Текст книги "Попытка – не пытка"

Автор книги: Елена Хотулева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Ну а что мне было делать? Второй комп покупать? У меня денег нет. Да и потом, ты ведь права… Кому я нужен со своими гениальными разработками…

Я всплеснула руками:

– Бедный ты наш! Денег у него нет! А куда ты их деваешь, интересно знать? Перечисляешь в фонд жертв Третьего интернационала?

Натаныч потерял агрессивный настрой и стал громко каяться:

– Я на похороны откладываю. Еще брату помогаю, ну тому, помнишь, который в доме престарелых живет… Да и что ты вообще такое городишь? Какие органы? Какие структуры? Обалдела там от страха в своем 1937 году? Этого ничего нет. Все! Все развалилось! Никто ни за кем не следит. Потому что никому ничего не надо. Коммерческие проекты – вот что сейчас востребовано, а я большую часть жизни разрабатывал проекты… Ну, впрочем, вот это действительно секретно…

Мы оба замолчали. Часы сипло прокуковали одиннадцать раз. Я взяла ноутбук и собралась уходить, но Натаныч остановил меня:

– Погоди. Ты знаешь, я все время забываю, что история не изменится до тех пор, пока я не включу вторую программу. Почему-то я все мыслю категориями сорокалетней давности, когда только начал задумываться над проблемой временных парадоксов. И мне кажется, что любой твой шаг запустит необратимые процессы. Но на самом-то деле мы же с тобой договорились, что просто попробуем. Попробуем и ничего не будем менять, пока не удостоверимся, что добились действительно гармоничного общества. А потом, если там, в альтернативной реальности, наступит земной рай, то только тогда мы начнем итерационную переделку мира.

– Что значит итерационную? – устало спросила я.

– Ну, вроде как пошаговую… Хотя это не совсем верно. Я нажму кнопку, и запустится процесс, который будет идти довольно долго. Ну, примерно лет шесть или даже десять. Понимаешь, если представить себе, что там, в прошлом, все стало иначе и весь мир сиюминутно переделался, то тогда здесь не родится множество человек. Это же очевидно. Именно поэтому новая реальность должна наступить здесь постепенно. Так, чтобы в нее попали все ныне здравствующие люди.

– А как это будет выглядеть на практике?

В нем снова проснулся гениальный ученый, его глаза засияли:

– О! Это будет великолепно! Сперва какие-то кадровые передвижения в верхних эшелонах власти. Затем частичное изменение внутренней и внешней политики. Далее серии отставок, изменения финансовых потоков, может быть, даже некоторые природные катаклизмы, которые приведут к принятию важных государственных решений. Потом пойдет новый виток, за ним следующий. Начнут принимать новые законы, подписывать указы…

Я почувствовала, что заразилась от Сталина критическим отношением к поступающей информации:

– Натаныч, это все очень абстрактно. Поясни мне на примерах. Если у нас самолеты старые, ломаются и падают, то что произойдет, если я там, в 1937 году, что-то сдвину с мертвой точки?

– А я таки тебе скажу, что будет. Старые самолеты будут менять на новые. А эти новые будут производить на заводах, которые вдруг по какой-то причине начнут не просто работать, а работать быстро и гениально. И так во всех сегментах экономики.

– Ну а что, к примеру, будет с крупным бизнесом? – не унималась я.

– А это уже зависит от тебя, моя дорогая! Я же не знаю, какой именно строй ты там у нас заложишь. Может быть, олигархи разорятся в пользу государства вследствие каких-то немыслимых стечений обстоятельств. А может быть, направят свою энергию в нужное русло и будут трудиться не покладая рук на благо отечества. Если бы ты в царской России ковыряться начала, то тогда было бы понятно, что нас ждет хорошо функционирующий капитализм с широченной прослойкой среднего класса. Но тебе же надо было выпендриться! И ты полетела не куда-нибудь, а к Сталину! И теперь никому не ведомо, что он там придумает, чтобы сохранить свою империю для потомков. Если, конечно, ты сможешь ему хоть что-то втолковать.

Я почувствовала, что мы наконец-то близки к мирной развязке переговоров.

– Так. Это я поняла. Ну а как мы со мной-то поступим и с банкетом этим дурацким? Ты уверен, что меня там повяжут?

Натаныч, закатил глаза:

– Слушай, ну я не знаю. Тебе там, в 1937 году, как вообще кажется, ты с вменяемым человеком разговариваешь?

– Ну разумеется!

– Да ты что? – удивился непризнанный кумир Косыгина. – А я был уверен, что он параноик. Может, тогда тебе и стоит на банкет сходить. Хоть поглядишь, как там наша верхушка пировала.

– Я тогда к тебе завтра часов в семь приду. Ладно? Все свои дела закончу, переоденусь – и вперед.

На этом мы и порешили. В итоге я удалилась, полная надежд на светлое будущее, которое очень скоро придет к нам непонятным итерационным путем.

* * *

На званый сталинский ужин вершительница истории товарищ Санарова собиралась довольно долго. Сначала я хотела сходить в салон, чтобы накрутить на голове какую-нибудь фантазию в стиле ретро, но, поговорив со своей парикмахершей, я поняла, что максимум, на который способно это дитя перестройки, – причесать меня как Марину Ладынину из фильма «Свинарка и пастух». Такой вариант меня совершенно не устраивал, и я решила, что все сделаю сама. Поэтому полдня я провела в маминых алюминиевых бигудях, благодаря которым к вечеру имела легкую головную боль, торжественную прическу 1937 года выпуска и отличное настроение.

Далее я занялась макияжем. Надо сказать, что все последнее время я старалась предельно осторожно пользоваться косметикой, чтобы не шокировать своим видом тонкие чувства нашего будущего генералиссимуса, однако ради своего первого бала я решила накраситься посильнее. Сделав себе великолепные глаза с помощью удлиняющей туши, теней и подводки, я в соответствии с последним писком предвоенной моды увеличила губы и накрасила их вполне приемлемой по цвету помадой. В результате я стала напоминать себе сильно отощавшую Людмилу Целиковскую. И поскольку ее образ меня вполне устраивал, я перешла к заключительному этапу подготовки.

Держа данное Сталину слово, я нарядилась в длинное золотое платье с глубоким вырезом, надела свои разведтуфли и дополнила весь этот наряд накинутым на плечи тонким прозрачным шарфом.

В 18.45 я положила паспорт в клатч, который, по моим расчетам, все должны были принять за обычную театральную сумочку, и позвонила Натанычу.

– Карета уже подана? – спросила я, услышав в трубке его хрипловатый голос.

– А как же! Крысы стали кучерами, мыши – телохранителями, а тараканы – сексотами нэкэвэдэ.

– Тогда иду.

Я выскочила из комнаты и врезалась в сына, который что-то искал на коридорных книжных полках.

– Ой, мам! Ты куда это собралась?

– На банкет.

Я попыталась его обойти, однако он не торопился так просто отпускать меня из дома и загородил проход:

– А с кем?

– Глеб, отстань. Одна иду.

– А кто тебя проводит?

– Проводит… Проводит… Сталин Иосиф Виссарионович меня проводит.

Он хихикнул и, попрощавшись, сказал, чтобы я не забыла взять сотовый.

– Обязательно! Он там мне будет просто необходим…

Быстренько добежав до девятого этажа, я впорхнула в уже открытую дверь.

– Да! – восхищенно встретил меня Натаныч. – И чего ты тратишь время и летаешь в 1937 год? Давай на чуток попозже и прямо к Берии! Он бы уж там с тобой поговорил о сексуальной революции и половом вопросе…

Я постучала ему в грудь сумочкой:

– Надоел ты уже со своим Берией. Он у тебя в каждой бочке затычка. Давай-ка лучше думать, на какое время таймер устанавливать.

– Да… Да… Таки это же вопросик серьезный… – протянул Натаныч и уселся верхом на стул. – Это тебе, знаешь ли, не фунт изюма – испариться с пира на глазах всего Политбюро. Здесь надо все хорошенечко обмозговать…

– Ну сколько это все там у него обычно длилось? – стала рассуждать я. – Часика три? Четыре?

– Четыре? – расхохотался Натаныч. – А до утра не хочешь?

– Да ну… А когда ж они работали-то?

В ответ сын реабилитированных врагов народа сел на любимого конька:

– А они не работали! За них твой народ любимый вкалывал! Строил-таки твое гармоничное во всех отношениях общество на Беломорканале, Угличской ГЭС и прочих великих объектах ГУЛАГа!

– Так… Начинается… Уже мы вроде обо всем с тобой договорились. Разработали план. Поняли, что искореним недостатки строя!

Натаныч всплеснул руками:

– А какого ж лешего ты тогда в 1937 год поперлась? Летела бы в 1919-й и объясняла Владимиру Ильичу, что его строй, оказывается, недостатками страдает!

– Что ты говоришь? – ехидно сказала я, усаживаясь на коврик. – А то, что в Советской России первый концлагерь был создан по приказу друга твоего – Троцкого в 1918-м? Это тебе как? Или в этом тоже Берия виноват, которому тогда только-только совершеннолетие справили?

– Довольно уже! – громовым голосом проревел Натаныч. – Если мы будем постоянно отношения выяснять, как бабы базарные, то вообще никакого результата не добьемся! Села? Вот и сиди, жди, пока я додумаюсь, когда тебя обратно забирать!

Он погрузился в себя и, как загипнотизированный, уставился в одну точку. Минут через пять он снова начал громко меня костерить:

– Из тебя политик – как из меня таки оперная дива! Скажи, ты чем весь день занималась? Кудри свои черные крутила? А книжку какую-нибудь умную почитать ты не додумалась? Фазиля Искандера, например, чтоб хоть как-то представлять, что тебя ждет! Или фильм документальный прокрутила бы, в котором разные знаменитые старушки балерины рассказывают, что на этих приемах делалось!

– А может, это все сплошное вранье! – возмутилась я, подав голос со своего ковра. – Если верить всему, что тут у нас пишут и показывают, так туда и вовсе лететь нельзя.

– Да?! Да?! – Он отставил стул в сторону и пересел к компьютеру. – Бери штекеры! Сейчас я тебя за плохое поведение запихну туда часов на восемь!

Сжав электроды, я начала шумную акцию протеста:

– Натаныч, не смей! Опомнись! Что я буду делать там глубокой ночью, когда банкет закончится?!

– На лавочке посидишь во дворе. Кукушек послушаешь! Тебе полезно проветриться, чтобы думалось лучше!

– А если меня в ЧК отправят? Да после восьми часов допроса меня уже никакой Склифосовский не откачает!

– Зато впредь тебе наука будет, что к операции тщательно готовиться надо! – Он зло фыркнул и ткнул в кнопку.

* * *

– Здравствуйте, Иосиф Виссарионович!

– Мы здоровались с вами четыре часа назад, – сказал Сталин и встал из-за стола.

– Ой, да… Действительно… Просто у меня там больше суток прошло… И поэтому… – испугавшись такого холодного приема, залепетала я, поднимаясь с пола.

– Документы принесли? – Он подошел и стал критически меня разглядывать.

Я поспешно вытащила паспорт и протянула ему:

– Вот, как вы сказали.

Тщательно изучив все страницы, он вернул мне его со словами:

– Ну, это хоть что-то. Молодец, Елена Григорьевна. Выполняете все мои распоряжения. – Он снова осмотрел меня с головы до ног и усмехнулся: – Хорошее платье. Только боюсь, что, глядя на вас, мои гости про жен своих могут позабыть. Пойдемте, я провожу вас до автомобиля.

Я встала как вкопанная и замахала руками:

– Нет! Нет! Нет! Вы меня не оставляйте. Одна я не поеду!

– Поедете. Еще как поедете! – Сталин открыл дверь, пропустил меня вперед и отконвоировал до черной машины.

Упав на заднее сиденье, я в отчаянии зажмурила глаза. Все. Это все! Если бы мы правда ехали на ужин, то он бы взял меня с собой. А это подстава! Подстава! Да еще этот Натаныч! Из-за его гнусного характера впереди меня ждет восьмичасовой допрос. А может быть, даже расстрел. И почему я такая несчастная?.. По какой такой причине ничего у меня в жизни не складывается?..

Так, безмолвно причитая и мысленно проливая реки слез, я ехала неизвестно куда и боялась даже взглянуть за окно. А напрасно. Потому что когда меня наконец-то привезли, получилось, что я вообще не знала, где нахожусь.

Шофер выскочил, быстро обежал вокруг машины и, распахнув дверку, помог мне выйти.

– Ну что? Добрались наконец? – услышала я за спиной голос Отца народов.

На нервной почве я, как обычно, стала много говорить:

– Ой, спасибо вам большое, Иосиф Виссарионович!

– За что? – удивился он.

– Что на Лубянку не отправили. А то я так боялась, так боялась, что даже не поняла, куда мы приехали.

– Ну, не поняли – и не надо. А Лубянка никуда не денется. Пойдемте, все уже собрались.

Да. Утешать он умел мастерски. Через пару минут мы вошли в большой ярко освещенный зал, где за столами, покрытыми белыми накрахмаленными скатертями, сидело довольно много народу. Некоторые персонажи мне были совершенно незнакомы, а нескольких я узнала сразу, особенно Клима Ворошилова, который стал искоса на меня смотреть. Наверное, кто-то успел ему настучать, что я прошла в Кремль по его удостоверению.

Надеясь, что мне удастся притулиться где-нибудь в укромном уголочке, я было рванулась к дальнему краю стола. Однако Сталин остановил меня и указал на место рядом с его стулом. Таким образом я оказалась во главе праздника жизни.

Оркестр играл ненавязчивую музыку. Мне было не по себе от пристальных взглядов мужчин, которые беспрестанно пялились в мою сторону. То ли их шокировало, что хозяин посадил меня рядом с собой. То ли он оказался прав, и я действительно сильно выделялась на фоне их достаточно тусклых и невзрачных жен. Это оставалось загадкой.

Пытаясь успокоиться, я начала разглядывать стол. И это в литературе называли пирами Валтасара?! В сравнении с теми гала-ужинами и банкетами, на которые периодически заставляли меня ходить мои временные работодатели, это был обычный совок. Ни в блюдах, ни в сервировке ничего шикарного и умопомрачительного я не заметила. А потому, почувствовав себя свободно и не обращая внимания на гудящие вокруг разговоры, я решила спокойненько подкрепиться и выпить немного вина.

Торопиться мне было некуда. Сталин был занят обсуждением судьбы каких-то тбилисских партийцев, которые, как я поняла, умудрились что-то такое вытворить в отношении Военно-Грузинской дороги. А я, наконец-то убедившись, что ни на какую Лубянку меня не отправляют, расслабилась и вся ушла в мысли о том, как именно мне следует рассказывать ему об основной цели моего визита в 1937 год.

Прошло довольно много времени. Поскольку часы я умудрилась оставить дома, процесс как-то вышел у меня из-под контроля. Но думаю, что дело шло к полуночи. Ужин был в самом разгаре. Многие заметно охмелели и вели громкие и достаточно непринужденные беседы. Товарищ Джугашвили вроде как временно забыл про меня и продолжал мимоходом решать всякие вопросы, которыми, по всей видимости, не успевал или не хотел заниматься на работе.

В широком пространстве между столами группа грузинских артистов исполняла народные танцы. Периодически присутствующие громко аплодировали. Все шло как нельзя лучше. Но вдруг солнце моей фортуны снова зашло за грозовую тучу. Отец народов поднял руку. В зале воцарилась гробовая тишина. Все замерли в ожидании какого-то важного объявления.

– Хорошо поработали, товарищи, – сказал, Сталин, обращаясь к танцорам. – Идите отдохните. А у нас другая программа будет. – Он повернулся ко мне и громко сказал: – Пусть теперь наша гостья, товарищ Санарова, нам что-нибудь станцует. А то надоели уже мне эти фольклорные мотивы.

От такого заявления у меня сациви в горле застряло. И как только я могла забыть о том, что рассказывали по телевизору любимые Натанычем старушки-балерины! Это же его коронный финт. Быстро прокрутив в голове все возможные последствия своего отказа, я расплылась в томной улыбке:

– С удовольствием, Иосиф Виссарионович!

И, стараясь быть как можно более грациозной, я вышла из-за стола и лебедушкой поплыла по направлению к оркестру. Меня волновало только одно – знают ли они хоть какую-то испанскую музыку, чтобы я могла выступить с фламенко, кроме которого я вообще ничего танцевать не умела. Подойдя к музыкантам, я сказала:

– Здравствуйте, товарищи. Вы сумеете что-нибудь испанское сыграть? Про фламенко слышали?

– Нет, – с опаской прошептали они. – Может, напоете?

Я напела одну композицию, пощелкала пальцами, топнула каблуком. Потом попробовала вторую.

– А давайте вы лучше что-нибудь русское или грузинское исполните? – с надеждой в голосе предложил их руководитель.

«А! Будь что будет!» – подумала я и, похвалив себя за то, что в свое время не пошла учиться арабским танцам живота, снисходительно молвила:

– Играйте уже цыганочку! С выходом! Только повеселее да так, чтобы на душе радостно стало!

Они закивали и незамедлительно приступили к выполнению моего приказа. А я в лучших традициях цыганщины, широко улыбаясь, пошла исполнять танец для величайшего тирана двадцатого столетия.

«Ведь надо же!.. Прилетела строить идеальное общество, а вместо этого Политбюро плясками развлекаю! – думала я и старательно отбивала каблуками дробь. – Нет, это намного лучше, чем в НКВД сидеть и о своей биографии рассказывать, но все-таки… Я – образованный человек, свободный переводчик… А тут танцы, понимаешь ли, ему подавай, будь он неладен!»

С этими мыслями, которые, однако, никак не проявлялись на моем радостном лице, я наконец-то минут через десять закончила отплясывать и остановилась. Тут у меня в памяти всплыло издевательское изречение Натаныча про мой неосуществленный визит на первомайскую демонстрацию. «А что? Надо этим воспользоваться», – решила я и отвесила в сторону Отца народов артистический поклон.

В ответ он встал и зааплодировал. Понятно, что все присутствующие быстренько разразились овациями. Я улыбнулась и подняла с пола шарф, который обронила, пока танцевала.

Дальше события стали развиваться еще более странным образом. Сталин вышел из-за стола, подал мне руку и повел к двери, за которой, как выяснилось, была небольшая комната, где помещались два кресла и небольшой круглый стол. На ажурной скатерти стояла ваза с фруктами, а также бутылка саперави и два бокала.

Мы остались наедине. Он замер возле окна, прислонившись к занавеске, и стал внимательно на меня смотреть. Я начала нервничать. И что все это значит? Продолжение диалога, который мы вели в кабинете? На ум пришел пресловутый Берия. «Вот если бы он меня после танца в комнату потащил, то было бы ясно, с какой целью», – подумала я и, не зная, чем заняться, чтобы как-то прояснить ситуацию, разлила вино по бокалам, один протянула Сталину, а из второго отпила сама.

– А вот в 2010 году бытует мнение, что вашими любимыми винами были киндзмараули и хванчкара, – сказала я и, посмотрев ему в глаза, безрезультатно попыталась понять, что у него на уме.

– Нет, чаще всего я пью саперави, – он сделал глоток и продолжил: – А какие легенды ходят у вас о моей личной жизни?

Я пожала плечами:

– Если говорить о чем-то серьезном, то получается, что личная жизнь закончилась для вас в 1932 году. Ну а остальное не более чем сплетни.

Он мрачно посмотрел на меня:

– Ладно. Оставим это. Лучше пейте вино. Вам нравится?

Рассмеявшись, я сделала еще глоток и сказала:

– И вы еще спрашиваете! Хорошее саперави-то… Мы такой роскоши уже несколько лет лишены.

– В каком это смысле?

– Ну… Вроде как эмбарго…

– Что еще за эмбарго?! – Он резко поставил бокал на стол.

Мне стало совсем весело:

– Видите ли… Россия и Грузия… Дело в том, что наши страны находятся в состоянии… Как бы это лучше сказать… В состоянии конфликта. И поэтому введен запрет на продажу грузинского вина…

Сталин довольно близко подошел ко мне и сказал:

– Знаете, товарищ Санарова… Кроме вашего умения хорошо танцевать вы еще обладаете, так сказать, талантом…

Он сделал паузу, а я вопросительно захлопала своими удлиненными ресницами.

– Так вот. У вас, несомненно, дар есть – убеждать собеседника в своей правоте. Иначе я бы просто не стал с вами разговаривать. Но всякому рассказу должна быть мера.

– Уверяю вас, это чистая правда! – Отставив бокал в сторону, я поправила шарф. – Кроме того, разразился южноосетинский конфликт…

– Все!!! Хватит этой чепухи об эмбарго и русско-грузинской вражде! Пойдемте, – Сталин показал мне на дверь в углу комнаты.

Я всполошилась:

– А куда? Зачем?

– О политике там говорить будем. Обсуждать вашу контрреволюционную информацию…

Я и пискнуть не успела, как он за руку втащил меня в соседний кабинет, который оказался ни много ни мало как спальней.

– Что вы так смотрите? – спросил он, поставив меня спиной к платяному шкафу. – Считаете, что я бесконечно могу вашими глазами любоваться, на танцы цыганские смотреть, выслушивать все эти речи зажигательные?..

– С танцами это была ваша идея… – пискнула я, вертясь возле шкафа, как уж на сковородке.

Вместо ответа он крепко сжал меня в объятиях и поцеловал. И тут мою контуженную в НКВД голову переклинило – на меня враз, в одну секунду обрушилась такая нечеловеческая страсть, какой я не испытывала ни разу в жизни. Тоталитаризм, власть, харизма… Все это начисто лишило меня рассудка, и я, забыв обо всем на свете, отдалась своим чувствам.

Надо сказать, что в вопросе межличностных коммунистических отношений, который так тщательно исследовала моя сестра, мы просто нашли друг друга. Понимание между нами воцарилось сразу, поэтому от политических дискуссий мы очень быстро перешли к активным действиям.

– А как же гости? – спохватилась я часа через полтора, почему-то представив себе лицо расстроенного Клима Ворошилова.

– Разберутся гости сами, что им делать. Не маленькие уже, – ответил Сталин и добавил: – Дали им повод для разговоров. Вот пусть сплетничают…

После этого нас снова поглотило Дарьяльское ущелье страсти, и на разговоры мы больше не отвлекались.

В четыре часа утра по местному времени таймер безжалостно вернул меня к Натанычу.

* * *

Когда я в чем мать родила нарисовалась возле драгоценного дивана, мой друг просто подскочил на стуле:

– А!!! Золушка ты недоделанная! Что, вместо туфельки хрустальной лифчик с трусами потеряла?! Мы тебя для чего в прошлое посылали?! Нет, ты-таки скажи мне, для чего?! Чтобы историю исправлять! А ты чем там занимаешься? Верных ленинцев развращаешь?!

– Натаныч, заткнись и быстро дай мне халат! – Я заерзала на месте в тщетных попытках отыскать хоть какую-нибудь тряпку, чтоб укрыться.

– Халат тебе? А может, тебе еще мое благословение нужно? Ты должна была на банкете вопросы государственной важности решать! А вместо этого ты с кем-то в постели кувыркалась! Вот ответь мне, ответь, кого ты там соблазнила?!

– Сначала халат! – прорычала я.

– Да на!!! – вместо халата Натаныч швырнул в меня комком из несвежей рубашки и вытянутых треников.

Я стала старательно застегивать пуговки:

– Вот я тебе сейчас скажу, а ты меня потом до гробовой доски пилить будешь!

– Знаешь, я таки просто не понимаю, не понимаю!.. – снова возопил мой друг. – Если там Берии нет… И, пожалуйста, не говори, что меня на нем заклинило! Ну, если его там нет, то кто смог тебя так быстро уговорить? У тебя же времени было в обрез?

Я потупилась и молчала, спешно натягивая застиранные штаны. А Натаныч не унимался:

– Это я, идиот, отправил тебя туда на восемь часов. А если бы я таймер еще сильнее прокрутил, то ты бы там родить успела?! Да? Говори уже!

– Что тебе говорить? – сказала я заплетающимся от усталости языком.

– Имя! Имя мне назови!

Я прилегла на диван, подмяв под себя пыльную подушку:

– Тебе тут не нэкэвэдэ, чтобы человека влюбленного допрашивать.

Он с грохотом уронил на пол медную пластину, которой все это время размахивал, как боевым штандартом:

– Наташа Ростова ты наша! Подумайте-таки! Влюбилась она на первом балу! Давай колись уже, как его зовут!

Поняв, что проще уже ему сознаться, чем выслушивать поток ругательств, я зевнула и с блаженной улыбкой произнесла:

– Иосиф Джугашвили.

Мне показалось, что Натыныч сейчас расплачется:

– Ты!.. Ты!.. – Не зная, какую еще гадость кинуть мне в лицо в качестве обвинительного приговора, он закричал: – Ты заклеймила позором всю свою семью! Прадед твой небось рыдает на небесах, глядя, как низко ты пала!

– Да брось ты, Натаныч! – рассмеялась я. – Разве ж это падение? Это, наоборот, прыжок с шестом на верхнюю ступеньку лестницы…

Запустив в меня клубком проводов, расстроенный гений пошел к плите и стал шумно возиться с чайником. Немного успокоившись после трудотерапии, он вернулся и стал уже менее зло меня подкалывать:

– Слушай, а скажи-ка мне… Ну все-таки… Ты спуталась с ним по зову сердца или только для того, чтобы страну спасти?

– Чаю хочу… – Я пошлепала босыми ногами на кухню и решила, что притащившийся за мной Натаныч заслуживает откровенного признания. – Во-первых, не спуталась, а ответила взаимностью на проявленные чувства. А во-вторых, сделала я это по причине душевной боли за судьбу отечества и вследствие сильной влюбленности.

Мой распереживавшийся исповедник побросал пакетики чая в страшенные кружки с отколотыми ручками, сел в кресло и, громко размешивая сахар, стал копать дальше:

– Слушай, Мата Хари, а ведь у него вкус-то, надо сказать, неплохой. Губа не дура, можно сказать. Шутка ли? Такую бабу отхватить!

– Заткнись, – вяло сказала я и налила чай в блюдце.

Но он даже не думал останавливаться и продолжил столь волнующую для него тему:

– Я-таки раньше думал, что ты стручок засушенный… Что называется, гном чуть подросший. А сегодня на тебя посмотрел без джинсов твоих и кроссовок… Оказывается, ты баба-то хоть куда! Немудрено, что на тебя вождь клюнул. На вид тебе не больше тридцати двух, морда красивая, формы вполне себе выдающиеся…

– Ау! Может, хватит уже? – Я громко постучала ложкой по чайнику.

Однако Натаныч этого даже не заметил и продолжил препарирование моего только что зародившегося романа:

– А кстати… Вот если Великого кормчего нашего я вполне таки понимаю и даже оправдываю, то тебя, моя дорогая извращенка, понять никак не могу. Он же, положа-то руку на сердце, далеко не Ален Делон!

Чаша моего терпения переполнилась:

– А я, ты знаешь, не избалована! Ко мне за всю жизнь ни один красивый мужик ближе чем на километр не подходил. И вообще мне, например, хромые нравятся! В них шарм есть…

Натаныч поперхнулся чаем и громко закашлялся. Я от души вдарила ему промеж лопаток. На что, видимо, в качестве благодарности он задал мне новый вопрос:

– Слушай, а он не староват ли для тебя?

– В самый раз… – начала я, но тут же остановилась, так как меня пронзила ужасная догадка. – Натаныч! – Я схватила его за руку. – Быстро скажи, когда Сталин родился. Быстро, а то я от разрыва сердца умру.

– Ну, по официальной версии, в 1879 году, а по неофициальной – в 1878-м… А что?

– Ох… – Я стала считать пульс, который приблизился к ста двадцати ударам в минуту. – Ты представляешь, получается, что он старше меня примерно на девятнадцать или двадцать лет… А это… А это… Это же роковая для меня разница в возрасте! – громко заключила я, вспомнив свою последнюю любовь, оборвавшуюся на пике страсти.

– Роковая?! – Натаныч сложил на груди руки и посмотрел на меня прокурорским взглядом. – Я чувствую, что в итоге роковой она для всей страны окажется, а не для тебя, дуры наивной.

– Все, мне пора домой, – сказала я, поспешно допивая горячий чай. – Ты меня ругаешь. На дворе почти четыре утра. Завтра, то есть уже сегодня, я приду, и мы с тобой будем думать…

– О чем? – Блюститель моей нравственности расстроенно захрустел куском рафинада.

– Как можно выяснить время, когда Сталин меня в кабинете будет ждать. Кстати, я там у него паспорт оставила… Ну и одежду с сумочкой… Надо забрать… – Я встала и, напялив первые попавшиеся мне на глаза тапки, пошла к двери.

Глядя мне вслед, Натаныч пробубнил:

– Паспорт… Сумочку… Ты честь свою там потеряла! Пособница террора…

Больше я ничего не слышала, так как быстро побежала вниз, чтобы завалиться спать. Тихонечко повернув ключ в замке, я на цыпочках вошла в квартиру. Но вместо тишины, темноты и полного покоя меня там ждал сюрприз.

Оказалось, что Глеб и посетившая его по случаю моего неожиданного банкета Маша решили провести время не менее продуктивно, чем я. А поскольку мое возвращение совпало с их несколько припозднившимся ужином, они вышли в коридор поздороваться.

– Мама! Что с тобой?! – услышала я вместо приветствия. – На тебя опять бандиты напали? Платье украли?

Я посмотрела на свое отражение в зеркале и расхохоталась:

– Глеб! Поверь мне! Я в полной норме. Платье под надежной кремлевской охраной. Но если я скажу тебе правду, ты не поверишь, да еще и обидишься, как обычно. А на вранье у меня просто ну никаких, никаких сил сейчас нет… – Помахав им рукой, я ушлепала в комнату, рухнула на кровать и заснула.

* * *

Окончательно придя в себя лишь к вечеру, я стала думать, когда же именно мне лететь в Кремль. При этом вспоминания о прошедшей ночи погружали меня в сахарно-романтическое состояние и одновременно дарили надежду на то, что теперь моя работа по гармонизации общества пойдет, так сказать, широкими стахановскими шагами.

Разумеется, я не питала слишком больших иллюзий относительно вспыхнувшего ко мне интереса товарища Джугашвили: насколько я поняла, ни романтиком, ни хоть сколько-то сентиментальным назвать его было категорически нельзя. Однако того, что он был ко мне сильно неравнодушен, сбрасывать со счетов тоже не стоило. Оставалось только понять, в котором часу Сталин желает видеть меня в своем кабинете.

Я привела себя в порядок, надела киношное платье, более-менее подходящие туфли и пошла к Натанычу.

– Явилась, блудница вавилонская? – Он успел остыть и был в отличном настроении.

– Да, дорогой. Штанишки и рубашечку я тебе позже отдам, когда постираю. А тапочки вот, – Я аккуратно положила их в прихожей.

– Ой ты, боже ж мой! – Натаныч всплеснул руками. – Какая ты сегодня скромная, вежливая. Наверное, чего-то хочешь от меня. Скорее всего, помощи в организации любовного свидания. Ну пойдем, потолкуем…

По традиции я села на диван, а он оседлал свой любимый венский стул:

– Ну? И в чем таки заключается твоя проблема?

Я заломила руки:

– Натаныч! Скажи, что делать. У нас совершенно, совершенно не налажено сообщение с 1937 годом! Просто катастрофа какая-то. Ни имейл написать, ни эсэмэску кинуть, ни позвонить…

Он забарабанил пальцами по деревянной спинке:

– Может, ты ему письмо пошлешь?

– А что, это реально? – удивилась я.

– Ну сама подумай, если машина времени отправляет в прошлое любые материальные объекты, то что ей стоит забросить туда какую-то паршивенькую бумажку?

– Ты гений! – Я потерла руки. – А у тебя есть во что послание запечатать?

Он скакнул вместе со стулом к бюро и вытащил длинный белый конверт:

– Во, у меня их навалом. В них жильцы деньги за квартиру отдают. Так что давай-ка пересаживайся к столу, бери бумагу и пиши свое любовное послание. А я буду контролировать.

Я попыталась запротестовать:

– Это, знаешь, как-то не очень прилично с твоей стороны – смотреть, что я там насочиняю. Все-таки это письмо личного характера…