Текст книги "Ты должна это все забыть"

Автор книги: Елена Кейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Но однажды я не выдержала. Когда Володя ночью в пьяном виде начал приставать ко мне, я сказала ему с отвращением: "Я с пьяными мужиками не сплю". Он как будто только этого и ждал. Встал, схватил в охапку свою подушку и со словами: "Ты об этом еще пожалеешь", – ушел, шатаясь, в другую комнату. Я была уверена, что на следующий день он извинится передо мной. Однако ничего подобного не произошло. Он пришел трезвый, поел и улегся спать в отдельной комнате. Так продолжалось две недели. Я судорожно искала выход. Я знала, что Володя всегда очень любил меня. Мы прожили вместе четырнадцать лет, и я не верила, что не смогу наладить семейную жизнь. Просто надо было полностью посвятить себя этому.

Я забрала Андрея со школы на месяц раньше окончания учебного года и поехала с ним в Челябинск к Володиным родителям. "Все это чепуха, рассуждала я. – Оставлю Андрюшу в Челябинске, вернусь домой, и у нас начнется медовый месяц". Я так была убеждена в этом, что по приезде в Челябинск находилась в прекрасном настроении. Естественно, я ничего не сказала Володиным родителям о нашем разладе. И даже не потому, что решила от них это скрыть, а потому, что была уверена, что у нас через пару дней все будет в порядке. В моем воображении мы уже ходили с ним в театр, на концерт, к друзьям и нежно любили друг друга.

Я так вбила это себе в голову, что пригласила жену Володиного брата Милу приехать к нам. У нее как раз был отпуск, я прекрасно к ней относилась и красочно описывала, как мы все вместе чудесно проведем время. Мила согласилась и даже хотела лететь со мной тем же рейсом, но достала билет только на день позже.

Я прилетела в Ленинград рано утром и с трепетом открыла дверь. Я ожидала увидеть до блеска вылизанную квартиру, во всех комнатах цветы и улыбающегося Володю в дверях. Так было когда-то. Я была уверена, что так будет и сейчас. Я вошла и остолбенела. В квартире царило полнейшее запустение. Пыль, грязь, затхлый воздух, немытая посуда. Я прошла на кухню, села за стол и закурила сигарету. Через час из спальни вышел заспанный Володя. "Явилась?" – с какой-то усмешкой, граничащей с пренебрежением, спросил он. Я промолчала. Начала мыть посуду. Зазвонил телефон. Это был сосед по лестничной площадке из дома на Новочеркасском, где была наша с Володей однокомнатная квартира. В ней уже давно никто не жил. "Леночка, прозвучал доброжелательный бас, – сегодня утром кто-то стучался в вашу квартиру, сказал, что вы заказывали какую-то мебель. Подозрительно это. Вы бы как-нибудь появились здесь, проверили что к чему". Я поблагодарила его и рассказала о нашем разговоре Володе. "Послушай, – вдруг предложил он мне, не отрывая жужжащую электробритву от лица, – может мне вообще туда переехать?" "Переезжай", – ответила я автоматически, занятая своими мыслями. И, уже ответив, почувствовала, что сердце мое сжалось от боли. "Ну, так я прямо с работы туда и отправлюсь, – продолжал Володя тоном, как будто речь шла о рынке, на который он заскочит купить картошку. – Ты собери мне быстренько постельное белье". "Хорошая идея, – подхватила я в том же тоне, а у самой что-то непоправимо сломалось внутри. – Побудешь один, отдохнешь, соберешься с мыслями."

И он ушел на работу с постельным бельем в маленьком чемоданчике, со сменой нижнего белья и кое-какими продуктами, аккуратно упакованными мною.

На следующее утро прилетела Мила. Уже по тому, что ее никто не встретил, она поняла, что что-то случилось. Она вошла и увидела меня, растрепанную, бледную, с дрожащими руками и блуждающим взглядом. В двух словах я рассказала ей, что произошло.

Несколько дней после этого я была как в трансе. Потом не выдержала и позвонила Володе. Он был дома. Голос у него был бодрый, и он сказал, что все в порядке. "Господи, – подумала я, – что в порядке? Что может быть в порядке?!" На следующий день вечером он позвонил мне сам. "Может ты подъедешь ко мне?" – проговорил он чуть развязно. "Я подумаю", – ответила я, бросила трубку и лихорадочно начала собираться. Ванна, чистое белье, прическа, макияж – все на ходу, суетясь, натыкаясь на Милку и объясняя ей впопыхах: "Он одумался, он понял, что без меня не может, но не хочет вернуться сам, ему гордость не позволяет, мы вернемся вместе, ты чуточку прибери, в холодильнике есть мясо, сделай котлеты, пожелай мне удачи, лук в столе, как я выгляжу? Ну, пока". И убежала. Как на первое свидание.

Вбежала в нашу квартиру, в которой мне когда-то было так хорошо. Андрюшкины игрушки на полу. Книги, которые мы вместе покупали. Вазочки. Занавески на окнах. Я давно не заходила сюда. И пришла как гостья. Володя был не пьян, но и не трезв. Я вошла, и он начал целовать меня. Не нежно и ласково, а исступленно, молча и властно. Потащил к кровати и овладел мною грубо и жестко, с чувством уверенности и превосходства, не думая обо мне и не обращая внимания на мое состояние. Без вопросов, клятв и обещаний. Он взял меня, как самец самку, своей силой и разгоряченным желанием. Взял, повернулся на другой бок и заснул.

Я лежала и тихо плакала. Было три часа ночи. Я встала, оделась, прошлась по квартире, прощаясь со своей молодостью, надеждами и любовью. И ушла. Я шла пешком по ночному городу, пытаясь осмыслить случившееся, погружаясь в себя и выплывая снова, чтобы еще раз погрузиться, но глубже и безнадежней.

Вернулась домой с воспаленными глазами и уснула тяжелым сном. Наутро, болезненно возбужденная, я умолила Милу поехать в Челябинск и привезти Андрея. "Ты должна понять, – горячо убеждала я ее, – я не могу, чтобы Андрей был у Володиных родителей после всего, что произошло". Мила поняла, что меня не переубедишь. Она уехала. Я осталась одна.

Я лежала, и кошмары мучили меня. Я не ела, не вставала с кровати, и только одна идиотская мысль сидела у меня в голове: "Кто же будет менять лампочки в люстре, когда они перегорят? Ведь это так высоко. Я одна не смогу". Когда через неделю Мила привезла Андрея, она меня не узнала. Я похудела, почернела и была близка к помешательству. На Андрея я даже не взглянула, на Милу тоже. Я лежала, повернувшись к стене, и молчала. Мила попыталась меня накормить – меня вырвало. Володя не звонил. Андрей притих и ко мне не подходил.

"Я хочу поговорить с папой, – сказал он Миле. – Как ты думаешь, мне можно?" "Ты его сын и уже взрослый мальчик, – ответила Мила. – Я думаю, что ты должен это решить сам".

К этому времени я уже знала, что у Володи есть другая женщина. Ко мне приходил Володин друг и пытался объяснить ситуацию. Ситуацию я не уяснила, а про женщину поняла. Как я уже потом узнала, Андрей встретился с Володей и спросил его в лоб: "Папа, почему ты ушел от нас?" На что Володя ответил: "Вот уж этот вопрос позволь мне с тобой не обсуждать".

Милин отпуск подходил к концу. Я лежала в полной прострации. Однажды она подошла ко мне и сказала: "Вот что. Андрея я тебе не оставлю. Да и ты одна здесь рехнешься. Я звонила в Челябинск и сказала, что мы приезжаем все вместе. Собирайся". Я вспомнила, как мама лежала лицом к стене, и мне стало страшно.

Мы уехали в Челябинск. Меня там лечили и выхаживали, а я не могла поверить, что мой муж оставил меня. Володина мама, разрываясь между любовью к сыну и внуку, спросила однажды моего сынулю: "Андрюшенька, мальчик мой, ну почему ты не хочешь с папой поговорить по телефону? Ведь он же любит тебя!" И мой маленький, преданный, девятилетний ребенок ответил: "Если для моего папы какая-то чужая женщина дороже, чем я и мама вместе взятые, то мне такой папа не нужен".

Я написала Анечке отчаянное письмо, что не хочу никакого Израиля, что жизнь моя кончена и сил у меня нет ни на что. Анечка ответила испуганным и разгромным посланием. Она писала, что Володя не стоит того, чтобы о нем так убиваться, что если мне наплевать на себя, то я должна помнить о сыне, что я должна взять себя в руки, немедленно подавать документы и приезжать. "Сестричка моя! – писала она, пытаясь вернуть меня в нормальное состояние. В течение четырех с половиной лет я регулярно писала тебе о моей жизни всю правду. Я старалась отвечать на все твои вопросы. Мне казалось, что ты веришь мне, как верила всегда. Так откуда эти возмутительные и дебильные мысли в твоей голове?! Побойся Б-га! Оглянись! Что ты там делаешь?! Моя рука и моя жизнь – вот они, рядом с тобой!"

Но в тот момент я только чувствовала, что рядом со мной нет моего мужа, и слова моей сестры были обращены в пустоту. Однажды мне стало в Челябинске совсем плохо, и встал вопрос о моей госпитализации. Андрей услышал об этом, подбежал ко мне, обнял и, плача, захлебываясь слезами, проговорил: "Мамочка, только не уходи в больницу. Я все буду делать – ходить в магазин, варить обед, ухаживать за тобой. Только не уходи!" Этот плач напомнил мне, как совсем не так давно я говорила Андрею, что возможно мне придется лечь в больницу, а следователи в это время нетерпеливо ждали меня, чтобы увезти на допрос. Что я делаю?!

И я помню, что именно мой сын, с глазами, наполненными слезами, и беспредельным отчаянием в голосе пробудил меня к жизни. "Господи, – подумала я, – как я себе позволила забыть о нем? После всего, что он перенес с бабушкой, я вынуждаю его страдать опять! Я, его мама, являюсь причиной его горя! Сама, своими руками! Боже, дай мне силы! Дай!!!"

Через две недели после этого мы с Андреем вернулись в Ленинград. Я сделала последнюю попытку. Вызвала Володю и спросила: "Если я никуда не уеду, забуду Израиль, ты вернешься?" Он посмотрел на меня взглядом победителя, с презрением стоящего к лежащему. Ни капли жалости, ни сострадания, ни сочувствия, ни понимания не прозвучало в его голосе, когда он, поднимаясь со стула и надменно глядя на меня, ответил: "Надо было думать раньше. Сейчас уже поздно".

Пятнадцать лет не выбросишь за борт,

И мыслям не прикажешь испариться.

И как бы ни был ты сегодня горд,

В душе твоей сидит моя частица.

Сейчас ты на коне – и ты жесток.

И смотришь лишь вперед, забыв былое.

И высекаешь искры из-под ног,

Сжигая все живое и святое.

Придет похмелье – кончится угар.

И вот тогда ты с ужасом поймешь,

Какой ты сам себе нанес удар.

Но будет поздно – время не вернешь.

Я не могу себе представить, как ты мог,

Познав все мое горе и страданье,

Со мною быть до мерзости жесток

И не найти в себе ни капли состраданья.

Я знаю – ты любил пятнадцать лет,

Ты вырастил и обожал Андрея.

Но ты любовь за месяц свел на нет,

Забыв про совесть, даже сына не жалея.

О, Боже, если бы ты только знал,

Как сын твой плакал, ожидая встречи.

И как потом, щадя меня, молчал,

Взвалив твой грех на свои маленькие плечи.

В твоих глазах светилась лишь досада,

Что мы, как пчелы, жалим твой покой.

Ты видел в нас ненужную преграду,

И ты спокойно наступил на нас ногой.

И я признаюсь: было, было время,

Когда казалось, мне уже не встать.

Мне не под силу будет это бремя

За месяц веру в человека потерять.

Не просто в человека – в мужа,

Который был в моих глазах почти святым!

А муж-то мой любил ходить по лужам,

Но выходить любил всегда сухим.

Но память – ядовитая змея.

И лишь с годами ты познаешь боль утраты.

И там где ты, там всюду буду я,

С той разницей, что нет ко мне возврата.

Я потом долго думала, почему такая в общем-то распространенная и тривиальная ситуация, как разлад в семье, вывела меня до такой степени из равновесия? Казалось, что вся моя предыдущая жизнь должна была закалить меня и подготовить к любым сюрпризам. И поняла. После отъезда мамы, после дикого напряжения последних лет я позволила себе расслабиться. Я не ожидала никакого удара и была безоружна. Предательство произошло дома, в моей крепости, где я чувствовала себя защищенной. А, возможно, я бы отреагировала точно так же и на значительно меньшее потрясение. Короче, это была та последняя капля, которая переполнила чашу.

После разговора с Володей все точки над i были поставлены. Я начала выходить из душевного кризиса. С помощью лекарств, сына и друзей. В сентябре 1979 года я оформила наш с Володей развод, уплатив соответствующую пошлину. Развод, который был придуман моей мамой для покупки кооперативной квартиры, над которым мы смеялись и который казался таким же абстрактным, как и возможность каких-либо несчастий в нашем будущем, материализовался штампом в паспорте и выглядел абсолютно реально. Когда мне ставили печать в паспорт, я почему-то подумала, что вот, мол, мне официально удостоверяют, что все, что я пережила, произошло действительно со мной.

На следующий день я встретилась с Володей, рассказала о разводе и попросила заверить разрешение на выезд Андрея в Израиль. Я была абсолютно спокойна и так же спокойно предупредила: "Если ты мне не дашь разрешение, я убью тебя, Андрея и себя. Мне терять нечего". Конечно, у меня и в помине не было таких намерений, но он понял, что у меня сейчас тоже есть позиция и решил не вставать у меня на дороге. И за это – за сына – я ему благодарна.

Получив от Володи необходимую бумагу, я пришла в ОВИР подавать документы на выезд. Инспектор – та самая, что выдавала маме визу, встретила меня так, будто видит в первый раз. Глядя в анкету, она спросила меня голосом, который бывает только у инспекторов ОВИРа: "Подавали ли вы документы на выезд ранее и было ли вам в этом отказано?" "В неполном объеме", – ответила я, понимая, что отвечаю как-то невпопад, то есть то ли документы не в полном объеме, то ли отказано наполовину. "Значит, подавали", – сказала она почему-то удовлетворенно, по-своему истолковывая мой ответ. "У меня не было вызова", – уточнила я, пытаясь внести ясность. "Ваша просьба удовлетворена не была", – продолжала она, снова что-то помечая у себя в бумагах. И обратилась ко мне в полном недоумении от моей тупости: "Ну так что же вы не пишите в анкете, что вам было отказано? Так и пишите – в просьбе на выезд в государство Израиль на постоянное жительство было отказано". "Но мне не было отказано", – попыталась я сопротивляться. "Вы хотите сказать, что вам было разрешено?" "И чего я завелась?" – подумала я. Написала "Было отказано" и сдала анкету. Так я стала сразу "отказником" с четырехлетним стажем, еще за минуту до этого не подозревая о своем новом статусе.

Через несколько месяцев я узнала, что Володя женился. Чуть-чуть приукрашивая, могу сказать, что пережила это известие тяжело, но с достоинством. Анечка и папа писали мне чудные письма об Израиле и о переменных успехах в мамином состоянии. Собственно, успехом считалось, что она нормально ест и нормально спит. Андрей занимался музыкой и английским, отлично учился в школе, а я готовилась к отъезду.

Стоило мне хоть немного окунуться в эти проблемы, как я уже знала, что надо покупать, и бегала, высунув язык, собирая свой "джентельменский" набор: хохлома, самовар, льняные простыни и янтарные бусы.

Я мечтала уехать в Израиль, потому что там была моя семья, и я чувствовала себя затерянным и недостающим осколком в разбитой вазе. Если бы папа с мамой и Анечкой жили на Тайване, я бы с таким же рвением стремилась туда. Анечка и папа описывали Израиль, как сказочную страну, и я считала, что мне к тому же еще и повезло, что они живут именно там. Никаких сентиментов к Израилю у меня не было, и я с удовольствием выполняла просьбы моих знакомых, нуждающихся в "Вызове", но уезжающих в Америку. К Анечке авиапочтой шли их координаты с просьбой сделать срочно, обязательно, не откладывая. Я была поражена и, признаюсь, меня даже покоробило, когда Анечка написала мне: "Я прошу тебя не давать мне адреса людей, уезжающих не в Израиль. Высылать им "Вызов" мне неприятно". "Ну не все ли ей равно, куда они едут, – думала я с легким раздражением. – Может, у них мама в Америке". Но скоро выкинула это из головы, хотя Анечкину просьбу выполнила.

В мае 1980 года, когда я уже совсем потеряла терпение, меня вызвали в ОВИР. Я вышла из троллейбуса на одну остановку раньше и прошлась пешком, снисходительно оглядывая прохожих и заходя в близлежащие магазины, прицениваясь к предстоящим покупкам. У меня была прекрасная "отъездная" биография – все мои близкие родственники жили в Израиле, и никто из моих знакомых /включая меня/ не сомневался в положительном решении.

В ОВИРе была очередь. На стенах – антиизраильская пропаганда. В дверях – милиционер. Меня вызвали. Инспектор очень по деловому достала какую-то бумажку и сказала обыденным тоном: "Распишитесь, что вы поставлены в известность, что в выезде на постоянное жительство в Израиль вам отказано". У меня защемило сердце. "Но почему?" – спросила я, искренне не понимая. "Здесь все написано. Отказ – в интересах Советского государства". "Но что это значит?" – спросила я, тупо уставившись в бумажку и надеясь найти там кокое-нибудь объяснение. "Вы что, русский язык не понимаете? Более ясно, чем здесь сказано, сказать уже невозможно. Что вам может быть не понятно?!" инспектор повысила голос, но не до крика, а до выведения меня из шока. У нее, видно, был огромный опыт. Я расписалась. Вышла. Приехала домой. Дома заплакала. Господи! Сколько же есть слез у человека? Раз я еще могу плакать, значит такое количество кем-то предусмотрено, рассчитано и выдано?! Но за что? За что?!

Скажите мне, зачем нужны страданья?

Где, как и кто их может отменить?

Быть может, это – Ты, Создатель мирозданья,

Решил за что-то людям отомстить?

За их грехи, за подлость и доносы,

Неверие, жестокость, суету,

А, может, горе – это наши взносы

За жизнь, за свет, любовь и красоту?

Смирилась я и много лет исправно

Оплачиваю своей жизни счет.

Но даже в этом я опять бесправна

Плачу, плачу, а счет, увы, растет.

К Тебе взываю я, Властитель мира:

В чем провинилась я перед Тобой?!

И почему судьбы жестокой лира

Играет мне всегда заупокой?

Я написала обо всем письмо в Израиль и чуть полегчало, как будто вместе с этим письмом я отправила полагающуюся им часть моего бремени. А потом стала собирать информацию. Вернее, информация стала сама поступать ко мне. Оказалось, что у всех моих знакомых или, на крайний случай, у знакомых их знакомых, кто-нибудь да сидит в отказе. Они так и говорили: "Месяц назад мой знакомый Хейфец тоже сел в отказ". Мне это выражение напоминало "сесть в тюрьму" и потому не очень вдохновляло и обнадеживало. Почти никому причину отказа не говорили, а уж тем более срок его истечения. Это было очень похоже на мамин приговор "до выздоровления". Окружающая нас система не утруждала себя разнообразием.

Я мучительно пыталась понять, почему "не в интересах" Советского государства, такого большого и сильного, мой отъезд из страны или точнее почему им так заманчиво интересно быть вместе со мной? Одна мамина приятельница, довольно влиятельная и, как мне казалось, информированная, убедительным тоном сказала мне: "Глупенькая, у тебя же в квартире еще полно вещей, которые ты по суду обязана вернуть. Кто ж тебя выпустит, пока ты с судом не рассчитаешься?"

"Ну, конечно, – подумала я с облегчением, – как я сама раньше об этом не догадалась?" И я побежала к судебному исполнителю с требованием срочно, безотлагательно забрать у меня уже не принадлежащие мне вещи. Заставить забрать вещи было, наверное, столь же трудно, как и получить их обратно, если бы мне пришло это в голову. Судебные исполнители не хотели работать, смотрели на меня как на сумасшедшую, так как, вполне возможно, в первый раз в их практике кто-то подгонял их исполнить решение суда в таком вопросе.

Наконец, все было оформлено, и я с удовольствием наблюдала, как люстра, картины и пианино исчезают в ненасытном чреве грузовика. "Теперь уж я чиста перед Советским государством, – думала я удовлетворенно, – и у меня с ним нет никаких общих интересов".

Чтобы как-то скоротать положенные шесть месяцев до следующей подачи документов, я решила заняться ивритом. Перед этим я случайно встретила одного знакомого с учебником иврита в руках. Я с интересом повертела его, открыла – конечно не с той стороны – и уставилась в изумлении на ряд закорючек, точек и черточек. У меня запестрело в глазах, и первая мысль, которая промелькнула в голове: "Это невозможно выучить!" И еще: "Если когда-нибудь я смогу отличить один значок от другого, то я поверю, что в силах человеческих еще заложено много нераскрытых способностей". Поговорив с ним на ходу и записав на клочке бумажки адрес и телефон преподавателя иврита, я считала, что совершила огромный подвиг. К тому времени я уже знала, что открыто заниматься ивритом категорически запрещено.

Был конец лета. Занятия начинались осенью.У меня не было сил находиться в Ленинграде, да и Андрюше надо было развеяться. Поэтому, закончив печатать очередной заказ /я все время печатала, чтобы заработать на жизнь/, мы уехали с Андреем в Москву, к Лиле. В тот же день к Лиле зашел их друг Исай, и мы проболтали с ним до рассвета. У него была абсурдная на мой взгляд, но очень в то же время притягательная для меня теория о полном развале Советского Союза в течение ближайших десяти лет. Свои взгляды он как экономист и математик подтверждал расчетами, и все выглядело вполне убедительно, хотя и абсолютно не принималось всерьез моим сознанием.

Наутро я увидела, что Андрей чем-то расстроен. Он не хотел со мной разговаривать и избегал моего взгляда. К вечеру он не выдержал и сказал: "Не понимаю, что ты нашла в этом Исае?" Мой бедный мальчик, травмированный моим разводом и потерей отца, ревностно оберегал меня от нежелательных для него случайных знакомых! Я посадила его рядом и сказала серьезно и откровенно: "Ты можешь быть абсолютно спокоен. Я никогда, я обещаю тебе – никогда – не выйду ни за кого замуж без твоего согласия". Инцидент был исчерпан.

Занятия ивритом начались как раз после того, как истек мой шестимесячный срок, установленный ОВИРом, и я снова подала документы на выезд. Я была уверена, что у меня есть всего несколько месяцев для занятий. Впереди меня ждала встреча с родными, и я часто описывала Андрею, как это все произойдет и читала ему Анечкины письма.

"Эта страна, – писала она нам, – гимн солнцу, гимн морю, зыбучим пескам и смелым сильным людям; цветам, синему небу, загорелым ребятишкам. Здесь есть место всему – и огромной радости и черному отчаянию. И надежде. Без надежды, без веры – нет Израиля. Мы тоже надеемся и ждем". Я была уверена, что ждать осталось совсем недолго.

Занятия ивритом проходили в квартире Абы Таратута. Он же был нашим преподавателем. Срок его отказа к тому времени достиг восьми лет. Я смотрела на него и не могла понять, как он, находясь в отказе столько времени, может еще шутить и улыбаться. И хотя я сама уже считалась формально в отказе с 1975 года, но я ведь даже не знала об этом! С моего осознанного отказа прошел всего год, а я не находила себе места и ни о чем другом думать не могла.

У Абы собралось человек десять. Некоторые из них уже хорошо знали друг друга, увлеченно обменивались последними новостями и обсуждали сложившуюся ситуацию. Почти все были в отказе. Я попыталась выяснить, по какой причине их не выпускают. Они посмотрели на меня с интересом, но удивленно. А Аба прищурил глаза, чуть наклонился ко мне и сказал серьезным голосом: "Ну, если еще остались отдельные личности, пытающиеся найти причину своего отказа, значит советская власть может заслуженно гордиться своими успехами".

Я в то время еще не знала Абу достаточно хорошо и не была готова к его манере иронизировать с серьезным видом, да и опыта отказа у меня не было. Поэтому я не удовлетворилась его отговоркой, а настойчиво продолжала искать ответ на поставленный мною вопрос. "Но ведь не могут же всем отказывать без всякой причины?" – спросила я недоверчиво, пытаясь найти в его глазах подтверждение. Аба посмотрел на меня, и в глазах его забегали веселые "чертики". "Конечно, не могут", – ответил он. И добавил после небольшой паузы: "Но отказывают".

Были в нашей группе несколько человек, ни разу еще не подававших, но мечтающих уехать в Израиль. В ОВИРе у них не принимали документы из-за отсутствия в Израиле близких родственников. Я выяснила таким образом, что правила приема документов ужесточены. Но не это меня почему-то поразило, а то, что существуют люди, которые хотят уехать именно в Израиль, даже оставив своих близких родственников здесь! Какая сила тянет их туда? До этого момента Израиль, как таковой, меня почти не интересовал. Я, конечно, знала, когда он был образован, гордилась его победами в Шестидневной войне и в войне Судного дня. Но гордость, как и интерес, были неосознанными и не имели для меня никаких конкретных последствий.

Моя принадлежность к еврейству была скорее непреложным фактом, зафиксированным в паспорте, чем соучастием в некоей национальной общности. Да и общности-то я никогда не ощущала. Бабушка, которая свято соблюдала все еврейские обычаи и регулярно посещала синагогу, была для меня живым анахронизмом религиозных предрассудков, хотя я с удовольствием ходила к ней на пасху и обожала фаршированную рыбу. Короче, в то время Израиль был для меня не страной еврейского народа, а местом, где бы я жила со своими родными в безопасном отдалении от Советской власти.

Мои посещения ульпана на квартире у Абы заставили меня задуматься о моем месте в этом мире. Я увидела людей твердых убеждений с восторгом в сердце. В еврейском сердце. Я почувствовала, что обделена чем-то важным, пока мне недоступным, но подспудно желанным и глубоко сидящим в моем подсознании. Уроки иврита стали для меня уроками жизни моих предков, неожиданно ворвавшихся в мою жизнь, в мое спящее еврейское сознание и открывших для меня новую, незнакомую и поучительную, веселую и печальную, долгую и добрую, мудрую и трагическую историю моего народа. Познание и принятие проходило не просто и не быстро.

В нашей группе была уже немолодая пара, муж и жена, дочь которых была в Израиле, а сын сидел в тюрьме за отказ служить в Советской Армии. Они объяснили мне, что служба в Советской Армии является причиной отказа в выезде на многие годы. И поэтому их сын предпочел пойти в тюрьму, но не дать возможность властям "навесить" на него секретность. Мне казалось это совершенно абсурдным. Как можно было позволить своему сыну пойти в тюрьму добровольно?!! С тюрьмой и ее последствиями мне в моей жизни хоть и косвенно, но пришлось столкнуться. Я смотрела на этих родителей, разлученных со своими детьми, и думала, что дает им силу выдержать эту великую боль? Уже потом, включившись в их борьбу, которая стала моим глотком свободы, моей второй кожей, моей истинной сутью и судьбой на многие годы, я поняла, что только вера в необходимость и единственность принятого решения позволяет выжить в условиях постоянного, ежеминутного стресса.

А тем временем я регулярно посещала уроки иврита и читала литературу об Израиле и еврейской истории. Закорючки, точечки и черточки приобретали свое осмысленное значение и уже не расплывались в глазах. Пришло время, когда Аба задал нам составить наш первый рассказ на иврите. Конечно, рассказ – это не совсем то, на что мы были в то время способны. Два десятка слов, неуверенно засевших в голове, не давали фантазии разыграться. Рассказы всех присутствующих в принципе были похожи друг на друга. Я сказала, как меня зовут, что у меня есть сын, что мама, папа и сестра в Израиле. Вот и все, собственно, что я смогла с трудом выдавить из себя.

Наступила очередь одного молодого человека. Я знала, что он хочет уехать в Израиль, но в ОВИРе у него не принимают документы, так как в Израиле у него никого нет, и все его родственники живут в Союзе. Я всегда смотрела на него с любопытством. Он был молодой, красивый, всегда подтянутый, но с постоянной печалью в огромных черных глазах. Так вот, он на секунду задумался и с каким-то горьким недоумением спросил: "Лама ани по?", что в переводе означало: "Почему я здесь?" И все замолкли. И вместе с ним подумали, ну, действительно, ну почему мы здесь, если хотим быть там?

А потом так получилось, что он предложил мне заниматься ивритом вместе, то есть вместе готовиться к урокам. Я с готовностью согласилась. Он начал заходить ко мне, и начались у нас бесконечные разговоры об Израиле. Он знал Израиль так, как будто он в нем родился. Не только историю, политику, демографию и обычаи. Он знал, как выглядят города, улицы и площади! Рассматривая открытки, присланные Анечкой, он безошибочно называл, что на этих открытках изображено. Однажды я ему даже не поверила. Держа в руках одну из открыток, он с удивлением произнес: "Надо же, на площади Дизенгоф новый фонтан появился!" "Ну уж это ты мне заливаешь", – подумала я. И не поленилась. Написала Анечке. Она ответила, что, мол, да, действительно построили великолепный фонтан, и вся площадь преобразилась. Вот такой был Гера Куна, влюбленный в Израиль и мечтающий там жить. А для этого был у него только один вариант – жениться на "выездной". И я начала усердно вспоминать всех своих незамужних знакомых с родственниками в Израиле. На первый взгляд такое простое дело оказалось неразрешимой задачей: или мои знакомые были уже замужем или собирались ехать в Америку. Но дорогу осилит идущий, и я была уверена, что рано или поздно мы этот вопрос решим.

Шло время. Иврит мой потихоньку продвигался, а Израиль становился ближе и роднее. Круг отказников, окружавших меня, расширялся. Однажды Гера позвонил мне по телефону и, как обычно, спросил разрешения приехать позаниматься. Я согласилась. После этого он вдруг спросил: "Кстати, твой муж ничего не имеет против того, что я приезжаю к тебе?" Я довольно грубо отрезала: "Вообще-то это тебя не касается, но я с мужем в разводе". "Так это же прекрасно", – воскликнул он и повесил трубку. "Ты просто идиот", прокричала я в раздающиеся из трубки гудки и со злостью швырнула ее на рычаг. Через полчаса Гера был у меня с огромным букетом тюльпанов. Он был в прекрасном настроении, сунул мне цветы и как ни в чем не бывало пошел поболтать с Андреем. Он всегда перед занятиями, а иногда и после них разговаривал с ним. Иногда они бывали настолько увлечены разговором, что оба с удивлением смотрели на меня, когда я вдруг прерывала их. Поэтому я наблюдала за ними издали, исподтишка, чтобы не мешать. Я чувствовала, что Андрею интересно с ним, впрочем, как и мне самой.

Никогда до Геры не было в моей жизни настолько интересного собеседника. Он был таким начитанным и эрудированным, что иногда я просто кивала головой, боясь признаться, что я даже не слышала о таком художнике, о котором он вскользь мог упомянуть в полной уверенности, что все должны знать предмет разговора. Но кроме всего – и это я думаю главное – у нас была общая цель, положившая основу нашей дружбе. Гера был убежденным сионистом, и его идеи находили понимание и отзыв в моей душе.