Текст книги "Альбедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
– Все поняла, фрау, – отвечала насмерть перепуганная Фрида. – Ах, бедный молодой господин! Да хоть бы его Боженька поберег! Я за его здоровье каждый день свечку в соборе ставлю!
И, всхлипывая, крестила перед собой воздух.
Марго же верила в более вещное чудо: мумифицированную руку Святого Генриха Второго давно превратили в порошок, а порошок смешивали с растворителем, прогоняли через перегонные кубы, часть высушивали на раскаленном противне, а часть помещали в атонар.
Сжавшись в углу и почти не дыша, Марго следила, как за заслонкой пляшут огненные черти. Вот-вот атонар раскалится до немыслимых температур, и плоть свернется, останется на дне бурой коростой, а вверх взовьются золотые искры. Уэнрайт соберет их в колбу и смешает с винным спиртом. Кто вкусит эликсир – обретет бессмертие.
– Я так боюсь, что эликсир окажется бесполезен, как не принес пользы тому несчастному старику, – говорила Марго. – Отец писал, что в опытах с мертвой материей потерпел неудачу, но все же сумел получить красную пыль. И я не знаю, надеяться мне на чудо или лучше смириться с судьбой.
– Процесс инсинерации, он же сжигание… позволяет дозреть тем элементам, которые спят… в крови и ткани Спасителя, – послышался заглушенный кашлем голос Уэнтайра. Приподняв очки на лоб, он вытер слезящиеся глаза. – Если все сделать правильно… возможно… эти мощи окажут благотворное влияние на вашего брата. Другой вопрос… готовы ли вы рискнуть?
– Ах, мой милый доктор! – воскликнула Марго, вскакивая и принимаясь кружить по комнате. – Сейчас я готова на все на свете. Я даю Родиону лекарства, я делаю ему впрыскивания и меняю бинты, но все бесполезно! Бесполезно!
Вскинув руки к голове, сжала виски.
Ее бедный мальчик, ее Родион метался по кровати, обливаясь горячим потом и что-то бормоча под нос. Иногда он вскрикивал, и Марго различала слова:
– Нет, Рольф! Только не бомба! Там будут невинные люди!
А после его лицо искажалось гримасой боли, из глаз выкатывались слезы и он шептал:
– Прости меня, мама… папа! Воды!
Его натянутая, точно на барабан, кожа горела и казалась истончившейся, хрупкой.
Прибегала Фрида с мокрым полотенцем, оттирала его лицо, меняла перевязку, и Марго не могла сдержать ужаса при виде черных пятен вокруг гноящихся ран, распространившихся дальше, на ребра и спину. Трогать их нельзя – от каждого прикосновения Родион корчился от боли, звал родителей, сестру, бредил и затихал лишь после впрыскиваний лекарства.
– Почему нельзя скорее, доктор? – плакала она, снова спускаясь в подземелье – в царство огня и теней, от вони гниющей человеческой плоти – в душный химический смрад, пропитавший стены и платья.
– Алхимия не терпит суеты, – отвечал Уэнрайт, но по его дерганым движениям, по срывающемуся голосу Марго понимала: он тоже боится не успеть.
– Это несправедливо, – говорила она, глядя в пустоту перед собой. – Почему одним Господь дает долгую жизнь, а у других – отбирает? Мой муж до последнего оставался в здравии. А на рождественском балу Генрих познакомил меня со стариком, который выглядел куда моложе своих лет и, я уверена, знался с бароном. Может, и с его преосвященством. Я видела одинаковые перстни на их руках. Перстни с рубином.
– Рубедо, – отвечал Уэнрайт, будто одно это слово содержало ответ на все вопросы. Будто только они владели тайнами смерти и жизни, став волей и голосом Бога на земле. Словно лишь им ведомы тайны, над которыми бился, но никак не мог постичь ютландец.
К вечеру третьего дня Фрида доложила, что видела полицейский патруль возле особняка.
– Стояли долго, фрау, делали вид, что остановились покурить, но все же поглядывали на наши окна.
– Теперь ушли? – встревоженно спрашивала Марго.
– Ушли, слава Спасителю. Но только боюсь, вернутся…
Марго сдержанно кивала. Поднималась в спальню. Целовала Родиона в пылающий лоб. Старалась не смотреть на жуткие черные пятна. Проветривала окно, напрасно пытаясь избавиться от душного запаха разложения. Плакала долго и безутешно. Крестилась перед образом Спасителя, хотя и знала – ничем не помочь, не спасти.
В тот же вечер Уэнрайт, измотанный, несвежий и кашляющий так, что ходуном ходила его опавшая грудь, сообщил:
– Эликсир должен настояться последние двенадцать часов. Тогда…
И не договорил: Марго стиснула его за плечи и разрыдалась, целуя в шею, колючий подбородок, щеки.
– Не стоит, миссис, – смущенно говорил он, мягко отстраняя баронессу. – И, прошу вас, не сильно приближайтесь ко мне. Чувствую себя преотвратно, и кашель нездоровый. Не захворать бы и вам.
– Что вы! Чудесный! Мой добрый! Мой волшебный доктор! – воодушевленно пропела Марго. – Ваш эликсир исцелит Родиона, и исцелит вас, и всех прочих – меня, и Генриха, и многих болящих! Вот увидите! Да, да!
В этот день им удалось, наконец, хорошо поужинать и пропустить по рюмке Блауфранкиша, после чего Уэнрайт растянулся на кушетке, аккуратно застеленной Фридой, а Марго с ногами забралась в кресло, да так и задремала. Снилась ей родительская усадьбы с резными наличниками. Снилась мама – молодая, красивая, бегло играющая на фортепьяно, и отец, что-то размашисто черкающий в тетради.
– Папа, – сказала Марго, подходя к креслу и трогая плетеную спинку. – Я пришла поблагодарить тебя за помощь. Доктор Уэнрайт создал лекарство, и когда Родион выздоровеет, мы вернемся в Славию, и вступим в наследство, и восстановим наш разрушенный дом, как ты и хотел. Все теперь будет хорошо.
Отец, погруженный в раздумья, не слышал ее. Зато мать подняла лицо от фортепьяно и глянула на Марго темными глазами Дьюлы.
– Нет, – проскрипела она. – Не будет.
Где-то под домом раздался хлопок. Пламя взвилось, охватило деревянные стены, перекинулось на крышу, на платье матери, на руки отца.
Марго отпрянула и закричала в ужасе.
И, мгновенно проснувшись, услышала крик Родиона: разметавшись в кровати, он срывал горло, а судороги трясли, сводили и корчили его тело.
– Больно! – стонал он. – Мамочка! Как же больно…
– Сейчас, сейчас! – в страхе повторяла Марго, удерживая брата за плечи и помогая вбежавшему Уэнрайту сделать впрыскивание. – Сейчас тебе станет легче…
Но легче не становилось: пот лился ручьями, пропитывая простыни, смешиваясь с сукровицей и гноем, лоб накалился так, что о него можно было зажигать спички.
Огонь пожирал Родиона изнутри, и Родион стал огнем, и агония длилась.
– У него не проходит жар, – в отчаянии проговорила Марго, оттирая мокрым полотенцем его щеки, виски, шею. – Почему не проходит жар?! Вы доктор! Сделайте что-нибудь!
– Я сделал все возможное, – устало откликнулся Уэнрайт. Закашлялся, сплевывая слюну в салфетку – плевок розовел в подрагивающем свете. – Теперь надежда на эликсир. Видите? – он встряхнул крохотный пузырек. За стеклом плеснула рубиновая жидкость. – Вот эти искры… Они почти неуловимы для человеческого глаза. Но при особом наклоне можно разглядеть.
Качнул пузырьком снова, и жидкость на миг блеснула золотом.
– Скорее же! – задыхаясь, проговорила Марго, сжав хрупкие пальцы Родиона. – Надо спешить!
– Вы готовы рискнуть? На кону вопрос жизни и…
– Разве не для того я показала вам лабораторию? – перебила Марго. – Не для того отдала тетрадь и «материю, сохраненную путем высушивания»? Однажды я уже едва не потеряла его! Вы не знаете, что значит терять близких! Отца! Мать! Не знаете, как это – остаться одной, без надежды, с опустевшей душой!
Она заплакала, приникнув щекой к руке Родиона.
Уэнрайт присел рядом.
– Вы правы, миссис. Придержите его за голову… вот так, – откупорив пробку, прислонил к потрескавшимся губам Родиона стеклянный край. – Теперь сделаем несколько глотков…
Рубиновая жидкость полилась в горло. Родион задергал кадыком, руки замолотили по простыне, так что Уэнрайту пришлось навалиться на него своим весом.
– Все, уже все! – пропыхтел он, отшвыривая склянку.
Родион вздохнул, роняя голову на подушку. Щеки его вспыхнули румянцем, веки задрожали и приподнялись.
– Он пришел в сознание! – вскрикнула Марго.
Взгляд Родиона скользнул по стенам, остановился на лице сестры.
– Ри… та, – едва слышно вытолкнул он. – Прости…
Вздохнул, сжимая пальцы на ее запястье. Затем его щеки побелели снова, и радость, вспыхнувшая было в сердце Марго, сменилась сосущей тревогой.
– Нет, – шепнула она. – Нет, нет! Говори со мной, слышишь? Родион! Не смей умирать!
По его телу прошла судорога. Взгляд обратился ввысь, лицо исказилось в страдальческой гримасе.
– Мамочка, – на выдохе простонал он. – Обними… Мне так… больно…
И больше не вздохнул.
Глаза его быстро стекленели.
Особняк фон Штейгер, Лангерштрассе.
Полиция нагрянула на рассвете.
Фрида, выскоблившая спальню от крови, отнесла таз под лестницу, но вскоре вернулась снова – взмыленная и перепуганная.
– Я им говорила, фрау, – сбивчиво затараторила служанка, – но господа полицейские отказались слушать! Просто вышибли дверь! Представляете, фрау? Они вынесли нашу дверь! Ах, Господи…
Марго тяжело поднялась, расправляя грязный подол и тщетно пытаясь пригладить встрепанные волосы. Она уже не плакала или думала, что больше не плачет – внутри нее надломилось и погасло нечто важное, словно кто-то снял щипцами нагар со свечи и ненароком потушил пламя. А потому – и Фрида, и медленно собирающий саквояж доктор Уэнрайт, и стены, и лошадка-качалка за сундуком, и кровать и, конечно, мертвый Родион – виделись будто сквозь выпуклое стекло.
– Я помню, – все еще всхлипывала Фрида, – вы просили не пускать, но…
– Пустое, – бесцветно ответила Марго. – Не все ли теперь равно?
Каблуки уже давили скрипучую лестницу.
Фриду оттеснили плечом, и вслед за черными шинелями в спальню ворвался запах мороза и пороха.
– Прошу прощения, баронесса, что так бесцеремонно ворвались в ваш дом этим ранним утром, – произнес негромкий и почему-то знакомый голос, – однако, я не без основания считаю, что вы скрываете беглого и очень опасного преступника. Вы должны немедленно сдать его полиции, в противном случае…
Голос осекся.
Настала тишина, которую прервал надсадный кашель ютландца.
– Простите, господа, – придушенно, прикрывая рот платком, проговорил Уэнрайт. – Вы опоздали.
– А вы, как я погляжу, вовремя, – зло ответил полицейский, и его серое лицо обрело знакомые черты майора Отто Вебера.
– Я опоздал тоже, – ответил Уэнрайт. – А потому уже ухожу.
– Не раньше, чем вас допросят, доктор, – и, обернувшись, крикнул через плечо: – Ганс! Петер! Сопроводите герра доктора до гостиной и ждите внизу!
Марго равнодушно смотрела, как полицейские встряхивают саквояж Уэнрайта, как увлекают за собой послушную Фриду, как щелкает дверной замок, оставляя баронессу наедине с Вебером и мертвецом.
Она подумала: какая теперь разница?
Подумала: как странно думать о Родионе – «мертвец». Есть в этом слове что-то неправильное и грязное, и сам Родион – похолодевший, недвижный, как колода, казался просто большой игрушкой вроде оловянного солдатика. А настоящий Родион, наверное, наблюдает за сестрой из-под кровати и зажимает ладонью рот, сдерживая хихиканье, чтобы в следующую минуту выскочить с веселым «Бу!», и долго смеяться, смеяться, смеяться над испугом сестры.
Марго криво улыбнулась и, приподняв покрывало, заглянула под кровать.
– Вы прячете еще кого-то?
Вебер заглянул тоже, не увидел никого, скривился и покачал головой.
– Маргарита, надеюсь, вы понимаете всю плачевность вашего положения, – заговорил он, заглядывая в ее лицо и пытаясь поймать ускользающий взгляд. – Я пытался предупредить вас ранее, но вы не слушали и не порвали опасные связи ни с его высочеством, ни с этим алхимиком, – Вебер качнул головой в сторону двери, где скрылся под конвоем ютландец, – и кроме прочего, покрывали преступную деятельность вашего брата. Я пытался закрывать на это глаза, рассчитывая на ваше благоразумие. Но пострадали люди, Маргарита. Умерли люди. Вы понимаете?
– Да, – ответила она. – Умер мой брат.
– Я соболезную.
– Вы стреляли в него!
– Ваш брат подложил самодельную бомбу! Он террорист, Маргарита! А вы – его пособница!
Марго застыла, глядя на Вебера плоскими глазами.
– Пособница, – повторила, пробуя слово на вкус – оно было солоно как кровь.
– Да, – Вебер тронул ее за подбородок, заставляя смотреть в свое строгое лицо. – Мне, правда, жаль, что вам пришлось это пережить. Но извольте выслушать. Я друг вам, не забывайте. И могу помочь.
Она молчала, пытаясь сфокусировать взгляд и уловить смысл в падающих, будто камни, словах полицейского. Вебер воспринял заминку как хороший знак и потому продолжил воодушевленно:
– Я, сколько мог, оттягивал обыск вашего дома. Мы не знали, кто на самом деле виновен в покушении, и кого ранили мои люди, но я сразу заподозрил, что в дело может быть замешан ваш брат. К сожалению, мои подозрения оправдались. И худшее, что вас, Маргарита, обвинят в алхимии, укрывательстве преступника и пособничестве предателям Священной империи. Прямо сейчас в этом кармане, – он прижал ладонь к груди, – разрешение на арест Родиона. Но он, к счастью, мертв…
– К счастью? – Марго отпрянула, привычно коснувшись пальцами запястья, но стилет лежал в сейфе рабочего кабинета, а в гостиной ожидали двое полицейских, и что делать теперь? Бежать?
Она обернулась к окну – в полураскрытые окна сочилась декабрьская стужа.
– К счастью, – повысил голос Вебер, – потому что еще месяц вашего брата пытали бы в карцере, а после все равно бы повесили на потеху публики. Вы можете думать о побеге, – Марго вздрогнула, и снова повернула к Веберу пустое лицо, – но это не спасет. Вас тут же объявят в розыск. Схватят. Будут допрашивать. Пытать. А после казнят.
– Мне все равно, – тускло ответила Марго, опуская голову. Сердце на мгновенье затрепыхалось, а потом снова навалилась апатия.
– И между тем, мысль не так уж глупа. Побег решил бы все ваши проблемы.
Он сказал это так буднично, что Марго не сразу осознала значение слов. А, осознав, застонала, сжав кулаками виски.
– Вы играете! – воскликнула она. – Отто, почему вы играете со мной?! Я пережила такое горе, какого не вынести женскому сердцу! Вы пугаете меня? Но та Маргарита, которую вы знали, умерла несколько часов назад с последним вздохом моего Родиона! Вы говорите о смерти? Я смерти не боюсь. Так зачем вы мучаете меня?
– Не торопитесь с выводами! – поспешно сказал Вебер, придвигаясь ближе, точно заговорщик, дыханием обжигая ее лоб. – Я вовсе не хочу вашей казни. Да, ваш брат погиб, но вы еще живы. И я не прощу себе, если погибнете и вы. Поэтому послушайте, просто послушайте мое предложение! – он ухватил ее за запястья, Марго не отстранилась, только тяжело дышала, прикрыв воспаленные от слез веки. – Вам нужно бежать. Тайно. И лучше всего из стран, – понизив голос, продолжил: – Я помню, вы приносили мне письмо от адвоката вашей семьи. В Славии у вас осталась земля. Вы можете уехать туда, вступить в наследство и начать все заново…
– Зачем? – выдохнула Марго. – Зачем мне это теперь, Отто?
– Чтобы выполнить последнюю волю отца. Чтобы похоронить брата на родине…
Она распахнула глаза. Вебер шутит, не иначе! Но стальные глаза оставались серьезными, в лице майора не дрогнул и мускул.
– Я мог бы все устроить, – быстро заговорил он, поглаживая Марго по бледным подрагивающим пальцам. – Пойти на должностное преступление ради вас… Тсс! Молчите! – перебил, видя, как напряглась баронесса. – По закону, я должен немедленно выдать тело вашего брата на освидетельствование, но тогда его бросят в яму без отпевания и надгробия, как изменника. Я же могу помочь… Да, это тоже преступление, и я тоже преступник, раз все еще… испытываю к вам чувства. Но вас не должно это волновать, Маргарита! Мое сердце все еще принадлежит вам, и оно призывает исполнить долг и оказать вам еще одну услугу… возможно, последнюю услугу, ведь, если вы примете мое предложение, мы не увидимся больше.
Марго страдальчески заломила брови.
– Но как? – выдохнула она. – Как, Отто? Родион… я бы хотела…
– Я устрою кремацию. А вас укрою в доме графини фон Остхофф. Кажется, она вам все еще должна? – и, дождавшись короткого кивка, закончил: – Расходы на погребение и на билеты беру на себя. Но вы должны принять решение как можно быстрее! За вами установлена слежка, баронесса. Если к вам явится лично шеф полиции барон Штреймайр или, того хуже, граф Август Рогге, я уже ничего не смогу поделать.
Рогге…
Имя царапнуло ухо, блеснуло перед глазами рубиновой каплей.
Что-то было связано с ним. Что-то важное…
Марго силилась и не могла вспомнить: взгляд ее нет-нет, да и скользил назад, на постель, где, запрокинув синеющее лицо, лежал ее маленький мальчик…
Закусив губу, Марго подавила рыдания и прошептала:
– Я хочу… похоронить его… не в Авьене… с тех пор, как мы приехали сюда, я не видела ничего, кроме страдания. Да, я хотела бы уехать. Далеко, далеко… Чтобы никто никогда не нашел… Чтобы забыть…
– Обещаю, – Вебер снова сжал ее пальцы и придвинулся еще ближе, так что Марго уловила запах одеколона и дыма.
– И я бы хотела присутствовать на кремации, – еле слышно добавила она. – Вы можете это устроить?
– Да, – так же тихо отозвался Вебер. – Исполню, как последнюю волю.
Марго кивнула и снова заплакала – на этот раз беззвучно, смиренно. И едва почувствовала, как Вебер, наклонившись, поцеловал ее в лоб.
Точно прощался с покойником.
Ротбург, затем госпиталь на Райнергассе.
Время застыло, окуклилось в четырех стенах рабочего кабинета, и Генрих окончательно упал в безвременье. С головой погруженный в работу, он не выходил на улицу, не вел приемы, не появлялся на обедах. Круг общения сузился до камердинера и адъютанта, но затворничество не тяготило. Напротив, изучая финансовые книги и штудируя законы, Генрих чувствовал доселе невиданное удовольствие, подогреваемое четким осознанием, что он наконец-то делает нечто важное: для страны, для себя, для отца.
Состояние кайзера оставалось без изменений, точно и он застыл во временной смоле. Генрих слушал ежедневные доклады медика с неизменно безучастным лицом, а после возвращался к работе, прошениям и рапортам, и прерывался снова, лишь чтобы принять новую корреспонденцию или уколоться морфием.
Три раза на дню Томаш приготавливал раствор, помогал справиться с запонками и молчал, всегда угрюмо молчал. Андраш же, становясь невольным свидетелем регулярных впрыскиваний, позволял себе напомнить:
– Будьте сдержаннее, ваше высочество, вчера вас сильно рвало…
– Сущие пустяки, Андраш, – отстраненно отвечал Генрих, подписывая последнее распоряжение. – Простое недомогание, оно не стоит твоих волнений.
– Никак нет, – цедил адъютант, переняв у его высочества привычку в минуты волнения прятать руки за спину. – Это все ваше зелье. Да и ожоги не заживают, как прежде. Зачем вы травите себя?
– Разве я уже не отравлен эттингенской кровью? Лучше доложи, как продвигается дело Имре.
– Герр Фехер отрицает свою причастность к диверсии и листовкам. Говорит, что печатал не он, что листовки ему подбросили, а полиция конфисковала и последние выпуски газеты, и печатную машину, и в довершении разгромила типографию.
– Имре не мог, я не сомневался ни минуты. К тому же… крест, – нахмурившись, покачал головой. – На листовках кроме карикатуры отпечатан крест. Я не встречал подобного символа во всей Священной империи. Имре выпускал газету всегда под Авьенским гербом. Турульские заговорщики используют красно-зеленые цвета. Так кто же в ответе за листовки?
Генрих приподнял брови, и Андраш ответно развел руками:
– Народ? Подпольные заговорщики?
– Выясни это. И пусть удвоят патрули, мы должны держать руку на пульсе и предупредить дальнейшие волнения, Андраш. И… от Натана по-прежнему нет вестей?
– Нет, ваше высочество. Доктор Уэнрайт уже несколько дней не появляется ни в университете, ни в госпитале, ни у себя дома. Шпики проворонили его, но уверены, что он не покидал Авьен. Возможно, скрывается, но при обвинении в алхимии и чернокнижии это разумный выход.
– Совсем, совсем плохо, – нахмурился Генрих. – А баронесса?
– Она не выходит из дома.
– Может и к лучшему. А, может, ей нужно и вовсе покинуть Авьен. Ты чувствуешь, Андраш?
– Что, ваше высочество?
– Гроза будет…
И угрюмо замолк, прислушиваясь к голосам за окном.
В столице неспокойно.
В столице зрела буря.
Распоряжение, переданное графу Рогге об освобождении Имре Фехера, вернулось без резолюции с припиской: «Вынесено на рассмотрении кабинета министров», после чего министр эвиденцбюро явился лично в кабинет его высочества.
– Я полагал, граф, – расхаживая по комнате, цедил Генрих, избегая встречаться взглядом с посетителем и за время затворничества несколько одичав, – мое распоряжение как действующего регента должно выполняться незамедлительно! В чем причина заминки?
– Простите, ваше высочество! – ответил старик, вздрагивающий от каждого движения Генриха, но все еще удерживающий осанку. – Я не имею права отпустить преступника, чья вина неоспоримо доказана дознавателями.
– Так проверьте еще раз!
– Нет оснований, ваше высочество. К тому же, для нового рассмотрения должно быть разрешение церкви…
– С каких пор? – Генрих остановился и зло уставился на графа.
– С тех пор, как его императорское величество слег, а по закону Священной империи распоряжения регента должны быть скреплены благословением его преос…
– Вон! – закричал Генрих, хватая со стола первую попавшуюся книгу.
Книга вспыхнула в его пальцах, огненным шаром пролетела через кабинет и рассыпалась искрами о защитное стекло Papilio maackii[13]13
Парусник Маака, он же синий махаон.
[Закрыть].
Граф, с несвойственной старику прытью, сейчас же скрылся за дверями, а Генрих тяжело опустился в кресло, с трудом выравнивая дыхание и подавляя охватившую его дрожь.
– Что за… пошлая ирония! – пожаловался он Томашу. – Даже будучи регентом, я бессилен вызволить друга из тюрьмы без позволения этого черта в сутане! Мне придется хорошенько потолковать с Дьюлой! Не позволю дергать меня за ниточки, словно деревянную куклу! Подай футляр, Томаш.
Камердинер, вновь отрастивший на щеках белый пух, с окаменелым лицом оторвался от уборки и поднес требуемое. Генрих вынул пузырек и отбросил в раздражении.
– Дьявол! Здесь пусто. Лейб-медика мне!
Лоренсо явился без промедления. Как всегда, остановился на почтительном расстоянии, глядя на его высочество сверху вниз пуговичными глазами. Сперва доложил о здоровье кайзера – кормят жидким бульоном и протертой кашицей, делают массаж и дают лекарства, и хотя улучшений нет, но и видимых ухудшений тоже, – все это Генрих выслушал с плохо скрываемым нетерпением, потом заговорил, цедя по слову:
– Герр Лоренсо, возможно, вы не знаете некоторых правил этого дома. Кроме здоровья отца, вы должны озаботиться и моим. Как кронпринца и, что важнее, Спасителя. А у меня имеются некоторые особенности, которые весьма опасны для окружающих. И меня самого. Ваш предшественник назначил мне терапию, и она чрезвычайно важна…
– Да, ваше высочество, – Лоренсо по-журавлиному поклонился. – Но вместе с тем, я взял на себя смелость отменить некоторые препараты и, если вы позволите, рекомендовал бы…
– Кто вам дал право? – перебил Генрих, скрипя зубами и из последних сил сдерживая рвущееся негодование. – Я не позволю! Отменить?! Какая дерзость! И больше не испытывайте мое терпение! Мне нужен морфий, и прямо сейчас!
Лоренсо поклонился снова, развел руками и сообщил, что морфия нет.
– Ни в Ротбурге, ваше высочество, ни во всем Авьене теперь не сыщешь.
– Как?!
Внутреннее пламя взвыло, болевой волной обнесло голову. Прижав пальцы к вискам, Генрих глядел на расплывающиеся цветовые пятна и сквозь колотящийся пульс едва различал слова костальерского медика:
– Ваше высочество, еще до вашего регентства совет министров постановил предупредить создание зажигательных смесей и пресечь опасные алхимические таинства. А потому за эти дни из оборота изъяли такие вещества, как ртуть, сера, сурьма, мышьяк, цинковые белила, морфина сульфат и гидрохлорид…
Он говорил и дальше, но слова рассыпались песком, скрипели на зубах невысказанной мыслью:
– Черт в сутане! Он все подстроил!
Генрих метался по кабинету, ожидая вестей от Андраша, и холодел, получая рапорты, что в таких-то числах такими-то полицейскими подразделениями были действительно произведены обыски аптек, госпиталей и фабричных складов с подробным указанием, что и в каких количествах было конфисковано, описано, уничтожено.
– Почему не доложили?! – кричал Генрих, вместо огня ощущая настывающую в груди ледяную корку и слишком хорошо понимая, что даже если бы доложили – сделать уже ничего нельзя, что кто-то – его проклятое преосвященство Дьюла! – решил это до него, в обход его, и что никакие назначения и регалии не помогут.
– Сегодня же срочно назначьте заседание кабинета, – отдал распоряжение секретарю Генрих, хватая шинель и путаясь в рукавах. – Кто-то хочет продемонстрировать свою власть? Хорошо, я приму вызов. Андраш, ты со мной.
Не застегнувшись, сбежал по лестнице, судорожно глотая непривычный зимний воздух. Легкие жгло. Зубы предательски цокали.
– Куда прикажете, ваше высочество? – осведомился адъютант, подсадив кронпринца в экипаж и впрыгивая следом.
– В госпиталь на Райнергассе, – буркнул Генрих и, нахохлившись, отвернулся к окну.
С Авьена сошла праздничная лихорадка, и улицы посерели, словно щеки тяжелобольного. У каждого перекрестка дежурили полицейские, столь одинаковые в своих траурных шинелях, что у Генриха двоилось в глазах и тоскливо ныло под ложечкой. Алели оградительные флажки. Холостыми выстрелами отзывался хлопающий по ветру транспарант с выцветшим «Вива, Спаситель! Авьен будет стоять вечно!». Шпиль собора святого Петера поблескивал точно медицинская игла.
Генрих вздрагивал, отводил глаза и цедил сквозь зубы:
– Андраш, вели в объезд! Да поживее!
И город на глазах менял обличье.
Хлопьями слетала позолота.
Исчезал имперский лоск.
Дома жались вплотную, будто хотели и никак не могли согреться. Их окна зияли пустотой.
– Здесь проходили обыски и погромы, – словно отвечая на невысказанный вопрос Генриха, проговорил адъютант. – За последнюю неделю арестовали более ста человек. Кого-то за хранение запрещенной литературы, кого-то, преимущественно фармацевтов – за торговлю запрещенными препаратами.
– Как же госпитали? – с усилием спросил Генрих, мрачно разглядывая заколоченные ставни, случайных прохожих, старающихся как можно скорее прошмыгнуть между переулками и не попасться на глаза патрулям. – Как же чахоточные больные? Авьен стоит перед угрозой эпидемии, а церковь запрещает лекарства? Чем предлагают лечиться людям?
– Молитвами, – ответил Андраш. – И верой в вас, ваше высочество.
– Дело гиблое, – угрюмо отозвался Генрих. – В меня давно никто не верит.
Еще издалека он различил темные отметины на стенах госпиталя и понял, что это следы шрапнели. У парадной дежурили полицейские: при виде подкатившего фиакра они насторожились, вскинули ружья в штыки. Но как только экипаж остановился и из него вышел сперва Андраш, потом и сам Генрих, патрульные взяли под козырек и трижды прокричали «Вива!».
Генрих махнул им рукой – вольно! – и быстрым шагом пересек вестибюль.
Здесь тоже царили запустение и тишина: цветы пожухли и высохли, подкопченный потолок давно никто не чистил, вместо медиков – все те же полицейские, и Генриху подумалось, что траурная форма куда более подходит месту, где теперь чаще умирают, чем выздоравливают.
– Обыщи рабочие кабинеты и операционные, – велел Генрих адъютанту, и сам зашагал к лаборатории, где некогда впервые с помощью свечи Шамберлана или «бактериального фильтра», как называл его Натан, увидел скопление тьмы – vivum fluidum, растворимый живой микроб.
Генриху казалось: тьма нигредо добралась и до него. Она разъедала его изнутри, подтачивала здоровье, держала в тисках, закрашивая привычный мир сплошной чернотой, и панацея – кристаллическая белизна альбедо, единственно верное лекарство, избавляющее от мигрени, терзаний, страха, больного отца, церкви и зреющей революции – могло храниться только здесь.
Задержав дыхание в предвкушении, Генрих толкнул дверь и переступил порог.
И сразу увидел знакомую фигуру, склонившуюся над столом.
– Натан?
Голос прозвучал непривычно хрипло. Но доктор услышал.
Повернув изможденное, неопрятно заросшее лицо, дернул уголки губ в улыбке.
– Харри… Мне не сказали о твоем приезде. Не ожидал…
– Я тоже, – ответил Генрих, в досаде отмечая пустые полки в настежь распахнутых шкафах, битое стекло на полу и походный саквояж, раздувшийся от наспех упакованных в него вещей. – Мне доложили, что ты как в воду канул. Я думал, ты покинул Авьен.
– Так и есть, – сказал Натаниэль, глухо кашлянув в кулак и с видимым отвращением обтерев руку о пальто. – Я уезжаю сегодня.
– Что это значит? – нахмурился Генрих. – Я не давал распоряжений!
– Хватило командиров и без тебя.
– Кто? – машинально спросил Генрих, но сейчас же понял сам, и выдохнул в досаде: – Дьюла…
– Он или его люди, я не стал вызнавать.
– Почему не сказал мне?
– У тебя были другие заботы.
– Никто не доложил!
– Значит, кто-то очень не хочет, чтобы ты знал.
Генрих замолчал, гневно раздувая ноздри и ощущая нарождающуюся боль в левом виске – от нее глаз заволакивало белой полупрозрачной пенкой, на шее выступала испарина, и жажда – нестерпимая, душащая, пахнущая тленом и кислым потом жажда морфия, – терзала все неистовее.
– Меня арестовали этой ночью, Харри, – между тем, продолжил Натаниэль. – Допрашивали чуть больше суток. Обвиняли в чернокнижии. Разгромили лаборатории. Сломали приборы и уничтожили все наработки. Единственное, что меня спасло – это ютландское подданство. Ты этого тоже не знал?
– Нет, – ошарашенно ответил Генрих, рукавом оттирая пот. – Я ничего…
– Тогда зачем ты здесь?
Генрих сцепил за спиной руки, старательно скрывая дрожь. Болезненная пульсация стала невыносимой, от этого к горлу подкатила желчь, и он, подавив приступ тошноты, ответил:
– Я должен был… проверить… спасти… хотя бы последние опытные образцы…
И умолк, холодея под пристальным взглядом ютландца.
– Знаешь, Харри, – медленно проговорил Натаниэль, и в его голосе было что-то, заставившееся Генриха настороженно подобраться. – Я знаю тебя достаточно давно. И хорошо научился распознавать ложь. А в последнее время ты врешь все чаще и больше. Может, ты и хотел изменить мир… когда-то… но не сейчас. Сейчас тебе плевать на образцы.
– Что ты такое говоришь? – Генрих до хруста стиснул зудящие пальцы.
– Правду. Я знаю, зачем ты пришел и что надеешься найти. Сколько времени прошло с последней порции?
– Какое это имеет отношение?
– Прямое. Ты болен, Харри. Болезнь уродует тебя. Мне так жаль…
– Теперь ты говоришь как каждый в Авьене! – зло оскалился Генрих и подался вперед, вновь скользнув взглядом по шкафам. – Но мне не нужна твоя жалость. Мне нужен морфий!
