Текст книги "Гиль-гуль"
Автор книги: Елена Некрасова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
* * *
– …В чем, по-твоему, основа дивного?! Иметь готовность ко множеству вещей! Гневайся, но не становись грубым. Будь мстительным, но мягкосердечным! Надо нести зрителю нежданные чувства, а не то, что он и так знает… И не забывай, что вы боретесь в темноте, в кромешной! Ты же не кошка, это зритель должен все видеть… прислушивайся, опасайся, делай выпад, вот так… или так… Все забыл, все начисто! О чем только думаете… А ты? Ты же хозяин харчевни, а не генерал Жень, у тебя совсем другая манера… да, ты патриот, но тебе уже страшно! Сам заварил эту кашу, сам теперь и думаешь: я идиот, мне же его не победить! Ты хотел убить его спящим, но не вышло… Так защищайся, тяни время, что ты на него кидаешься, как бешеный пес…
А старик Сяо сегодня в ударе… только непонятно, Чжу Дэ ведь должен играть роль Жень Тан-хоя, почему-то опять замена. Смешно получилось, этот новый такой толстяк, а Ли-хуа вокруг него вьется, как собачонка… просто цирк.
– …Ну чего ты так пыжишься, как жаба… скоро лопнешь! Ты же не Демон, неистовый и ужасный, всего-навсего честный вояка! Где уклон в изысканное? Слушай! Жди своего часа. Это не твоя лучшая пьеса, не обольщайся, рано еще тебе… Играй эту роль в сдержанной манере. Пока нет истинной силы, что толку напрягать мышцы? Только ослабишь дух, понял? Сыграешь еще свою лучшую пьесу, а пока подчинись карме…
Он меня не замечает, то есть делает вид, конечно… Ладно, зайду к Юнь-цяо… Дверь открыта… Привет!
– Привет! Я думала, ты уже не придешь сегодня…
– А я пришла, как у вас?
– Ужасно. Нам запретили играть все спектакли.
– Кто запретил?
– Да какая-то комиссия… или комитет…
– Сяо Лао репетирует «Санчакоу»…
– «Санчакоу» тоже нельзя, просто на завтра половина билетов уже продана, ну и вообще… он сказал, что не страшно. Там же слов почти нет, одна акробатика, не знаю… такой ужас. Сказали закрыть театр и дали список разрешенных пьес…
– А что Сяо Юй? Не будет же он их ставить?
– Ясное дело… Он вообще странно отреагировал. Покивал, покряхтел, пожал плечами и сразу на сцену… ты видела? Чжу Дэ приболел, так он вместо него вводит другого актера, прямо перед спектаклем… лучше бы Чжу Дэ вылечил, ему же раз плюнуть… Может, он спятил от расстройства? На него вроде не похоже… но выглядит именно так.
Юнь-цяо пытается закутать в короткий плед все части своего тела… но безрезультатно – плед то сползает с плеч, то оголяются ноги… она надела две пары шерстяных носков, надо же, как мерзнет… скорее всего, это нервы.
– Ты не заболела?
– Думаю, нет… Ты бы видела этих ублюдков, один мне вообще угрожал… Знаешь, чего я боюсь? Что дед слиняет куда-нибудь в горы, в один прекрасный день я проснусь – а он тю-тю… исчезнет с концами. Не зря же он советовал мне остаться в Лучжоу… В другой театр меня не возьмут, а даже если возьмут… Где я буду жить?
– Ты правда думаешь, что он тебя бросит?
– С него станется. И мне придется вступить в комсомол, а иначе…
– Раз твой дед настроен оптимистично, значит, все наладится, я уверена… так что не болтай. Никто тебя не бросит, ты что, плачешь? Ну даешь… Сяо Лао веселится, а она тут плачет… А что это за книга у тебя такая старая? Можно посмотреть?
– А, это… «Собрание записей бессмертных с гор Суншань»… это он мне дал вчера… зачем-то…
– Дашь потом почитать?
– Ну да… не знаю… у него надо спрашивать. Это все так странно… понимаешь, я что-то чувствую, что-то должно случиться… плохое. Или даже хорошее… Но так, как было, уже не будет, понимаешь? Что-то изменится… и мне так… я не знаю, как это выразить…
– Хо-хо! И эта пришла! Еще одна глупая курица! А где же Котище?
– Котище вы, похоже, доконали… он больше не хочет приходить.
– Ерунда! Заявится, как миленький.
– А почему я глупая курица, Сяо Лао?
– А почему я Сяо Лао, глупая курица? Ха-ха-ха! О-хо-о-хо-хо… – Пока морщинистое тельце сотрясают эти раскаты, Юнь-цяо шепчет: «Ну что? Видишь, какой он… совсем уже сдурел…»
– Вы будете ставить пьесы про трудящихся, Сяо Лао? И про революцию? Вас это так забавляет? Посмотрите, Юнь-цяо плачет… она думает, что ее дед сошел с ума…
– Так она же все мозги свои вымыла! Каждый день моет свою башку… ты моешь каждый день? А она все моет и моет… вот дал ей книжку почитать, может, хоть поумнеет. А для кого она прихорашивается? Добряк Бао и так влюблен в нее по уши! Разве нет? То-то и оно! Для Бао? Ха! Старика не проведешь… Чжу Дэ ей нравится, вот кто! А он на нее и не смотрит, вот беда… Или не Чжу Дэ? А скажи-ка…
– Де-ед! Что ты несешь?! Ты можешь хоть раз… хоть раз жизни ты можешь нормально со мной поговорить?!
– Раз в жизни могу… ну, чего там у тебя?
– Ты понимаешь или нет? Нам запретили все спектакли! Все! Что нам делать?
– А… так вот что тебя волнует? Я то думал, ты чахнешь от любви! Читала про красавицу Ин-ин?
Стала бледнеть я и чахнуть, худея, – свет красоты угасает…
Тысячи раз повернусь, обернусь – лень мне с постели
вставать!
Ради тебя я страдаю, мой друг…
– Опять?!
– Все. Молчу.
– А ты не молчи, ты скажи – мы закрываем театр? И что дальше? Это здание нам теперь не принадлежит, нас просто вышвырнут на улицу, это ты понимаешь?
– Ладно, успокойся. Знаете, что я могу? Ха! Я могу пойти в этот комитет к самому главному чиновнику и поговорить с ним… с глазу на глаз. Или нет… сразу со всеми их главными начальниками. И знаете, что они сделают? Они оставят нас в покое! Ну что, нравится? Каково?
– Ты правда… ты не шутишь?
– Я могу.
– И ты это сделаешь?
– Конечно, нет! Что я, дурак? Так напрягаться? Я пошлю туда свою тень. В моем возрасте надо больше отдыхать, знаешь ли…
– Не важно… но скажи, они оставят нам весь репертуар? И бесовку Ли я тоже буду… или нет?
– Ну все, ты мне надоела. Ужасно! Ну разве не курица? Весь мозг уже прокудахтала! Все-все-все… оставь меня со своими нежностями, да не наваливайся ты на меня, бегемотиха, раздавишь! Я тебе не Бао! С ним развлекайся… Смотри-ка! Все груши уже сожрала, нет… это слишком! Тут же была полная миска!
* * *
Миша принес мне антологию японской прозы, вот я и читаю. Но, кроме Акутагавы и Мисимы, интересного мало. Другое интересно – примечания. Почти все эти писатели покончили с собой. И причина, как правило, одна и та же – творческий кризис или его боязнь. Самая романтичная смерть – у Хаттори Тацу, он поднимался в горы, навстречу снежным вершинам, пока не замерз… Кто-то из писателей даже заявил, что молодая смерть – это суть японской культуры. Вполне возможно, поэтому они и планируют все так тщательно – закончу вот эту книгу и застрелюсь, к примеру. И письма рассылают с приглашением на собственные похороны. А некий Сюнгэцу (проза дурацкая) был одержим тем, что его тело обязательно должна поглотить пучина, и бросился с корабля в открытое море. Но вот не вышло – через месяц раздутое тело пучина выбросила на берег… опознали его только по запонкам. Или вот так – двадцатилетняя красотка Кусака (!), уже признанная в литературных кругах, бросается под поезд из-за неразделенной любви, а за день до самоубийства иронически описывает свои будущие похороны. Хотя юность, горячая кровь… а мне мысль о самоубийстве ни разу не приходила в голову, даже обидно. Японцы, конечно, особенные люди. И все оставляют подробные письма, по какой причине они это делают? Творческий кризис, недовольство собой, нарастающая тревога, невозможность ничего написать, в общем, муки творчества, лишь изредка – личная драма… Муки творчества. А что это такое? Это если человек хочет написать что-то очень значительное, а у него не выходит. Так, наверное? Он хочет создать шедевр, но не может, не знает как. Потому что, если знает, то и пишет себе, и пишет… и тогда он просто устает от работы, а «муки творчества» присутствуют, конечно, но не настолько же… Получается, что эти «муки» – просто болезненно распухшие амбиции.
Понятно, бывают гении. Акутагава, проникший в страшные дебри подсознания, в «беспредельную Африку своего духа», как он выразился, плюс работа на износ, и эти постоянные видения зубчатых колес, и обезумевшая мать… А если человек всю жизнь писал только плоскую невыразительную прозу, какие у него еще «муки»? Ему надо чем-то другим… а он в петлю. А таких в этом сборнике большинство. Вот еще апогей маразма – Тококу убил себя, потому что считал, что он никогда не достигнет уровня европейских писателей. И жену свою уговаривал, но та отказалась.
* * *
Нельзя садиться на воду, ни в коем случае… Я же не гусь… не цапля какая-нибудь… если намочу крылья, мне конец, уже не взлечу, вот ведь попал! Наводнение здесь было, что ли? Ни клочка суши, прямо ни кусочка… совсем не за что зацепиться… как же я устал, крылья так ноют… клюв пересох… Когда со свежими силами, вообще воздуха не чувствуешь… а тут с каждым взмахом все тяжелее… черт! Как же меня сюда занесло? Вроде прыгал по карнизу, потом решил слетать в парк… какая-то чертовщина! Не мог же я вдруг оказаться посреди моря… и откуда в наших краях море? Сколько я еще так протяну… прямо тянет к земле… к воде этой чертовой тянет… вдруг я сразу пойду ко дну, камнем? Даже с белым светом не успею проститься? Намокну, отяжелею… это у водоплавающих полно жира между перьями, я что-то такое читал… а у меня? Я же чищу перья, нет там никакого жира… ух ты! Там что-то впереди! Что же это… что-то торчит из воды, ну еще чуть-чуть… и отдохну, а там будет видно… может быть спадет эта вода… О! Это же дерево, точно дерево… какое огромное… ну слава богу… Надо выбрать хорошую ветку, а лучше бы дупло… так… вот эта подойдет. Уф… благодать. Что такое? Не понял… тут уже кто-то есть? Что это ко мне такое тянется?! Какие-то щупальца! Ладно, перелечу на другую, кому я тут помешал? Это даже не птица, гадость какая-то… Сидел себе спокойно, никого не трогал… Боже! А что это там внизу?! Руки? Человеческие руки?! Что они тут делают?! Почему меня так шатает… ветра нет вроде бы… ай! Схватило! Ногу, отдай ногу!!! Фу… вырвался… черт! Это была рука… кисть руки! Все ветки кончаются руками! Они растут! Куда же тут сесть? Сами ветки вроде нормальные… вот есть у ствола развилочка… ай! Да они везде достают! А ниже? Там их даже больше, да что же это?! Я их, кажется, разбудил… все теперь шевелятся, вот дерьмо! Что им надо?! Что же мне… куда мне? В какую сторону?! Дали бы хоть пять минут посидеть! Я не помню даже, откуда я летел… кошмар! Кошмар? А вдруг это сон?! И я все еще сплю на том карнизе? Ай, больно! А-а-а-а-а!..
А-а-а-а-а!.. Что? Сон… Ну это уже… это слишком. Дерево с руками… и та, последняя, схватила меня и стала сжимать в кулаке… Который час? Начало седьмого… Душно.
Нет, не просто душно. Васильков почувствовал вонь… едкий запах подгнивших тряпок… сладковато-прелый… хуже… прямо какая-то дохлятина… ну да, вот так же пахли плохо обработанные шкуры оленей, которые им предлагали в Монголии… вот олух! Это же прорезиненные сапоги! Вчера вечером он делал ревизию своей рыболовной амуниции и оставил их стоять посреди комнаты. Ну да, когда он развернул целлофан, то почувствовал запашок… но не такой сильный, конечно, – иначе сразу бы отнес их в контейнер… Он решил, что сапоги слегка запрели за зиму, и оставил подсохнуть… Нет, они не запрели, они явно сгнили внутри… паршиво выделанная кожа попалась… Но как же он вчера не почувствовал? Нос был заложен, что ли…
Запах поднял его из постели. Открыв окно нараспашку, Васильков увидел такое чистейшее небо, такую сияющую лазурь… вдохнул полной грудью такой свежий и теплый воздух, что понял – ему уже не заснуть. Он стоял у окна, любуясь очертаниями гор в предрассветной розовой дымке… под окнами общежития чудесным образом появился цветник, вчера, возвращаясь домой, он и не заметил… значит, у персонала был субботник. Ароматы олеандров, роз, пионов и еще бог весть чего, смешиваясь, наполняли комнату… Сапоги! Он завернул их в старый кусок целлофана. Сегодня завтрак начинается в восемь… а он уже страшно голоден… Почти два часа еще… и сон улетучился… На стуле висит тщательно отутюженный кашемировый костюм… хорошая химчистка на Цзефандадао, пятно сошло, будто и не было… Васильков снова подошел к открытому окну, тепло… Может быть, не одевать эту дурацкую куртку? Надо было купить все же плащ, в этой мешковатой коричневой куртке он похож на дворника, а с таким костюмом вообще глупо ее… а почему бы нет? В одиннадцать у них встреча, а до этого он… он может позавтракать в том буфете на улице Дунху, потом сесть на восьмичасовой паром… и в Ханькоу у него будет время походить по Торговому центру… только плащ надо брать не утепленный, просто длинный плащ мышиного цвета… да. Сейчас он приведет себя в порядок – и в Ханькоу… Главное – не забыть выкинуть сапоги, сейчас… поставим их у двери…
* * *
Будильник прозвонил. Ну наконец-то… Этот сон ее уже измучил, нудный вялотекущий кошмар… и не настолько страшный, чтоб проснуться. Бегает, ищет его по каким-то лесам и полям… пристает с расспросами к крестьянам, те только плечами пожимают… То ли он уехал в Москву без нее, бросил ее… или она опоздала… муть сплошная. А! Потом нашла его у какого-то прудика, увидела издалека, что он там с удочкой сидит… Идет к нему, ноги ватные… уже бежит, а расстояние между ними не сокращается, а она все бежит… его спина маячит впереди, а она думает – только бы он обернулся! Если обернется и увидит меня, все будет хорошо… Черта с два он обернулся… Так она и предполагала, сама виновата – нечего шататься по кладбищам… Без четверти восемь.
Сян-цзэ подошла к умывальнику… фу, опять ржавая вода, когда же поменяют трубы… хотя какая ей разница? Она смочила огуречным лосьоном кусок ваты, протерла лицо и шею… хм, отбился уголок зеркала, когда, интересно?
Солнечный свет безжалостно показал ей седину на макушке и морщины на лбу, остальное пока вполне сносно… Пришла очередь крема, уже выдавив его из тюбика на ладонь, Сян-цзэ подумала, что надо бы сначала зайти к нему – сказать, что она не осталась ночевать в театре… правда, они и так увидятся в столовой… хотя нет. Встреча у них назначена в одиннадцать, он будет спешить на десятичасовой паром, в столовую придет весь с иголочки, в костюме и при галстуке… лучше предупредить, что в Ханькоу они поедут позже, вместе со всеми… Но что-то… он не открывает… неужели спит еще? А если погромче постучать… «Алексей Григорьевич! Просыпайтесь! Это я… Алексей Григорьевич?!»
Странно… да и дверь, похоже… ну да, закрыта снаружи… когда изнутри на защелку, она не так плотно прилегает… Куда же он делся? Столовая открывается только через полчаса… ранняя птица. Скорее всего, пошел прогуляться перед завтраком, нагулять аппетит… надо воткнуть ему в дверь записку, а то еще разминемся…
– С добрым утречком! Что, дрыхнет еще наш больной?
– А, доброе утро, Иван Кириллович… да похоже ушел куда-то…
– Ушел? Во дает! А мы с Колей вчера заходили к нему часиков в десять, хотели посидеть… ну, это… повод у меня имелся. Так Лешка ни-ни, ни в какую… спать, говорит, буду ложиться… А у меня тоже так – если рано усну, то вскакиваю ни свет ни заря… Мы в час на причале встречаемся, вы не забыли?
– Я-то не забыла…
Написав несколько слов и с трудом втиснув клочок бумаги между дверью и косяком, Сян-цзэ намазала наконец-то лицо кремом… крем довольно жирный, а прямо на глазах впитывается… кожа стала суше. На полочке под зеркалом стоят духи «Красная Москва», подарок к Восьмому марта от коллектива советских инженеров, редкостная дрянь… не годятся даже протирать зеркало… А в былые времена ей дарили французские… но она их все равно передаривала… даже запахи травяных лосьонов и цветочного мыла иногда раздражают, и некоторых кремов… А мама наоборот… нет, этой «Красной Москвой» она бы не стала душиться… вот именно, душиться. Мама придумала назвать ее Сян-цзэ… хотела по-русски Светланой, в честь прабабки-декабристки, но отец воспротивился… и она стала Сян-цзэ… ее имя означает душистое и влажное… духи. А она терпеть их не может, не оправдала доверия… Можно отдать Юнь-цяо, девочка вроде любит резкие запахи…
Но Сяо Юй каков! Почему он со мной так вчера… Или я чем-то его разозлила? Отправил на ночь глядя, не разрешил остаться… что на него нашло? Они сидели, пили чай, все было нормально… старик шутил, пел смешными голосами… и вдруг понес какую-то чушь. Ну да… я сказала, что переночую, а он замахал руками – иди домой, сторожи своего Кота, а то сбежит от тебя твой Котище, ха-ха-ха, хи-хи-хи… Я говорю ему – это, конечно, очень смешно, Сяо Лао… но мы с ним встречаемся завтра утром на Цзефандадао, я решила сегодня у вас остаться, расспросить вашу внучку о поездке… а он сказал, что та комната занята и спать негде… Юнь-цяо тоже обалдела – кем занята? Ну ладно, ну и что, будем у меня… А он опять – иди, иди давай, нельзя оставлять Котище, он же там скучает… Я говорю – скажите лучше, что вы с ним сделали, он до сих пор не может прийти в себя… А старик – если не будешь тут рассиживаться, он сам все расскажет! И звезды сегодня очень удачные… а завтра может и не рассказать, ух и хитрый же Котище… держи его за хвост, а то ведь улизнет! И руками, главное, на меня машет, как будто я злой дух и он меня изгоняет…
Конечно, она ушла… будет она еще унижаться. У старика бывает, но чтобы так… на паром опоздала, пришлось еще час мерзнуть на пристани… просто как собаку прогнал. Сяо Юй так поразил ее, что она и правда хотела зайти… но свет в окне уже не горел, понятно, в полпервого ночи… не будить же его было, да и весь этаж за компанию… что это? Она что… чувствует беспокойство? Может быть… глупость какая… все из-за идиотской выходки Сяо… но тем не менее… его же нет в комнате, вот куда он пошел? Так. Надо спускаться в столовую и не морочить себе голову…
* * *
Ведь дыхание подобно тончайшей нити. Коснешься ее – и порвется. Дыхание подобно дыму. Попытаешься ухватить – рассеется.
Телесная форма – это убежище, в котором пребывает дыхание. Если стремишься контролировать форму, пребывая в миру, сначала ты должен воспитывать свое дыхание. Дыхание накапливает духовность и божественность. Оно странствует за пределами мирских ветров и пыли. Упражняя дыхание, образуют дух.
Мыть голову следует раз в десять дней. Декада – это время полного цикла истинного дыхания мозга, и в результате соблюдения этих сроков мытья головы твои глаза и уши станут ясными и чуткими.
Тело нужно мыть раз в пять дней – это время полного цикла истинного дыхания тела, за пять дней оно совершает полный круг своей циркуляции. И если произвести омовение тела, тогда охранительная и питающая субстанции будут двигаться легко и свободно. Если совершать омовение тела слишком часто, тогда кровь будет сгущаться, а дыхание рассеиваться, и, несмотря на то что тело будет выглядеть ухоженным и лоснящимся, через определенное время дыхание будет повреждено, так как дух не сможет овладеть телесной формой.
Не следует долго смотреть на мертвых, чтобы дыхание смерти не вошло в контакт с дыханием жизни.
Не следует приближаться к грязным местам, чтобы грязное дыхание не вошло в контакт с истинным дыханием.
Если слишком долго болтаешь, много шутишь и смеешься – ослабляешь дыхание. Если гневаешься, сто пульсов твоего тела становятся неровными. Если пьянствуешь без меры, объевшись, тут же ложишься спать, бегаешь так, что сбиваешь дыхание, всхлипываешь и рыдаешь, тогда Инь и Ян теряют связь, в результате чего накапливаются недуги, ведущие тебя к кончине, и ждет тебя ранняя гибель, и ты не можешь стать долгожителем…
Ей надоело… зачем ей быть долгожителем? Все эти даосские премудрости… буддизм как-то проще. Да и сам Будда был вполне нормальным человеком, умер в восемьдесят лет от несварения желудка… а до этого мучался болями в спине, и ничего… главное – освободиться от страстей и желаний… но не в семнадцать же лет, это уж слишком… и без того проблем. Вот когда дед разберется с этой комиссией? Иди знай, что у него на уме, пообещать то пообещал… Выгнал зачем-то Сян-цзэ, так неудобно… она теперь, наверное, больше не придет, что он себе позволяет? И какая-то странная история с ее инженером… обидел дед его, что ли, ничего не понятно… Даже выспаться уже невозможно по-человечески… всю ночь вертелась и проснулась в семь утра… из-за всех этих событий… да что там такое? Юнь-цяо прислушалась… Неужели актеры пришли в такую рань? Ну да, девяти еще нет. Дед хохочет… надо посмотреть. Она вылезла из теплого кокона одеял, расправила перед зеркалом челку и выглянула в коридор… что?! Опять пришли? Ничего себе, сколько их… не меньше десяти… а эти двое?
Ага, вон они, красавцы… А дед прямо сияет… Ну и хорошо, теперь ему не отвертеться… Она решила не мешать и прикрыла дверь. А если у него не выйдет? Да нет, зачем снова себя накручивать… Вдруг из коридора грянул бодрый голос Сяо Юя, он зажигательно исполнял революционную песню:
Наш паровоз вперед летит, в коммуне остановка!
Иного нет у нас пути, в руках у нас винтовка!
Он что, вообще?! Ну дает, где он мог этого набраться?! Да везде. Но кто бы мог подумать… вот же старый лис. Голос удалялся, по коридору мимо комнаты деловито протопало множество ног, и почему-то не в сторону выхода… Юнь-цяо не удержалась и снова приоткрыла дверь… ого, он повел их во дворик! Так вот оно что! Близнецы натравили на них эту шайку… как их? Уличные комитеты называются… везде рыскают и хватают, что плохо лежит… и что хорошо тоже… А дед? Наверное, решил им что-нибудь отдать… чтоб не связываться. На самом деле, если честно… почти весь этот хлам давно пора отсюда вынести, просто он дико тяжеленный…
Юнь-цяо зашла в зрительный зал. Новые декорации пограничной харчевни уже на месте, но очень уж громоздкие… но зато актерам будет удобнее, а то кувыркаться с двумя мечами на шатких мостках мало радости, особенно этому борову Жоу… боров Мясо, ха! Юнь-цяо подняла деревянный меч, лежавший на краю сцены, сделала несколько выпадов в сторону воображаемого противника… и вдруг ее осенило – часть этой конструкции можно использовать для первого действия «Бесовки Ли», ну да! Если подтащить эту штуку поближе к заднику и замаскировать декорациями, то первое появление бесовки в доме студента можно сделать очень эффектным…
* * *
В новом плаще, в новой фетровой шляпе, чуть было не в новых ботинках (хоть вовремя остановился!), Васильков прогуливался по Цзефандадао… Ему повезло – габардиновый плащ и шляпу под цвет он купил в первой же лавочке… ботинки тоже можно было взять… но тогда пришлось бы таскать с собой старые… выбросить их он пока не готов… очень крепкие ботинки, хотя и форму почти уже потеряли, и каблуки ему наращивали несколько раз… но для работы сгодятся…
Желтоглазые пупырчатые жабы исступленно прыгают под сеткой… да, друзья, не выбраться вам отсюда… остальные твари кишат довольно свободно – в ящиках, в корзинах, в открытых лотках… вот черепахи вперемешку с улитками лениво ползают друг по другу… Какой клубок змей! Черные, лоснящиеся, сплетаются… живые волосы Медузы Горгоны… или это угри? Маньюй? Да, маньюй… А вот и змеи… кроме змей, старушка предлагала покупателем два раскрашенных фотографических портрета – Черкасова и Орловой… Заставлено, завешано, перегорожено… и это лишь начало базарного дня, дальше – больше… Но на торговых улочках все же спокойнее, чем на соседней Чжуншаньдадао, там вовсю идет сбор металлолома – такой адский лязг и скрежет, только ноги уноси… Начало десятого… как же убить время? Он подумал, что возле театра уж точно потише – театр стоит в тупике, жилых домов рядом нет, только глухой забор швейной фабрики… а на другой стороне роют какой-то котлован. А если все же… нет, он не собирается туда заходить, но если прохаживаться поблизости, наверняка можно встретить знакомого актера… и попросить, чтобы он передал Сян-цзэ, что ее ждут… глупо. Но можно и не просить… просто прохаживаться. Она может выйти пораньше… да. Он будет ждать ее в конце улицы, другой дороги из театра все равно нет…
* * *
Она взяла еще стакан чая, уже третий… по воскресеньям столовая балует их улуном… и соевый творог должен быть, но вместо него – рис с капустой и запеканка непонятно с чем… Если он не появится до половины десятого, это значит… что он не успеет на десятичасовой паром… Получается, что он ушел рано, позавтракал где-то еще и собирается уехать, не заходя в общежитие… В десять он будет на пристани, придется пойти туда. Если, конечно, он не уехал еще раньше, например, восьмичасовым… но зачем?! Что ему делать в Ханькоу столько времени? Ладно… она подождет еще немного и сходит к парому… но если… если вдруг он уехал раньше, то, чтобы встретиться с ним в Ханькоу в одиннадцать, ей придется самой сесть на этот паром… Черт! Она же оставила в театре свое платье! Синее шерстяное платье, хотела погладить его с утра, вот же невезенье… совершенно о нем забыла, и не удивительно… В чем же ей теперь идти… придется в зеленом костюме, но там распоролся боковой шов, к тому же надо отпаривать лацканы… нет! На костюм надо потратить не меньше двух часов, лучше зайти за платьем… Но куда же он все-таки делся? Вечером его видели, не мог же он ночью уйти…
* * *
Васильков уронил часы. Они незаметно соскользнули с запястья, вот невезение! Могло бы и обойтись, но надо же им было попасть стеклом как раз на маленький острый камень, торчащий из тротуара… бедный «Полет». Стекло разлетелось вдребезги, а стрелки остановились на девяти тридцати, придется теперь довериться внутренним часам… Заворачивая часы в носовой платок, он вспомнил, что эти часы – несостоявшийся подарок Сян Ли-саню… и те часы, что носят Котов, Таранов и Денисенко, – тоже несостоявшиеся подарки китайским товарищам. Впервые приехав в Китай в пятьдесят пятом, все они привезли часы на подарки… что может быть лучше? Выгравировал в мастерской надпись «товарищу такому-то на долгую память…» и дари по любому поводу. А оказалось, что часы дарить неприлично… да уж, чужая страна – потемки. Это Вей-дин им открыла глаза… слово «часы» и слово «смерть» звучат одинаково, хоть и по-разному пишутся… Поэтому дарить «чжун» – все равно что желать смерти… в столе у него таких «Полетов» еще штук пять лежит…
Васильков не ошибся – возле театра спокойно… шум с других улиц доносился, конечно… но сама улочка была абсолютно пуста. Сумасшедший дом, ей-богу… по городу уже не пройти, кругом эти печи… печурочки, и с каждым днем их все больше и больше… прямо как грибы. А по выходным уличные комитеты особенно свирепствуют, утром в Учане он наблюдал, как они срывали с калиток железные замки… Интересно, выйдет она пораньше или нет… и сколько времени прошло с тех пор, как он угробил часы… минут десять, наверное…
Васильков в очередной раз прошел мимо здания театра… но вдруг услышал позади себя какой-то шум и, обернувшись, увидел, как театра, из распахнутых настежь дверей, несколько человек с трудом выволакивали штуковину нешуточного размера… хотя совершенно непонятного вида. Наконец им удалось… но на этом дело не закончилось – с невыносимо-привычным скрежетом и лязгом комсомольцы вытаскивали из театра разное… тачку на кривых колесах, доверху нагруженную любимым стариковым «хламом»: керосинками, весами, тазиками, кастрюлями… когда тачка протарахтела мимо Василькова, из нее выпал древнего вида компас… следом волокли этажерку, за ней – лестницу вроде пожарной… один тащил на спине старый радиатор… другой прижимал к животу сразу несколько вещей, самой крупной из которых был примус… двое мальчишек, согнувшись пополам, осиливали рельсину…
А исход все продолжался… сколько же их там, внутри?! Уже и театры стали грабить… Васильков остолбенело смотрел на этот нескончаемый парад… Мимо него пронесли: кровать целиком… спинки от кроватей… каркас от стола… какие-то угловые конструкции… мешки неизвестно с чем… Но ведь там же Сян-цзэ! О господи… а вдруг она вмешалась?! Если они ворвались у нее на глазах, она могла… Черт, черт! Надо ж ей было остаться сегодня… Не теряя больше ни секунды, Васильков направился к дверям…
* * *
Объявление у кассы гласило:
Внимание! Начиная с 13.04.1958 года
по всем выходным и праздничным дням
паром Учан – Ханькоу
отменяется – в 10.00; 14.00; 18.00; 22.00
паром будет – в 6.00; 8.00; 12.00; 16.00; 20.00; 23.45.
Множество людей недоуменно толклось около пристани… а возле кассы просто столпотворение… вот новость! Наверняка вчера он случайно узнал и решил ехать восьмичасовым… поэтому и спать улегся так рано… От сердца отлегло… это странное беспокойство уже начинало ее раздражать. Старик всегда любил подцепить кого-нибудь на крючок, но вот с ее стороны… так глупо было заглатывать наживку…
Пробираясь назад сквозь толпу растерянно галдящего народа, переступая через тюки, обходя спящих на поклаже детишек, Сян-цзэ действительно почувствовала облегчение. Ей надо было остаться вчера у Юнь-цяо и не обращать внимания на его выходки… обиделась! А Сяо как всегда оказался прав… да… к сожалению, все по-прежнему. Что бы она там про себя ни выдумывала, те же детские страхи, обидчивость… неуверенность… ничего в ней не меняется, только возраст… вот что он хотел ей… ай! Задумавшись, она чуть было не наткнулась на торчащую из корзины шею гуся. Злобно зашипев, гусь уже изготовился цапнуть Сян-цзэ красным клювом… но, к счастью, она успела отскочить… а куда бы он укусил? За нос, наверное, или за грудь, или в шею… кошмар. Да… она опять не выдержала экзамен… это неприятно… конечно, если долго гладить по шерстке, а потом вдруг против… а еще сразу после кладбища…
Мне кажется, что я такая невозмутимая, рассудительная… держу себя в руках, а сама обросла уже по уши… это ведь не я про шерсть… это он говорил когда-то… ну да, точно! Про шерсть эмоций. Что она быстро растет… и надо ее сбривать… а лучше сразу облысеть, тогда можно гладить в любую сторону – будет только приятно… ну да. Подождал, пока я все забуду, и устроил мне… сначала назвал глупой курицей, меня это задело… а его раззадорило. Да, задним умом оно, конечно… так, ладно. Разминулись и ладно… зато успею принять душ и приведу в порядок зеленый костюм…
* * *
Что надо этому козлу, вот чего он там расселся? Но Юнь-цяо делает вид, что ей наплевать… зачем она его дразнит? А она и не дразнит, просто ей надо понять, сколько шагов от правой кулисы до того места, где будет лежать Цзы-мин… это неплохая идея, сделала один шаг – пропела несколько строф, другой – еще… и так разбить всю песню… только надо на равные части, да! Надо будет сказать деду… и последнее пропеть вот тут… да, где-то здесь, ближе не надо, а потом быстро подбежать к нему и упасть на колени перед лежанкой… так, еще раз попробуем… Бедная иволга в утренний час плачет, как будто со мной… Двери открою – только и вижу: травы роскошно густеют… Так… кажется, слишком большие шаги… Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе… Тысячи-тысячи ивовых веток – к западу все протянулись… может быть надо руки к нему в этот момент…
