...

– Да ну их...

Вот и все, что услышал Кирилл в ответ.

– А иди ты... – обозлился он и неожиданно послал друга не по всем известному адресу, а как раз туда, куда надо, – в Гнесинку!

Алик ошеломленно уставился на Кирилла. Как он сам-то не догадался? Ведь это так просто! При одной только мысли какое огромное облегчение! Кирилл такого эффекта, признаться, не ожидал: жизнь возвращалась к другу потеплели глаза, несмелая улыбка тронула губы. И эти глаза, и улыбка вдохновили Кирилла на дальнейший порыв.

– Пойми... – Он спрыгнул с подоконника и стал ходить туда-сюда, энергично потирая озябшие руки.

Алик завороженно следил за ним взглядом. – Пойми, она ведь девушка, не мужчина, да еще музыкантша... Представь, что она ошиблась, ну сказала не то, и что же ей теперь делать? Ведь она не может позвонить первой!

– А у нее даже нет моего телефона, – неожиданно вспомнил Алик.

Кирилл замер на месте, воззрился на своего нелепого друга.

– Ну ты даешь... – Он просто не находил от возмущения слов. – Телефон, имей в виду, сообщают сразу. Если, конечно, девушка тебе нравится.

– Дурак я, – подумал вслух Алик.

– Конечно! – охотно подтвердил Кирилл. – Ну да ладно. Что сделано – то сделано. Расписание помнишь?

– Чье?

– Ну не наше же...

– Оно у меня записано.

– Тогда дуй к Гнесинке и жди свою пассию.

– Кого-кого?

– Смотри словарь иностранных слов, – важно сказал Кирилл, потому что и сам не знал толком, кто такая "пассия". Кажется, что-то хорошее.

5

"Мороз крепчал..." Сколько рождественских историй начиналось такими словами. "Шел по улице малютка, он озяб и весь дрожал..." Оставалось лишь самому над собой издеваться. Третий день сшивался он у этой чертовой Гнесинки. Третий день прятался за угол, за дерево, за колонну, когда появлялись девушки с неуклюжими большими футлярами. Но это все были сплошь незнакомки. Рабигуль точно в воду канула. А мороз стоял по Москве лютый. Мерзли ноги, хоть он и подпрыгивал и притоптывал, коченели руки, хотя, отбросив пижонство, являлся Алик к училищу в двойных шерстяных варежках, в которых вообще-то ходил лишь на лыжах. На четвертый день – показалось ему или нет? – вроде мелькнула со своей узкой скрипочкой Маша, но он не был вполне уверен: Машу толком не запомнил, да и она вот именно что мелькнула метеором, по застывшей от мороза улице.

А вдруг Рабигуль уехала? Что-то случилось, и она уехала к тебе, в свой далекий, таинственный Талды-Курган? Екнуло, замерло, остановилось на секунду сердце. Потом заторопилось, застучало – быстро, испуганно, торопливо наверстывая упущенное. Нет, она не может исчезнуть: это было бы так ужасно несправедливо!

– Эй, парень, – высунулась в дверь вахтерша в ватнике и пушистом платке. – Тебе, тебе говорю.

Поди-ка сюда.

Алик послушно и благодарно шагнул в тепло.

– Уши не отморозил? – грубовато пошутила вахтерша. – Я уж тебя заприметила. Кого дожидаемся?

– Никого, – глупо ответил Алик.

– А тогда чего стоишь? – не отставала вахтерша. – Мороз под тридцать!

– Да мне не холодно.

– А то... – не поверила вахтерша. – На-ка вот, хлебни.

И она отвернула колпачок термоса.

– Пей, пей, не стесняйся.

Ах, какое блаженство – горячий, черный, как деготь, чай! Разве сравнишь его с чем бы то ни было?

– Спасибо.

– Не за что... Ну, ступай. Беги к метро, пока щеки не отморозил.

Но Алик к метро не пошел. Ноги сами понесли его в тихий глухой переулок, в старый арбатский двор, окруженный невысокими, прошлого века, домами, к двери, обитой коричневым дерматином. Не позволяя себе задуматься, подавив привычную нерешительность, даже страх, он нажал кнопку звонка и замер в напряженном, мучительном ожидании.

***

Из бескрайней пустыни дует сухой, знойный ветер, принося с собой ее песок, жаркое ее дыхание. Люди идут прищурившись и пригнувшись, прикрывая носы и рты шалями и платками. Весна уже позади. Ах, как алели в долине маки, как вокруг все цвело и благоухало!

Каждая травинка, каждый росток выпускал на свет Божий разноцветные стрелочки, а они превращались в цветы – маленькие и большие, яркие и не очень, – и над всей этой несказанной красотой трепетали роскошные, нежные, на глазах облетавшие и от этой скоротечной, незащищенной их красоты особенно бесценные маки... Задул, загудел, засвистел знойный ветер, а это значит пришло изнуряюще долгое лето. Господи, какая жара! И как хочется, безумно хочется пить. А до воды еще далеко... Где-то, должно быть, шагают по пескам верблюды: звенят, звенят колокольчики на гордых и длинных шеях... Значит, она не в городе, а в пустыне?

Как же она попала сюда? Надо догнать караван: в бурдюках есть, конечно, вода. Надо идти на этот незатихающий, манящий звон...

Рабигуль застонала от жажды и села. Мокрая рубашка прилипла к спине. Пересохли губы, и болит голова. Где она? Что с ней? Так это все – сон? Какое счастье! Она у себя, в Москве, в их с Машей комнате.

И она больна, очень больна. Легкие не выдержали влажного московского мороза, а может, не выдержали хилого пальтеца. И легкомыслия. Маша же говорила... На тумбочке, у постели, термос, а в нем спасение – чай. Значит, все ей приснилось: горячий ветер – это потому, что у нее жар, алые маки потому, что болят от температуры глаза, звон колокольчиков... И тут зазвонили снова. Так вот что ее разбудило!

– Иду, иду...

Задыхаясь и кашляя, Рабигуль влезла в темно-синий халат, сунула ноги в тапочки и пошла, хватаясь за кровать и за стенку, к двери. Повернула влево английский замок, отворила, прячась за дверь, чтоб не пахнуло на нее лютым холодом.

– Заходите, быстрее.

– Что же ты не спросила кто?

Перед ней стоял Алик – продрогший насквозь, в какой-то нелепой шапке: тесемки завязаны под подбородком. Он стоял и смотрел на нее, как на чудо, не смея приблизиться, потому что понимал, что от него веет холодом.

– Ты больна? – испуганно спросил он.

– Да, – с какой-то жалкой покорностью ответила Рабигуль. – Можно я лягу? Раздевайся Замерз?

Не снимая халата, Рабигуль снова забралась в постель, налила из термоса чаю – себе и Алику.

– Пей, согреешься.

И опять он вспомнил, что явился с пустыми руками.

– У тебя что?

– Воспаление легких.

– А мед есть?

– Меда нет, – помолчав, смущенно ответила Рабигуль.

– А молоко?

Она опять помолчала.

– Как раз вчера кончилось.

Голос звучал чуть ли не виновато. Алик подумал, нахмурился, расстегнул пальто, полез во внутренний глубокий карман, вытащил блокнот и ручку.

– Знаешь что? Давай по порядку. Хлеб в этом доме имеется?

– Да, – обрадовалась Рабигуль и закашлялась.

– Масло?

– Не знаю. Кажется...

Но Алику все уже было ясно.

– Где тут у вас холодильник? – сурово спросил он и, не дожидаясь ответа, скрылся в кухне.

Там он рванул на себя ручку старенького "Саратова", прошелся скептическим взглядом по пустым полкам. На гвоздике у холодильника висела большая сумка. Ее Алик заприметил сразу.

С сумкой в руке он вернулся к Рабигуль.

– Ключ есть?

– Какой ключ?

– От квартиры.

– Есть...

Она не знала пока, как на это неожиданное вторжение реагировать, но Алик не давал ей опомниться.

– Ну, я пошел, – решительно сказал он. – Жди!

И чтоб не вставала.

Он шагнул на порог, оглянулся. Огромные глаза Рабигуль смотрели на него радостно, изумленно, смуглые щеки пылали.

– Лекарства есть? – строго спросил Алик.

– Есть.

– Честно?

– Честно.

– Тогда все. Пока.

Дверь за Аликом затворилась, и Рабигуль, изнемогая от слабости, откинулась на подушки. Как хорошо, что не надо больше вставать... Ни о чем больше не надо думать... Ни о чем не придется заботиться...

Потому что есть Алик. Она вздохнула, закрыла глаза и снова провалилась в полусон-полубред. Опять пустыня, злой ветер, и от ветра пересыхают губы... Открывается-закрывается дверь, постукивают вилки и ложки на кухне. Сильные руки приподнимают Рабигуль, подкладывают под спину вторую подушку.

– Не трогай меня, я хочу спать.

– Выпей молока с медом – я разогрел – и спи.

Одной рукой Алик придерживает ей голову, вторая рука держит чашку.

– Как вкусно.

– Откуси кусочек, – просит Алик и подносит ко рту Рабигуль хлеб с маслом. – Умница. А теперь спи.

Я сварю куриный бульон.

Он снова кладет подушки плашмя, заботливо укутывает одеялом ее прямые плечи, подтыкает одеяло под ноги и скрывается в кухне. Никогда не думал, что такое счастье – хозяйничать в доме у Рабигуль. Никогда не думал, что посмеет сказать: "Умница". Это все, потому что она заболела и стала слабой. А он почувствовал себя мужчиной.

Курица – кусок льда, но откуда-то берутся сообразительность и сноровка. Алик ошпаривает ее кипятком, разрубает, стараясь не грохотать, на части, ставит воду на газ. Где тут у них морковь? Где зелень?

Ничего у девчонок нет! Как же тут не заболеть? Эх, нужно было купить аскорбинки! Ну, завтра купит.

Алик не замечает, что улыбается. Он счастлив до неприличия. Он даже напевает – негромко, чуть подвирая – какой-то шлягер. Маша, раскрасневшаяся от мороза, со своею закутанной скрипочкой и сама укутанная в сто одежек, замирает на месте от изумления: снова возникает этот невероятный парень, а вместе с ним – чистота и порядок в их небрежном жилище, пахнет чем-то невиданно вкусным, и он серьезно, ответственно сервирует стол.

– Здрасте! – Маша шутливо наклоняет голову.

– Привет, – добродушно улыбается Алик. – Как раз к обеду.

– Почуяла запах съестного! – веселится Маша. – Как наша Гулька?

"Наша"... Какое чудесное слово!

– Спит, как сурок. Что ли разбудим? Надо же ее кормить, правда?

Алик не очень в этом уверен, но ведь и вправду пора обедать. И так хочется заглянуть ей в глаза, что-нибудь от нее услышать: какой, дескать, он молодец!