Текст книги "Попытка – не пытка"

Автор книги: Елена Хотулева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Елена Хотулева
Попытка – не пытка

* * *

Я прислонилась к парапету смотровой площадки и с досадой посмотрела на высотку МГУ. Где-то там, в том мире, куда еще совсем недавно я легко заскакивала с помощью машины времени, это здание он посвятил мне. Это и еще семь… Точнее, шесть, потому что в моей реальности восьмой дом в Зарядье так и не был построен.

Низкие облака шарахались от шпиля и убегали в сторону области. Под ногами раздавалось кряхтение воробьев. Вчера я могла изменить ход мировой истории. Сегодня я размышляю, как жить дальше.

Я до одури сжала в руке острый ключ от автомобиля и камнем ухнула в воспоминания…

* * *

В тот день, а было это несколько месяцев назад, я зашла перекинуться парой словечек с Натанычем.

– Привет, как скрипишь?

– Как телега, везущая на погост девственницу! – Мой престарелый и вечно диссидентствующий друг был в хмуром настроении.

Усевшись на хроменькую табуретку, я стала чесать языком:

– Знаешь, работодатели исчерпали до дна свою совесть и теперь бродят по столице как есть, бессовестные и злые. За переводы они платят копейки, да и то только после того, как станцуешь перед ними непристойный ритуальный танец. Нет, я не говорю, что все плохо! Когда работа имеет место быть, то жизнь становится просто как нуга в шоколаде – вроде сладко, а зубы сводит. Просто хочется немного, ну граммов примерно сто пятьдесят, спокойствия и мира в душе…

Он прервал меня, грохнув на стол щербатую чашку с утопленным в ней пакетиком чабрецового чая:

– Пей. И молчи. Потому что когда начинают говорить такие, как ты, сводит судорогой даже зубные протезы.

– Скажешь, что я не права?

– Ох, ты знаешь, мне таки за жизнь уже пришлось сказать столько, что кажется, мой говорильный аппарат издох еще в прошлом тысячелетии.

Это он загнул. Уж мне-то было известно, что ругать всех и вся он мог днями напролет. Этой трепалогией он заразился еще в молодости, когда корчился в подобии рок-н-ролла и носил неприлично узкие брюки. Заразился и не нашел панацеи.

Наверное, именно поэтому я с ним дружила. Стоило рассказать ему о хоть сколько-нибудь важной для меня вещи, как он сразу же выворачивал все наизнанку и начинал меня смешить. Теперь я думала о его скрюченных в пароксизме отчаяния протезах и хохотала.

– А что такого веселого я сказал? Ты приходишь к старому больному человеку, начинаешь закатывать свои прекрасные глаза, костеришь всех хоть как-то преуспевших и хочешь, чтобы я соглашался с тобой, как пионер на Красной площади? Кстати, о Красной площади! Не нравится мир за окном – сходи на ретродискотеку.

Я поперхнулась чаем. Этого только не хватало. Со школы не выношу дискотек.

– Натаныч, дорогой! Ты меня не понимаешь. Мир мне нравится. Просто мне противны эти взаимоотношения, когда работать надо не головой, а когтями и зубами. Да и вообще! – Я стала размахивать руками, как голландская ветряная мельница. – Где равенство, где братство, где свобода? Хочу жить при коммунизме, когда каждому – по потребностям, а от каждого – по способностям.

Он уставился на меня печальным барбосом:

– Ты, когда в квартиру заходила, об косяк случаем не ударилась?

– Нет, знаешь, не ударилась. И справедливости ради хочу задать тебе вопрос: ты что, доволен жизнью?

Смахнув на пол крошки от печенья, Натаныч тяжело вздохнул и стал нудно, как ослик из старого мультика, рассказывать о своем бытии:

– Ну, в общем я не жалуюсь… Сдаю квартирку моей покойной кузины, старой девы, получаю льготы как ребенок репрессированных родителей, сижу за новеньким компьютером и ради удовольствия разрабатываю всякое разное уникальное и непременно достойное Нобелевки…

– И что же таки ты разработал? – ехидно спросила я, подражая его интонации.

Он, как водится, решил уйти от ответа и затянул волынку:

– Было время, я подрабатывал патентами… Придумывал неперегорающие лампочки со встроенными диодами. Проектировал компактные гидростанции, которые без плотин могли электрифицировать целые колхозы. Однажды запатентовал двигатель, работающий на подсолнечном масле…

Я решила вернуть его к тематике более актуальных исследований:

– Это все ерунда. Ты лучше скажи, можешь ли ты переделать этот мир.

К моему удивлению, вместо словесной дребедени Натаныч произнес пафосную речь:

– Да, милое и не созревшее мозгами создание! Я придумал нечто такое, что при определенных обстоятельствах произведет такой нейтронный взрыв в мозгу политиков, что они разрыдаются, бросятся мне на шею и начнут вращать нашу миленькую планетку в сторону процветания.

Он с любопытством посмотрел на меня, видимо надеясь на шквал восторженных вскриков, и тихо добавил:

– Только я еще не догадался, кто именно сделал самый значительный ляп в организации мироустройства.

– А это важно?

– Очень! Хочу понять, кого пренепременно надо кокнуть в прошлом, чтобы настоящее уподобилось садам Семирамиды. Вот подумываю о Гитлере. Но знаешь, все больше прихожу к выводу, что на него не повесишь, к примеру, ответственность за мировой терроризм, да и к распространению наркотиков он не причастен. Тут надо рыть глубже и искать, так сказать, ключевую фигуру…

– Ты что ли машину времени изобрел? – безразлично прервала его я, знавшая по опыту, что все изыскания Натаныча, о которых он мне, как правило, подробно рассказывал, хоть и были действительно гениальными, но до сих пор ограничивались только какими-нибудь говорящими кофемолками да танцующими батареями центрального отопления.

Вместо ответа мой друг метнулся к входной двери, ужасающе скрежетнул гигантским ржавым засовом, вернулся ко мне и вполголоса произнес:

– Да, машину времени. И она таки прекрасно работает.

Собственно, с этого все и началось. Потому что дальше для нас обоих наступила жизнь, полная почти что шизофренических событий.

* * *

От удивления я покачнулась на табуретке, зацепилась колготками за неровность на деревянной ножке стола и, плеснув на юбку чай, прошептала:

– А как ты проверил, что машина функционирует?

Сама того не ведая, я нажала на спусковой крючок Натанычева красноречия.

– О! Это не так-то просто рассказать! Точнее, нет… Сиди, молчи и слушай. Потому что сейчас, да, да, таки в этот самый распрекрасный момент твоей жизни ты узнаешь… И я приложу к этому максимум усилий… Так вот, ты узнаешь, как великие ученые на собственном опыте проверяют свои бессмертные открытия. Да! Да! Я! Я изобрел машину времени и испробовал на себе. Это было всего один раз. Но как важен этот один раз для мировой науки… Да что там наука! Он важен для истории!

– Ты что, в прошлое летал?

– Летал. Летал и вернулся – вот что главное. Вернулся целым и невредимым! И если тебе интересно, а я ведь знаю, что ты безудержно любопытна и даже нескромна в своей любознательности, то я тебе расскажу, куда именно я решил отправиться.

– К Гитлеру? – решила подколоть его я.

Он передернулся, будто проглотил личинку короеда:

– С ума сошла?

– А куда?

– Маму свою повидать хотел. Она ведь умерла, когда мне было чуть больше года. Вот слетал, познакомился и возвратился обратно.

Почему-то в этот момент меньше всего меня интересовала история его детства, которую за время нашего знакомства он рассказывал мне многократно. Я была настолько недовольна безработицей, ростом цен, инфляцией, межнациональной рознью, наркоманией, коррупцией да и вообще всем происходящим в стране, что решила перейти от слов к делу:

– Очень за тебя рада. И все же! С помощью твоей великой машины можно хоть что-то изменить в плачевном положении нашего отечества?

Он почесал лысеющий затылок и посмотрел на меня поверх очков-половинок:

– Вот не люблю я, когда ты припираешь меня к стенке и задаешь эти дурацкие прямые вопросы.

– Значит, ты врал, когда рассказывал про Гитлера и рыдающих от счастья политиков?

Оказалось, что он не врал. Просто приукрашивал, как это и положено великим деятелям науки. Да и что он такого сказал? Ну пошутил ради красного словца, что хотел укокошить Адольфа. И про проблемы мирового терроризма зря брякнул – не волнуют они его вовсе. А что волнует? Да, собственно, больше ничего. Ведь это все он изобрел только для того, чтобы увидеть живыми своих родителей. Теперь дело сделано, и машина как-то даже и не нужна…

– Так не пойдет! – ультимативно заявила я, возмущенная его мещанскими настроениями. – Если ты ее действительно сконструировал, то теперь от меня не отвертишься. Историю буду вершить я. А ты будешь действовать под моим начальством.

– Ну… Ну… Ну… – мычал он и задумчиво рассматривал пятно на линолеуме. – Ну если ты такая идиотка… То тогда, конечно, можно попробовать что-то изменить. Но ты же знаешь, что последствия могут быть катастрофические.

Я пропустила его комплимент мимо ушей и начала громко рассуждать:

– Да, ты прав! В ранней молодости я действительно читала много научной фантастики. И как дважды два знаю, что просто так, бездумно и безответственно, в прошлом не ковыряются, потому что машина времени запросто, как сливной бочок туалета, может смыть настоящее в полный хаос. Но соблазн сделать из нашей страны конфетку столь велик, что удержаться невозможно. Что отделяет нас от счастливой жизни? Какая-то пара-тройка полетов в прошлое, разборки с кем-то из великих и заметание следов. Все! Дело, как говорится, в шляпе. Неприятности долой, даешь благосостояние и спокойную счастливую жизнь! Натаныч! – Я громко захлопала в ладоши. – Я тебя обожаю! Нам осталось только догадаться, куда лететь и с кем говорить.

– А ты чего, собственно, хочешь добиться? – почему-то свистящим шепотом спросил он.

Покусав губы, я была вынуждена признаться в некоторой некомпетентности:

– В принципе… Я хочу, чтобы моя родина, а под ней я понимаю СССР…

– СССР? – уцепился за слово мой друг. – Если ты хочешь Союза, то тебе к Горбачеву Михал Сергеичу. Вот с ним и веди душеспасительные беседы. Я тебя отправлю в 1985 год, и там ты скажешь нашему последнему генеральному секретарю: не правы вы, дорогой мой товарищ, не надо вам республики отпускать на вольные хлеба да всякую перестройку устраивать.

– Нет, это глупо, – очень серьезно заявила я. – Надо понять, на каком этапе была допущена принципиальная ошибка в управлении государством.

Великий изобретатель воспрянул духом и оживился:

– Принципиальная ошибка? Да я просто спец по принципиальным ошибкам! Я тебе назову имя того лоха, из-за которого мы имеем то, что имеем. Его зовут Николай Второй. Это он до того страну распустил, что большевички твои любимые власть захватили. Вот его и надо первым к стенке ставить.

Я ударила ребром ладони по исцарапанной столешнице:

– Ставить к стенке никого не будем! Это, знаешь ли, не метод. Николай Второй, кстати сказать, святой, и трогать его не надо. Да и вообще, я же ясно сказала, что хочу жить в СССР. И при чем тогда тут твой Николай?

Оказавшись в интеллектуальном тупике, Натаныч зажег газ и поставил на огонь чайник. Я сидела молча и подрыгивала стоптанным шлепанцем. Отсутствие глубоких знаний истории тяготило и навевало мысли о тщетности существования. Иметь такой инструмент в руках и абсолютно не понимать, как его применить на практике! Эта мысль просверлила бы дыру в моем мозгу, если бы горькие раздумья не прервал истошный писк мобильного. Оказалось, что сын забыл ключи и бьется в дверь нашей квартиры, как Финист Ясен-сокол. Устремившись его спасать, я ушла домой и оставила Натаныча допивать в одиночестве свой веникоподобный чай.

* * *

Ночь я провела в кошмарах. Мне снилось, что Николай Второй в алом шелковом халате, сидя на хромом осле, выезжает на площадь и отдает приказ гильотинировать Гитлера. После этого сводный Краснознаменный оркестр играет гимн СССР, и в небо взлетает дирижабль с портретом Столыпина. Проснувшись ни свет ни заря, я потопала на кухню пить кофе.

Тяжелые, как гантели, думы давили на мозг и не позволяли расслабиться. Почему я вообще так сразу ему поверила? Может, Натаныч не изобретал никакой машины и вся эта сказочка была придумана лишь для борьбы со скукой? А вот еще вариант: он действительно смастерил что-то там похожее на временной портал, но использовать его можно только для просмотра прошлого, а никаких серьезных действий нам осуществить не удастся. Но, с другой стороны, я не могла отрицать, что Натаныч – гений, каких свет не видывал. И уж если кому и суждено было в наши дни изобрести машину времени, то, конечно, именно ему – человеку с мозгом робота и внешностью засушенного таракана.

– Надо с кем-то посоветоваться, – пробормотала я себе под нос и, увидев на часах вполне приемлемые для разговора цифры 8.00, стала звонить троюродной сестре-историку, которая днями и ночами писала монографии в каком-то архиве.

Быстро договорившись о встрече, я осой вылетела из дома и уже спустя полчаса сидела на кухне у Галины.

– Я не совсем поняла, о чем ты хочешь со мной побеседовать, – она произносила слова очень аккуратно и в нос, будто бы всю жизнь провела в парижском пансионе. – Ведь я исследую историю первой половины двадцатого века, причем не всех государств, а только СССР и Германии.

– Это подходит! – Мне очень хотелось побыстрее избавиться от нудных вступлений и перейти к делу. – Вот скажи, если бы тебе, как специалисту, дали машину времени, то как бы ты стала исправлять мир?

Галя нервно завязала узелком розовый носовой платочек:

– Ты говоришь о мечте каждого настоящего историка. Велик, ох как велик соблазн поставить эксперимент и узнать, что было бы, если бы… Но это невозможно…

– Возможно или нет – дело десятое. Ты по существу говори! Кто виноват? Что с ним делать?

Я была уверена, что в ответ она снова занудит и будет мурыжить меня часа два, рассказывая о том, что история – наука, существующая вне экспериментов. Однако вопреки моим ожиданиям она вдруг выдала перл:

– Искать надо не слабого и глупого, а сильного и мудрого! – После этого, кажется, впервые в своей благочестивой жизни сестра сверкнула на меня глазами и томно произнесла: – Если бы я могла улететь в прошлое, то отдалась бы на милость Александру Македонскому. Думаю, что со мной он бы сумел превратить землю в Эдем…

Каким образом в ее образованном сознании возник столь парадоксальный образ, я разбираться не стала. А сославшись на срочные дела, постаралась скоренько с ней проститься и вернулась домой. На часах было 10.30 – время, когда Натаныч еще спал сладким сном, отдыхая после традиционных ночных экспериментов. Делать мне было нечего: сын уже ушел в институт, мои переводы ждали согласования у заказчика, приготовленный вчера обед занимал полхолодильника, а что касается пыли, то на нее я предпочла не обращать внимания и погрузилась в трясинообразные думы.

Итак. Искать надо сильного и мудрого. Мудрого и сильного. Сильного и мудрого.

– Поняла! – возопила я в пустоту квартиры и снова ушла в себя.

Здесь, в этом времени, найти ответ на вопрос о том, как создать идеальную страну, невозможно. Невозможно просто потому, что, во-первых, никто из ныне здравствующих политиканов не имеет понятия, как сделать этот мир лучше, а во-вторых, мало кто из власть имущих на самом деле в этом заинтересован. В итоге задача сводится к поиску некогда жившего высокопоставленного патриота, который сможет самостоятельно все продумать, применить на практике и заставить историю развиваться в нужном направлении. И уж конечно, это будет не Николай Второй.

– Натаныч! Просыпайся! – заорала я в трубку, когда сонный голос послал меня рыть траншеи в Гонолулу. – Я сейчас к тебе поднимусь для серьезного разговора. Оркестр можешь отпустить – в почестях я не нуждаюсь.

Он встретил меня на пороге, сонно качаясь, как камыш на ветру:

– Между прочим, я сплю-таки не просто так… Не за ради эфемерного удовольствия, как ты могла бы предположить. Я сплю, чтобы дать своему организму силы для новых великих свершений. А ты нарушаешь нейронные процессы в моем мозгу, тем самым лишая человечество уникальных разработок…

Я потащила его на кухню, где от свиста одуревал чайник, и толкнула в дерматиновое кресло.

– Садись, завтракай, а я буду рассказывать. Тебе предстоит много думать, поэтому постарайся основательно подкрепиться. Готов?

Он кивнул, подтянул к себе котелок с овсянкой и начал слушать мою пламенную речь.

– Итак, мы оба были не правы, когда думали о том, кто сильнее всех напортачил в прошлом нашего несчастного государства. Это был неверный путь! Искать надо лидера, который сможет не только исправить ошибки дней давно минувших, но и изменить ход истории. Короче, находим политического гения, рассказываем ему все как есть, он решает, как быть, принимает необходимые меры – и мы все живем в счастливой и процветающей стране!

– Может, к Троцкому обратиться? – предположил Натаныч, тщательно жуя кашу.

– Нет, он пустобрех. Я его не люблю, – категорически отрезала я, чем вызвала вскрик негодования у своего собеседника.

– Люблю, не люблю – это понятия, подходящие для первой брачной ночи! – назидательно завопил он. – Ты тут не жениха себе выбираешь, а судьбу, можно сказать, целой империи пытаешься решить! Что это за инфантильный подход? Давай серьезно говорить. Вот слух ходил, что Столыпин предлагал гениальные реформы…

– Ой!

– Что еще?

– Мне сегодня его портрет снился, – прошептала я.

Натаныч в негодовании стукнул котелком об стол:

– Знаешь, что я скажу? И ты таки не обижайся. Мне кажется, что тебе просто-напросто нечем заняться. Вся твоя беда в том, что ты неприлично рано родила, ну просто как пигмей какой-то в хижине на экваторе. И что ты теперь имеешь в своей жизни?

– Ну? – Я с вызовом скрестила на груди руки.

– Вот тебе и ну! Работаешь дома, с переводами не перенапрягаешься, на сына своего Глеба времени много не тратишь, так как он весь в учебе и в своей очаровательной пышнотелой подружке, развлекаешься танцами живота…

– Не танцами живота, а фламенко!

– Это дела не меняет! Так вот. Мужа ты бросила миллион лет назад, а последнего любовника свела в могилу.

– Он сам умер! – грозно поправила я и смахнула с ресницы навернувшуюся скупую слезу.

– Неважно! Суть в том, что ты воспринимаешь все как игру. И несмотря на то что цель поставила перед нами именно ты, относишься к ней в высшей степени несерьезно.

– И что вы предлагаете, ваше наисерьезнейшее величество?

– Думать! Думать-таки головой, а не пятой точкой! Погрузиться в изучение материалов, анализировать, кто и что хотел сделать для процветания России. Троцкого она, видишь ли, не любит! А ты с ним хоть словом перемолвилась? А? Нет! Вот потому и считаешь, что его надо со счетов сбрасывать. А может быть, с человеком стоит поговорить по душам, рассказать, что тут у нас происходит, глядишь, он и присоветует, как быть…

Я точно помню, что именно в этот момент меня и посетила та идея, из-за которой следующие месяцы я провела в адреналиновом бреду.

– Натаныч! – Я крепко сжала его конопатые пальцы. – Нам нужен Сталин! Только он способен разобраться во всем этом сгустке экскрементов!

– Он же жлоб.

Такой ответ поставил меня в тупик:

– Что значит «жлоб»? Что это вообще за слово такое – «жлоб»? Я его, к примеру, не употребляю, так как доподлинно не знаю, что оно означает. Поясни, будь любезен.

Натаныч сложил губы трубочкой и присвистнул:

– Жлоб – это… Ну, как тебе объяснить… Жлоб – это жлоб. И этим все сказано.

Я развела руками:

– Ну, тогда вычеркиваем Сталина из списка приглашенных. Раз ты его не любишь… Ой… – Я осеклась и прикусила язык, вспомнив нотацию о первой брачной ночи.

А Натаныч тем временем перешел в измененное состояние сознания. Вытащив из верхнего ящика тумбочки свой паспорт, он ткнул мне в нос второй разворот и заорал:

– Что здесь написано?!

– Выдан пятым отделом милиции третьего РУВД УВД… – с опаской прочитала я.

– К лешему все эти УВД и РУВД! Какой год рождения здесь стоит?!

– 1937-й, допустим.

Он зло швырнул паспорт обратно и с треском задвинул ящик:

– Да, вот именно! Я родился весной 1937 года. А летом 1938-го моих родителей арестовали по 58-й статье. Их собирались отправить в лагерь, но потом передумали и расстреляли неизвестно где и непонятно за что! И после этого я должен любить Сталина?!

Ну и что я могла ему возразить? В очередной раз рассказать о том, что мой прадед вместе со всей своей многочисленной семьей в это время жил припеваючи в пятикомнатной московской квартире и пользовался служебным автомобилем как видный энергетик и участник реализации плана ГОЭЛРО? Ответить мне было нечего, и я стала хлебать остывший чай с неизменно отвратительным чабрецом.

После пятиминутного молчания Натаныч успокоился и, махнув рукой, произнес:

– А на самом-то деле только твой Отец народов и смог бы разобраться в том кордебалете, который творится за окном. Положа руку на сердце, нельзя не признать, что он обладал-таки глобальным мышлением и смог бы понять, в какую именно сточную канаву катится этот мир. Но кто же отважится подойти к нему хоть на метр?

Обрадовавшись, что вопрос о репрессиях временно снят с повестки дня, я одернула футболку и звонко выпалила:

– Я готова рискнуть ради отечества!

– Дура, – лаконично заявил мой интеллигентный оппонент. – Как есть дура. И чтобы ты раз и навсегда уяснила, что лететь к Сталину равносильно самоубийству, я назову тебе всего четыре буквы. Да, да! Всего таки четыре маленькие буковки русского алфавита. Нэ. Кэ. Вэ. Дэ. Все. Этого, я считаю, достаточно.

– НКВД? – тихо прошептала я, зачем-то скосившись на дверь. – Ты так думаешь? А может быть… Хоть, впрочем… Но была же хоть какая-то возможность поговорить с ним тет-а-тет?

Натаныч откинулся на спинку кресла, осмотрел меня с головы до ног и предложил:

– А давай переоденем тебя в пионерку и отправим на первомайскую демонстрацию вручать ему цветы?

– Ты серьезно?

– А что? Росточка ты дюймовочного. Телосложения практически изможденного. Выглядишь молодо. Если заплести тебе косички, повязать красный галстук, то за букетом никто и не заметит, что ты – шпионка из удаленного будущего.

– Ну а дальше-то что? – все еще принимая его издевательства за стратегический план, спросила я.

Более не в силах сдерживаться, Натаныч расхохотался:

– А дальше скажешь ему: «Спасибо вам, товарищ Сталин, за наше счастливое детство! Помогите нам обеспечить не менее счастливую старость!» Отвесь поясной поклон и вручи пачку деловой прессы за последние два дня.

– Ты меня достал! – Я встала из-за стола и стала ходить взад-вперед.

Через некоторое время, когда мы уже сидели в комнате, мне в голову пришла мысль:

– А давай подделаем пропуск в Кремль, и я схожу к нему на прием! Знаешь, у Паши, ну, у друга моего сына, отец работает на киностудии каким-то главным по реквизиту. Он однажды ребятам на маскарад давал костюмы петлюровцев. Вот он-то наверняка сможет мне состряпать нужную бумажку или корочку. Не знаю, как там это выглядело. А? Что ты скажешь?

Натаныч оторвался от монитора, куда глазел уже добрых десять минут, и, кусая измочаленный хвостик карандаша, спросил:

– Нет, что скажешь ты, когда наберешься наглости заявиться с этой липовой ксивой к нему в кабинет?

– По ситуации разберусь! – с запалом ответила я. – Ты, главное, меня туда забрось, ну а уж там мое красноречие поразит его до глубины души. Да и потом, я думаю, что если он узнает, откуда я прилетела, то выслушает меня с большим интересом.

По глазам Натаныча я догадалась, что вся эта история начала его серьезно увлекать. Правда, зная его, я понимала, что о благосостоянии родины он вряд ли печется – на это ему, скорее всего, было наплевать, так как его вполне устраивало существующее положение дел. Но зато он загорелся моей идеей как исследователь временного пространства. И именно на это я сделала ставку. У нас начинал складываться прекрасный творческий союз: он – чокнутый ученый, умеющий перемещать людей в прошлое, я – безбашенная патриотка, желающая превратить Россию в страну-утопию. Я все решила, и теперь от цели меня отделяло только одно: я не знала, какой именно момент истории оптимален для серьезного разговора.

– Как ты думаешь, в каком году мне имеет смысл с ним встретиться?

– В 1879-м! Удавишь его в младенчестве – и дело с концом! – Натаныч снова проявил себя некрофилом.

– Ну хватит уже! – рассвирепела я. – Пора разрабатывать стратегический план. У тебя есть какая-нибудь старинная одежда?

Он пошлепал в прихожую и с грохотом вытащил откуда-то огромный чемодан.

– Тут валяются какие-то шмотки моей дорогой кузины. Кажется, там было что-то и от ее матери. Вот. Думаю, это вполне подойдет.

Он бросил мне пропахшее нафталином ситцевое платьишко и пару стоптанных туфель. В таком виде идти в Кремль было просто неприлично. Поняв, что только на киностудии мне удастся найти полное снаряжение для импровизированной экспедиции, я распрощалась со своим теперь уже деловым партнером и отправилась домой, звонить отцу Павлика.

* * *

Пережив сорокаминутное плутание в коридорах «Мосфильма», я наконец нашла нужный павильон и устремилась к слоноподобному человеку в джинсовом комбинезоне:

– Здравствуйте, Александр! Я так вам благодарна за помощь. Вы даже не представляете, насколько важны для меня все эти вещи, о которых я говорила по телефону!

Он смущенно гоготнул и поставил передо мной серый ящик из-под какого-то оборудования:

– Вы садитесь, а я покажу, что смог нарыть.

Оказалось, что, пока я стояла в заторе на Бережковской набережной, ему удалось проделать колоссальную работу. Кроме шикарного платья, в котором какая-то сериальная дива изображала Еву Браун, и пары туфель, оставшихся от старого кинофильма про разведчиков, Александр исхитрился отыскать свеженькое удостоверение личности, выписанное на имя Ворошилова.

– Вы не волнуйтесь, это недоразумение мы сейчас исправим, нужную фамилию впишем, и все будет в ажуре, – поспешил заверить меня мой благодетель. – Вы кого играть будете в своей самодеятельности?

– Э… Как это объяснить… – Я пробуксовала и никак не могла сочинить хоть что-то правдоподобное.

– Ну на чье имя корочку-то выписывать? – обеспокоено спросил он.

– На мое, – не подумав, выпалила я. А потом пояснила: – Такая вот фантазия у нашего режиссера. Ему кажется, что у меня очень звучное имя, и он решил дать его главной героине.

Ничуть не удивившись, Александр удовлетворенно угукнул, потер руки и принялся что-то химичить в непонятно откуда взявшемся ноутбуке. А еще через некоторое время после продолжительной возни с цветным принтером и кучей подручных материалов мастер поддельных документов выдал мне серпастую и молоткастую книжечку.

– И что, вы думаете, что с этим меня пропустят к Сталину? Эти удостоверения действительно так выглядели? – с опаской пробормотала я, рассматривая уж слишком очевидную подделку.

Он рассмеялся:

– Ну какая вам разница, как они выглядели на самом деле? Главное – чтобы зритель был доволен. И, кстати, если уж вы так интересуетесь Сталиным… У меня тут есть еще разовый пропуск к нему на прием. Я вам бланк распечатаю, а вы сами впишите свои данные и дату посещения. Вы уж извините, но мне пора бежать.

Он сунул мне пропуск, быстро распрощался и исчез за полотном черного сатина. Что было делать? Я воззрилась на документы и пришла к выводу, что мне опять необходима помощь сестры.

– Галя, Галя… – заныла я в сотовый, когда она наконец соизволила снять трубку. – Мне до зарезу нужна консультация. Это по твоей любимой теме. Ты будешь просто счастлива найти ответ на поставленный вопрос! Согласна? Тогда срочно выезжаю в архив.

Перехитрив автомобильные пробки, я быстро приехала по указанному сестрой адресу и, бегом преодолев несколько огромных лестничных пролетов, оказалась в комнате-норе, полной пропыленных папок и книг.

– У тебя тут мило, – еле сдерживаясь, чтобы не чихнуть, прошептала я. – Чем занимаешься?

Галина тяжело вздохнула и туго затянула поясок на халате цвета индиго.

– Понимаешь, – всхлипнула она, – я начала писать новую книгу о кардинальном изменении в межличностных отношениях коммунистической молодежи в период с 1919 по 1926 год. А начальник сказал, что эта тема компрометирует меня как ответственного работника нашего учреждения. Теперь ставит палки в колеса и грозит увольнением. А я столько бессонных ночей потратила на поиск фактов!

– Ему не нравится, что ты в сторону сексуальной тематики ушла? – сочувственно спросила я.

В ответ она махнула какой-то обгоревшей картой:

– Что ты! Нет! Он просто очень зашоренный человек и считает, что все основные изменения произошли с 1920 по 1924 год. А это неправильно, понимаешь… Совершенно неправильно… – Она расплакалась и уткнулась в неизменный батистовый платочек.

Не зная, что сказать ей в утешение, я сморозила глупость:

– Да наплюй ты на это. Подумаешь, годом раньше, годом позже…

– Ну как ты можешь такое говорить? – прорыдала сестра. – Монография должна перевернуть все представления о половом вопросе в среде коммунистической молодежи! Это же так важно…

– Да, да, понимаю… – Я погладила ее по голове и перевела разговор в более интересное для меня русло. – Ты мне скажи вот что. Есть у тебя данные о том, в каком году Сталин был, так сказать, в наилучшей форме? Ну, то есть когда он был способен решать самые сложные задачи и разрабатывать всевозможные немыслимые управленческие схемы?

Услышав знакомые слова, Галина утерла слезы, заботливо спрятала карту в картонную папку, завязала бантик и начала бубнить себе под нос. После пятиминутных и совершенно безрезультатных попыток понять, о чем она толкует, я взмолилась:

– Ты можешь говорить хоть на пару децибел громче? В конце-то концов, мне нужен только год, когда у Сталина была, как это сейчас говорят, активная жизненная позиция, а также я должна знать точные день и час, в которые он стопроцентно сидел у себя в кремлевском кабинете и в одиночестве занимался делами.

Продолжая бубнить, сестра юркнула под стол, шумно повозилась там, как голодная мышь в амбаре, и вернулась на место, сияя улыбкой и рассматривая через лупу какой-то пергаментный листочек:

– Думаю, это было в 1937 году. Не буду приводить тебе доказательства корректности принятого мной решения, так как, узнав мои доводы, любой косно мыслящий историк бросит в меня камень… Но я на сто процентов уверена в своей правоте!

– А дату? Ты можешь назвать мне дату?

Вместо ответа Галина открыла крохотный сиреневый блокнотик с белыми бабочками и что-то старательно в нем написала.

– Вот! – Она положила передо мной выдранную страницу. – Мне доподлинно известно, что в этот день он был у себя и не проводил никаких совещаний. Но я не могу не поинтересоваться, зачем тебе все это нужно.

Мне было приятно, что после заминки с Александром к проявлению сестринского любопытства я успела подготовиться основательно.

– Понимаешь… – Я скромно потупила взор. – У меня есть один друг, специалист по эпохе сталинизма. Он сейчас пишет книгу про репрессии. Это такой художественно-публицистический труд, в котором среди документов и сухих фактов встречаются вкрапления мини-рассказов. Ну и ему для создания одного из таких фрагментов не хватало информации. Вот я решила помочь и обратилась к тебе.