Текст книги "Попытка – не пытка"

Автор книги: Елена Хотулева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

Он артистично развел руками:

– Отныне твоя искренность по отношению ко мне станет платой за путешествия. Больше никаких тайн, недомолвок и сказок. А иначе я программу сотру.

– Ладно уж, – согласилась я и села к столу. – У меня от тебя секретов нет.

С минуту поразмыслив, я посмотрела на стоящего над душой Натаныча, взяла ручку и, тщательно выводя каждую букву, написала: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Скажите, пожалуйста, когда и насколько Вам будет удобно меня принять. С уважением, Елена Санарова».

Когда я закончила, мой цензор расхохотался и показал пальцем на бумагу:

– Это что такое? Любовная записка или письмо боссу? И это после бурной ночки? Ты почему его по имени-отчеству называешь?

– А что, мне к генералиссимусу на «ты» обращаться? – Я сложила бумагу и положила ее в конверт.

Натаныч важно поправил сползшие на нос очки:

– Я бы, знаешь ли, на его месте сделал тебе замечание. По моему мнению, такие приседания даже для 1937 года совершенно неуместны. Да и потом, он еще не стал генералиссимусом.

– Ну… Не стал… Не стал… Зато страной управляет… Да и вообще… Я как-то стесняюсь…

Он снова рассмеялся:

– Скромница, давай конверт запечатывай. И напиши сверху, кому письмо адресовано, а то мало ли кто его с пола подберет.

Я быстренько все заклеила, написала сверху: «Товарищу Сталину» – и вручила послание Натанычу.

– Сейчас отошлю, – сказал он, отходя с конвертом к ящику, полному каких-то проводов. – Вот только «крокодилов» к штекерам примотаю.

Минуты через три письмо лежало на ковре с прицепленными с двух сторон электродами, а мой почтальон сидел у компьютера:

– Так! Ну, часам к двум он наверняка-таки на работу приехал. Тем более что кроме как в кабинете, больше ему тебя негде дожидаться… Поэтому заношу в программу 14.00… А таймер… Наверное, пяти минут ему будет достаточно для написания ответа. Как ты думаешь?

– Давай лучше десять, чтобы наверняка… – предложила я, поняв, что начинаю нервничать. – Слушай, а вдруг он не ответит?

Натаныч посмотрел на меня поверх очков:

– Тебе? Не ответит? Ты в зеркало-то на себя смотрела?

Он кликнул по клавише и конверт испарился.

Мы затаили дыхание и стали ждать. Через пять минут раздался хлопок, и на ковре появился распечатанный конверт. Я схватила его и с замирающим сердцем прочитала: «Жду в девять вечера. Желательно на всю ночь. Иосиф Сталин».

Выхватив у меня из рук листок, Натаныч запрыгал с ним по комнате:

– Ты погляди! Это ж исторический документ! Любовная записка великого тирана неизвестной возлюбленной! Да за эту бумажонку на аукционе «Сотбис» нам бы столько деньжищ отвалили!

– Ой, слушай… Хватит скакать! Давай забрасывай меня туда на двенадцать часов, а то я уже совсем распереживалась.

Я села на ковер, зажала в руках штекеры вместе с примотанными «крокодилами» и затаила дыхание.

– На двенадцать не могу… – Натаныч застучал клавишами. – Максимальный срок нахождения живого организма в ином временном пространстве составляет десять часов сорок четыре с половиной минуты.

– А если больше?

– Тогда все! – взмахнул он руками. – Финита ля комедия. Распадешься на молекулы, и ветер прошлого развеет твой прах…

Мне стало не по себе:

– Ужас какой! Давай-ка тогда ровно на десять. Не хочу я закончить жизнь в виде молекулярной кучи.

В ответ он угукнул, поправил свою медную пластину и торжественно нажал пальцем на Enter.

* * *

Когда я оказалась в кабинете, Сталин протянул руку и рывком поднял меня с пола:

– Наконец-то! – Он обнял меня. – Что ты за письмо такое мне прислала? Так и будешь «вы» мне говорить?

Я подумала, что Натаныч как в воду глядел, когда делал мне выговор за неуместную стилистику.

– Ну… Постепенно… – залепетала я, проводя руками по его френчу. – У меня получится себя преодолеть, и когда-нибудь… возможно, я скажу вам…

– Скажешь. Только прямо сейчас скажешь.

– Но понимаете… То есть… – Я скрутила волю в жгут и выпалила: – Понимаешь, ведь я тебя в школе проходила! У меня дома энциклопедия Большая советская с твоими портретами стоит… Я привыкла тебя в военной хронике видеть… И в конце-то концов! Мне сложно так сразу привыкнуть…

– Вот и хорошо, – сказал он, отпустив меня. – Поедем ужинать.

На этот раз, к моей великой радости, он сел со мной в одну машину. По дороге мы практически не разговаривали, так как я с его разрешения все время смотрела в окно. Однако мелькающая у меня перед глазами Москва была настолько неузнаваема, что для меня снова осталось загадкой, куда именно привез нас шофер.

За ужином, когда мы вдвоем сидели в тишине просторной комнаты, Сталин сказал:

– Я бы хотел вернуться к тому разговору, который ты начала в моем кабинете.

– С удовольствием. – Я подумала, что сейчас он наверняка заговорит о войне, однако я ошиблась.

– Допустим, что я поверил тебе и ты действительно из 2010 года, – сказал он, глядя на меня своим жутким взглядом. – Тогда поясни, с какой именно целью ты пришла ко мне.

Я скомкала льняную салфетку. Если он все еще сомневается в моей правдивости, то зачем мне раскрывать карты? Сначала нужно убедить его, что я не вру, а потом уже загружать своими идеями. Но как, как заставить его доверять мне?

– Понимаешь… Этих целей много… К примеру, эта война… – Я схватилась за Великую Отечественную, как за спасательный круг. – Ты выиграешь ее… Но какой ценой…

– И ты хочешь меня дипломатии научить? – усмехнулся он.

– Ах, нет же! – Разволновавшись, я, как обычно, не смогла усидеть на месте и, бросив салфетку на стол, стала ходить по комнате. – Почему, скажи, почему ты мне не веришь? Ну подумай… Прошло больше семидесяти лет. Люди изменились. Весь мир стал иной. Ты же видишь, что я не такая, как другие…

Он перебил меня:

– Вот с этим я действительно не стану спорить. Ты другая. И только поэтому мы здесь.

– Ты не хочешь меня понять! – Я снова села и стала крутить в руках бокал. – Ты сейчас видишь во мне женщину. Не более того… Ну хорошо… Пусть все идет постепенно… Давай я немного расскажу тебе о том, как мы живем сегодня.

– Ну что же. Мне нравится тебя слушать, говори, что там у вас происходит, – сказал он снисходительно.

И дальше я почти полтора часа потратила на разговоры о том, как живут люди в современной России и в странах ближнего зарубежья. Иногда он останавливал меня, чтобы задать вопрос. А иногда не давал мне договорить, догадываясь, чем я закончу начатую фразу. В какой-то момент я почувствовала, что начинаю ходить по кругу, и сказала:

– Рассуждать об этом можно бесконечно! Может быть, ты хоть как-то прокомментируешь то, что услышал?

Сталин встал, отошел к окну и закурил:

– Фактически ты описала тот строй, с которым мы в семнадцатом боролись. Есть богатые, есть бедные, но нет революции. Значит, все довольны тем, как живут?

– Нет. Нет. Это не так! Социализм не оправдал себя. Но и капитализм – он не идеален. И все это понимают. Просто одних это устраивает, а других – нет.

Он посмотрел на меня с каким-то сочувствием:

– Слушай, сейчас 1937 год. Мы живем в Советском Союзе. Мы строим общество, равного которому нет нигде в мире. И ты хочешь убедить меня в том, что все это рухнет?

– Да! Потому что это действительно рухнет. Потому что это не может не рухнуть, в конце-то концов! – Я села на диван и устало вздохнула. Мне дико хотелось перевести разговор на репрессии, но я понимала, что еще не время. Поэтому я сказала: – Ну, в конечном счете мне не о чем жалеть. Если забыть про мой неудачный визит в НКВД, то в целом я могу быть довольна своей экспедицией. Ведь я познакомилась с тобой.

Перестав курить, он подошел и сел рядом:

– Ты все-таки удивительная женщина. Если внимательно слушать, что ты говоришь, то страшно становится, насколько ты далека от политики. И с такими представлениями ты пришла со мной разговаривать? Ты сама-то это понимаешь?

В отчаянии я положила голову ему на плечо:

– И что же мне теперь делать?

– Спать идти. Вот что тебе делать.

Рано утром я проснулась и быстро посмотрела на часы. До моего возвращения оставалось десять минут. Я хотела вскочить и броситься одеваться, но Сталин поймал меня:

– Подожди. Когда ты снова придешь?

Я грустно усмехнулась:

– Когда позовешь.

– Позову когда? А если я каждый день тебя звать буду?

– Значит, буду приходить… – Я снова дернулась, но он не отпускал.

– Буду тебя ждать в четыре. Мы поговорим с тобой кое о чем. Иди. И не забудь свои вещи. Они в свертке на стуле лежат. Да… И розы забери. Там в вазе.

Так с огромным букетом непонятно где выращенных роз неведомого сорта и невероятного для 1937 года палевого цвета я оказалась возле крепко спящего Натаныча. Мне не хотелось его будить, и, чтобы как-то обозначить факт своего возвращения, я отыскала на кухне пустую бутылку, налила в нее воды и поставила одну розочку рядом с компьютером.

* * *

Хотя часы показывали шесть тридцать утра, спать я не собиралась. Во мне бушевала такая гамма чувств, что я была рада возможности посидеть и спокойно подумать о своей жизни.

Я сварила кофе, намазала бутерброды и стала разглядывать занимающий полкухни букет. Итак. Подведем итоги и здраво посмотрим на то, что происходит. Во-первых, я возомнила себя уникальной личностью, которая сможет превратить Россию в чудо-страну с совершенно непонятным строем. Во-вторых, я оказалась абсолютно не готова к хоть сколько-то серьезным действиям, поскольку вообще ничего не смыслю в политике и макроэкономике. При этом у меня нет даже зачаточных знаний в политологии и социологии, а в области политтехнологий я вообще, как говорится, тундра нераспаханная. На поверку выясняется, что у меня в голове, как призрак по Европе, бродят лишь обрывочные воспоминания из курса политэкономии, чертова куча исторических догадок, не подкрепленных подлинными документами, а также острое желание во что бы то ни стало сделать счастливыми миллионы людей. В-третьих, я со всем этим поражающим воображение багажом отправилась не к кому-нибудь, а к Сталину – убежденному коммунисту и, строго говоря, жестокому диктатору, который, по всей видимости, из всего, что я успела ему наговорить, серьезно воспринимает не более пяти процентов. В-четвертых, я завела роман с человеком, чувства к которому уже сейчас выжигают мои внутренности напалмом, а в дальнейшем, скорее всего, вообще лишат меня воли и остатков разума. И в-пятых, я совершенно не знаю, как мне быть дальше, потому что я безумно влюблена, потому что я хочу исправить мир и потому что я всю жизнь, как окончательная дура и идиотка, идеализирую мужчин, с которыми сводит меня судьба.

Ощущая себя вконец несчастной, я сделала глоток своего любимого эфиопского кофе, тяжело вздохнула и вдруг увидела в дверном проеме Глеба, лицо которого выражало острое недовольство.

– Мам! Ты что, закрутила с Натанычем? – спросил он и, налив себе чай, уселся с другой стороны стола.

– Ты с ума сошел! – Я не могла не рассмеяться. – С Натанычем? Да как тебе такое на ум пришло? Нет, что ты!

В ответ сын решил поразить меня набором улик:

– Сначала ты несколько дней безвылазно сидела у него дома. Потом ты якобы ушла на банкет, а вернулась не в платье, а в Натанычевых портках и рубашке. А теперь ты уходишь к нему на всю ночь и возвращаешься с пучком роз! – Он зло посмотрел в сторону растопырившегося букета.

Я вздохнула. Бороться с его ревностью было бесполезно. Это я поняла еще в те далекие времена, когда ему только-только исполнилось семь лет. Надо было срочно выдумать хоть сколько-то правдоподобную историю.

– Глеб… Ты же знаешь, что Натаныч – мой давний друг. Сейчас он заковырялся с одной программой, которая написана на английском. Он иностранного не знает вообще… Поэтому я ему помогаю. Ну не бросать же мне его в беде, в самом-то деле!

– А куда тогда делось платье? И этот куст… Его тебе Натаныч что ли подарил? Никогда в это не поверю. – Он забрал мой бутерброд, видимо решив наложить на меня контрибуцию за плохое поведение.

Мне же пришлось безбожно врать:

– Платье вот, – показала я на бумажный сверток. – В конце ужина я пролила на него коктейль и, расстроенная, поехала домой, но по дороге встретила Натаныча, которого прихватил сердечный приступ прямо в подъезде. Мне пришлось тащить его до квартиры и вызывать скорую. Машина долго не приезжала, мне было липко и мокро в промоченном коктейлем платье, поэтому я переоделась в первое, что подвернулось под руку. Врачи попросили меня на некоторое время остаться. А сегодня я увлеклась, припозднилась, зато перевела довольно большой кусок его программы. И вот в благодарность за спасение и помощь в работе он преподнес мне розы, которые ты, кстати сказать, зря называешь кустом.

– Понятно… – скептически буркнул Глеб. – Пойду-ка я посплю еще пару часиков.

– А ты что в институт не идешь? – закудахтала я.

Он скептически покачал головой:

– Мам, летние каникулы начались. Я вчера последний экзамен сдал.

Оказывается, я совершенно забыла, что у него была сессия! Какой ужас! Мучимая совестью, я прибралась на кухне и решила посадить себя на несколько дней под замок. Помимо всевозможных мелочей, накопившихся за время моих путешествий, надо мной висел перевод толстенного каталога, который вчера днем мне прислал заказчик, намекнув при этом, что все надо сделать в кратчайший срок.

Я пошла в комнату, включила компьютер и села за работу, тщетно пытаясь не думать о пламенных объятиях товарища Джугашвили.

* * *

Ближе к полуночи, когда я уже в пижаме сидела на кухне и заедала тоску плиткой молочного шоколада, позвонил Натаныч.

– И таки что? – спросил он голосом, жаждущим откровений. – Цветок стоит и чахнет. От тебя весь день ни слуху ни духу. Я страдаю перфекционизмом и в сотый раз переписываю итерационную программу переделки мира. Такое положение дел, знаешь ли, начинает беспокоить.

Меня так и подмывало сказать ему, что сейчас я оденусь и прибегу, чтобы сломя голову лететь в 1937 год. Но я держала себя в руках и придумывала разные отговорки:

– Ох… Меня в сон клонит… Я вообще-то уже в кровати лежу…

– Да? – захихикал он. – А спать-то еще рановато. Давай-ка напяливай хоть что-то приличное и айда ко мне. Поболтаем.

Быстро запихнув в рот остаток шоколадки, я в темпе натянула джинсы, ковбойку и, надев на босу ногу кроссовки, помчалась наверх.

– Ой, Натаныч! Даже не знаю, как быть… Как быть… – стала я громко сетовать на судьбину. – И на кой я все это затеяла?.. Летела бы Николаю Второму и занималась там сельхозреформами… Или бы к Троцкому твоему пошла, чтобы выяснить, для чего ему красный террор понадобился… А тут… А тут…

– Да, подруга… Развезло тебя, я смотрю… Ну Иосиф Виссарионыч, ну мужик! Такую женщину до депрессняка довел! – Он сочувственно сунул мне под нос тарелку с печеньем. – Расскажи хоть, на чем вы там с ним сговорились.

Я заныла:

– Он сказал, чтобы я в четыре пришла. Вроде как поговорить о чем-то хочет. А я… А я…

– Понял. А ты, как Алеша Птицын, характер вырабатываешь, – хихикнул Натаныч, вспомнив древний кинофильм. – Ну, ну… Пострадай еще денек. От разлуки, знаешь ли, женские чувства прямо-таки пионерским костром разгораются.

Похрустев печенюшкой, я немного успокоилась и спросила:

– А что ты там переписываешь и переписываешь? Ты же говорил, что все готово.

– Понимаешь… – Он стал по своему обыкновению манерно жестикулировать. – Если временную программу, с помощью которой ты летаешь в прошлое, можно было многократно тестировать, ну, к примеру, запуская каких-нибудь хомячков к Иоанну Грозному или шляясь по Москве в обнимку с Айседорой Дункан… То корректную работу итерационной программы проверить практически невозможно.

– Почему?

– Потому что для постановки мало-мальски серьезного эксперимента надо сначала рвануть в прошлое, потом что-то там сильно сдвинуть, а после этого с риском для всего человечества долбануть по кнопке и превратить фантазию в реальность. И ты думаешь, что я могу себе это позволить? – с чувством спросил он.

– Ты ученый, дорогой мой друг, – сказала я, похлопав его по острому плечу. – А значит, без экспериментов мы не обойдемся. Ладненько, пойду-ка я лучше спать. А то мне совсем тошно. И кстати, я так и не поняла, почему ты переживаешь. Слетал бы в какой-нибудь 1968 год, посадил у нас во дворе деревце да и посмотрел, появится оно напротив наших окон с утра пораньше или нет…

Он покачал головой:

– Иди действительно поспи. А я тебе в другой раз объясню, почему деревце твое, полвека назад посаженное, никогда, понимаешь, просто никогда, ни при каких обстоятельствах не появится под окном завтра.

В ответ я махнула на него рукой и ушла, погруженная в свои душевные томления.

* * *

Двое суток я переводила проклятущий каталог про окончательно доставшее меня производство пакетированных соков. Потом полдня помогала Глебу собирать чемодан, так как он ни с того ни с сего купил себе и Маше горящие путевки в какую-то дикую страну безвизового въезда и спешно готовился к отлету. А вечером после аэропорта я вернулась домой и села за стол, уставившись в экран ноутбука.

Как, как мне уговорить его проникнуться моими идеями и начать думать над созданием идеального государства? Я стала прыгать с одного сайта на другой, по диагонали читая описания всяких исторических событий, потом в сотый раз изучила биографию Сталина, ознакомилась с мнением о нем официальных лиц, проштудировала ошеломляющие данные соцопросов и в итоге пришла к выводу, что во всем этом гораздо больше идеологических штампов, чем правды. Никакого решения у меня в голове не было. И я поняла, что хочу только одного – остаться с ним наедине и послать куда подальше все эти исследовательские догадки и сомнительные документы.

Переодевшись в свою летную униформу, я позвонила Натанычу:

– Слушай… Забрось меня в Кремль… Я больше не могу…

В трубке раздался смех:

– Да… Это любовь… Ну давай, приходи ко мне.

Через пять минут я уже сидела на ковре и ждала, когда Натаныч даст мне электроды. На мою беду, он решил их перепаять, но впопыхах уронил на пол кусок канифоли и теперь никак не мог выловить его из-под дивана.

От нечего делать я стала разглядывать убогую обстановку его квартиры.

– Слушай, Натаныч, а это бюро тебе от родителей досталось? – спросила я, глядя на обшарпанные ящички.

– Ха! От родителей! – запыхтел он, шаря линейкой в клубах пыли. – От родителей, моя дорогая идеалистка, мне досталось только имя, с которым меня сначала отправили в детдом, а потом долго и упорно не брали в институт.

– Понятно… Хотя нет, подожди… А с кем же ты тогда жил на Зачатьевском, где я телепортировалась?

Он наконец-то отловил свою канифоль и стал ловко орудовать паяльником:

– С дальними родственниками я там жил. После того, как им все-таки вследствие каких-то удивительно счастливых обстоятельств разрешили меня воспитывать. Ну а та комнатка в коммуналке, где я родился, находилась в доме на Чистаках, которого сейчас уже и в помине нет. Именно туда-то я и ходил, когда испытывал на себе машину времени.

– Да… – сочувственно протянула я. – А все-таки, что там произошло-то в 1938-м?

Он отложил паяльник в сторону и развел руками:

– Ничего неординарного. Мать была учительницей. А отец занимался теоретической физикой… Думаю, что в своих изысканиях он шел в параллели со Шредингером. Хотя… Это не более чем мои догадки, потому как я могу судить об этом только с дядькиных слов.

– А потом?

– Ну, кто-то вроде стуканул на него… Не знаю точно, как именно… Но, дескать, когда Шредингер в 1933-м Нобелевку получил, папаша мой воспринял это близко к сердцу и вроде как озадачился переплюнуть его достижения. Работал он, работал, а потом в 1938-м якобы стал всем рассказывать, что он таки действительно что-то такое открыл. Ну и вроде как было непонятно, откуда он вообще был так осведомлен о том, что за бугром происходит. Короче, долго никто разбираться не стал… Шлепнули – и дело с концом… Ну хватит… Держи давай электроды.

– Нет, подожди! – Я поймала штекеры и положила их на ковер. – Напиши мне, как звали твоих родителей, когда они родились и где жили.

– Зачем?

– Ну мало ли как там у меня разговор повернется… Вдруг что-нибудь получится изменить.

Натаныч тяжело вздохнул и быстро нацарапал на бумажке имена, даты и несуществующий ныне адрес.

– Все, – сказал он, вручая мне листок и штекеры. – Лети уже, а то я еще поработать хочу.

Он ввел в компьютер 16.00 и, поставив таймер на полтора часа, отправил меня в Кремль.

* * *

– Как же я соскучилась, как соскучилась! – запричитала я, повиснув у Сталина на шее. – Нет… Это было непереносимо – не видеть тебя так долго…

– Долго? – удивился он. – У тебя там что, несколько дней прошло?

– Да… Мне надо было переводить… – Я обнимала его, не в силах оторваться. – Понимаешь, срочный заказ…

Он усмехнулся:

– Ты бы лучше синхронно со мной расставалась. Подождал бы твой перевод несколько часов. Никто бы не умер. А то это как-то неправильно получается. Ладно… Что теперь говорить. Пока время есть, пойдем прогуляемся немного.

Мы вышли на улицу и вскоре оказались примерно в том месте, которое изобразил Герасимов на своей еще не написанной в 1937 году картине «Сталин и Ворошилов в Кремле». Я еле сдержалась, чтобы не расхохотаться, подумав о том, что выступаю в роли наркома обороны. Не слишком ли много параллелей с уважаемым Климентом Ефремовичем?

– Ты что такая задумчивая? – Голос Сталина вернул меня к реальности. – Решаешь, что бы еще такого мне рассказать о вашей неразберихе буржуазной?

– Ну, рассказывать-то я бесконечно могу. Был бы еще от этого толк. – Я остановилась и посмотрела в сторону Замоскворечья. – Красота! Так бы и не улетала никуда. Москву бы посмотрела, по улицам прошлась… Жаль, что меня по времени ограничили. Не дольше десяти часов за один раз…

Сталин взглянул на меня с плохо скрытой ревностью:

– Скажи мне, а кто тебе помогает? Кто вообще изобрел весь этот механизм, если он вообще существует?

– Все не веришь? – рассмеялась я и, подпрыгнув, села на парапет. – Это машина времени. Ее придумал мой друг… Мы живем в одном доме – он на девятом, а я на шестом этаже…

– Друг, значит?

Меня передернуло от его взгляда, и я решила по-быстрому прояснить ситуацию.

– Да друг, друг действительно… Ой… – Тут я вспомнила о разговоре про отца Натаныча и решила, что надо срочно воспользоваться ситуацией. – Тут такое дело. Я, правда, не знаю даже, как тебе сказать…

– Ну говори уже как есть.

– Понимаешь, этот товарищ мой… Геннадий Натанович его зовут. Он здесь, в 1937-м, только-только родился. А через год его родителей арестуют и расстреляют.

– За шпионаж, наверное? – предположил Сталин, почему-то внимательно рассматривая мое мосфильмовское платье.

– Из-за клеветы. Их потом полностью реабилитируют. Это ошибка, ручаюсь тебе. – Я достала из кармана бумажку и протянула ему. – Пожалуйста, если будет время… Ну… Проконтролируй как-то, чтобы этого не произошло. Ладно?

Сталин забрал листок и, ухмыльнувшись, покачал головой:

– Ты, может быть, все-таки цыганка какая-то? А? Почему тебе так легко меня убеждать удается? Люди тут бьются, доказывают мне что-то, а ты так просто приходишь, говоришь чушь всякую, а я тебя слушаю. Да еще и соглашаюсь на выдумки твои.

– Наверное, я тебе нравлюсь… – гордо предположила я, вдруг осознав, что хоть худо-бедно, но все-таки вью веревки из будущего генералиссимуса.

Он рассмеялся:

– Нравишься, нравишься. Не волнуйся. Только вот платье это твое мне уже до смерти надоело. Тебе что, носить больше нечего? Хоть бы сшила себе что-нибудь новое…

– Сшила? Я, во-первых, шить не умею, как, впрочем, и многие, кто в 2010 году живет. А во-вторых, не так-то просто найти там довоенный наряд. Это платье мне, между прочим, на киностудии подарили.

– Вот и оставь его как музейный экспонат довоенного, как ты выражаешься, времени. А ко мне, уж будь любезна, приходи в чем-то более элегантном.

Я чуть с парапета не свалилась. Какие я слышу речи! И как мне теперь одеваться с моей-то скромной зарплатой? В модных домах европейских кутюрье?

– Но я могу надеть только современные вещи… Платья, костюмы, туфли… Как я буду выглядеть во всем этом здесь, в тридцать седьмом-то году?

– Ну, я и посмотрю, как выглядеть будешь. Ты когда обратно собираешься?

Я взглянула на часы:

– Через двадцать пять минут. Ты же не сказал, на сколько именно мне приходить. Я и решила с коротким визитом к вам нагрянуть, уважаемый секретарь ЦК ВКП(б).

– И правильно сделала. А теперь вечером приезжай в одиннадцать. Прямо ко мне на дачу сможешь прийти?

Я отрицательно покачала головой:

– К сожалению, это неосуществимо. Дело в том, что в машину времени надо вводить координаты. В первый раз я прилетела в Зачатьевский переулок. Но потом… Ну ты помнишь, что потом было из-за пропусков этих. Ну вот, и поэтому пришлось искать координаты твоего кабинета. Ну а в него же в 2010 году просто так не пускают… Ну и, в общем, это целая история была, как мой друг координаты определял своим прибором. А дача, где, как я поняла, мы с тобой прошлый раз были, у нас там вообще как военный объект охраняется. Поэтому на ее территории я никогда, никогда не смогу появляться.

– Никогда?

– Никогда!

Он посмотрел на меня как на полную бестолочь:

– Нет. Это поразительно! А ты не подумала, что если ты этот прибор сегодня с собой возьмешь, то тогда координаты сможешь без погрешности замерить?

– Ой, правда… – удивилась я. – Тогда я его принесу. А куда мне прилетать-то? Может, снова в Первый Зачатьевский? Там дом номер тринадцать.

– Хорошо. Я машину за тобой в пол-одиннадцатого пришлю. А теперь пойдем обратно, а то исчезнешь сейчас – и что люди тогда подумают…

Телепортировавшись, я быстро вскочила с ковра:

– Натаныч! Я смотаюсь домой, переоденусь, и ты меня снова туда забрось. Только теперь в Зачатьевский в 22.30 и на максимум, то есть на десять часов. Ага? И прибор тот дай, которым твой друг с пылесосом координаты замерял.

– Это еще для чего?

– Чтобы я сразу к Сталину на дачу попадать могла.

Натаныч оторвался от компьютера и удивленно посмотрел на меня:

– Ты-таки умнеешь прямо на глазах. Я поражен. Ну давай, давай… Развлекайся, пока Глеба нет.

Вернувшись к себе, я застыла перед шкафом. Как он сказал? В чем-то более элегантном приходи? Я скептически окинула взглядом свои «шикарные» наряды. С таким гардеробом можно вообще все дело провалить. Завтра придется совершить шопинг и прикупить себе что-нибудь необычное… Такое, что сможет произвести впечатление на нашего эстетствующего советского тирана. А пока… Я надела свое любимое обтягивающее платье из тугого трикотажа в лазурно-бело-красную полоску и, дополнив это шпильками, пошла обратно.

– Прибор готов? – спросила я, привычно садясь на пол.

– Вот! – Натаныч протянул мне бумажный сверток, перетянутый шпагатом. – Поставишь в нужное место. Нажмешь на лиловую кнопочку – и все! Без самодеятельности, пожалуйста.

– Я тебе не дурочка!

– Так я уже это понял!

И он отправил меня в 1937 год.

Выскочив из-за знакомых мусорников, я быстро обошла дом и села в ожидавшую меня черную машину. Спустя некоторое время я уже была на даче и тонула в сталинских объятьях.

– Ужинать будешь? – спросил он, неохотно отпуская меня.

– Нет. А ты? – Я не глядя поставила прибор на стол.

– Да о каком ужине разговор? Я ни о чем думать не мог. А теперь и вовсе. И ты еще в таком платье пришла… Я в конце концов голову от тебя потеряю. Пойдем уже…

Когда глубокой ночью мы лежали обнявшись, я спросила:

– Скажи, неужели тебе было не жалко отправлять меня на Лубянку?

– Нет.

– Я тебе совсем не понравилась? Не заинтересовала тебя своим предложением рассказать правду о судьбе государства?

Он еще сильнее прижал меня к себе:

– За день до твоего появления один инцидент произошел… Детали его тебе знать не нужно. Но суть в том, что я распорядился всех, кто как-либо попытается пройти в Кремль для встречи со мной, сначала обыскивать, а потом под пристальным надзором приводить в кабинет. Этот приказ был устный и секретный. Поэтому твои историки в будущем, скорее всего, ничего о нем не знают.

– Надо же… Как мне повезло, – восхитилась я интуицией своей сестры Галины. – Как правильно был выбран день посещения. А что же произошло дальше?

– А потом мне сообщили о тебе. Привели. И я увидел красивую, но, к сожалению, на мой взгляд, совершенно умалишенную женщину. И все…

– И ты приказал меня расстрелять?

– Нет. Это самоуправство было. Виновные наказаны. Тебя устраивает такой ответ?

Спрашивать о том, что именно сделали с моим немногословным, но хорошо орудующим сапогами следователем, я не рискнула. И решив сменить пластинку, сказала:

– Устраивает. А о моих родственниках? Ты уже все, наверное, знаешь, да?

Он рассмеялся:

– Все действия мои контролировать хочешь? Ну, если в меру, то можно… Да, мне все о предках твоих доложили. Оказывается, прадед твой – это тот самый Санаров, который в свое время под начальством Менжинского работал. Ты почему мне не сказала, что он одно из отделений секретного отдела ГПУ возглавлял?

– А я и не знала, – удивилась я. – Вообще, слышала что-то такое, но никто никаких деталей мне не рассказывал. Но правда, похоронили же его на Новодевичьем кладбище… Значит, он был каким-то уважаемым человеком в этом аппарате. Но мне, знаешь, как-то другой прадед ближе, тот, который энергетикой занимается. Его я хорошо помню, он прожил долго. А скажи, в какой момент ты поверил, что я прихожу из 2010 года?

– После того, как увидел результаты экспертизы фотопленки и доклад специалистов о твоей машине информационной. Хотя… Сомнения у меня до сих пор остаются…

Услышав это, я расстроилась. Значит, он верит только безусловным материальным доказательствам. На мои слова ему просто наплевать. И как в этом случае заставить его взять в толк, что до войны осталось всего четыре года? Что же это за упертость-то такая? Тут я вспомнила о Натанычевом приборе.

– Ой! Мне же надо координаты замерить. – Я вскочила с кровати и, накинув выделенный мне госхалат, убежала за свертком.

Вернувшись, я села на корточки и, шурша бумагой, начала примеряться, в каком месте мне будет удобнее телепортироваться.

– Что ты там в темноте возишься? – спросил Сталин, пытаясь рассмотреть, что я делаю. – Свет зажги.

– Нет, нет, я уже почти готова.

Я установила прибор возле окна и нажала на предмет Натанычевой гордости – лиловую кнопочку. Внутри крякнуло, свистнуло и замолкло. И это все? Меня так и подмывало надавить на нее еще раз, но, вспомнив предупреждения своего друга, я решила не искушать судьбу.

– Ура! Теперь я смогу появляться здесь, когда ты захочешь… – Я нырнула обратно в кровать и, смеясь, полезла обниматься. – Ну скажи… Когда мне прилетать? Когда? Или я тебе уже надоела?

В ответ он сжал меня в кольце объятий:

– У вас там в 2010 году все женщины такие?