Текст книги "Альбедо (СИ)"

Автор книги: Елена Ершова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Я тоже мог сделать то, за что никогда бы себя не простил, – задумчиво ответил Генрих, вспоминая злое лицо Белы Медши. – Пусть отец считает меня кем угодно – неудачником и пьяницей, – но предателем я не буду никогда.

Маргарита поцеловала его в висок и прижалась так крепко, точно искала опору.

– И все-таки мне тревожно, – прошептала она, жаля горячим дыханием его щеку. – Это место… разве ты не чувствуешь? Здесь нехорошо и душно, потолок давит, точно надгробие… Разве можно тут оставаться надолго?

– Ротбург просто старый замок, – рассеянно ответил Генрих, успокаивающе поглаживая ее круглые плечи. – В нем случаются сквозняки, а отец до сих пор против электричества, но люди привыкают и не к такому. Не тревожься, Маргит, пока я рядом – тебе нечего бояться.

– Я боюсь не за себя, – она приподнялась на локте, и Генрих различил в ее глазах неясную тревогу. – Здесь не место живым, и не место тебе. Мне кажется, замок высасывает из тебя силы… посмотри, посмотри! – невесомо, едва касаясь, ноготь очертил его подбородок, тронул скулы и наружные уголки глаз. – Ты выглядишь таким утомленным! Под глазами синяки… А ожоги? – она перевернула его ладонь и тронула едва зарубцевавшееся запястье. – Ведь они не проходят. Ты погибнешь здесь, Генрих! Уедем?

Он перехватил ее руку и, поцеловав в ладонь, ответил с наигранной веселостью:

– Куда же, Маргит? На Лангерштрассе шпионов не меньше, чем в Ротбурге.

– Мне все равно, – ответила Маргарита, и ее глаза подернулись туманной пленкой. – Лишь бы с тобой и подальше отсюда. Может, за пределы Авьена. Может, в другую страну…

Она умолкла, и какое-то время они молчали, слушая отдаленные отзвуки музыки и вой зимнего ветра за стеной.

– Уехать, – наконец, повторил Генрих. – Я объехал Священную империю вдоль и поперек. Был в Далме и Равии, в Туруле и Бонне, и увидел, сколь велика империя, которой управляет отец, и проблемы под стать ее размеру. Я не могу сбежать, пока не решена хотя бы главная из них.

– Какая? – прошептала Маргарита, и затаила дыхание, кажется, уже зная ответ. Поэтому Генрих просто поцеловал ее в губы и сказал:

– Я попросил забыть обо всем до утра. И хочу вместе провести эту ночь в одном тайном местечке с видом на Данар. О нем еще не знают ни мои шпионы, ни шпионы Дьюлы. Мы спрячемся там до рассвета.

– А после? – спросила Маргарита, поднимая на него ждущие глаза. – Что будет потом, Генрих?

– Потом я куплю какой-нибудь уютный охотничий домик недалеко от Авьена. Никто не узнает о нем, не найдет. А сейчас поторопимся: скоро начнут разъезжаться гости и очень удивятся, увидев в гардеробной двух голых любовников.

Маргарита заливисто расхохоталась, и Генрих вторил ей, хотя нутром понимал: скандала все равно не миновать.

Ротбург. Утро после бала.

Утро сочельника малолюдно: знать отдыхала после придворного бала, горожане попроще готовились к празднику – пахло хвоей и пряностями, над черепичными крышами завивался дымок. Глядя на город через раздернутые портьеры, будто подсматривая в замочную скважину, Генрих думал, что побег из страны кажется не дурной идеей: как только опыты увенчаются успехом, они незамедлительно и тайно покинут Авьен с его многовековой историей, помпезной архитектурой и незыблемыми правилами.

– И почему нам отпущена такая малость? – на прощание задумчиво говорила Маргарита, припадая щекой к его голым ладоням. – Говорят, зимние ночи долги, а эта – неприлично коротка. Так страшно расставаться: вдруг снова потеряю тебя надолго?

– Будут и другие ночи, и новые встречи, – обещал Генрих. – Ты увидишь меня на рождественской мессе, а я обязательно узнаю тебя в толпе и подам знак, что узнал.

Он улыбался весь обратный путь, стараясь не обращать внимания на фиакр, упрямо тащившийся по его следам до самого Ротбурга, и это уже не беспокоило, как раньше – людям свойственно привыкать даже к самым раздражающим вещам. А по возвращению тотчас распорядился составить список самых красивых охотничьих замков в пределах Авьенского леса, переоделся в новый мундир и подписал адъютантам и слугам отпускные бумаги – пусть проведут праздник с семьями. Самого Генриха тоже ждала семья: он слышал, как бегают камеристки, как с кухни – которые сутки! – поднимаются дурманящие ароматы, и как в гостиной звенят фамильным серебром, раскладывая приборы на всю большую монаршую семью.

На их императорские величества и их высочества Генриха и Ревекку, на маленькую Эржбет и старшую Софью с супругом – Ингрид не приехала, со дня на день ожидая прибавления, что несказанно радовало Эттингенов, пусть даже ценой ее отсутствия на ежегодном семейном празднестве, – на кузена Людвига, на тестя и тещу, которых не хотел видеть ни сам Генрих, ни кайзер, но которые все равно приехали и сидели теперь с самого края стола.

При виде вошедшего Генриха его величество кайзер поджал губы и пару раз постучал краем ложечки о бокал – часы и вправду показывали три минуты второго, но за опоздание Генрих не извинился, а просто сел в приготовленное ему кресло и неспешно принялся заправлять салфетку за воротник. Кожа еще горела от объятий Маргариты, на сердце разливалось спокойное тепло, и потому Генриха не тревожило затянувшееся молчание. Но императрица вдруг, страдальчески заломив брови, коснулась пальцами виска. Генрих обеспокоенно привстал, но, поймав тяжелый взгляд отца, сел снова.

– Немного воды, – шевельнула губами императрица и, дождавшись, пока лакей наполнит ее бокал из запотевшего графина, добавила едва различимо:

– Мигрень…

– Вам не мешало бы показаться лейб-медику, – заметил Генрих.

– А вам, сударь, не мешало бы вспомнить о правилах этикета, – прервал кайзер. – Вы собираетесь благословлять обед?

– Как пожелаете, – сдержанно ответил Генрих и, соединив ладони, забормотал «Pater noster», прибавив в конце: – Пусть благодать прольется на всю династию Эттингенов. Авьен будет стоять вечно…

И гости подхватили:

– Amen!

Лишь после этого слуги принялись подавать блюда.

Обедали в неловком молчании.

Кузен Людвиг тут же налег на тушеную говядину, тогда как Равийские короли едва ковыряли картофельный салат под горчичным соусом, а матушка и вовсе не притронулась к своему салату из латука и цикория, и только время от времени цедила воду.

– Матушке нездоровится! – громким шепотом поделилась Эржбет, глядя на Генриха большими, по-турульски темными глазами. – Их величества не спали всю ночь!

– Милая, веди себя пристойно! – нервно одернула императрица, и девочка тут же опустила взгляд в тарелку. Генрих сразу решил, что обязательно подарит сестре того симпатичного шоколадного пони: Эржбет, как и ее мать, любила лошадей.

– Смею заметить, было отчего, – подал голос Людвиг, промокая салфеткой блестящие от жира усы. – Выставлять интрижку напоказ? Кузен, на этот раз вы перешли все допустимые приличия!

Ревекка вздрогнула и отвернула несчастное лицо: Генрих видел, как заалели ее выставленные из-под прически уши. Было отчего: муж танцевал с любовницей, а после сбежал вслед за ней – действительно, какой удар по репутации!

– Вы говорите о приличиях, – произнес кайзер, медленно помешивая бульон с мелко нарезанными блинчиками. – А надо бы о совести.

– Ваше величество как всегда прозорливы, – натянуто улыбнулся Генрих, не глядя больше ни на супругу, ни на кузена, ни на отца, а только на винные блики в бокале – они расцветали, будто фантастические цветы, и обжигали губы, как поцелуи Маргариты. – Предлагаю обсудить вопрос совести на ближайшем заседании кабинета. Уверен, министру Авьенского эвиденцбюро найдется, что ответить.

– Граф Рогге слег после вашей выходки, – донесся ровный голос кайзера.

– Признаюсь: я поторопился, – ответил Генрих. – Он мог бы пролить свет на неудачу с перевооружением.

– Но, кузен! – снова вмешался Людвиг, улыбаясь безмятежно и раздражающе.

– Вам лишь нужно было заказать меньший диаметр: восьмимиллиметровые винтовки прекрасно показали себя на испытаниях! Настоятельно советую вам, дядюшка, – доверительно склонился к кайзеру Людвиг, и Генриха передернуло от столь фамильярного обращения, – перенять мой реформаторский опыт. Я уже передал чертежи вашему секретарю.

– Благодарю, – сдержанно ответил император. – Ваш опыт неоценим, как и любая поддержка Вэймарского королевства.

– Как?! – Генрих вновь поднялся. Пламя свечей дрогнуло, отблески огня скользнули по натюрмортам, выжелтили лица гостей. – Я не первый год говорю о необходимости военных реформ!

– Сядьте, сударь, – сморщился кайзер. И, вторя ему, матушка поджала губы.

– А мои чертежи? Я много советовался с галларскими инженерами, прежде чем…

– Коко, я просить! – донесся слева умоляющий шепот Ревекки. Ее губы тряслись, пальцы скручивали салфетку.

– Ваши расчеты оказались ошибочны, – сдержанно произнес отец.

– Они точны! – запальчиво возразил Генрих, игнорируя побелевшее лицо супруги, переглядывание сестер и неодобрительную гримасу вэймарского кузена. – Это признание как нельзя лучше доказывает мою правоту!

– Сядьте! – голос кайзера заледенел.

Генрих упрямо вздернул подбородок:

– Ни за что! Пока вы, кузен, не изволите признаться, что воспользовались моими разработками!

– Вы что же, обвиняете меня в подлоге? Или того хуже, воровстве? – глаза Людвига превратились в лисьи щелочки, он сцепил ладони, накрывая правой рукой недоразвитую левую – очередное свидетельство дурной Эттингенской крови.

– Да, – твердо сказал Генрих.

За столом ахнули: он не разобрал – теща ли, сестра или императрица. Оброненная вилка жалобно звякнула о паркет.

– Однако… – вытолкнул Людвиг, пунцовея. – Это… однако!

Он, точно задыхаясь, подцепил пальцами воротник. В гостиной и впрямь стало неуютно и душно. Скрипнув ножками кресла, поднялась императрица и, вскинув к лицу красивые руки, простонала:

– Нет, я так не могу! Какой позор! Боже!.. Простите меня…

Опустив нос в надушенный платок, едва сдерживая рыдания, быстро вышла из гостиной.

– Довольно! – теперь поднялся и кайзер и сгорбился, оперев кулаки о скатерть. – Мы, кажется, терпели достаточно. Прошу простить, господа, – коротко кивнул мужчинам. – И дамы, – качнул подбородком в сторону женщин. – Я вынужден покинуть ужин. И вас, сударь, – перевел оловянный взгляд на сына, – попрошу проследовать за мной в кабинет.

Генрих выпрямил спину, ответив с достоинством:

– Как вам будет угодно, ваше величество.

Сорвав салфетку, скомкал ее и уронил под ноги.

Его шаги гулом отдавались под сводчатыми потолками салонов, шею обдували сквозняки – точно зимний ветер, как в детстве, все быстрее и быстрее разгонял его сани, а впереди Генрих отчетливо видел обрыв… И ждал падения.

Кабинет неизменно квадратен и завален бумагами: где-то здесь, конечно, лежат дорожные рапорты и чертежи, письма матери и прошения. У портрета императрицы – свежий букет оранжерейных тюльпанов, а пахнет все равно – бумажной пылью и старостью.

– Так вот, оказывается, как быстрее всего добиться вашей аудиенции, – негромко проговорил Генрих, спиной закрывая двери и за улыбкой скрывая волнение. – Пренебречь приличиями. Знал бы раньше – разгуливал по дворцу голышом и пугал горничных.

– Прекратите паясничать! – кайзер ударил ладонью о бумажную стопку, и Генрих вздрогнул – лицо отца, всегда выдержанно-гладкое, – мелко подергивалось и кривилось, отчего левый бакенбард беспорядочно елозил по эполету. – Да, сударь, на этот раз вы перешли допустимые границы и окончательно потеряли мою благосклонность. Вы выставили на посмешище свою несчастную супругу. Та женщина…

– Ее зовут Маргарита, ваше величество.

– Неважно! О ней ходят отвратительные слухи, и меньше всего я хотел увидеть вас с ней. Мало того! – покривив губы, прижал ладонь к левому боку и выдохнул: – Увидеть, как вы пренебрегаете семьей ради глупой интрижки!

– Не говорите так, отец! – скрипнул зубами Генрих и предусмотрительно заложил покалывающие руки за спину. – Она лучше многих родовитых дам. К тому же…

– Не желаю слушать! Вы женатый человек, сударь! Да, да! – каждое слово отец подтверждал нервным кивком головы. – И я запрещаю! Слышите? Запрещаю отныне все встречи с этой дамой! Вы опозорили семью! Династию! Своими ребячьими выходками ославили на всю империю!

– Отец, – Генрих шагнул вперед, и кайзер выставил ладонь, будто воздвигая между собой и сыном невидимую и прочную стену, о которую Генрих тотчас ударился грудью и остановился.

– Не приближайтесь! – выдохнул кайзер, старчески тряся головой. – Видит Бог, я терпел от вас многое! Я терпел ваши грязные пасквили в газетах. Ваши глупые занятия естествознанием. Терпел ваши попойки. Вашу дружбу с бунтовщиками. Вашу некомпетентность! Прощал слишком многое!

– Ошибку с калибром вы мне не простили, – успел возразить Генрих, весь превращаясь в пружину. – Вы отстранили меня от инспектирования!

– При надобности я попрошу вас вовсе покинуть этот пост.

– Не утруждайте себя, – скрипнул зубами Генрих. – Я подам в отставку.

– Если сделаете это, вас будет судить трибунал!

– Можно пойти дальше и отправить меня в тюрьму! На каторгу! А меж тем, у меня появилось неоспоримое доказательство подлога! Граф Рогге признается, надо лишь надавить!

– Оставьте в покое… моих министров, – перебил кайзер, задыхаясь и поглаживая ладонью левый бок. – Вы Спаситель… а поступаете как коновал. Отныне я запрещаю вам приближаться к моим придворным… тем более калечить их!

– Даже тех, кто плетет интриги за вашей спиной?

– Замолчите!

– Вы не видите, что делается у вас под носом!

– Вы пьяны!

– О, нет! – запальчиво возразил Генрих, торопясь высказать наболевшее. – Я трезв, как никогда! И мне больно видеть, как «Рубедо» ведет Авьен к распаду и смерти!

– Какой вздор!

– Зачем Спаситель, если вы во всем полагаетесь на Дьюлу?

– Я не желаю…

– Зачем сын, если вы только и ждете, чтобы спалить его к чертям?!

Генрих умолк, прерывисто дыша и сглатывая обжигающий горло ком. Отец сгорбился напротив – ослабевший, обрюзгший, оставивший за порогом кабинета привычную непробиваемо-дипломатичную скорлупу, и теперь явивший истинное лицо.

– Сын?… – глухо заговорил кайзер, странно спотыкаясь о слова. – Я не хочу… называть вас своим сыном… Наверное, всем станет легче, когда…

Не договорил, но огненная волна больно ударила в висок, и мир обуглился, рассыпался в ломкий пепел, и на окне – единственно белом пятне, – отчетливо увиделась крестовина рамы.

– Наверное, – эхом повторил Генрих, морщась от нестерпимо грызущей боли.

– Что ж, если так будет легче для всех…

Он моргнул и сразу увидел перекошенное лицо отца: его левое веко нелепо отяжелело, угол рта сполз книзу, и капельки слюны стеклянно поблескивали на усах.

– Я запрещаю вам видеться с той женщиной, – заговорил кайзер, медленно и невнятно, с усилием выталкивая каждое слово. – Я запрещаю вам покидать Авьен… Я запрещаю вмешиваться… в государственные – мои! – дела. Запрещаю присутствовать на заседании кабинета министров… Запрещаю любое взаимодействие с неблагонадежными людьми! И прямо сейчас!.. я наложу арест на все ваши счета. Отныне, если понадобится какое-либо приобретение… вы должны будете подать официальное прошение через секретаря.

– Это все? – спросил Генрих неестественно ровным, будто чужим голосом.

– Нет. Одно… последнее. Знаю, вам предлагали турульскую корону…

Генрих замер, не в силах вздохнуть. Оконную крестовину лизнуло пожаром…

…Белая полоса наступит тем быстрее, чем раньше вы дадите ответ…

…Подписывайте отречение, отец!

… Да здравствует его императорское величество Генрих!

Бред, все это бред! Рождественская иллюминация, не более! А он ведь отказался! Отказался, ни на миг не рассматривая возможности стать королем и, тем более, занять место отца!

Генрих тряхнул головой и ответил:

– Я не принял предложение турульцев, ваше величество.

– Но думали об этом, – бесцветно проговорил кайзер и, совершенно потускнев, добавил: – Идите. Я не желаю видеть вас больше.

Генрих механически поклонился.

Повернулся.

Направился к дверям, краем уха уловив за спиной глухой стон.

Подстегнутый неясно откуда взявшимся страхом, Генрих бросился назад и успел поймать отяжелевшее тело прежде, чем отец завалился на пол.

Через десять минут запыхавшийся лейб-медик вынес неутешительное:

– Апоплексический удар.

Особняк на Леберштрассе.

– Я чуть не убил отца! – повторил Генрих. – Чуть не убил…

Стряхнул с плеча мягкую руку Марцеллы, отошел к окну: бумажные фонарики кровавой строчкой перечеркивали небо. Под окнами скучали двое в черных пальто.

Он задернул портьеру и отошел. Руки тряслись, точно с похмелья.

– Не кори себя, милый, – Марцелла приблизилась вновь, прижалась горячим телом. – Ведь все обошлось.

Прикрыв глаза, Генрих представил отца: ослабленного болезнью и неподвижного, с мокрым полотенцем на пергаментно-желтом лбу. Рядом – плачущую мать и нового лейб-медика, выписанного Софьей аж из Костальерского королевства.

– Мать не переживет, если он умрет… я не переживу…

– Все будет хорошо, милый.

Генрих опустился на кровать, с силой сжал отяжелевшую, точно нашпигованную шрапнелью, голову.

Он не мог оставаться в Ротбурге. Не мог выносить осуждающие взгляды родных. Не мог видеть перепуганных лакеев, снующих по лестницам вверх и вниз – их мельтешение вызывало тошноту. И когда у дверей салона его перехватил Людвиг и, заговорщически подмигнув, шепнул: «Кузен! Я понимаю ваше нетерпение завладеть короной, но можно ведь было тоньше…», Генрих трусливо бежал.

– Моя жизнь – просто дурной сон, – глухо заговорил он, пряча лицо в пылающих ладонях. – Я хочу проснуться – но не могу, только падаю и падаю в пропасть…

Машинально принял поднесенный Марцеллой стакан, глотнул, не чувствуя вкуса – вино пресное, а мысли горьки, и ничто не перебьет эту горечь.

– Тебе надо успокоиться, Генрих. Успокоиться и отдохнуть.

Стакан выпал, плеснув на ковер темной жижей – кровью? – и Генрих вскочил.

– Отдохнуть? Какое странное слово! – он заходил по комнате, нервно потирая ладони. – Я давно не слыхал его и почти забыл… Что оно значит? Минутную остановку в пути или вечный покой? Какое… желанное слово! Покончить с целым морем бед… скончаться… сном забыться…

Остановился у портьер, подсматривая в узкую щелку, но, не видя ничего, кроме алой строчки на белизне, оттер со лба проступивший пот и повторил:

– Уснуть…

– Мой бедный мальчик! – Марцелла потянулась за ним, прижала ладонь ко лбу и прицокнула: – У-у! Горячий! Ты заболел, мой милый?

– Да, я болен, – эхом откликнулся Генрих, расчесывая зудящие стигматы. – Моя болезнь называется жизнью. Но скоро я исцелюсь сам и весь мир исцелю! И тебя, моя Марци! Я буду смотреть на тебя с креста… – она убрала руку, и Генрих рассмеялся. – Чего же ты испугалась? Ведь это неминуемо произойдет. Этого ждет весь Авьен! Ты слышишь? Слышишь?! Где-то поют рождественские гимны… – Он снова выглянул на улицу и напоролся взглядом на фигуры в черном – их сутулая неподвижность вызывала безотчетный страх. Генрих спрятался за портьерой, дыша, как загнанный зверь. Отдаленная музыка каждой услышанной нотой впивалась в сердце. – Сейчас они прославляют рождение Христа, а после будут кричать: «Распни!» Почему, чтобы жили тысячи, кто-то обязательно должен погибнуть?

– Пожалуйста, не думай об этом!

– И ты будешь радоваться и петь, – не слушая, продолжил он, стягивая перчатки и теперь до крови раздирая шрамы. – А больше всех отец…

– Генрих!

Теперь Марцелла смотрела со страхом: лицо побелело под румянами, на шее пульсировала жилка.

– Он отказался от меня, – сказал Генрих, облизывая высохшие губы. – Он сказал: всем будет легче, когда я… когда…

В горле заклокотало, глаза заволокло мокрой пеленой, и кто-то осторожно, вкрадчиво постучал в окно.

– Кто там? – встрепенулся он. Толкнув Марцеллу, подхватил револьвер.

– Где? – она будто не понимала.

– Вот, за окном… Кого ты ждешь? Любовника? Шпионов?!

Снова отдернул портьеру.

– Там никого нет, Генрих! Это ветер!

Выглянул – и впрямь, никого. Ни случайных прохожих, ни господ в черном, только на весу покачивались бумажные фонари.

– Генрих, прошу! – зашептала Марцелла, вновь обвивая его руками. – Я больше не принимаю у себя клиентов… только тебя одного… и никогда, слышишь? Никогда не доношу на тебя тайной полиции! Ты просто расстроен словами отца… его болезнью… приди же в себя!

Она настойчиво повлекла его к кровати. Генрих послушно шагнул следом и затрясся, увидев, как в глубине комнаты кто-то черный и страшный подался навстречу.

– Ты врешь! – вскричал он. – Здесь засада! Кто он? Отвечай!

Наставил револьвер. И черный, страшный тоже вскинул оружие.

Грянул выстрел.

Звон битого стекла и крик Марцеллы слились в режущую какофонию: от нее заложило уши, и Генрих застонал, сжимая полыхнувшую огнем голову.

– Прекрати! – услышал сквозь болезненную пульсацию. – Ради бога! Это зеркало! Зеркало, видишь?!

Генрих разлепил веки: напротив – страшный, черный, – стоял сам. В одной рубашке, без мундира, волосы дико всклокочены, глаза – сплошные провалы.

– Чудовище, – произнес двойник и дернул серой щекой. – Убийца! Всем будет легче, когда ты сдохнешь! – и выстрелил снова. – И Карл! – звон стекла и новый выстрел. – И Мария! – снова! – И Рудольф! – выстрел! – И Генрих Эттин…

Его сшибло с ног. Жалящие поцелуи, как укусы, осыпали пылающий лоб, щеки, подбородок.

– Бедный, бедный… – шептала Марцелла, вжимаясь в Генриха и дрожа вместе с ним. – Ты совсем потерян. Кто поможет тебе? Может, та женщина? Баронесса?

– Не впутывай ее, прошу, – с легким раздражением ответил он, блуждая по комнате затравленным взглядом. – Она ангел! И я не покажусь ей в таком виде… предатель и трус… убийца!

– Ах, Господи, как же мне привести тебя в чувство?!

– А стоит ли? Не лучше ли сойти с ума и ждать? Тогда не будет ни горечи, ни страха… Или исчезнуть… Да, вот ответ!

Он крепче сжал револьвер, поднес к лицу – сталь тускло поблескивала, холодила губы.

– Уйдем вместе, Марци? – прохрипел Генрих, выстукивая зубами нервную дробь. – Сначала ты… Одним ударом покончим!

И развернул дуло в лицо Марцелле.

– Нет! Не смей! – завизжала она, острыми ногтями полоснув по запястью. Пламя прорвало кожу, перекинулось на постель. От неожиданности Генрих отпрянул и выронил револьвер.

– Ты спятил! – Мерцелла немедленно сдернуло покрывало, свернула в комок и принялась топтать его ногами, повторяя: – Перестань, перестань, перестань, Генрих!

Потом заплакала, в бессилии опустившись на ковер. И Генрих подсел к ней, уткнув мокрое лицо в ее колени и, кажется, заплакал тоже.

– Я больше не хочу… никого травмировать, Марци, – задыхаясь, говорил он, не заботясь о том, слышит ли его женщина. – И больше не хочу жить. Если отец считает… если все считают!.. что мне лучше умереть… я умру…

– Никто не умрет, – отвечала Марцелла, глада его по спине, плечам, щекотала жарким дыханием затылок. – Успокойся, слышишь? Хочешь, я сыграю тебе? Я буду играть все любимые песни… И мы выпьем вина… ты уснешь, мой золотой мальчик, и проснешься уже здоровым… и все будет хорошо, вот увидишь!

– Да, – сглатывая соль, повторил Генрих, и вытер лицо рукавом. – Все будет…

Поднявшись, тяжело прошел к креслу, снял со спинки впопыхах брошенный мундир. Из внутреннего кармана выпал футляр.

Единственное средство, усмиряющее дурную кровь. Лекарство от жизни.

– Сделай мне укол, Марци, – сказал, в бессилии опускаясь на кровать. – У тебя такие нежные руки…

И сначала следил, как белая смерть наполняет шприц, требовал: «Еще, еще!», а потом, когда в пузырьке ничего не осталось, просто прикрыл глаза и ждал.

Так ждет приговоренный на эшафоте. Теперь не страшно, правда? Теперь хорошо…

Теплая волна казалась изнуряюще бесконечной, и Генрих, все больше погружаясь на глубину, пожалел лишь о том, что Маргарита не увидит его на мессе.

– Скажи… – едва разборчиво вытолкнул он, захлебываясь словами и пеной, – что я ее…

И перестал дышать.