Текст книги "Ты должна это все забыть"

Автор книги: Елена Кейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Помню, захотелось мне побыть одной и разобраться в своих мыслях. И решила я сходить в магазин, что был по ту сторону реки. Подошла к берегу, река льдом покрыта, и ясно виден путь по льду, по которому люди ходят. На льду не просто тропинка, а дорога настоящая образовалась. Видны следы от саней, запряженных лошадьми, и следы от полозьев детских саночек. И цвет в этом месте не белый был, как вокруг, а желтовато-бурый, грязный. Ну, я и пошла. А в некоторых местах чувствуется, что вода под ногами подхлюпывает: то ли подтаяло, то ли снизу просачивается. Неприятное возникло ощущение. На другой берег дошла и думаю, что обратно я уж по этой дороге ни за что не пойду. Зашла в магазин, книжку купила. Даже помню, что были это рассказы Ликока, канадского юмориста. Подошла снова к реке и пошла по непроторенной дороге, да и дороги-то там никакой не было, логично рассудив, что лед там толще и идти безопаснее. Сделала шагов двадцать и вдруг чувствую, что лед подо мной трещит и ломается. Помню это ощущение ужаса и беспомощности, страха и отчаяния, и круговорот мыслей бессвязных в голове. И медленное погружение в ледяную воду, и крик, застывший в горле. И еще помню, что инстинктивно руку с книжкой вверх подняла. И кровь в голове бьет, и одно слово только в сознании: "Конец, конец, конец". Думаю, это всего несколько секунд продолжалось, а потом я дно ощутила. Стою по грудь в воде, книжку в сторону берега откинула и боюсь пошевелиться. Холода совсем не чувствовала. Оглянулась – вокруг ни души. Пытаюсь о лед окружающий опереться, а он ломается. Как выбралась – не знаю. Помню только, что до берега по льду ползла, руками впереди себя дорогу ощупывая. Потом уж догадалась, что это полынья была, что рыбаки во льду пробили, и она тонким льдом затянулась. Подошла опять к грязно-бурой дороге и, как пьяная, домой направилась. Мыслей никаких в голове не было. Удивительное ощущение пустоты. Анечка меня увидела, ахнула, спиртом растерла и в кровать уложила. А вспомнила я этот случай к тому, что решение выйти замуж за Володю именно тогда пришло. Как-то сама мысль о серьезности предстоящего шага отошла на задний план. "Подумаешь, замуж, – размышляла я тогда. – Все равно под Б-гом ходим. Все предусмотреть невозможно".

Через месяц Володя сделал мне предложение. И хоть я в душе была готова к этому, я почему-то воскликнула: "А как же Боб?!" "Я люблю тебя в тысячу, в миллион раз сильнее, чем Боб, – ответил Володя, – и всю жизнь буду любить так". Я согласилась выйти за него замуж. Но при одном условии – пожениться после защиты диплома. Почему после? Я хорошо помню, о чем я думала тогда. И если уж начала говорить, то скажу до конца. Я, конечно, любила Володю. Но это не была любовь, о которой я читала в книжках. Я не умирала от страсти, сердце мое не выскакивало из груди при его прикосновении, и я не хотела выцарапать глаза девушке, с которой он разговаривал. Я начиталась романов, и у меня в голове сложился определенный эталон любви. Мои чувства под этот эталон не подходили. А вдруг, думала я, на предприятии, на котором я буду писать дипломную работу и останусь впоследствии работать, я встречу кого-нибудь /наверное, я мечтала о принце!/, в кого без памяти влюблюсь? И пожалею, что вышла замуж так поспешно. Была, безусловно, еще одна веская причина моей отсрочки. Я уже говорила, что к учебе относилась исключительно серьезно и понимала, что замужество выбьет меня из учебного ритма.

Так или иначе о предстоящей свадьбе узнали в группе. Через некоторое время я получила по почте посылку. Вскрыв ее, я поняла, что вселенная, центром которой я считала себя и на которую смотрела через призму своих чувств и переживаний, у каждого своя. Я вдруг осознала, что если причиняешь боль другим, эта боль бумерангом возвращается к тебе. И еще я на всю жизнь запомнила, что победа, одержанная только ради победы, за которой не стоит великая цель, достойная затраченных сил на ее достижение, не приносит победителю ни славы, ни удовлетворения. Вскрыв посылку, я увидела маленького чугунного черта, двумя руками показывающего мне длинный нос, со ртом, растянутым дьявольской усмешкой. Я поняла – так Боб оценил мою роль в наших отношениях. Он, увы, был недалек от истины. В посылке также лежала магнитофонная пленка. Я нашла в себе силы прослушать ее. До меня донеслась печальная, рвущая сердце мелодия известного романса "Очи черные" в исполнении Шаляпина. Дослушав до слов "Вы уби-и-ли меня, очи черные!" – я разрыдалась. И не могла найти себе оправдания. Единственное, что может смягчить мою вину, это только то, что сейчас, через тридцать лет после описанных событий, я могу сказать, что никогда, никогда не повторяла такой эксперимент. Через несколько месяцев после моей свадьбы Боб тоже женился. Жизнь его сложилась неудачно. Прости меня, Боб.

Через месяц после моего согласия стать Володиной женой, в институте происходило распределение. Как известно, все студенты, окончившие ВУЗ, получали направление на работу. В институт съезжались представители различных предприятий, сделавших заявку на будущих инженеров. Были организации, которые нуждались только в одном человеке, другие – в нескольких.

Поэтому, чтобы соблюсти справедливость, студенты высказывали свои пожелания о работе в очередности, соответствующей их успеваемости. Это значило, что чем лучше ты учился, тем больше возможностей для выбора своей будущей работы ты имел. На нашем факультете было два человека, окончивших учебу с отличием – Гена Чавка и я. Учитывая, что моя фамилия по алфавиту стоит раньше, меня пригласили на распределение первой. Студентов представлял декан факультета. Вокруг стола сидели заказчики с предприятий. Декан назвал мое имя, охарактеризовал мои успехи и спросил, где бы я хотела работать. Перечень предприятий был известен студентам заранее, поэтому я, не задумываясь, назвала НИИ телевидения, который выбрала для своей будущей работы. Представитель этого НИИ опустил глаза. "Мы не хотим брать женщину", – пробормотал он. Воцарилось неловкое молчание. "Может быть у вас есть другое пожелание?" – обратился ко мне декан после легкого замешательства. Я назвала другую организацию. Ответом мне было гробовое молчание. Декан начал выходить из себя. Он стал перечислять мои достоинства, зачитывать оценки из зачетной ведомости. Представители заерзали на стульях, но рта не раскрыли. Декан не выдержал: "Может быть, кто-нибудь сам изъявит желание пригласить на работу нашу лучшую студентку?" Представители тупо смотрели в лежащие перед ними чистые листы бумаги и продолжали хранить молчание. "Лена, выйдите на минутку", – попросил декан. Я вышла. Скорее обескураженная, чем расстроенная. Вышла и прислонила ухо к закрытой двери. За дверью послышался гул. У всех представителей тут же прорезался голос. До меня донеслось "еврейка", и дальше слушать было бесполезно. Через некоторое время вошел следующий студент. Меня на заседание больше не приглашали. По окончании распределения в коридоре ко мне подошел представитель НИИ радиоэлектроники и сказал: "Вы видели, что никто не хотел брать вас на работу. А я решил рискнуть и согласился. Я надеюсь, что своей работой вы оправдаете мое доверие". И все. Праздник не получился. Фейерверк угас, не успев зажечься. Фарс с распределением пробил первую брешь в маминой "теории игр". Я училась хорошо, мамочка, но правила "игры" были нарушены. В одностороннем порядке. Мне поставили нечестный "шах". Посмотрим, кому будет "мат".

Итак, мне предстояло писать дипломную работу в НИИ радиоэлектроники. Я появилась в лаборатории. Принц не свалился на меня с неба. Обстановка была деловой и скучноватой. Я написала и защитила диплом на отлично. Руководителем диплома был ведущий инженер нашей лаборатории Анри Петрович. Ох, не знала я тогда, какую роль он сыграет в моей жизни!

После защиты диплома у нас был отпуск, и мы с Володей поехали в Челябинск, где жили его родители. Они произвели на меня прекрасное впечатление, и мне никогда не пришлось изменить его. Родители Володи уходили на работу, и мы оставались одни. Понятно, что Володя хотел, чтобы я стала его женой немедленно. Обстановка безусловно способствовала его желанию. Но образ чистой, непорочной невесты, скромно стоящей в белом воздушном платье и вздрагивающей от дружных криков "Горько!", прочно укоренился в моем не по возрасту детском сознании, запутанном маминым доверием и идеализированным представлением о порядочности и долге. Сейчас я понимаю, что мучила его напрасно.

После свадьбы мы уехали на три дня в пансионат. И оказалось, что стать женой совсем не просто. Володя уходил вниз в вестибюль, а я горько плакала в номере от боли и разочарования. Через три дня мы возвратились домой расстроенные, усталые и обескураженные. Я пошепталась с мамой, и она повела меня к врачу. К женскому. Впервые в жизни. Врач удивилась и дала пару советов. Но больше всего были ошарашены Володины родители, которые после свадьбы еще гостили у нас. Они намеренно оставляли нас наедине в Челябинске и считали своим долгом задерживаться на работе, чтобы нам не мешать.

Но женой Володи я все-таки стала. И мы зажили все вместе: мы с Володей и мои родители. Мама, будучи деловой и предприимчивой, поменяла нашу квартиру на Невском на изумительную, можно даже сказать роскошную квартиру на Таврической улице. Был март 1965 года. До трагических событий в нашей семье оставалось ровно десять лет.

Первые годы моей семейной жизни остались в моей памяти как один длинный праздничный день. Володя – сильный, высокий, стройный – создавал атмосферу уверенности и покоя. Как-то он рассказал мне, что еще на втором курсе института, во время какой-то экскурсии за город, в которой вся наша группа принимала участие, какой-то студент поднял меня на руки и перенес через ручей. Под общий хохот я весело воскликнула: "Ну уж теперь я поняла, что мой муж должен быть высоким и сильным, чтобы носить меня на руках!" И Володя тогда подумал, что уж по крайней мере по этому признаку он удовлетворяет моим требованиям. И, отдавая должное его любви и преданности, я могу сказать, что первые годы нашей совместной жизни он носил меня на руках – в буквальном и переносном смысле.

Что сильней исчадий ада?

Слаще что, чем песнь баллады?

Что прекрасней стен Багдада?

[KI1]Ты – Любовь.

Для одних ты – как награда,

Для других – смертельней яда,

Но от старого до млада

Ждут Любовь.

Без любви, как двор без сада,

Осень как без листопада,

Как победа без парада.

О, Любовь!

Ты очей наших услада,

Ты, как сок из винограда,

И слагают серенады

Про Любовь.

В 1967 году у Анечки родилась дочка Лариса. Анечка в то время уже училась в аспирантуре московской Консерватории. Все ее усилия продолжать учебу и одновременно воспитывать дочку оказались напрасными. Необходимо было срочно найти выход из тупика. Вся цель ее предыдущей жизни, ее упорные занятия с шестилетнего возраста и будущая карьера скрипачки вынудили ее временно расстаться с самым дорогим, что неожиданно, но желанно появилось в ее жизни – дочкой.

. В трехмесячном возрасте Лариса появилась у нас и стала самой большой радостью моей жизни. Папе в то время исполнился шестьдесят один год, он тут же ушел на пенсию и посвятил свою жизнь крошечной внучке. Мама и мы с Володей уходили на работу, а папа становился молодой кормящей матерью! Как он умудрялся справляться один с маленьким ребенком – ума ни приложу. Он готовил, гулял, пеленал, а по ночам спал с ней в одной комнате, не раздеваясь, чтобы всегда быть наготове. Надо признать, что и Лариска, подрастая, платила ему не меньшей любовью. Моя жизнь тоже изменилась. На работе и в транспорте все мои мысли были поглощены маленьким живым комочком. Прибегая домой, я выхватывала Ларису у папы, и до вечера она принадлежала мне. Чувство, которое я испытала к ней, было настолько остро и сильно и было наполнено такой безраздельной любовью и обожанием, что начало пугать моего мужа. Однажды он не выдержал и выразил робкое недовольство. "Запомни, ответила я ему серьезно, – я прежде всего мать, а потом жена". Впоследствии я пыталась анализировать, почему к своему ребенку я не испытывала этого безудержного восторга и безграничного взлета чувств. И поняла. С Лариской у меня сложилась уникальная ситуация, дающая мне право любить и не быть обремененной никакой ответственностью. Если Лариска заболевала, все тяготы ложились на мою сестру, которая срочно приезжала из Москвы на время болезни дочки. Врачи, лекарства, бессонные ночи, ее плач – все было уделом Анечки. Помню, Лариске надо было делать прокол уха. Анечка держала ее на руках, а я выбежала на улицу, захлопнула парадную дверь и отошла подальше, чтобы не слышать ее крика. Может быть, именно из-за такой ситуации бабушки и дедушки часто к своим внукам испытывают более острое чувство обожания, чем к своим детям.

Воспитывали мы Лариску все хором, а потому она быстро научилась ориентироваться в лабиринте противоречивых требований, исходящих от нас. Помню, подобрала она как-то с пола грязную бумажку. Я тут же говорю ей: "Лапочка моя, пойди выброси эту бумажку в мусорное ведро. Эта бумажка – фу, кака". Идет она к мусорному ведру и по дороге встречает папу, который понятия не имеет, что я сказала Ларисе. Он протягивает к ней руки, широко улыбается и говорит: "Какая замечательная бумажка есть у моей девочки. Покажи скорее дедушке. Ай-я-яй, какая прелесть!"

Работа в НИИ меня не увлекала. Очевидно, сказался тот насильственный метод, заставивший меня очутиться именно в этой лаборатории. Мое представление о "свободе выбора", хоть и ограниченное с самого начала определенными рамками, но принятое мной, как необходимое условие выживания, потерпело фиаско. До этого я представляла себя пловцом, мечтающем об открытом море, но вынужденным довольствоваться бассейном. Из бассейна меня пересадили в аквариум. Результатом явилось мое отношение к работе. Я исправно выполняла порученные задания, с нетерпением смотрела на часы и, не задерживаясь ни на минуту после рабочего дня, с удовольствием убегала домой.

Примерно через год такой однообразной и нудной деятельности я заметила неравнодушное к себе отношение со стороны моего бывшего руководителя диплома Анри Петровича. Собственно, заметила даже не я. Сказала мне об этом, хитро улыбаясь, моя сотрудница и приятельница по работе. Ее намек показался мне смехотворным. Однако через некоторое время я обратила внимание, что Анри Петрович буквально не отходит от меня ни на шаг. А когда я обнаружила, что он провожает меня до самого дома, следуя на почтительном расстоянии, я поняла, что намек моей приятельницы имел под собой почву. И хотя Анри Петрович был человеком неженатым, я, помня урок с Бобом, всячески избегала его.

Так прошло два года моего пребывания в лаборатории. Однажды, возвратившись из очередного отпуска на работу, я нашла в своем рабочем столе тетрадку, исписанную мелким почерком. Это было признание в любви, записанное в виде дневника, фиксирующее страдания человека день за днем в период моего отсутствия. Я прочитала эту исповедь, и вполне естественное чувство удовлетворенного женского самолюбия было заглушено сопричастностью к горю другого человека. Состоялся серьезный разговор. Я честно объяснила свою позицию. Но разве можно в чем-нибудь переубедить влюбленного человека? Он всегда уверен, что его чувство сильнее всех преград.

Когда Лариске исполнилось два года, мы с Анри Петровичем уехали в месячную командировку в Крым. Там находилась база нашего института, где велось наблюдение за сигналами из космоса с помощью гигантского радиотелескопа. Я страшно не хотела уезжать. Во-первых, из-за Лариски, а во-вторых, я была уже не маленькая, глупенькая девочка и прекрасно понимала, чем может быть чревата такая поездка. Была весна 1969 года. В поезде мне было грустно, и перед моими глазами стояла Ларискина заплаканная мордочка, а в ушах – ее горький плач: "Леночка, не уж-ж-ай, не уж-ж-ай!"

В Крыму мы поселились в старом замке на горе, который прозаически был переоборудован в гостиницу базы. Моя жизнь стала напоминать мне жизнь разорившейся герцогини: замок разрушен, средств нет, но почестей – как в старые добрые времена. Каждое мое желание предупреждалось еще до того, как я сама осознавала, что оно у меня есть. Анри Петрович выполнял двойную работу, давая мне возможность отсыпаться и наслаждаться природой. Чтобы мне не было скучно в его отсутствие, он притащил мне откуда-то ежа, с которым я забавлялась днем и который своим неумолчным топотом не давал мне спать ночью. Моя комната утопала в цветах, аромат которых можно было уловить даже на улице.

Примерно через две недели Анри Петрович не выдержал. Вечером он подошел ко мне, и намерения его никаких сомнений не вызывали. Он обнял меня и поцеловал. Солнце опускалось в море. Я отстранилась. Он настаивал. Я чувствовала, что могу не выдержать. И я сказала: "Если сегодня это произойдет, то завтра я буду тебя ненавидеть". В его глазах появилось выражение боли и презрения. "Ты не женщина, а бревно", – сказал он и ушел в свою комнату. Больше ничего подобного не повторялось. Он был опять нежен, вежлив, предупредителен и осторожен. Единственное сближение, которое реально проявилось между нами, это то, что я стала называть его не по имени отчеству, а по имени – Анри. О чем он давно просил. Кстати, именно это внешнее и видимое изменение в наших отношениях послужило поводом веселых насмешек и неотвратимых сплетен в нашей лаборатории. Меня это забавляло и разнообразило пребывание на работе.

Как ни странно, но это изменение в обращении облегчило мое общение с Анри, которое постепенно /по крайней мере с моей стороны/ перешло в чувство огромной признательности и уважения. Стараясь не злоупотреблять его ко мне отношением, я чувствовала, что рядом со мной есть надежный друг, готовый в любую минуту прийти на помощь. И если я со своей стороны могла ему чем-нибудь помочь, я с радостью делала это.

Пять лет у меня с Володей не было детей. За это время у меня случилось два ранних выкидыша, и я впала в беспокойство. В январе 1970 года, когда мне было двадцать восемь лет, я забеременела в третий раз. В марте, когда Лариске исполнилось три года, Анечка забрала ее в Москву. Только сознание, что внутри меня зреет мое собственное дитя, помогло мне перенести разлуку без болезненных последствий. Беременность моя сопровождалась сильным токсикозом. Меня положили в больницу и хотели ее прервать. Я отказалась. Я лежала на кровати с тазами по обе стороны и успевала только крутить головой. Все запахи, даже которые я раньше любила, вызывали у меня одну и ту же реакцию. Я не могу вспоминать об этом без содрогания. Я считала дни, боялась и ждала. Наступил сентябрь, начались схватки, мама повезла меня в больницу, а я проклинала свою женскую долю и хотела, чтобы мама рожала вместо меня. Я думаю, если бы мама могла, она бы согласилась. В больнице мне сказали, что время еще не пришло. "Господи, – думала я, – что же будет, когда время-таки придет?!"

Когда подошел срок, сомнения мои отпали. Я поняла, что меня уже домой не вернут. В приемном покое после медосмотра все засуетились, спросили, куда я смотрела, если не заметила, что воды давно отошли, и срочно перевели в родильное отделение с предписанием стимуляции родов. Около меня крутились акушерка и анастезиолог, с которыми мама /конечно же, мама/ договорилась заранее. Мне давали что-то выпить, что-то внушали, за что-то ругали. А я ходила из угла в угол, стонала и думала: "Как же так? Если люди рождаются в таких муках, почему существуют войны? Почему кто-то, не рожавший и не родивший, может убить человека, у которого есть мать, давшая ему жизнь в таких страданиях?" Я, помню, думала именно о матери, теряющей ребенка, а не о самом ребенке и сочувствовала тогда только ей. Ребенок еще был чем-то абстрактным. Он причинял мне невыносимую боль, и эта боль захлестывала меня и выплескивала из реального мира. Я уже не думала, зачем я здесь, я хотела только освободиться от этих мучений. Врачи и сестры, казалось, намеренно улыбались и болтали друг с другом, только чтобы позлить нас, рожениц, теряющих самообладание и кричащих в пустоту. Прошло семь часов моих страданий. При очередном бессчетном уже прослушивании меня врачом я успела только услышать: "Скорее, я не слышу пульса". Медсестры, врачи, акушерка и анастезиолог вдруг зашевелились одновременно, как будто кто-то завел и отпустил завод. Последнее, что я помню, это склонившееся надо мной лицо анастезиолога и нервно-спокойный приказ врача: "Щипцы, быстро!".

Сколько прошло времени до того, как я очнулась, не знаю. Я лежала одна, и лампы на потолке проплывали мимо. Меня качало. Я не очень понимала, что происходит. Подошла акушерка, нагнулась и утешительно сказала: "Ты не переживай. Молодая ведь. Еще родишь". В глазах почернело. Лицо ее расплылось, стало огромным и бесформенным. "Мой ребенок умер?!" – прокричала я тихим голосом. Я и не знала, что можно кричать почти шепотом. "Еще не умер. Но очень, очень плох. В барокамере он". Потом помолчала и добавила: "Надо бы маме твоей позвонить. Ждет она. А я и не знаю, что сказать".

Она ушла. Я приподнялась. Весь персонал стоял около какой-то стеклянной бочки. На меня никто не обращал внимания. Мимо проскользнул какой-то практикант. "Послушайте, – позвала его я. – Мой ребенок умер?" Я даже не знала, кого же я родила, если вообще родила. "Жив пока", – быстро сказал он, не глядя на меня. "Господи, – шептала я в исступлении, – сделай так, чтобы он остался жив. Пожалей меня". Через некоторое время мне наложили швы и увезли в палату. Мой ребенок находился между жизнью и смертью. Потом уже я узнала, что анастезиолог позвонил маме. Было три часа ночи. "Ребенок находится в критическом состоянии. Мы не уверены, что его можно спасти", сказал он маме. "Он должен дожить до утра. Я повторяю – до утра. Дальнейшее я беру на себя", – ответила мама.

Итак, меня увезли, а моему сыночку /мне сказали, что сын у меня, сын/ надо было по крайней мере дожить до утра. Вот как проходила его первая ночь, согласно выписке из его истории болезни:

"Началась асфиксия плода /задыхаться начал мой мальчик, задыхаться/. Наложены выходные щипцы /это то, что я еще помнила/. После отсасывания слизи из верхних дыхательных путей подключен к аппарату искусственного дыхания /он родился и не задышал, не закричал, родился – но не жил! А я ничего, ничего еще не знала, что он так мучается/. Появились редкие судорожные вдохи /не дыхание, нет, только редкие вдохи!/. Через пятнадцать минут помещен в барокамеру /наверное, в этот момент ко мне подошла акушерка и сказала, что я рожу еще раз. А этот раз?!/. В барокамере появилось более глубокое судорожное дыхание, порозовел /а до этого, до этого какого был цвета?!/. По извлечении из барокамеры дыхание стало поверхностным, исчезло сердцебиение /исчезло, не билось, умолкло – а я, наверное, была в палате и не знала/. В агональном состоянии вновь помещен в барокамеру /мой мальчик, крошка – в агональном состоянии/. И мама: "Он должен дожить до утра".

До утра он дожил, он понял, что должен. Утром в больнице собрался консилиум из лучших врачей со всего Ленинграда. Я лежала в палате, ко всем принесли новорожденных, а я осталась одна. "Состояние вашего ребенка крайне тяжелое", – сказала дежурный врач. Я вышла в коридор и зарыдала. Мимо проходил анастезиолог. "Лена, – сказал он мне. – Я не хочу вас успокаивать. Но и для вас, и для ребенка лучше, чтобы он умер. Последствия таких родов могут быть ужасными". Я не хотела, не могла его слушать.

На седьмой день я впервые увидела моего малыша. Оказалось, что только в этот день он впервые начал выказывать нормальные рефлексы новорожденного. Меня привели в бокс, где недоношенные дети лежали в аквариумах. Мой сыночек лежал в кроватке и спал. Мне объяснили, что почти все время он находится под воздействием снотворного. Мне показалось, что он очень красивый ребенок, и это почему-то испугало меня. Слезы градом потекли из моих глаз. Я не плакала, слезы текли сами. Через минуту меня увели. На одиннадцатый день я впервые дала ему грудь. На четырнадцатый день нас выписали. Диагноз, поставленный врачами, гласил: внутриутробная асфиксия, внутричерепная родовая травма, ателектаз легких. Выписывается под наблюдение врача-невропатолога.

Я стала мамой, но не испытала ни физической легкости, ни душевной. Сына назвали Андреем. Первые три месяца все шло нормально, только глазки Андрюши бесконечно слезились. "Пройдет само", – говорили одни врачи. "Конъюнктивит", – говорили другие. Наконец был поставлен диагноз: закупорка слезного канала. "В шесть месяцев начнем усиленный массаж, пока рановато", – таково было окончательное решение. Тем временем я изучала литературу по воспитанию, закаливанию и кормлению детей. На стене появился график роста, веса и количества высасываемого молока. На столе – весы. После каждого кормления я взвешивала малютку, сравнивала с научно-обоснованной цифрой и чайной ложкой докармливала, если он выпивал, по моему мнению, недостаточно.

Примерно в три месяца Андрей вдруг отказался от груди. Сначала я не придала этому значения. Не хочет сосать грудь – я вливала молоко ложкой. Потом началось нечто ужасное. Только я хотела приложить его к груди, он закатывался в истерике и орал до изнеможения. При виде ложки или рожка начиналось то же самое. Накормить его удавалось только в те моменты, когда, обессилев от крика, он почти терял сознание. Стоило ему на секунду прийти в себя и почувствовать вкус молока, как все начиналось сначала. Он побледнел, начал худеть. График веса неумолимо пополз вниз. Мама не могла найти себе места. Как раньше папа из-за Лариски ушел с работы, так мама из-за Андрея ушла на пенсию. Она носилась по городу в поисках хорошего врача, готовая заплатить любые деньги за выздоровление внука. День в нашем доме перемешался с ночью. Никто не спал, когда я вымеривала шагами комнату с орущим ребенком на руках. Врачи сменяли один другого. Я уже заученно и устало рассказывала им симптомы, свои предположения и назначения предыдущих врачей. Каждый внимательно выслушивал меня, прописывал новые лекарства и уколы, но лучше Андрюше не становилось. Володя старался изо всех сил хотя бы помочь мне сохранить силы. Ночью он забирал от меня кричащего сына и уходил в другую комнату, чтобы я могла хоть ненадолго забыться. Но, как выяснилось, это мне не помогало. Более того, я напрягала свой слух до звона в ушах, и мне мерещился его крик, зовущий на помощь, даже в те минуты, когда он, обессилев, засыпал.

Мы сделали все возможные исследования, включая рентген головы и кистей рук, анализы крови и суточной мочи. Никаких отклонений найдено не было. Папа ходил убитый, мама сидела на телефоне и разыскивала очередного врача, Володя осунулся и молча вздыхал, а я прижимала маленькое, худенькое, кричащее тельце и поливала его своими слезами.

Наступил момент, когда все врачи в один голос заявили, что ребенка надо класть в больницу. Мама все организовала, договорилась, заплатила кому надо, и мы поехали с ней в клинику. В приемном покое Андрюшу поверхностно осмотрели и забрали от меня. Почувствовав чужие руки, он забился в истерике. "Мамаша, – строго сказала мне медсестра, – что вы ходите из угла в угол? Ребенка надо обследовать. Раз вы не кормите его грудью, делать вам здесь нечего. Зайдите в бокс и попрощайтесь с ним". Я зашла в бокс, мама ждала меня в вестибюле. Бокс представлял собой комнату, разделенную на маленькие клетушки. В каждой – ребенок. Около некоторых детей – мамы. Видно, кормящие. Внесли Андрея в больничном одеяле. Он лежал на руках медсестры и вздрагивал. Кричать у него уже не было сил. Я взяла его на руки. Он сначала дернулся, потом, узнав меня, замер и закрыл глаза. "Это невыносимо, это невыносимо", стучало у меня в голове. Решение пришло необдуманно, спонтанно и окончательно. Я посмотрела на Андрея, на клетушки, на медсестру и сказала: "Если моему ребенку суждено умереть, пусть умирает дома". И ушла с ребенком на руках. Мама увидела нас, на секунду обомлела, но ничего не сказала. Она как всегда все понимала без слов.

Вернулись домой, и все началось сначала. Но для мамы не было безвыходных положений. Она продолжала действовать, и кто-то сказал ей, что в Педиатрическом институте есть врач, Рохленко Евдокия Исааковна. "Она делает чудеса, – сказали маме. – Только домой на частные визиты не ходит. Попробуйте попасть к ней". Была зима, декабрь, мороз. Мама поехала в Педиатрический институт. Вошла во двор – а это целый город. Корпуса, корпуса, корпуса. Видит – идет женщина в ватнике поверх белого халата. "Простите, – обратилась к ней мама, – как мне найти Рохленко Евдокию Исааковну?" И услышала: "Я – Рохленко. Что вы хотите?" Мама бросилась перед ней на колени, в снег: "Вы должны мне помочь, – захлебываясь от волнения проговорила мама. – Вы не можете мне отказать. У меня умирает внук, спасите его". И расплакалась. "Встаньте, встаньте, – проговорила Евдокия Исааковна. – Ну, что вы так нервничаете? Я посмотрю вашего внука".

Так Евдокия Исааковна оказалась у нас дома. Она пришла строгая, подтянутая, вымыла руки и подошла к Андрею. В комнате, кроме меня, находилась медсестра с очередным уколом. "Подождите делать укол", – сказала Евдокия Исааковна повелительно. И начала осматривать Андрюшу. Я опять устало и заученно начала рассказывать историю своих и Андрюшиных злоключений. Только я дошла до слов "мне кажется, что это результат...", как Евдокия Исааковна резко перебила меня: "Простите, вы врач?" "Нет", – ответила я. "Тогда ваше мнение меня не интересует". Я обалдела. Все врачи терпеливо выслушивали меня, и вдруг – такая неожиданная реакция. Евдокия Исааковна мне не понравилась, но я прониклась к ней уважением. Она выпрямилась, строго и неприязненно посмотрела на меня и сказала: "Вы сами замучили своего ребенка. Я вообще не уверена, что вам можно доверить его. Ваш ребенок абсолютно здоров, а вы своими графиками, весами и прочими глупостями довели его до такого состояния". "А вы можете уходить, – обратилась она к медсестре, – ему укол не нужен". Когда первый шок от такого вступления у меня прошел, я робко, как будто она действительно могла отобрать у меня ребенка, спросила: "Так что же я наделала?" И услышала: "У вашего ребенка повышенная нервная возбудимость. Он ел нормально, сколько хотел и сколько ему было нужно. А вы впихивали в него молоко ложкой и развили у него анорексию – отвращение к еде. И если вы не выполните в точности мои указания, я не ручаюсь, что вы его спасете". "Я сделаю все, что вы скажете", – сказала я и действительно была готова подчиниться любому ее слову. Евдокия Исааковна продолжала: "Он начнет учиться кушать. И научится очень скоро. Если вы ему не будете мешать, конечно. – Легкая пауза. – Завтра и послезавтра ничего, кроме воды, не давайте. Ничего". Она взглянула на меня пронзительным взглядом, будто проверяя не настолько ли я тупа, что не понимаю, что первые два дня кормить нельзя. Я слушала внимательно и почтительно. Это ее чуть-чуть успокоило: "На третий день вы начнете давать ему молоко, как будто он только что родился шесть раз по тридцать граммов, не более". На последних словах она повысила голос. "Но он не будет", – воскликнула я. Она впервые улыбнулась и уверенно сказала: "Будет". У меня отлегло от сердца, как будто Андрей и вправду уже начал есть. Далее Евдокия Исааковна объяснила мне, как и когда увеличивать количество молока, чем разнообразить пищу и что делать, если он вдруг снова откажется от какого-нибудь кормления. Все было расписано четко, подробно, на все случаи. "Ну, вот. В ближайшие две недели я вообще вам не нужна. Через две недели позвоните, и я вам скажу, что делать дальше. И никаких лекарств, никаких уколов. Он и так за свою короткую жизнь уже принял столько лекарств, что на десять лет хватит". Она поднялась и вышла из комнаты. Я за ней. "У вас прекрасный мальчик. Вот только с мамой ему не повезло", – она улыбнулась уже совсем по-домашнему. И уже в дверях сказала: "В чем-нибудь засомневаетесь, не стесняйтесь мне звонить". И ушла.