Текст книги "Кружева лабиринта"
Автор книги: Елена Малахова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Невероятно! Я и не знала, что здесь ещё один маленький житель. Как его зовут?
Не ответив, я протиснулась между Лорой и открытой дверью и побежала по ступеням вниз, пряча фонарь в карман. Отец сидел в кресле, потирая виски пальцами. Он хотел что-то сказать, наблюдая, как я темпом лошадиных скачек преодолеваю лестницу, но не успел, поскольку я прихватила куртку, нырнула в сапоги и захлопнула дверь.
Полагая, что отец кинется вдогонку, я побежала в сумрак уличного безмолвия, где только листва шелестела под ногами. Но отец не погнался за мной; более того – он даже не вышел на порог. Меня тревожило ощущение пропасти между нами, которая увеличивалась с каждым вечерним ужином. Я сделала над собой усилие, чтобы побороть мрак мыслей об отце, и погрузилась в размышления о доме Ньюмана; письмах, приходящих на адрес доктора; об исчезновении продавца зоомагазина после нашего короткого диалога. Мне не терпелось узреть истину.
Обдумывая каким образом этого добиться, я достигла тропинки, затем ворот и, упершись ногами в землю, всем телом навалилась на них. Раздался ленивый скрип петель, и ворота плавно покатились вперёд. Тот громкий скрип заставил встрепенуться не только моё сердце, но и вездесущих стражей: шумные вороны начали галдеть, как на заброшенных кладбищах, по кругу огибая крышу пустого дома. Обойдя убогий фонтан по разрушенной тропе, я подошла к каменным порогам особняка и удивилась тому, что, не взирая на многолетнее отсутствие в доме хозяев, витражные окна внизу сохранили целостность стекла. Судя по всему проклятие, распростершееся над особняком устами народа, отпугивало воров и других людей, алчущих нажиться на заброшенных жилищах.
Я поднялась ко входной железной двери с кольцом посредине. Она извивалась узором, гнетущим воображение. Там изображался цветок. Проведя пальцами по черному завитку, убегающему к переплетению бутона, я вообразила, как всякий, прежде чем зайти внутрь, стучал чёрным кольцом по двери, призывая отзвуком удара впустить их туда, откуда многие не вернулись. Я глубоко вдохнула и толкнула плечом дверь, покрытую каплями вечерней влаги. Издавая жалобный стон заржавелых петель, дверь подалась вовнутрь. Я посмотрела вперёд, где витала тьма. Солнце полностью село, и очертания предметов внутри виделись разве что наугад. Меня покидала злость, а страх, недолго думая, уже одевал венец победы на свою голову. Стояла мертвецкая тишина кельи; вороны затихли, похоже, боясь своим криком обезоружить гостя или оттягивая минуту, чтобы напугать меня хлеще, чем была напугана. Я включила фонарь. Его мерклый свет крался впереди, а звук неторопливых шагов эхом опережал меня. На полу повсюду вихляли следы ботинок, одни из которых принадлежали мне. Другие следы были внушительных размеров, а третьи – чуть меньше предыдущих. В груди засуетилось сердце: после моего первого визита сюда здесь кто-то побывал.
Я двинулась к лестнице. Каменные ступени, покрытые грязным пыльным ковром, серпантином убегали к потолку. Там удалось разглядеть восемь улыбчивых ангелов, несущих ветки омелы к очертанию нимба, внутри которого помещалась люстра с хрустальными каплями, окутанная паутиной.
На втором этаже смежные комнаты расположились по кругу. Я отворила дверь в первую из них и осветила её просторы. У мутного окна стоял деревянный стул с поломанной ножкой; в углу располагалась низкая дощатая кровать без матраса; у её изголовья висело святое распятие. Возле двери я обнаружила вычурный стол из ольхи, где покоились черепаховые чётки и пурпурная шкатулка. Я подошла ближе и, положив фонарь на стол, открыла шкатулку, обделанную мягким бархатом и красными камнями, мерцающими при свете. Внутри хранилось семейное фото 2*2 дюйма, демонстрирующее старинную манеру позирования для фотографа.
На ней полубоком, рядом стояли рослый сухощавый мужчина и худенькая женщина. Они возложили руки на плечи семилетних мальчика и девочки, сидящих на стульях викторианского стиля. У мужчины были небольшие проникновенные глаза и довольно широкий нос; а тёмные волосы, уложенные на пробор, гладкими бороздами уходили назад. Во всей его грубой, но в то же время волнующей наружности читалась гармония счастья и стремления идти вперёд. Женщина была невероятно мила, с изысканной улыбкой губами и глубоким ясным взглядом, в котором витала печаль. Её шляпка с широкими полями перекочевала из картины Анри Матисса55
Анри Эмиль Бенуа Матисс (1869 – 1954 гг.) – французский художник и скульптор. Известен своими изысканиями в передаче эмоций через цвет и форму. Картины: «Женщина в шляпе», «Голубая обнаженная», «Красная комната» и др.
[Закрыть], а кружевной воротник лишь подчёркивал изящество лебединой шеи. Их дети неописуемо походили на мать: те же проникновенные взгляды и улыбки затворников. Девочка была ангелом во плоти и держала за руку мальчика; он смотрел кичливо и дерзко, заслуживая тем репутацию избалованного мальчишки. Я сошлась на мысли, что на фотографии полным составом семья Ньюман. И выглядела их семья почтенно. Мне стало грустно глядеть на тех, кого настигла страшная участь, и я перевела взор на шкатулку, где находился ещё один маленький снимок. С глянцевой поверхности широкой жизнерадостной улыбкой мне улыбался юноша лет четырнадцати от роду, одетый в костюм. У него были живые резкие черты и огромные распахнутые глаза, с жадностью глядящие в самую душу. Я развернула снимок. На обратной стороне выглядывала подпись:
«Лучшему другу Джону на память о днях нашей молодости».
Ни имея ни малейшей догадки о человеке, запечатленном на снимке, мое любопытство быстро угасло, и я снова взглянула на шкатулку. На дне притаилась брошь из сверкающих камней, сделанная в виде павлина. Их ослепительный блеск порождал предположение, что камни являлись подлинными. Не удержавшись от соблазна оставить брошь себе, я положила её в карман, а когда вернула снимок на место – в окне возник тёмный силуэт. От него на пол скользнула тень. Нервно сглотнув, я почувствовала, что за мной пристально наблюдают. Сердце засуетилось, а дыхание перехватило. Оторвав взгляд от тени на полу, я медленно повернула голову к окну и тихо выдохнула. Это был грач. Сидя снаружи на подоконнике, он запрокинул большой чёрный клюв и глядел за мной одним глазом. Воображая, что под видом птицы прилетела чья-то душа, погребенная здесь, мне стало жутко. Я подхватила фонарь и заторопилась в коридор, не отважившись пойти в другие комнаты. Заведенная фантазия рисовала картины ужасов, а в памяти разносился голос Молли, шепчущий о трупах, до сих пор неубранных в особняке. Одна мысль об этом заставила меня броситься вниз по лестнице. Луну скрыли причудливые низкие тучи, и стены особняка стали непроницаемы свету. В моих дрожащих руках затухал фонарь, стремительно теряющий заряд батарейки. Я уже коснулась двери, намереваясь выйти на улицу, как вдруг сверху послышался какой-то резкий шум; будто что-то тяжёлое упало на пол. Холодея всем телом, я остановилась и прислушалась. Суетливые вороны каркали громче и теперь их было видно под сводом расписного потолка. Казалось, кто-то спугнул их, и первым делом я подумала, что этим неизвестным мог быть человек, спасший меня от Молли. Недолгое время я колебалась, стоит ли подняться наверх. Снова поддававшись воображению, я робела от возможности увидеть не человека, а зло, восставшее из праха. Однако, жажда любопытства никак не отпускала меня и лишь толкала вперёд. Убеждая себя в храбрости, я глубоко вдохнула и быстрым вихрем полетела по лестнице вверх, озираясь на каждом этаже. Фонарь мерцал маяком морских гаваней, то угасая, то вновь возрождаясь.
На третьем этаже я обнаружила балкон, выходящий во двор. Там в темноте его пространства на каменном полу навзничь лежала ворона, а на низкой решётке балкона, высотой не больше двух футов, полукругом гнездилась стая встревоженных грачей. Я подошла ближе; моё присутствие не спугнуло их. Тело вороны, покоившейся на спине, мучилось в предсмертных конвульсиях. Из последних сил она старалась подпрыгнуть на лапы и ненадолго добивалась своего; но как только лапы касались пола, её тело вновь опрокидывалось на спину, судорожно передергиваясь. Эти последовательные эпизоды сменялись быстро, под звуки истеричного карканья, пробирающего до костей, будто отчаянным криком птицы, занимающие решётку балкона, призывали кого-то на помощь или уже разделяли между собой скорбь потери. Другие, тоже галдя, кружились над остальными, рисуя в небе крутящуюся воронку. Умирающая птица в последний раз опустилась на лапы и, повалившись набок, испустила дух. Я стояла так близко, что негаданно взмывшая стая с растопыренными крыльями, неистово напугала меня. Я отпрянула в сторону; оступившись, потеряла равновесие; перескочила через боковую часть решетки, вылетела с балкона и, успев ухватиться за ржавые прутья, повисла в воздухе. От земли меня отделяли три этажа, а под болтающимися ногами виделся каменный порог у парадной двери. Я старалась подтянуться наверх. Попытки были тщетны; они уничтожали силы, и в руках поселялась слабость. Я почувствовала, как пальцы начинают медленно скользить по влажным прутьям решётки, и стала молиться душой. Мысли затихли. В глубоком отчаянии я казнила себя за то, что пришла сюда. Но было поздно стенать. Я хотела заплакать, но не могла. Меня одолел страх… безумный страх перед тем, что случится дальше; страх неведомой боли и ощущений, когда тело в ужасе сорвется вниз и разобьется о пороги. Не столь важно придёт ли трагичный конец сразу от сильного удара головой, или искалеченное тело будет изнывать болью поломанных конечностей, ожидая, когда агония уступит место последней смертельной судороге – то никак не помогало подготовиться к скорой смерти. Пальцы один за другим соскальзывали с решетки: восемь… шесть… четыре… два пальца. Дрожа всем телом, я закрыла глаза. Я была в отчаянии. Надежды были пусты. И в тот короткий миг, когда обе руки больше не держались за единственное спасение, я ощутила сильную хватку на своём запястье. Подумав, что схожу с ума от испуга, я мысленно приближала минуту удара о землю, положившую конец моим страхам. Ощущение полёта сменилось абсолютно безболезненным приземлением на твёрдую поверхность, и, не понимая, что произошло, я распахнула глаза в тот миг, когда грубый голос сказал мне.
– Теперь за тобой долг чести.
Не видя лица говорящего во тьме ночи, я судорожно подползла к фонарю. Трясущиеся руки нащупали кнопку на нём, и свет – последний умирающий луч – устремился на лицо неизвестного. Им оказался дюжий высокий парень, сидящий рядом. Упираясь рукой в каменный пол, он слегка прищурился, а взор прикрытых глаз был насмешливо уверенным. Волосы, короткие и тёмные, оттеняли румянец на худых впалых щеках. На шее у него выступал кадык, и каждое пророненное им слово вырывалось из горла грубым рыком.
– Кто ты такой? – измученно вскричала я.
– Меня зовут Терренс Клиффорд, и я тебя спас, – видя моё замешательство, он усмехнулся. – Прости, конечно, если не нужно было этого делать.
Радуясь, что это не призрак, а человек, я с облегчением бросила фонарь рядом и рухнула на спину, чувствуя неумолимую слабость в конечностях. Мысли ожили, и я наслаждалась беззвучием улицы, тёмным небосводом и тем, что тело не стонет от нестерпимой боли, которую могло бы испытать. Перед глазами спокойно мерцали звезды; их холодный свет постепенно возвращал меня к жизни, которой я поистине начала восхищаться. Опираясь спиной на стену, минуту-другую Терри наблюдал за мной в потемках с таинственной молчаливостью.
– Ты хотела покончить с жизнью? – вдруг спросил он, вырывая меня из собственных иллюзий.
– Конечно нет. Я нечаянно оступилась и выпала за решетку.
– Вот уж странно… В этот дом никто не ходит. Если ты не самоубийца, как ты осмелилась прийти сюда, к тому же одна?
– Я услышала шум и захотела посмотреть.
– Гоняешься за призраками?
– Так вышло.
Терри многозначительно закивал, и нас снова окутала тишина. Медленно приходя в себя, я наконец поняла, как неблагодарно веду себя с тем, кто вступился за меня перед лицом злого рока.
– Спасибо, что спас меня!
– Не за что. Любой на моём месте поступил бы точно также.
– Но как ты здесь очутился?
– Я живу неподалеку, шёл мимо и увидел в окнах особняка зарево, затем заметил, как ты побежала наверх. У меня хорошая интуиция. Мне показалось, тебе нужна помощь.
Я нервно выдавила нечто похожее на улыбку, а Терри, поднимаясь на ноги, мимолетно рассмеялся.
– В любом случае я тоже не самоубийца, а значит, находится здесь нам больше незачем, – отряхнувшись, он протянул свою крепкую руку, за которую я ухватилась и встала. От ощущения высоты ноги стали ватными, а к горлу подкатила тошнота.
– Ты в порядке? – уточнил Терри, сильнее сжимая мою руку.
Я кивнула. Рука об руку, впотьмах мы спустились вниз и выскочили на улицу. Когда мы проходили разбитый фонтан, я оглянулась назад. Тонущий в серости фасад пустынного дома покинули вороны, и он одиноко устремлялся в небо. Мы скользнули через ворота; Терри закрыл их, и только тогда я по-настоящему отделалась от шока.
– Прости меня за грубый тон в начале, – сказала я. – Честно говоря, я очень испугалась, когда поняла, что больше не на что надеяться. Правда, я обязана тебе жизнью!
– Тогда предлагаю обмен: твою жизнь на то, чтобы проводить тебя до дома.
Я сочла это плохой идеей, в первую очередь полагая, что дома меня ожидает отец, а возможно и Лора. Но обижать человека, спасшего меня от смерти, было непозволительной грубостью, и я покорно улыбнулась.
– Согласна. Пошли.
Оставляя особняк грустить в одиночестве, мы побрели прочь в сумрак мглистых пределов, где луна, как раньше, терялась в неволе случайных облаков.
– Как понимаю, тебе не больше восемнадцати лет, и я рискую нарваться на полицию и твоих родителей, – проговорил Терри, избавляя нас от скучной тишины.
– Ты рискуешь куда больше, чем думаешь: через месяц мне исполнится только семнадцать.
Он хмыкнул.
– Да выгодной такую дружбу не назвать: мне уже двадцать шесть. Надеюсь, твой отец не местный комиссар?
– Нет, отец работает врачом, а мама… Мама умерла от чахотки.
– Сожалею… Я тоже остался без родителей с детства. Меня воспитывал крестный отец.
– А что с ними произошло?
– Одна болезнь, неизлечимая. Честно говоря, мне не хочется рассказывать.
– Прости…
– Ничего. Ты ведь не знала.
За разговором мы настигли территории неосвещенного двора 69-ого дома. В прихожей горел свет, и я подумала, отец ещё не спит, ожидая меня.
– Дальше не провожай, иначе не избежать проблем с полицией, – с улыбкой промолвила я.
Терри задорно посмеялся.
– Советую больше не лазить в том доме… Он довольно старый, и потолку недолго обвалиться. В следующий раз меня рядом может не оказаться.
– Ладно.
Мы попрощались; Терри направился по Сатис-авеню верх и быстро затерялся на тротуаре под навесом шумящих веток, а я прошмыгнула в дом. Отца нигде не было, и я поднялась в мансарду.
Взъерошенный Торнадо, сидя на подоконнике, усердно царапал окно. Его черная гладкая шерсть торчала в разные стороны.
– Что это ты делаешь, Торнадо?
Я взяла кота на руки. Он стал вырываться, извиваясь телом и жалобно мяукая. Его когти впились в кожу пальцев, и я нехотя разжала хватку. Торнадо лениво взобрался на подоконник и продолжил прерванное занятие, берущее за душу скрежетом когтей по оконному стеклу.
– Ну-ка перестань!
Я схватила котёнка и, сбежав по лестнице, выпустила его на улицу. Не взглянув на меня, кот пустился со всех лап в сторону дома Ньюмана. Я пожала плечами и, закрыв дверь, заглянула на кухню. В холодильнике остались два бутерброда с ветчиной и сыром. Взяв их с собой, я вернулась в комнату и несколько часов посвятила домашнему заданию, с жадностью детей Бухенвальда разделываясь с едой. Но тусклые, чужие для понимания слова литературы далеким гулом проносились в голове – мои мысли поглотил сегодняшний день. Я почувствовала сильную усталость и закрыла учебники.
На кровати, поблескивая обложкой с золотистой каймой, лежала книга о Д. И. Менделееве с его личным портретом. Я открыла её. Это было старинное издание, написанное пером. Черные, местами бледнеющие буквы в строчках играли то вверх, то вниз, нарушая выравнивание абзацев. Пожелтевшие страницы затерлись, познавая нежность пальцев Лео. Я поднесла книгу к носу: она пахла серой. Тот же запах я ощутила от пальца учителя Ферару, когда он велел мне замолчать в классе. Я легла на подушки и прижала книгу к сердцу. На душе расплескалось уютное тепло, будто там разжегся камин. Томимая неведомыми чувствами и фантомным ощущением, когда Лео коснулся моей руки, я беззаботно забылась.
7
Утро предвещало дождь. Тучи опоясали небо непробиваемой мантией серости. Когда я спустилась на завтрак – отца дома не было. Он оставил мне денег и готовую кесадилью.
Наметив другой маршрут до школы, более длинный, но обнадеживающий – через двор особняка Ньюмана, я проверила почтовый ящик и имела успех. На дне вновь лежал конверт на имя покойного психиатра, подписанный тем же усталым почерком женщины. Вокруг было пустынно; Лео оказался прав, сказав, что встретить здесь скитающихся людей невозможно; они будто вычеркнули особняк из суетной жизни города. Я поспешно распечатала конверт и прочла письмо.
«Дорогой Ф. К.!
Я так и не дождалась от тебя хотя бы строчки. Сколько ещё ты будешь изводить меня молчанием? Я готова искупить свою вину чем бы то ни было, лишь бы снова прикоснуться к нему и с вопиющей нежностью обнять. Если на то будет твоя воля, я могу помочь тебе в нелегком труде и заменить своим телом твоих подопечных. Молю, не хорони меня заживо!
Навеки твоя, Л. Д. Ф.»
Обескураженная письмом, я положила свернутый лист в карман и поспешила в школу, раздумывая о словах Л. Д. Ф. Что ещё за подопечные, которых она самовольно намеривалась заменить своим телом, и что за нелегкий труд, где требуется вышеперечисленное? Мороз сбегал по коже от воспоминания, что доктор Ньюман ставил опыты на живых людях. Неужели в том доме завёлся очередной сумасшедший последователь покойного психиатра? В тумане раздумий я быстро достигла школы.
Мои одноклассники дружно скооперировались на волейбольной площадке во дворе. Кладя на голову каждого из них дряблую руку, миссис Кляйн ежеминутно обходила толпу, как заботливая наседка своих цыплят. Но ближе к середине она сбивалась со счёту и начинала заново.
Эшли бесцеремонно стояла в кучке приближенных Молли Клифтон и громче всех смеялась над её шутками. А сама Молли постоянно поправляла красный берет, прикрывающий роскошь белых длинных волос, отважно жестикулируя. Эшли, завидев, что я смотрю, прервала смех; улыбка покинула её губы, и она виновато опустила глаза. Молли, мимолётно окинув меня с головы до ног, тут же отвернулась. А Шейли и Марта, в отличии от Молли, пилили меня отнюдь недружелюбным взглядом. Марта кивнула в мою сторону, что-то сказав Клифтон, но та ответила сухо. Вскоре они перестали обращать на меня внимание, и вышел директор Хопс.
– Так, мои милые птенцы, пора принести счастье бедным людям на ваших маленьких крыльях добра. Держимся парами и следуем за миссис Кляйн.
Рози изящно махнула рукой, и большая толпа сходила на нет, образуя ровный клин во главе с хрупкой преподавательницей литературы.
Со мной в паре шла Стейси, остриженная под каре, с большими вытаращенными глазами, забитая и слегка напуганная, что ей в компанию досталась я. Она не пользовалась симпатией Молли и, видимо, по той самой причине проклинала белый свет за такой невыгодный поворот событий. Свернув на Хай-Стрит, школьная делегация двинулась вниз, по оживленной улице.
Дом престарелых раскинулся среди жилых домов, уединённо отвернувшись в глубокий двор, где шёпот разросшихся деревьев отвлекал от забот. Здесь рядком пристроились деревянные лавочки с железными спинками, давно утратившие цвет. Под кровом низко опущенных туч двор казался островом Афон, где тишину соседствующих улиц нарушает лишь искренние молитвы монахов; здесь её не нарушали даже молитвы. Избавляя от листвы улочки, змеей вихляющие между деревьями, дворник справлялся с метлой вяло, точно боролся со сном, но явно проигрывал.
Внутри приюта обстановка не веяла бо́льшей оживленностью. Тем же апатичным ритмом высохшие старики обходили коридор, как обходят частные владения, требующие строгого надзора. Пустые их глаза убивала печаль, а крепкая трость или костыль под рукой служили бельмом на фоне правды, гласившей, что никто не сумеет вновь даровать им тело, искрящее здоровьем и красотой. При входе в приют висела подробная инструкция поведения для постояльцев. В ней упоминалось, что личные вещи сперва необходимо показать кому-то из персонала. Имуществом нательного белья старики располагали в малом количестве; да и то хранилось на первом этаже в конце коридора, в специально отведенной комнате с глубокими шкафчиками. Условие было введено с целью оградить постояльцев от соблазна сбежать из приюта, не оплатив счета за проживание. Также в инструкции говорилось о посещениях. Родственникам разрешалось проведать близких не чаще раза в неделю – для всеобщего блага, поскольку многие из них при виде родственной души в чахлых стенах потом страдали депрессией; им хотелось вновь ощутить себя нужными в родном доме, где раньше те коротали свои дни и были хозяевами положения. Здесь к ним относились не сказать что жестоко – скорее равнодушно. Персонал по уходу, как на подбор, выделялся сильными руками и мощными фигурами. Лежачих стариков насчитывалось не больше десяти; остальные справляли нужду самостоятельно и не доставляли лишних хлопот. Я поняла, что здесь сумеет работать человек, чья душа покрыта непробиваемым слоем бессердечия, ибо сострадание губительно воздействует на мягкотелых натур.
В холле главного вестибюля нас встретила приветливая сдобная женщина в нарядном костюме – управляющая приюта, миссис Мезбит. Она поговорила с мистером Хопсом и подала ему список числящихся в доме, пока миссис Кляйн занялась распределением. Ученики были поделены по двое, а следом им вручали книги излюбленной классики Шекспира, шахматы, домино и нарды, чтобы развлекать стариков. Когда очередь дошла до нас, миссис Кляйн сказала.
– Мисс Бланшет и мисс Чандлер, вам поручаю Чарли Квота, второй этаж, комната 30.
Стейси заметно побледнела. По всей видимости она надеялась, что в доме престарелых ей посчастливится больше. Но миссис Кляйн вовсе не собиралась нас разлучать. Стейси Бланшет порывалась возразить, но тут, растолкав перед собой учеников туго заправленным в брюки животом, подошёл директор Хопс и с благородством воззрел на меня.
– Мисс Чандлер, сегодня выглядите лучше, – он кивнул на мои губы. – Готовы подарить радость несчастным?
– Да, сэр.
– Отлично, подержите-ка вот это, – он протянул мне список обитателей приюта, а сам пошёл по коридору за управляющей.
Миссис Кляйн тем временем заканчивала распределение и, завидев у меня бумаги директора, обратилась ко мне.
– Уточните, пожалуйста, в какой комнате находится Гарри Ибс.
Я пробежалась пальцем по списку, про себя читая имя каждого, пока вдруг из букв не сложилось знакомое: Боби Дилан – имя того, кто двадцать лет назад отказался от поста старшего инспектора после неудавшегося ареста Джона Ньюмана. Его считали без вести пропавшим, а между тем он доживал положенный срок в доме престарелых. Парализованная открытием, я снова и снова перечитывала его имя, опасаясь ошибки. Но глаза повторяли одно и тоже, и сомнения улетучились.
– Мисс Чандлер, что там со списком? – раздражённо уточнила миссис Кляйн, уставшая ждать моего ответа.
Запомнив номер комнаты Боби Дилана – она находилась через одну от комнаты Чарли Квота – я снова углубилась в список и назвала ей необходимую цифру. Двадцать пять благодетелей разбрелись по коридору с миссией милосердия. Кроме нас никто не получил стариков со второго этажа, который по меркам приюта являлся более комфортным, чем первый, где в тесных комнатах проживали по трое. Потому я и Стейси в полном одиночестве поднялись наверх. От неё веяло враждебностью, и меня угнетало её присутствие.
Мы прошли по коридору, залитому светом люминесцентных ламп, предпочитая воздержаться от обмена любезностями. Когда слева показалась комната № 26, я остановилась, схватившись рукой за живот.
– Ой, – вскрикнула я.
Стейси тоже остановилась, растерянно глядя на меня.
– Кажется, мне нужно отлучиться, живот скрутило. Ты иди, а я скоро подойду.
Она равнодушно пожала плечами и, предварительно постучав, скрылась из виду в комнате номер № 30. Я повернулась к двери с цифрой двадцать шесть и, трепеща сердцем от волнения, негромко постучала.
– Кто там?
– Кэти Чандлер, сэр. Нас послали от школы.
Немного погодя дверь отворилась, и в проёме выросла усохшая фигура пожилого мужчины. У него была неухоженная щетина и суровый, проникновенный взгляд. Веки больше положенного опустились на грустные глаза, скрадывая их глубину. Седые волосы занимали большую часть крупной головы. Мне показались его слегка заостренные черты довольно знакомыми. Только я никак не могла отыскать в памяти целостный портрет схожего лица. Он был одет в халат, застиранный до катышек, и сквозь дырку в тапке выглядывал большой палец с пожелтевшем ногтем.
– И зачем школа посылает ко мне своих бездарей? – прозвучал бестактный вопрос.
Я протянула ему шахматную доску с фигурками.
– Чтобы сыграть в шахматы.
– Вряд ли вам удастся обыграть старого грамотея.
Он отошёл в сторону, подразумевая, что путь для меня свободен. Я зашла в узкую продолговатую комнату, где всё, чем хвалилась обстановка, умещалось в три предмета: деревянный стул, дышащий «на честном слове», пружинная кровать и стол, покрытый скатертью с кружевной каймой. Мистер Дилан подвинул стул поближе к кровати, предлагая мне место, включил свет, а сам сел на край незаправленной постели. Мы расставили шахматные фигурки и приступили к игре. Боби Дилан принял позу «Мыслителя»66
Работа французского скульптора Франсуа Огюст Рене Роден, созданная в 1880 – 1882 гг. Оригинал экспонируется в музее Родена, Париж.
[Закрыть]. Он продумывал ход не меньше минуты, тяжёлым взором скользя от одной фигуры к другой, и я сознала, что полиция потеряла великолепного стратега. От напряжения его взлохмаченные брови едва ли не нахлынули друг на друга. Наверно, он ясно понимал, что проиграть ученице – немыслимо стыдно, особенно после речи, сказанной перед тем, как мне войти.
Не упуская из виду, что Боби Дилан ранее сам вел допросы и подозревал всех и вся, я выжидала удобный случай, чтобы осторожно начать каверзный диалог. Наши пешки одинаково быстро полетели с поля. Он оторвался от шахматной доски и уставился на меня.
– Весьма недурно! Стало быть, в школах учат лучше, чем раньше.
Я слегка улыбнулась.
– Шахматам нельзя научить полноценно. Хотя отец пытался.
– Значит ваш отец – тоже достойный соперник?
– Не сомневайтесь! Он ставит шах и мат в течении пяти минут.
Боби Дилан громко рассмеялся.
– Я бы с радостью с ним познакомился. В этих стенах любой человек, не страдающий болезнью Альцгеймера77
Старческое слабоумие, протекающее с расстройством кратковременной памяти и рядом других расстройств мозговой деятельности.
[Закрыть] или деменцией88
Приобретенное слабоумие, стойкое снижение познавательной деятельности с утратой ранее усвоенных знаний и практических навыков. Встречается в молодом возрасте.
[Закрыть]– на вес золота!
– Наверно, для того, чтоб радовать людей, он и отказался от стен какого-нибудь банка или закусочной, в которых легко мог бы работать, в пользу стен не сильно отличных от этих.
Мистер Дилан издал восторженный возглас.
– Неужели он врач?!
– Как быстро вы догадались! Я бы не удивилась, если б узнала, что вы сыщик.
Мистер Дилан оторвал глаза от доски и внимательно всмотрелся в моё лицо. Я сохраняла твёрдость черт.
– Кто вы? И зачем пришли? – строго буркнул он.
– Я уже говорила, я Кэти Чандлер. Нас прислали из школы. Если не верите, спуститесь вниз, и там мои слова подтвердит наш директор Ричард Хопс.
В задумчивом молчании он опустил глаза на доску, совершая ход.
– Ладно, мисс Чандлер. Предположим, вы говорите правду. Тогда извиняюсь за чрезмерную подозрительность. Раньше я действительно работал в полиции, и то наложило вечную печать зла. Ну вы же понимаете? – с усмешкой глянул он.
– Безусловно. И сколько лет вы уже живёте в приюте?
– Этому тоже учат в школе?… Задавать много вопросов?
– Нет, – сказала я, с улыбкой отодвигая его белого ферзя. – Этому я прекрасно учусь сама. Любопытство от природы – основной губитель моего покоя.
Он с издевкой взглянул на мой рот.
– Поэтому и пострадали ваши губы?
– Нет, тому виной другой губитель – настоящее проклятие моей школы.
– Девчонка?
Я быстро кивнула.
– И за что она вас?
– Я создала угрозу вокруг неё и вокруг святости её добропорядочных подруг.
Мистер Дилан разразился нервным срывающимся смехом.
– У меня в детстве тоже было проклятие. Его звали Джон Ньюман.
Лицо мистера Дилана опечалилось, отражая неизмеримую боль в глазах.
– Он вас донимал? – спросила я, чувствуя мурашки от предвкушения правды.
– Точно. Донимал. Ещё как донимал. Но сперва он был моим близким другом, а также верным товарищем Генри Фолда. Втроем мы дружили с детства, согревая в душе мечту о будущем, где мы сумеем организовать свою частную клинику. Джон хотел выучиться на анестезиолога; Генри пойти по стопам своего отца – психиатра, мистера Фолда; а я увлекался кардиологией. Мы были помешаны на медицинских учебниках и пособиях. Днями напролёт мы штудировали параграфы терминологии, латынь и фармакологию. В тринадцать лет Генри начал писать научную работу о боли, в которой пояснял, что люди слабы лишь потому, что имеют нервные окончания по всему телу; и не будь у них таковых, они смогут переносить даже самые жестокие болезни без больших страданий. Это казалось ему неплохим выходом, чётко понимая, что никогда не настанет момент полной победы человека над болезнями. Он считал, что без защитной системы, в которой болевой синдром, вызванный нервными окончаньями, служит далеко не последним предупредительным сигналом расстройства самочувствия, можно вполне обойтись. Конечно, при условии полного контроля над организмом. Ведь что такое предупреждение, когда есть шанс избежать мучительной боли? К пятнадцати годам наш медицинский интерес достиг апогея, а у Генри он перерос в своего рода манию, где тесно переплетались вопросы о религии и медицине. Случилось так, что после зимних каникул от осложненной скарлатины скончался отец Фолда – это нанесло непримиримый удар по самообладанию и психике Генри. Он не понимал, как при достойном уровне медицины жизнь по-прежнему слишком хрупка, непредсказуема последствиями и не зависит от рук человека. Генри не верил в Бога, но был помешан на идеологии, что после смерти нас ожидает другое измерение. Много внимания он уделял информации, где описывалась процедура операций на открытом сердце при участии искусственного кровообращения. У него в голове не укладывалось, как человек, чьё сердце остановилось неестественным путем, спустя некоторое время вновь оживает. Ему не терпелось узнать, что чувствует больной во время того, как сердце перестало стучать в его груди, и что происходит с сознанием в тот момент. К нему пришла безумная идея поставить эксперимент и проверить на себе каково это: умереть на пять минут и вновь воскреснуть; каково оказаться по ту сторону жизни и вернуться, чтобы рассказать, что там происходит. Он был ослеплен ужасным замыслом и когда выложил нам свой подробный план, каким образом собирается стать Миссией, мы с Джоном ужаснулись и долго отговаривали его. Мало того, что у нас не было медицинского образования, так ещё вероятность выжить после сложнейшей манипуляции бесспорно сводилась к нулю. Это было полнейшее безумие! Мы ведь были ещё детьми. Но Генри горел этой идеей настолько, что рассудок его накрыло броней, и достучаться было невозможно. Я сразу отказался, но Генри продолжал настаивать. Я заметил, что Джон колеблется. Его тревожило любопытство, чисто научное. К тому же я был уверен, что Джон сразу прикинул возможные последствия. Его родители были влиятельными людьми и имели прекрасные связи в Брайтоне. Он знал, что Адам Ньюман – его отец, в любом случае убережет Джона от тюрьмы. Я попытался снова поговорить с Генри и настоять на здравом смысле, но тот был настроен решительно и отступать не собирался. Я даже заявил, что расскажу его матери, но Генри пригрозил расправой, называя меня жалким трусом. Наша дружба пошатнулась, Джон и Генри вычеркнули меня из графы «друзья». Они наметили реализовать безумный план Генри в охотничьем домике отца Ньюмана в пятницу, чтобы в случае неудачи не сразу хватились Генри. Он наивно верил в руки Джона, якобы творящие чудеса. К тому же Ньюман неплохо освоил навыки реанимационных мероприятий, вырывающих тело из пустоши вечности, и не раз испробовал подобные процедуры на умерщвленных кошках и собаках. Один раз ему и правда удалось завести сердце.
