Текст книги "Альбедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Елена Ершова
И возгорится пламя!
Книга 2. АЛЬБЕДО
Посвящается кронпринцу Австро-Венгрии, Рудольфу Габсбургу, погибшему 30 января 1889 года, чью историю автор взял за основу романа и описывал ее с любовью и нежностью.
Ты должен сжечь себя в своем собственном пламени. Как иначе хотел бы ты обновиться, не обратившись сперва в пепел?
Фридрих Ницше
Глава 1. Змея на груди
Декабрь, спустя три месяца.
В письмах Генрих всегда обращался к кайзеру «мой император», и никогда «отец».
Этикет вбивали с раннего детства – в том числе розгами, – и потом это стало сродни привычке: просыпаться в шесть утра, обливаться водой, маршировать по снегу и не жаловаться, никогда не жаловаться. Ни тогда, ни теперь – на утомительную дорогу, тонкую шинель, дураков-офицеров, ослепляющие головные боли, ставшие за время путешествий еще более частыми.
Такова цена будущей победы, которую Генрих продолжал упрямо платить.
И письма кайзеру выходили по делу, без лишних сантиментов:
«…по результатам инспекции последних восьми дивизий докладываю, что во всех требуется переназначение командующего состава. А именно, в пятой под Олумцем выдвигаю следующие кандидатуры на должность старших офицеров…»
Далее – список имен, подготовленный адъютантом.
Генрих переписывал их особенно тщательно, время от времени придерживая руку над чернильницей, особенно в моменты, когда вагон подпрыгивал на стыках рельс. О причинах переназначения он доложил в прошлом рапорте, деликатно опустив подробности. Зато с охотой изложил их на днях господину генералу.
– В императорских сухопутных войсках сорок два пушечных артиллерийских полка, – говорил Генрих, балансируя на грани приличия и едва сдерживая рвущуюся наружу злость. – Большинство имеет на вооружении пушки устаревшего образца, и вы до сих пор добиваетесь увеличения их производства. Каковы же достоинства? Калибр? Вес? Назовите хотя бы одно!
– Ваше высочество, – сипел генерал, выпучив рыбьи глаза, – я должен спросить фельдфебеля…
– Позор! – сухо обрывал Генрих. – Дивизионные старшины знают о вооружении куда больше высших чинов? В таком случае, я буду ходатайствовать о повышении в чине. Не вас, господин генерал. Вам было бы полезно узнать, что в устаревших образцах отсутствуют компенсаторы отдачи. К тому же, все прогрессивные государства давно перешли на восьмимиллиметровую винтовку, и я настаиваю на перевооружении. А еще…
«…униформа, – писал Генрих кайзеру, болезненно хмурясь, когда грохот вагонных колес особенно сильно отзывался в висках. – Обычная шинель шьется из довольно тонкого сукна, для зимнего времени используется пристегивающаяся подкладка. Однако, в высокогорных районах и в условиях низких температур такая подкладка не спасает…»
Он испытал это на себе. Когда инспектировал дивизии в Равийских горах и напрасно надвигал на нос жесткий козырек офицерского шако[1]1
Военный головной убор цилиндрической формы с плоским верхом.
[Закрыть], спасаясь от мокрого снега и пронизывающего до костей ветра.
– Не простудились бы, ваше высочество, – с сочувствием говорил унтер-офицер, щуря покрасневшие глаза. Усы, оледеневшие на ветру, походили на заостренные сосульки.
– Меня не берет простуда, – отвечал Генрих, с трудом улыбаясь одеревеневшими губами. – А в вашей дивизии добрая половина солдат обязательно с насморком. Нехорошо.
– Служба такая. Да мы не жалуемся.
– И напрасно. Армия должна быть в полной боевой готовности. Где медики? Почему не поставляют лекарства?
– Куда поставлять, если такая круговерть? – унтер-офицер обводил рукой шевелящуюся белесую мглу, горные кряжи, теряющиеся в низко надвинутых снеговых тучах, молчаливую щетину леса. – У нас тут свое лекарство. Не побрезгуйте, ваше высочество, чем богаты…
И протягивал Генриху походную флягу, из которой остро тянуло шнапсом.
«…и потому, – продолжал писать он, – я считаю необходимым изготавливать форму из плотной шерстяной ткани, как это делают в Славии…»
И сразу же перевел взгляд на медальон, лежавший подле: в раскрытой чашечке, будто в ракушке, свернулся темный локон.
Шелковистый, все еще теплый, будто только что срезанный Маргаритой. И пахнущий Маргаритой – уютно и пряно.
Генрих поймал собственное отражение в потемневшем окне, устыдился мечтательной улыбки и поспешил дописать письмо:
«…офицерскому составу велено пройти переобучение по топографии. Не сдавшие экзамен будут понижены в чине. Меж тем, я прибываю в Каптол, где ожидаю первую партию галларских винтовок. О полевых испытаниях доложу позднее. С совершенным почтением, Генрих».
Он всегда подписывался именем, и никогда не добавлял – «ваш сын».
Число. Сургучная печать с фамильным гербом. Такая же – надколотая, – на вскрытом письме от императрицы. Втором письме со времени ее отъезда.
«Мой милый мальчик! – скользил Генрих по круглым, с завитками, буквам. – Вдали от дома я тоскую по тебе. На острова пришла зима: здесь чаще случаются грозы, и море стало беспокойнее, но на солнце все еще невозможно находиться без зонтика, и по утрам так невыносимо кричат чайки, что я заработала мигрень. Здоров ли ты, дорогой? В пути о тебе некому позаботиться. Следи, чтобы не промокали ноги, и непременно носи шляпу: в горах бывает холодно. Я все еще поражена решением Карла Фридриха отправить тебя совершенно одного так далеко от Авьена! Уж если и путешествовать – то только со мной. Ах, видел бы ты эти насыщенные закаты! А здешние пирожные тают во рту. Я привезу гостинцев тебе и маленькой Эржбет к Рождеству. Не забывай носить перчатки и кутать шею. Твоя любящая мать, Мария Стефания».
За темным окном уже не видно деревьев – только его, Генриха, отражение. Осунувшееся и будто бы повзрослевшее лицо, залиловевшие подглазья, настороженный взгляд.
Нужно ли писать матушке, как в его руках однажды едва не разорвался снаряд? О том, как по вине артиллерийского офицера ориентирование на местности закончилось блужданием в лесу и обморожением щек? О бесконечной усталости и бессоннице, спасением от которых был только морфий? Пожалуй, ничего из этого. И Генрих писал лаконично и просто:
«Дорогая матушка, я счастлив получить от Вас весточку. С гордостью и усердием выполняю поручения, возложенные на меня, а потому рассчитываю, что и Вы станете гордиться той пользой, которую я принесу армии и Авьену. Не беспокойтесь о моем здоровье, но берегите свое. Целую Вас крепко и надеюсь на скорую встречу… – на этот раз добавил: – Ваш сын».
И снова – капля сургуча, как загустевшая кровь.
О чем же писать Маргарите?
Задумался, рассматривая локон – блестящий, волосок к волоску. В нем, казалось, мерцала неукротимая искра ее жизнелюбия. Любые слова казались пустыми и глупыми, любой ответ мог скомпрометировать ее, мог быть перехвачен и обнародован. И потому, сцепив до хруста зубы, Генрих писал не ей – жене:
«Моя маленькая Виви, простите мои редкие письма. Я ежедневно обременен государственными делами, и с прискорбием сообщаю, что мое путешествие продлится до Рождества. Пусть слуги будут снисходительны к Вам. Учите авьенский и знайте, что я суровый экзаменатор. Целую ручку, Ваш вечно занятый Коко».
Вагон подбросило. С наконечника пера сорвалась чернильная клякса.
– Дьявол! – досадливо воскликнул Генрих и сморщился от пронзившей висок боли.
В приоткрывшуюся дверь вагона тотчас просунулась вихрастая голова.
– Ваше высочество? – произнесла голова голосом адъютанта. – Мне показалось, вы позвали…
– Вовремя, Андраш, – отозвался Генрих, в который раз гадая, откуда у этого расторопного девятнадцатилетнего турульца способность читать мысли командира и появляться в нужный момент. – Скоро ли прибытие?
– Завтра в два пополудни, ваше высочество, – с готовностью ответил адъютант и протиснулся весь – румяный и долговязый, с серебряным подносом в руках. – Не угодно ли теперь отдохнуть? Я принес вам кофе.
– Благодарю, поставьте сюда, я уже закончил, – сложив последнее письмо, Генрих запечатал и его, после чего передал адъютанту стопку. – По прибытию сразу же передайте с нарочным. И разбудите в восемь, я должен подготовить речь. В прошлый раз я оценил вашу любезность и труд, но поверьте, моя образованность позволяет мне самому составить обращение.
Уши адъютанта заалели и он, отведя взгляд, пробормотал:
– А говорят, будто костальерскому принцу речь составляют секретари, и после он зачитывает ее по бумажке, которую прячет в манжете.
– Как вы легковерны! – воскликнул Генрих, не скрывая улыбки и поглядывая на медальон, по ободку которого текли серебряные блики.
Четвертый месяц разлуки. Возможно ли выдержать больше?
– Постойте, Андраш, – повинуясь порыву, он схватил новый листок. – Еще одно…
Макнул перо в чернильницу – поспешно, точно боялся растерять нужные слова, – и быстро вывел одну лишь фразу: «Как мне обходиться без тебя?..»
Сложил вчетверо, запечатал, даже не посчитав нужным оттискивать герб.
– Моему камердинеру Томашу лично в руки. Он знает, кому передать. Теперь свободны.
– Так точно, ваше высочество. Благодарю, ваше высочество. Покойной вам ночи.
Андраш бережно спрятал письма – не выспрашивая, никоим образом не проявляя любопытства, – и исчез так же быстро, как появился.
Генрих прикрыл глаза и с облегчением откинулся на мягкую спинку сиденья. За окном навстречу составу неслись колючие снежинки.
Каптол, седьмая дивизия.
Утро выдалось серым и вьюжным.
Давило низкое небо, давил на подбородок ремешок шако, и Генрих, гарцуя верхом на крепком коне игреневой масти[2]2
Лошади рыжего или бурого цвета со светлой (белой или дымчатой) гривой.
[Закрыть], с неудовольствием поглядывал из-под лакового козырька, опытным взглядом выхватывая двухэтажные казармы, покосившиеся склады, конюшни, оставленный позади плац, где ветер рвал растянутые штандарты – все это, присыпаемой снежной мукой, казалось безжизненным и тоскливым.
Голос генерала, слишком возбужденный и резкий, отдавался пульсирующей болью:
– Мы плодотворно работаем над тактической подготовкой, ваше высочество! И счастливы видеть вас здесь! Проводятся шестинедельные ускоренные курсы подготовки артиллеристов. На днях поставили винтовки нового образца, по вашему заказу. Желаете посмотреть учения? Я тотчас же прикажу!
– Чуть позже непременно, – отозвался Генрих, старательно загоняя вглубь растущее раздражение. – Заметьте, вам выпала честь первыми пройти полевые испытания. Я уже изучил бумаги по подготовке нового полигона. Каков планируется состав?
– Две тысячи солдат, ваше высочество. И двести пятьдесят офицеров.
– Недурно. Эти казармы, – Генрих дернул подбородком в сторону серых строений, – давно пора снести, это просто рассадник инфекций. Почему не поступают рапорты?
– Так ведь казна…
– Казна не ваша забота, ваше превосходительство. Ваша – здоровье и подготовка солдат. А какая может быть подготовка в подобных условиях?
Он нервно подтянул поводья, и под перчатками рассыпались покалывающие искры. Конь сбился с шага и испуганно задергал ушами.
«Спокойно, – сказал себе Генрих. – Ты ведь знаешь, как справиться с этим, золотой мальчик. Просто считай, как велел учитель Гюнтер…»
У этого солдафона всегда все было просто. Его не мучила проклятая мигрень, и под кожей не сновало зудящее пламя, которое Генрих усмирял прежде объятиями женщин, выпивкой и морфием, а в последние месяцы – только морфием.
Утром в пузырьке плескалось едва-едва, а нового в саквояже не было.
– Я же велел вам, Андраш, – сквозь зубы, сдерживая обжигающее горло пламя, говорил Генрих, – озаботиться запасом. Вы игнорируете приказы?
– Никак нет, ваше высочество! – отвечал адъютант, внешне подтянутый и бодрый, но уже с тревожным блеском в глазах. – Я взял у полкового медика, как вы и приказали.
– Так где же?
– Вы забрали последний пузырек позавчера. Глядите, – Андраш тыкал пальцем в крохотную, переплетенную черной кожей, книжечку, – я все записываю. Вот приход, вот расход. Продовольствие. Лекарства. Все денежные растраты…
Генрих прикрыл веки. Глазные яблоки обжигали вертлявые искры, голову снова заключило в мигренозные тиски.
– Идите, – тускло произнес он. И, дождавшись, пока глухо захлопнется дверь, с досадой пнул саквояж: в нем загремели письменные принадлежности, портсигар и прочие бесполезные сейчас вещи. Хотелось вышвырнуть и пузырек, но все же, подумав, спрятал его в нагрудный карман, поближе к медальону.
Все в порядке.
Перетерпит.
– … поэтому, если желаете, ваше высочество, пожалуйте в штаб, – пробивающийся сквозь пульсирующую боль голос генерала вернул Генриха из задумчивости. – Сегодня повар обещал изумительный обед в вашу честь! Уверяю, вы никогда не пробовали такого фазана, какого умеет готовить наш Марко! А молочный поросенок? Он просто тает во рту! Желаете откушать?
– Желаю проэкзаменовать унтер-офицеров, – с усилием выговорил Генрих, смаргивая с ресниц налипший снег. – Каптолская дивизия не последняя в моем списке, и впереди еще немало забот. Я еще не осмотрел ваше инженерное снаряжение и… что это? Лазарет?
– Так точно, ваше высочество, – с неохотой ответил генерал. – Но как же обед? Снаряжение и госпиталь подождут, мы осмотрим их после.
– Сейчас, – отрезал Генрих, поворачивая коня. – Мне показалось, на плацу собралось не так уж много солдат. Где остальной состав?
– Болеют, ваше высочество, – окончательно сконфузился генерал и отвел прыгающий взгляд.
– Эпидемия? – Генрих застыл в седле: мир сжался до размеров предметного стекла, и снежная крупа на фоне неба – как vivum fluidum под микроскопом. – И что же это? Чахотка? Тиф? Почему не доложили?!
Захлебнувшись морозным воздухом, Генрих сцепил зубы и рысью понесся к лазарету.
Внутри неприветливо, сыро, зябко.
Немудрено подхватить какую-нибудь дрянь, которая – медленно, подтачивая червем, либо стремительно, как пуля, – разовьется во что-то большее, парализует сначала Каптол, потом Далму, Равию, и вот уже под облетающей позолотой Авьена проклюнутся кровоточащие язвы эпидемии.
– Где больные? Каковы симптомы?
Выпалил – и, отодвинув медика плечом, пошагал мимо, мимо, по узкой лестнице, продуваемой сквозняками, к обшарпанным дверям.
– Ваше высочество! Куда вы, нельзя!
Его настигли, засеменили рядом, отчаянно заглядывая в лицо: сперва – медик, затем – генерал, кто-то еще, вертлявый и бойкий, подающий знаки за его спиной.
Генриху не было дела.
– Симптомы? – повторил он, рывком распахивая дверь. – Кашель? Харканье кровью? Боль в груди?
На кушетках – испуганные солдаты в исподнем. При виде Генриха как один вскочили, пошатываясь и салютуя, кто во что горазд. Пустяк, не до официоза.
– Больны чем?
Глаза запавшие, темные. Кто-то выдохнул сквозь сцепленные зубы, схватился за впалую грудь.
– Чахотка? – сипло спросил Генрих, и холодом овеяло шею.
– Никак нет, – ответно просипел мужчина. – Животами маемся…
Овеяло – и прошло.
– Как животами? – повторил Генрих. – Кормят чем?
– Мясом, ваше высочество, – подал голос медик из-за спины. – Овощами.
– Не в присутствии его высочества сказано, подтухшими, – огрызнулся солдат и грузно осел на кушетку, та скрипнула под его весом, и Генрих сцепил пальцы в кулак.
– Яс… но, – с расстановкой сказал он, поворачиваясь к генералу. – Поросенок, говорите, во рту тает? А бойцам – тухлые овощи?
– Клевета, ваше высочество! – лязгнул зубами генерал, и глаза его превратились в злые угольки. – Прикажите проверить!
– Проверю. Самолично! А с вами что? – обратился в сторону лежачего солдата с перевязанными руками – белые бинты вызвали в Генрихе зябкую дрожь, и он неосознанно потер запястья.
– На учениях винтовку разорвало, ваше высочество, – откликнулся раненый.
– Какую винтовку?
– Галларскую, из новых…
Пламя полыхнуло под ложечкой, еще немного – прорвется сквозь перчатки.
– Как допустили? – сдерживая ярость, заговорил Генрих. – Почему не проверили? Что…
– Калибр не тот, ваше высочество, – подал голос раненый. – С вашего позволения, в бумагах числится одно, а на деле другое вышло. Тяжеленькие винтовки оказались, с характером!
– Как…
Слова застряли в горле, осели на губах, как пыль, и Генрих слизнул их шершавым языком. Голова опустела, наполнилась болезненным звоном.
– Живо! – задыхаясь, проговорил он. – Бумаги мне и образцы!
И снова по лестнице – теперь вниз. В висках пульсировал голос отца:
«Мне нужен человек ответственный и серьезный, кто действительно разбирается в вопросе и верен делу империи…»
Ошибка? Не может быть! Генрих проверял не по разу: разработка, согласование, финансирование, заказ, ожидание партии… Неужели все напрасно?
Холода он больше не чувствовал: в груди кипело пламя.
В бумагах – Генрих был уверен! – ошибки быть не могло. Но отчего тогда изменился заказ?
Новейшее оружие, на которое Генрих возлагал такие надежды, действительно пришло бракованное. Что, если похожие партии придут и в Бону, и в Далму, и в прочие дивизии?
– Андраш! – крикнул адъютанта. – Телеграфируйте! Срочно! Проверить партии винтовок в подведомственных дивизиях. Как можно скорее! Послать запрос на фабрики! Пусть поднимут документы! Поручите разобраться!
«Я лучше поручу это вам…»
Как рапортовать об ошибке отцу?
Генриха трясло не то от злости, не то от волнения, кожу высушивало внутреннее пламя.
– Найти виновных! – выплевывая слова, как пепел, продолжал он, расхаживая по комнате. – На гауптвахту! Без разговоров! Провиантмейстера на десять суток! И медика… – вздохнул, обжегшись сухим трескучим воздухом, – медика ко мне!
Прижал ладонь к груди, через шинель едва почувствовав хрупкий бок склянки.
Спокойно, золотой мальчик. Еще не все потеряно: виновные будут наказаны, ошибка устранена. Узнает ли об этом кайзер? Скорее, да. Но если Генрих успеет, если другие партии еще не сформированы, если… Как много должно совпасть случайностей!
Но одна ошибка – еще не провал?
Генрих грузно опустился на стул, сжав ладонями пульсирующие виски.
Комната – тесная, скромно обставленная, – походила на кабинет учителя Гюнтера. И будто сам он – долговязый, строгий, рано полысевший, – стучал узловатым пальцем в тетрадь и говорил:
– Сегодня лучше, ваше высочество. Задания по географии и естествознанию вы исполнили на отлично. Однако поленились выучить псалмы, и о вашей беспечности мне придется доложить его величеству.
– Я исправлюсь! – клялся маленький Генрих, неуютно ерзая на стуле и с мольбой заглядывая в сухое лицо учителя. – Обещаю!
Угроза «доложу кайзеру» вызывала суеверный трепет.
Вошедший медик меньше всего походил на Гюнтера – невысокий, склонный к полноте, внимательно-мягкий, будто знающий некую тайну Генриха…
…ту, что прежде лежала в саквояже, а ныне покоилась в нагрудном кармане.
Он скрипнул зубами, приводя в порядок разбегающиеся мысли, и сказал, плохо скрывая дрожь:
– Мне нехорошо. Должно быть, простудился впервые в жизни. Да еще это недоразумение досадным образом выбило из колеи…
– Позвольте осмотреть.
Медик приблизился, будто на кошачьих лапках – неслышно, мягко. Генрих мотнул головой, уходя от раздражающих прикосновений.
– Не нужно. Просто дайте лекарство. Мигрень не оставит меня в покое… нужно успокоиться и отдохнуть с дороги.
– Я принесу брома.
– Оставьте его барышням!
– Хлорид ртути мог бы…
– Исключено, – отрезал Генрих, нервно теребя края перчаток. – Из-за моих особенностей… это может быть опасно.
– Что ж тогда? – будто бы растерялся медик. – Возможно, однопроцентный морфий…
– Четырех, – перебил Генрих, подаваясь вперед, и под ложечкой заныло. – Несите!
– Четырехпроцентный? – воскликнул медик, отшатываясь. – Помилуйте, ваше высочество! Откуда?!
Тоска заскреблась сильнее, кожа зудела, трескаясь под перчатками и покрываясь мелкими волдырями ожогов.
– Несите, что есть. Только скорее!
Снег за окном повалил гуще: зима штурмом брала военный лагерь, и тот сдавался без боя. Тени ползли, словно живые, подбирались к ногам, и Генрих, как в детстве, подтягивал колени к подбородку.
Придется задержаться в Каптоле на неопределенное время. Сперва успокоиться, потом на свежую голову разобраться с проблемой. В конце концов, Генрих сам финансировал проект по перевооружению, и что терял он, кроме денег?
Вернувшийся медик предложил свою помощь, но, услышав отказ, глянул на Генриха странным сочувственным взглядом, а после удалился, оставив его наедине с тенями и морфием.
Привычно перетянув руку жгутом и стараясь не обращать внимания на отметины прошлых уколов, Генрих впрыснул себе порцию однопроцентного раствора. Жидковато, но четырех шприцев должно хватить. И потом, совершенно не раздумывая, набрал снова. И еще, и еще…
Пока тени у ног не присмирели, а оконную тьму не заволокла сплошная снежная пенка.
Что он потеряет, кроме денег? Доверие и благосклонность кайзера.
А Генрих слишком хорошо знал, что отец не прощает ошибок.
Госпиталь Девы Марии, Авьен.
В преддверии зимы воздух стал прозрачнее, а сумрак плотнее. В домах Авьена уже вовсю топились печи, но Марго все равно зябла: лишь железное кольцо, висевшее на цепочке у сердца, хранило частичку живого огня. Марго подпитывалась его теплом, когда засыпала поздней ночью над бумагами барона и просыпалась на рассвете; когда ездила в Ленц по просьбе графини фон Вертгейм, чем вызвала недовольство его преосвященства – по возвращению в особняк доставили послание с одной только фразой: «Прошу вас впредь не покидать Авьен без позволения»; когда раздавала горячие обеды в госпитале Девы Марии и допоздна читала пациентам бульварные романы.
– Примите мои восторги, миссис! – сказал однажды доктор Уэнрайт, щекотно тронув ладонь Марго своими закрученными усами. – Вами, не иначе, движет некий встроенный механизм!
– Мною движет желание помочь ближнему своему, – сдержанно улыбнулась Марго, а про себя думала, что еще и тоска, пустившие ростки в конце августа и набирающая силы теперь. Наверное, из-за нее Марго никак не могла согреться, хотя давно носила столь нелюбимые ею душные шерстяные платья и шали и, проходя мимо зеркал, прятала лицо от собственного отражения – в нем она видела чужую женщину с осунувшимся лицом и мрачно поблескивающими, точно два агата, глазами.
– Вы похудели, фрау, – замечала Фрида, глядя на хозяйку с плохо скрываемым сочувствием. – Вам нужно больше кушать и принимать прописанные лекарства.
– Вздор! – отмахивалась Марго, на бегу глотая остывший кофе. – Что с корреспонденцией? Не пришел ли ответ из Питерсбурга?
– Только счета, – к ее досаде отвечала служанка. – А еще письмо от герра Вебера.
И, приседая в книксене, протягивала конверт. Марго скользила по прыгающим строчкам, проглатывая слова, как горькую микстуру, но думала о других, написанных второпях, без подписи и предисловий:
«Как мне обходиться без тебя?..»
И мысленно отвечала на них:
«Любить и ждать.»
Писать же ответ считала небезопасным, а потому молчала и снова с головой уходила в заботы, в изучение бумаг и долговых расписок, в пустые разговоры с пациентами – доктор Уэнрайт не препятствовал ее пребыванию в госпитале и даже поощрял его.
– Наверное, он думает, что из меня получилась бы хорошая сестра милосердия, – делилась мыслями Марго в те редкие вечера, когда Родион, отпраздновавший свое шестнадцатилетие, не занимался изучением анатомии или не помогал доктора Уэнрайту в его таинственных лабораториях, куда Марго – как и многим из персонала госпиталя, – вход был строго-настрого запрещен.
– Может, и так, – соглашался Родион и, подумав, загадочно добавлял: – А может, здесь единственное безопасное место во всем Авьене.
Но тут же замолкал, будто боялся выболтать некую тайну, связывающую его с ютландцем. Марго не настаивала. У нее тоже была тайна, в которую она пока не собиралась посвящать брата, но которая касалась непосредственно его: в конце октября Марго отправила запрос в Питерсбургский приют и теперь терпеливо ожидала ответа.
За ноябрем пришел декабрь, и Авьен вспыхнул предрождественской иллюминацией. Воздух пропах корицей и имбирем, в аристократические круги вернулась ежегодная мода на благотворительность, а в госпиталь Девы Марии явилась сама принцесса Равийская.
Марго, заболтавшаяся с Родионом, так и пропустила бы ее появление, если бы не услышала шум в приемном покое. Забегали фельдшеры, замельтешили белые косынки сиделок, и Марго вслед за всеми выбежала в холл.
Там, среди сваленных в кучу пестрых коробок и корзин с подвядшими цветами, металась ее высочество, бормоча что-то по-авьенски с чудовищным акцентом, ее лицо, спрятанное в тени широкополой шляпки, розовело пятнами. В изнеможении упав на ближайший пуфик, принцесса к удивлению Марго выругалась крепко, отчетливо и по-славийски, добавив:
– Помоги, Богородица! Авьен полон идиотами…
– Ваше высочество, позвольте! – протестующе отозвалась Марго из-за цветов, и принцесса по-гусиному вытянула шею.
– Кто сказал? Прошу вас, милочка, выйдите! Вы говорите по-славийски?
Она взмахнула батистовым платком, расплескав вокруг душный лавандовый запах.
– Я урожденная славийка, – ответила Марго, показываясь из-за вазона. К ней тотчас же приник фельдшер и, наклонившись к уху, быстро проговорил:
– Баронесса, не сочтите за беспокойство! Узнайте, что ее высочеству требуется. Как назло доктор Уэнрайт в отъезде, а мы никак не возьмем в толк…
– Доктор Уэнрайт в отъезде, – терпеливо повторила Марго на своем родном языке, приседая перед ее высочеством в книксене. – Если вам угодно…
– Ах, несчастье! – всплеснула руками принцесса. – Доктор Анрай не здесь? Так что же эти болваны не сказали?
– Они пытались, ваше высочество.
– Плохо пытались: я не поняли ни слова! – с досадой произнесла принцесса, протягивая руку. – Авьенский ужасно труден! Не удивлюсь, если эти идиоты втайне подсмеиваются надо мной!
– Никто не насмехается над вашим высочеством, – заметила Марго, мягко пожимая пальцы, унизанные кольцами, среди которых, к неудовольствию, заметила и обручальное. – Но, чтобы говорить на чужом языке, требуется определенная практика.
– Со мной никто не занимается, – пожаловалась принцесса. – Слуги молчат, фрейлины шепчутся за спиной, его величество вечно занят, а Коко в разъездах. – Вздохнув, она поправила шляпку и добавила: – Вижу, вы единственная достойная дама, которой я могу доверить важный документ. Как ваше имя, милочка?
– Баронесса Маргарита фон Штейгер, – сдержанно представилась Марго, про себя подумав, что в своем простом шерстяном платье и шали выглядит больше похожей на сиделку, нежели на баронессу, но принцесса просветлела лицом и ловко поднялась с пуфика:
– Ах! Вы благородных кровей! Скажите этим растяпам, пусть отнесут цветы в палаты. А еще в коробках, – она махнула надушенным платком, и Марго, задержав дыхание, откачнулась в сторону, – сладости с императорской кухни. Их приготовили всего два дня назад, пусть раздадут в честь грядущего Рождества.
– Позвольте заметить, больных раздражают назойливые запахи. К тому же, им показана строжайшая диета, злаковые и каши.
– Да вы шутница! – засмеялась принцесса, подхватывая Марго под локоть. – Злаковые? Какая чепуха! Пусть едят пирожные. Однако же, – она повлекла баронессу в сторону, касаясь ее лба жесткими полями шляпы, – кроме благотворительности меня привело сюда важное дело. Доктор Анрай…
– Уэнрайт.
– Да-да, доктор Анрай просил моего супруга оказать финансовую поддержку.
– Это было бы кстати! – быстро ответила Марго. – Больные продолжают поступать, и совершенно не хватает белья и лекарств.
– Я передам моему Коко, – важно произнесла принцесса. – Ах, милочка! Вы не представляете, как сложно быть женой Спасителя! Это накладывает определенные обязательства, и, признаться, я дергаюсь каждый раз, когда получаю от него письма. Надеюсь, он вернется к Рождеству.
– Вы думаете? – с надеждой отозвалась Марго.
– Мы с его преосвященством настаиваем на скором возвращении. Большой грех, когда муж и жена так долго в разлуке! Ах, милочка, я не должна так откровенничать, но вы первый человек, кому я смогла за долгое время так излить душу…
– Все сказанное вами останется тайной, – заверила Марго.
– Я верю вам! – воскликнула принцесса, пылко пожав ее ладонь. Тоска по Генриху, вспыхнувшая было с новой силой, сменилась чувством вины. Марго отвела взгляд, надеясь, что ее щеки не зарумянились, как лицо самой принцессы, но та, если и заметила смятение баронессы, не придала значения и продолжила: – Мой Генрих просил передать доктору Анраю, что в Каптоле выявлено несколько случаев заболеваний чахоткой и просит поторопиться. Прошу передать ему, милочка, как только вернется.
Марго пообещала, но слова принцессы оставили в душе тревогу, и это ощущение усилилось, пока она тряслась в экипаже по дороге домой. Там ее с порога ошарашила Фрида, объявив:
– Фрау, вам пакет! Из Питерсбурга!
Мгновенно бросило в жар.
Ладони взмокли, и вощеный шнур, перетягивающий желтую бумагу, выскальзывал из дрожащих пальцев. В конце концов, Марго взрезала его стилетом, и замерла, уставившись на выпавшие бумаги.
Она так давно не читала ничего на родном языке, что не сразу смогла сосредоточиться на фразах. А, сосредоточившись, почувствовала зябкий холод: точно из-под двери повеяло стылым туманом.
Подтянув колени к груди, Марго обвила их руками и, только прочитав письмо во второй, а потом в третий раз, осознала смысл написанного.
«Достопочтимая баронесса! – бежала по строчкам славийская вязь. – Сим удостоверяю, что имущество Вашего батюшки, господина Александра Зорева, недвижимое и движимое, по праву наследования переходит господину Родиону Зореву. Воспользоваться положенным ему правом возможно по достижению шестнадцатилетия. Однако фамильный особняк не подлежит восстановлению, но осталась земля, бумаги на которую пересылаю Вам. Прошу господина Зорева младшего рассмотреть означенные бумаги и принять решение, что делать с наследством. Вступить ли в законные права или перепродать землю. Прошу подробнейше изучить вопрос и в ближайшее время телеграфировать меня о Вашем решении. Поверенный господина Зорева, адвокат Просолов Дмитрий Вениаминович».
Число. Подпись.
И вложенные бумаги, отпечатанные на пишущей машинке и подписанные размашисто, крупно.
А.З.
Александр Зорев.
Отец…
Ротбург, зимняя резиденция.
За время отсутствия Генрих успел забыть, насколько в Авьене любят золотой и алый. От рождественской иллюминации рябило в глазах. И пышные плюмажи на головах лошадей, и портреты, украшенные мишурой, и блестки конфетти так резко контрастировала с темной, запрудившей платформы и близлежащие улицы толпой – крикливой, взбудораженной его возвращением, – что, сколько бы Генрих ни прятался под козырек шако, он все равно видел устремленные на него жадные взгляды. Ощущал возбуждение: оно разливалось в воздухе густыми волнами, дрожало и паром стояло над головами горожан – застывшая в зимнем воздухе квинтэссенция надежды. От этого становилось тоскливо и неуютно: будто все эти люди – мужчины с обветренными лицами, женщины с кукольными свертками на руках, старики, осеняющие себя крестным знамением, дети с яблочно-алыми на морозе щеками, – ждали от Генриха чего-то…
