Текст книги "Попытка – не пытка"

Автор книги: Елена Хотулева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, ты теперь тоже, как Сталин, будешь меня загадками доканывать? – возмутилась я. – Говори толком, что ты там вычитал!

Он сложил на груди руки и развалился в кресле:

– Начнем с того, как написаны эти газеты. Я говорю о самом стиле. Он, видимо, контролирует там каждый вздох редактора. Ты посмотри! – постучал он пальцем по передовице. – Это же не журналистика 1937 года! Это современная газета с изощренной пропагандой. Это не тупой советский слог с прославлением вождя и всякими идиотскими стихами. Это серьезный пиар, это политическая реклама, наконец… Это и НЛП, и медиавирусы, и не пойми еще что…

– А по существу?

– Ну, начнем с того, что происходит в деревне. – Натаныч вытащил из середины стопки газету и посмотрел на нее. – Я так понимаю, что он решил немного изменить свой подход к коллективизации. Ну, у него и там было много планов насчет повышения плодородности земель, но их он не реализовал из-за войны… А тут он взял быка за рога, придумал еще более масштабные планы, а потом вытащил из лагерей всех спецов-аграриев, которых сам туда перед этим отправил, и сказал им: идите и реабилитируйтесь! Если не получится – к стенке. И они со всех ног помчались внедрять индустриализацию в деревни, не забывая, конечно, и о животноводстве. Но при этом каким-то образом он дал зеленый свет существованию в некоторых местах этих… по-нашему говоря, фермерских единиц, обложенных налогом, а также расширенных личных хозяйств, которые были официально зарегистрированы как военный резерв. Получилось, что он идеологически перетянул на свою сторону еще и тех крестьян, которые хотели идти индивидуальным путем, соглашаясь работать на государство как бы на своей территории. Это он их, конечно, облапошил, но они ему поверили и стали пахать с утроенной энергией ради того, чтобы их в колхозы не тащили. Смысл всего этого сводится к тому, что он обеспечил все для создания стратегического зернового запаса страны, исключил все возможности повторения истории с голодом начала тридцатых годов, заложил действительно прогрессивную систему сельского хозяйства да еще и поднял свой рейтинг доверия в том сегменте народонаселения, который раньше относился к нему более чем прохладно.

– А промышленность? Что там произошло?

– Там… – Натаныч полистал газеты. – Ну, положа-то руку на сердце, у него и в нашем 1937 году все это неплохо шло. А тут он еще начитался всякого разного, чего ты ему натаскала… И опять же вытащил толпу арестованных инженеров, запугал их хорошенько и отправил развивать страну. Вообще надо сказать, что этот подход у него тут хорошо виден. Думаю, он даже рад, что такую кучу народу успел посадить. Теперь ему есть где брать кадры, которые готовы на него круглые сутки пахать, только чтобы их обратно не отправили.

– А с военной промышленностью что?

– Ну так тебе и сказали в газете «Правда», что там с ВПК делается! Это же военно-промышленный комплекс 1937 года! А значит, полная секретность. Не знаю, что. Меня другое интересует. Смотри. Отсюда видно, что все, что он сделал хорошего для страны в нашей реальности, там у себя в параллельном мире он решил увеличить как минимум в два раза. Для этого ему понадобились его любимые кадры. Он их взял за решеткой. Тогда у меня появляется вопрос.

– Какой? – спросила я, не понимая, как Натаныч сумел вычитать все из этих газет.

– Кто у него сидел и занимался великими стройками коммунизма? Наверное, он кого-то продолжил репрессировать… – Мой гениальный друг снова зашелестел газетами. – Да… Точно! Он ужесточил уголовный кодекс. Теперь за самое мелкое воровство можно было получить такой срок, что мама не горюй! Таким образом он стал искоренять криминальный мир, а заодно бороться с коррупцией. Думаю, что если он ввел это все в 1937 году, то лет через пять там вообще все криминальные элементы стали исправно вкалывать без малейшей надежды на амнистию.

– Ну и что получается-то?

– Получается, что наука у него развивается, промышленность работает, образование на высоте, сельское хозяйство тоже скоро будет в норме, наверняка военная мощь наращивается, а значит, все о'кей! Мы на верном пути. Народ дрожит от страха и любви. Любое нарушение наказывается лагерем – заметь, не расстрелом! – потому что кадров дефицит и нужен человеческий резерв. Ну а особо несогласных с его политикой все-таки ставят к стенке, как видно из этих кратких сообщений. – Он показал на какие-то короткие заметки, а потом снова начал листать газеты. – Слушай, а чего-то я не пойму, что с Кагановичем-то?

– Да ничего… – пожала я плечами. – Что ему сделается. Как был, так и есть.

– А тогда кто такой этот нарком путей сообщения Бакулин?

Я махнула рукой:

– Это дед мой по маминой линии. Двоюродный.

– Да ну?! – удивился Натаныч. – Это ты его в наркомы протащила?

– С ума сошел? Нет, конечно. Это реальный мой дед! Он действительно наркомом был до 1938 года. Ну а потом… Сам понимаешь.

– Боже ж мой! – сказал Натаныч, ехидно усмехаясь. – И в твоей семье были приличные люди!

Я треснула кулаками по столу:

– Ты, Натаныч, совсем охамел! А прадед мой энергетик, что, не был приличным человеком? А священник тоже, по-твоему, непонятно кто? Да?! А все мои деды и бабки, которые войну прошли? Это что, ворье какое-то?

– Я говорил о двадцатых, тридцатых годах! Кем был твой дед по линии маминой матери?

– Дезертиром.

– Вот, а ты говоришь! Гэпэушник, дезертир… Гнилая кровь! Кстати! – Натаныч оставил в покое моих родственников и снова углубился в газеты. – Я не понял, кто у нас тут мое любимое нэкэвэдэ возглавляет! Ты мне можешь сказать?

– Могу, – я плеснула себе в чашку воды и выпила. – Его зовут Кондратьев Олег Борисович.

– И кто это такой? – удивился Натаныч.

– Не знаю. Я тебя хотела спросить. В Интернете его нет. В энциклопедии тоже. Сталин сказал, что его назначили в Москву с Дальнего Востока.

– А ты его видела?

– Конечно. Нормальный мужик такой лет сорока пяти. Среднего роста. Я даже думала, что Кондратьев – это псевдоним какой-то. Но вроде нет. У него жена, дети. Все нормально.

Натаныч призадумался:

– Интересно. И этот тип, про которого мы ничегошеньки не знаем, сидит спокойно и перетасовывает людей туда-обратно. Одних в ГУЛАГ, других на волю. Чудеса у тебя там, дорогая подруга! Вот что я тебе скажу!

– Да, только непонятно, чем Сталин занимается в отношении внешней политики и что он намерен делать с Гитлером.

– Это неизвестно… – протянул Натаныч, а я отправилась домой приходить в себя после бессонной ночи.

* * *

На следующий день я, как мне было велено, появилась в Кремле.

– Ну что? – спросил Сталин, обнимая меня. – Успокоилась? Не боишься больше, что мы расстанемся?

Я стала целовать его и бормотать что-то невнятное. Он посмотрел на меня, как на тяжелобольную, и сказал:

– У меня есть время. Пойдем прогуляемся. Там сегодня на удивление тепло, правда, в одном платье ты все равно замерзнешь. Но я тебе свой второй китель дам.

Вытащив из-за двери запасной китель с маршальскими звездами, он накинул мне его на плечи. Мы покинули кабинет и по традиции направились в сторону Боровицкой башни. В том месте, где мы всегда останавливались, чтобы поговорить, Сталин спросил:

– Ну что, прессу изучила? Меня интересует, что ты из всего этого поняла, а то мне совершенно не нужно, чтобы ты неверные выводы делала.

Вспомнив все, о чем мы говорили с Натанычем, я пересказала это от своего имени практически слово в слово. Сталин тяжело вздохнул и, опершись руками о парапет, посмотрел на реку:

– Я так и думал. Газет больше не получишь.

– Ну а что не так? – всполошилась я, мысленно ругая Натаныча. – Там это было написано.

– Объясняю. Про сельское хозяйство неправильно. Про уголовный мир верно лишь отчасти. Да и вообще все это не то и не так. Кроме того, я не понимаю, откуда у тебя эти циничные утверждения о том, как перетасовывают людей и как их ставят к стенке? – Он внимательно посмотрел на меня. – Понятно. Это не твои мысли. Приятель твой наверняка с тобой политбеседы вел. Я прав?

– Ты всегда прав, – улыбнулась я и посмотрела на него. – Во всем.

– Тогда слушай меня. Да, партия борется с врагами народа. И в зависимости от степени вины эти люди попадают или в лагеря, или на тот свет. Иначе, без этой жесткой системы, невозможно в нашей огромной многонациональной стране, привыкшей к царизму и единоначалию, построить хоть что-то… А «хоть что-то» я строить не собираюсь, так как мне хочется создать действительно великое государство. За несколько последних лет были допущены ошибки в оценке вины многих людей. С некоторых пор мне пришлось взять этот процесс под свой контроль, и многие приговоры были пересмотрены. Что касается сельского хозяйства… Я изменил некоторые планы, которые считал правильными несколько лет назад. Это долгий разговор, и, конечно, то, что там происходит сейчас, было бы совершенно неверно описывать так, как это сделал твой друг. В машинах времени он силен, но в коллективизации – увы. Что тебя еще интересует?

– Когда мы увидимся в следующий раз? – сказала я и поправила сползший с меня маршальский китель.

– Это хороший ответ, товарищ Санарова! Завтра. В одиннадцать вечера.

Он улыбнулся, и мы пошли гулять дальше. При этом я абсолютно не поняла, что же именно происходит в Советском Союзе этой реальности и во что это может вылиться в будущем…

Вернувшись в 2010 год, я первым делом сделала втык Натанычу:

– Ты чего мне тут наговорил про коллективизацию сельского хозяйства? Я из-за тебя перед Сталиным осрамилась. Он сказал, что все у них там совсем не так происходит, как тебе показалось. Да и с репрессиями дела иначе обстоят.

– Да?… – с сомнением в голосе буркнул он. – Ну, допустим… Человек я не деревенский и в рогатом скоте ни шиша не понимаю, но про лагеря уж извини! Там черным по белому все было написано. А он-то как тебе это все объяснил?

Я закатила глаза:

– Ну, типа того, что по его приказу все дела пересмотрели и многих отпустили, так как приговоры были неверные.

– И все?

– Да.

– Ясненько. – Натаныч сделал рукой неопределенный жест. – Ему очень хочется, чтобы ты его безгрешным считала. Ну-ну… Все равно ежу понятно, что он там всех в страхе держит и карает за любую провинность. Только расстрелов стало меньше, а репрессии как были, так и остались. Короче, он был бы не он, если бы отступил от своей деспотичной политики.

– Ну и ладно… – сказала я и ушла домой.

* * *

Спустя пару недель мы со Сталиным сидели в гостиной и обсуждали делегацию из Норвегии, которая за день до этого прибыла в Москву. Неожиданно он сменил тему и сказал:

– Я хотел поговорить с тобой об одном деле. У меня для тебя поручение будет. Ты уже однажды его выполняла.

– Ты о чем?

– Так складывается, что именно сейчас в отношении Германии все становится ясно. Ситуация под контролем. Но… Меня волнует вопрос, какие будут последствия и буду ли я сам доволен тем, что произойдет. Поэтому… Я хочу, чтобы ты отправилась в 1952 год и снова взяла у меня письмо.

– Но… – грустно посмотрела я на него. – Разве ты не помнишь, что в этом случае можешь больше меня не увидеть… То есть увидеть, но только через пятнадцать лет. Тебя это не волнует?

Он встал и отошел к окну:

– Я просто знаю, что ты вернешься. В моей реальности мы будем вместе. Это для меня очевидно.

– Ты так самоуверен. Но одному из вас все-таки придется меня потерять. И изменить этот закон невозможно. Я-то к тебе приду, но ты…

Он перебил меня:

– Ты помнишь, во сколько попадешь сегодня в 2010 год?

– Так ты поэтому сказал, чтобы я выставила таймер всего на два часа?! – я схватилась за голову, придя в ужас от того, как легко он со мной расстается. – Значит, ты придумал это еще вчера и теперь хочешь, чтобы я прямо сейчас ушла… Хорошо. Я пойду и заберу твой конверт. А потом вернусь. – Я посмотрела на циферблат и встала. – Уже почти пора.

Сталин как-то мрачно посмотрел на меня:

– Ты отправишься туда ровно на три минуты. И сразу вернешься сюда. В этот же момент. Расценивай это как приказ. И даже не думай о том, чтобы его нарушить. Поняла меня?!

– Поняла, – сказала я и испарилась.

В 2010 году я села на диван и задумалась. Почему он так спокойно отослал меня в будущее? Неужели он совсем не дорожит нашими отношениями? Или все-таки ему на самом деле все это поднадоело? Если бы он любил меня, то хотя бы иногда говорил мне хоть что-то, тем более сейчас… Но он этого не делает! Нет! Так не может продолжаться! Я должна знать, нужна ему или нет! Иначе я не смогу, не смогу с ним общаться…

От этих дум меня оторвал Натаныч:

– Вот ты таки прилетела – и что? Я не понимаю, почему ты ушла не на десять часов, как обычно, а на два? Что у вас там в 1937 году, комендантский час ввели для путешественников во времени?

– Слушай… А вот ты скажи мне… – взглянула я на своего лохматого друга. – Ты своим женщинам в любви объяснялся?

– Ха! – Он взмахнул руками. – Разумеется! Я им оды любовные слагал! Болтал без умолку под окнами… А в чем проблема-то?

– Да так… Ни в чем…

Натаныч заинтересованно посмотрел на меня:

– Ты, значит, страдаешь, что он тебе стихи не посвящает, не называет твоим именем звезды, не ставит тебе памятники в городах СССР? Да?

– Не утрируй. Я просто хочу понять, как он ко мне относится. Он же молчит все время. Может, я ему осточертела? А? Ну что, этого разве быть не может?

– Дура! – в сердцах сказал Натаныч, в котором явно заговорила мужская солидарность. – Ты по поступкам суди, а не по словам! Он ради тебя Алмазный фонд разворовал!

– Заткнись! Не воровал он ничего!

– Не важно! – Его было уже не остановить. – Он на тебе женился в Георгиевском зале! Он тебя как первую леди на все приемы берет! Вот… Вот… Именно из-за этого я с женой развелся! Я пахал, как идиот. В 1976 году, понимаешь, в 1976 году купил ей шубу, стенку, хрусталь… Я все время изобретал какие-то немыслимые аппараты и патентовал их, чтобы заработать денег. И после этого… Ты знаешь, что было?

– Нет. Ты никогда не говорил мне.

– Я уехал в Новосибирск и, как в дешевой мелодраме, вернулся на день раньше! И что ты думаешь? Она сидела в нашей квартире и пила с ним шампанское из этого самого хрусталя!

– Так, может, у них ничего не было?

– Если бы! – Он оседлал стул и задрыгал шлепанцем. – Она сказала, что этот кретин умеет красиво ухаживать. Он водил ее в театр и читал наизусть Пастернака. Поэтому она от меня ушла и поселилась с ним в коммуналке. Потом он спился, а она осталась одна, наедине со стенкой, шубой и хрусталем.

– А ты ее любил?

– Тьфу ты! – Натаныч бросил на пол какие-то бумажки. – Ты безнадежна. Бедный Отец народов! Я ему искренне сочувствую. Женился на тупице! И угораздило же его на старости-то лет!

У меня лопнуло терпение, и я села на пол:

– Все, дорогой друг! Отправляй меня в 1952 год туда же, куда я в прошлый раз летала. Буду его задание выполнять.

Перепрограммировав реальность, знаток женской психологии хитро посмотрел на меня:

– А ты на сколько туда собралась, красавица?

– На два часа.

– Неужели? А я вот голову даю на отсечение, что он тебе это запретил. Да? Ну скажи!

– Запретил, запретил! – ответила я, нервно дергая штекеры. – Но я пойду на два часа.

Натаныч потряс от возмущения головой и ткнул кнопку.

Оказавшись в 1952 году, я обвела глазами комнату. Из нее вынесли всю мебель, кроме дивана, на котором сидел Сталин и курил трубку. Увидев меня, он улыбнулся:

– Вот я и дождался. Ты пришла. Молодая и прекрасная…

Я вскочила и бросилась к нему.

– Почему, скажи, почему ты меня сюда отправил? О чем ты там думал в 1937 году, когда это делал? – я обняла его и всхлипнула. – Тебе надоела наша связь, да? Ты просто не хотел признаваться?

Он развернул меня и посмотрел мне в глаза:

– Да как тебе такое в голову пришло? Я помню этот момент. Я постоянно возвращался к нему в течение этих пятнадцати лет! Мы подписали такие документы… Мы сделали все, чтобы война, если она все-таки случится, шла на чужой территории. Я потратил столько сил на то, чтобы заставить работать каждый шарнир в государственной машине. Я разработал схему, которая должна была принести плоды уже через несколько лет. И так и случилось! Тогда, в 1937 году, я нечеловечески устал от того, что решил научить общество тридцатых годов жить по законам будущего. Сейчас я удивляюсь, как мне это удалось, однако факт остается фактом! Но мне и этого показалось мало! Я стал понимать, что мне нужен ответ на один вопрос. Всего на один вопрос. И я решил, что ты должна сходить сюда.

– Но ты же знал, что можешь потерять меня!

– Я в это не верил. На тот момент я контролировал не только Советский Союз. Европа, Америка. Япония – они все делали то, что было нужно мне. И я даже представить себе не мог, что ты… ты исчезнешь из моей жизни!

– Так ты любил меня? – спросила я сквозь слезы.

– Любил ли я тебя? Ты приходишь из 1937 года, где я был готов ради тебя на все, и задаешь мне этот вопрос? Ты что, ничего не видела?

– Но ты никогда, никогда не говорил мне об этом! Почему, скажи мне!

Он пожал плечами:

– Такой уж я человек. Я считал, что не мужское это дело – о любви говорить. Главное – то, как мы с тобой общались. А в этом отношении все было идеально.

– Да?

– Ну… Я помню, что поругались мы однажды из-за разговора про этого Хрущева. Тогда я разозлился, потому что… Ну… Ты просто не знаешь этой истории. И, скорее всего, никто не знает. Ты могла спросить про кого угодно… и я бы слова плохого тебе не сказал… Но речь шла именно о нем.

– И долго ты на меня потом злился?

Он удивленно посмотрел на меня:

– Нет. Я же любил тебя бешено. Я голову терял от любви. Ты помнишь, как мы в Сочи отдыхали? Разве ты ничего не видела? Да я тогда в 1937 году страну новым курсом повел ради тебя!

Я расплакалась:

– Ты знаешь, я, наверное, настолько там влюблена, что ничего не соображаю…

Он повернул мою руку и посмотрел на стрелки часов:

– На сколько ты пришла?

– На два часа, – закусила я губы. – Это ужасно?

Он прижал меня к себе:

– Ты сделала мне щедрый подарок. Наградила после пятнадцати лет воспоминаний. Знаешь, когда я там, в 1937 году, узнал, что ты не вернешься… Думаю, что-то подобное я, наверное, испытал в твоей реальности, когда на нас немцы напали. Мне показалось, что у меня земля из-под ног ушла. Почти неделю я был дезориентирован.

– А если бы я вернулась? Ты бы и не понял, может быть, как я тебе нужна?

– Понял бы я все. Только ты не вернулась. Потом я снова работал, затем эта война…

– Так она была?! – воскликнула я.

– Мы открыли второй фронт. И когда Европа уже превратилась в огненное месиво, прошли по восточной части, заняли Берлин и восьмого мая в одиннадцать часов ночи приняли капитуляцию. А в Москве…

– А в Москве уже было девятое мая… – закончила я за него знакомую фразу. – Скажи, ты доволен тем, как все сложилось?

Он мрачно усмехнулся:

– Нет. Слишком много потерь. Полтора миллиона советских граждан.

– Полтора миллиона! – воскликнула я. – Ты помнишь, сколько погибло на войне в моей реальности?

– Этой реальности нет. – Он, как в былые годы, поправил мои волосы. – Есть только одна реальность – та, в которой я живу. И в ней уже пятнадцать лет нет тебя. Это вторая причина, по которой я не могу быть доволен собой. Но теперь поздно об этом говорить. Тогда я сделал ошибку. Но я там, в 1937 году, я ее больше не повторю.

– Почему? А если тебе захочется еще что-то спросить, проверить?

Он протянул мне тонкий конверт:

– Потому что, прочитав это, я многое узнаю. А ты же помнишь, я доверяю только себе.

После этого я стала расспрашивать его о тысяче разных вещей, без которых, как мне казалось, я могу что-то упустить, не понять в наших отношениях с ним самим в 1937 году. Он рассказывал мне, давал советы, объяснял какие-то детали, до которых я не могла додуматься самостоятельно. Говорил о том, что мне следует делать, если что-то складывается именно так, а не иначе. Я выяснила у него столько всего, о чем он никогда даже примерно не упоминал пятнадцать лет назад. И когда до моего возвращения оставалось десять минут, я спросила:

– А почему ты сейчас мне так свободно рассказал обо всем?

– Потому что ты больше никогда не вернешься.

– Знаешь, – прошептала я, глядя на пачку «Герцеговины». – Мне было так интересно, почему ты перестал курить трубку. Но я не решалась тебя спросить.

– Да, я тоже хотел узнать ответ на этот вопрос. И только когда ты ушла, я понял. Тебе нравилось, что я курю папиросы. Я прав?

Я обняла его:

– Да. Это действительно так. А теперь мне уже почти пора…

Неожиданно он сказал:

– Ты не должна сейчас идти в 1937 год.

– Но… Что я могу сделать? Ты же меня там ждешь.

– Ты пробыла здесь два часа, – усмехнулся он. – И ты думаешь, что я там тебя так легко прощу?

– А ты думаешь, что нет? Но ведь я же была не с кем-то, а с тобой!

Он не удержался и поцеловал меня:

– Как ты наивна. Да если бы я почувствовал, что ты хотя бы взгляд бросила в чью-то сторону… В 1937 году или 2010-м… То тебя… То тебя бы пришлось в закрытом гробу хоронить! Что же касается этой истории, то я помню, как ждал тебя в тот вечер. Я был на взводе, мне нужен был ответ на этот вопрос, – показал он на конверт, который я держала. – И меньше всего мне хотелось бы узнать, что ты не веришь в мою любовь и решила обратиться за советами ко мне самому. Мне трудно представить, что бы я с тобой там сделал, но я тебе не советую это проверять.

– Так как же мне быть? – с ужасом спросила я.

Он на некоторое время задумался:

– Пришли мне в 1937 год письмо. И попробуй в нем что-то такое написать, чтобы я понял, как ты чистосердечно раскаиваешься.

– Но… Ты не любишь, когда я… Одним словом, ты ратуешь за современные отношения, в которых есть равенство. Как я при этом такое письмо напишу?

Он рассмеялся:

– И ты мне веришь? Это же полная чушь. Пиши много. Так хотя бы жива останешься…

Не успев попрощаться, я оказалась у Натаныча.

– Ну что? – спросил он. – Теперь в 1937-й?

Я помотала головой:

– Нет. Иначе сюда вернется мой хладный труп. Я пошла письмо писать. И… Даже не уговаривай меня! Тебе я не дам его читать!

Забрав сталинское завещание, я пошла домой и забралась в кровать с ноутбуком. Поскольку я привыкла думать, глядя на экран, мне пришло в голову сначала сочинить все в компьютере, а потом переписать на бумагу. Я приступила к работе и довольно быстро накатала свое послание. Это был политически безграмотный с точки зрения страны Советов текст, который больше походил на объяснительную записку жительницы гарема своему султану, чем на письмо мужниной жены, проживающей с ним в социалистическом 1937 году. И чего я только там не выдумала, чтобы, как мне посоветовал сам Сталин, он понял, что во мне бушует чистосердечное раскаяние. Я объяснила ему, как сильно переживала, как металась в сомнениях относительно его чувств, как решила спросить об этом у него самого и как он там, в 1952 году, мне открыл глаза на происходящее. И потом я написала еще много, много всего о любви и страданиях. Всю эту челобитную я закончила вопросом о том, когда мне можно вернуться. Запечатав конверт, я пошла к Натанычу.

– Отсылай. На час.

– Ты думаешь, он так долго будет читать?

– Нет. Читать он будет быстро, как обычно. А злиться потом будет долго.

Натаныч покачал у меня перед носом указательным пальцем:

– Ошибку совершаешь! С письмом хорошо придумала, но таймер надо ставить на десять минут.

Я решила довериться его мужскому чутью и согласилась. Через десять минут на полу лежал конверт, на котором было размашисто написано: «Возвращайся немедленно!» Сжав штекеры и пакет с завещанием, я переместилась в 1937 год.

Естественно, Сталин стоял рядом со мной и, конечно же, прожигал меня именно таким взглядом, который мне больше всего не нравился. Поэтому говорить я начала прямо с пола:

– Ты можешь меня убить! Я даже не против… В некотором смысле я, можно сказать, за! Но подумай, как тебе будет плохо, если меня не будет рядом!

Вместо ответа он спокойно помог мне встать на ноги, посмотрел на меня, а потом сгреб рукой волосы у меня на затылке и сильно сжал:

– Ты зачем это сделала?

– Я тебе написала… Но я могу повторить… Мне было страшно, так как я не знала, что ты ко мне чувствуешь… Поэтому… – Тут я увяла и решила, что мне стоит прерваться.

Он помолчал, видимо прикидывая, каких именно карательных мер я больше всего заслуживаю, и потом сказал:

– Знаешь, что тебя в этот раз спасло?

– Что? – прошептала я, в глубине души надеясь услышать от него здесь, в 1937-м, а не 1952 году эти слова.

Но он ответил мне в своем неизменном стиле:

– То, что я действительно тебя очень сильно… ждал.

* * *

После многострадального похода в 1952 год меня еще сильнее скрутили тиски чувств. Сталин окончательно парализовал мою волю, завладел разумом и уже подбирался к душе, которую я охраняла из последних сил. Когда мы находились в разных временных пространствах, он постоянно был в моих мыслях, я вела с ним внутренние диалоги, думала о том, что с его точки зрения хорошо, что плохо. А после того, как оказывалась в 1937 году, я просто растворялась в своей любви и из кожи вон лезла, чтобы он был мной доволен. Я восхищалась им и даже не пыталась искать в нем недостатки.

Сам же Сталин относился ко мне по-прежнему, однако теперь, после того как он сам в 1952 году выдал мне свои тайны, я, несмотря на его скрытный характер, уже понимала, как сильно он меня любил.

Мне было неизвестно, о чем именно он написал в своем завещании, но было понятно, что он воспользовался собственными советами, так как стал работать еще больше. Теперь он думал о делах даже в те редкие выходные, которые, как правило, мы проводили на даче. Иногда он посвящал меня в свои идеи, нередко ограничивался только общими фразами, но порой, когда я должна была так или иначе стать активной участницей какого-либо государственного процесса, он подробно рассказывал, что и для чего намерен делать.

Был такой момент, когда поздно вечером он стоял возле окна и курил, а я сидела на диване, листая журнал. Его молчание затянулось, и мне захотелось узнать, что у него на уме.

– Скажи, пожалуйста, а о чем ты так долго размышляешь? – спросила я и подошла к нему.

– Думаю, как завоевать доверие народа, – ответил он и ухмыльнулся.

Я провела рукой по его золотому погону:

– Да куда ж тебе больше-то? И так в историю войдешь со своим культом личности. Мне кажется, что после твоих реформ тебя уже и в лагерях любят. Скоро заключенные тебе благодарственные письма слать будут за то, что ты их наставил на путь истинный.

Он затушил папиросу и обнял меня:

– Ну, это ты преувеличиваешь. И в лагерях этих, тема которых тебе покоя не дает, на самом-то деле меня ненавидят и боятся. Но я сейчас о тех людях, которые на свободе живут, говорю. Меня их мнение прежде всего волнует.

– В моем 1937 году тебя восхваляли, потом в 1941-м с твоим именем в бой шли. Когда война закончилась, тебя уж совсем обожать стали, а после смерти вообще в Мавзолее похоронили…

– А в 1956 году враз поверили, что я тиран, и приравняли к врагам народа! – Он посмотрел на меня и провел рукой по моим волосам. – В этой реальности такое положение вещей меня категорически не устраивает. Потому что… Если это произойдет, то запустится опасный процесс. Сначала народ начнет терять веру в непогрешимость власти. Затем станут появляться люди, которые будут искать ориентиры за рубежом. А меня ведь уже здесь не будет, и остановить их будет некому… Поэтому спустя некоторое время инакомыслие зацветет буйным цветом. Начнут обесцениваться идеалы. Постепенно страна потеряет стержень. Общество и правительство будут говорить на разных языках, и никакого понимания между ними не будет. В результате развалится не только экономика. Мы потеряем самое главное.

– Что?

– Нацию, единую нацию. И я надеюсь, ты понимаешь, что я не говорю о нации чисто русской по национальному наполнению. А имею в виду русскую или советскую нацию как организм, который объединяет в себе черты огромного количества национальностей, оставаясь при этом единым целым. Здесь, в 1937 году, у нас уже сложилось понятие «советский народ». И мне надо сохранить это во что бы то ни стало.

– И как ты собираешься это делать? – спросила я, думая о том, какие чудеса творятся с нашей единой нацией в 2010 году.

Он снова закурил:

– Это надо осуществлять с помощью очень точно выверенной идеологии. Но, как ни крути, говоря о нашей стране, нельзя не использовать такое понятие, как империя. И как бы неправильно и неграмотно это ни звучало, сейчас мы здесь имеем социалистическую империю, а потом, по моим представлениям, в ней установится несколько иной строй при старом названии… Так вот. Чтобы все сложилось так, как я задумал, мне здесь и сейчас надо обеспечить сохранение в государстве нерушимых идеологических ценностей. И раз мы говорим об империи, то в качестве основы уже нельзя использовать идеалы марксизма и ленинизма.

– А чем же ты это заменишь? – удивилась я, не понимая, куда его вообще занесло.

– Если хочешь что-то сохранить, то следует привлекать в помощь то, что проверялось столетиями… И я удивляюсь, почему мне раньше это в голову не приходило… Подожди минуту, мне позвонить надо.

Он подошел к телефону и отдал распоряжение:

– Завтра в Москве я хочу видеть Карпова. Да, Георгия Григорьевича. Он должен быть в Кремле не позднее трех часов дня.

Когда он положил трубку, я спросила:

– А кто такой этот Карпов? Чем он занимается?

– Не важно, чем он занимается. Главное – кем он станет после нашего с ним разговора, – сказал Сталин и, оставив в покое идеологию, полностью переключился на меня…

Утром, появившись в 2010 году, я первым делом спросила у Натаныча:

– Слушай, а кто такой Карпов?

– Гроссмейстер, – не задумываясь, ответил он. – Что, любовь так память отшибла, что ты фамилию шахматиста нашего забыла?

Я покачала головой:

– Вот я там сижу в 1937 году и об Анатолии Карпове думаю! Что за ерунда! Я тебя спрашиваю, кто такой Карпов… Кажется, Георгий… Который как-то связан с идеологией.

Натаныч пожал плечами и показал мне на сетевой провод, сиротливо валявшийся на полу скрученной змейкой:

– Интернета нет. Боюсь хакеров. Так что ничем не могу помочь. Знаю только одно: если твой любимый вождь занялся идеологией, то скоро ты будешь собственноручно гладью вышивать серп и молот на вашем семейном флаге СССР. А по выходным и праздникам вы оба будете выходить во двор госдачи и поднимать это рукотворное знамя на флагшток.

– Очень смешно! – деланно улыбнулась я. – Отправь меня обратно.

– С чего бы это? – удивился он. – А домой зайти, деток проведать?

– Детки укатили на все выходные отдыхать от жары на Валаам. Поэтому делать мне там нечего, и пойду я в 1937 году в галантерею. Пяльцы куплю для вышивки. Уж очень меня Сталин заинтриговал своими разговорами об имперской идеологии и единой нации.