Текст книги "Альбедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
Прикрывшись рукавом, остановился в дверях.
Его не услышали.
Ревекка, экзальтированно запрокидывая голову с крупно завитыми буклями, старательно выводила:
Ее пальцы – крепкие, недлинные, более подходящие дочери мясника, чем принцессе, – терзали клавиши. Стоящая рядом молоденькая гувернантка с готовностью перелистывала страницы нотной тетради, тогда как вторая – немного поодаль, – энергично взбалтывала что-то в бокале, и серебряная ложечка била о края – цок! цок! – будто колотила прямо по мозжечку.
– Прекра… тите, – подавляя дурноту, выдавил Генрих. Капля пота скользнула на губы, и он слизнул ее языком. – Тихо, я сказал!
Ложечка в последний раз брякнула о край бокала. Ревекка, сбившись, выдала такой раздражающе-визгливый аккорд, что Генриха затрясло.
– Какая поразительная… бесцеремонность! – давясь словами, заговорил он, ненавидя сейчас и жену, и ее служанок, и все, на что ни падал взгляд: массивные вазоны с лилиями, картины в игривых рамах, цветные подушки, статуэтки, забытую в кресле вышивку. – Вы видели, который час? У нас сегодня гости… Герр посол устал с дороги и хотел бы отдохнуть. Я пытаюсь читать, в конце концов! – и, поймав улыбчивый взгляд служанки, сорвался на фальцет: – Все вон! Живо!
Женщины подхватили юбки и порхнули из комнаты. А Ревекка осталась.
– Друг мой! – сказала, поднимаясь. – Не сердиться, да? Я собралась пить сырой яйцо, чтобы делать голос чистым и красиво. Я знать, вы любитель музыки!
– Ненавижу музыку, – дрожа, ответил Генрих. – Уж точно не вашу.
– Да-а? – брови Ревекки обидчиво изогнулись. – Но его величество Карл Фридрих ценить мой игру! Он сказал: «Сударыня, вы крайне усердны!»
– То была вежливость, не похвала, – со злой радостью Генрих отметил, как по щекам Ревекки поползли красные пятна. – Вы играете ужасно. И поете тоже.
– Коко… – Ревекка заломила руки и подалась навстречу. Ее глаза, округлившиеся и блеклые, набухли слезами. – Я желать сюрприз… вам и вашей матушке!
– Моя матушка считает вас пустоголовой курицей! – резко оборвал Генрих, отпихивая супругу. – И я полностью разделяю ее мнение, потому что вы глупы! Несносны! Никчемны!
Не скрывая раздражения, смерил ее сверху вниз, отмечая напудренное, но не ставшее от этого ни моложе, ни привлекательнее лицо; подвитые по устаревшей моде кудри; прыгающие влажные губы… Он целовал их той ночью? Спаси, Пресвятая Дева! И эти нескрываемые слезы, и эта покорность разозлили Генриха, и захотелось сделать еще больнее.
– Не трогайте больше фортепиано, – глухо сказал он. – Это семейная реликвия. И не смейте петь! Вы делаете это хуже ослицы, – вышагнув за порог, подумал и добавил: – И танцуете как верблюд!
Только потом захлопнул дверь.
Из-под перчаток – сноп искр. Под ногами захрустели обуглившиеся ворсинки ковра: Генрих давил их с особым злорадством. Так, так! Он слышал за спиной приглушенные рыдания, но вместо раскаяния вспыхнул еще большим гневом.
В кабинете уже поджидал Андраш.
– Приступим к делу, – с усилием проговорил Генрих, падая в кресло. Адъютант – удивительно повзрослевший, взлохмаченный и румяный, пахнущий морозом и дымом, – отнял руку от козырька и, бодро чеканя шаг, да так, что под каблуками потрескивал паркет, приблизился к столу.
– Копии приказов. Чертежи. Протоколы. Сметы, – говоря, выкладывал из саквояжа бумаги. – Галларские фабриканты любезно предоставили мне необходимую документацию. Устроили экскурсию по цехам. Я записал кое-что, – на стол легла пухлая тетрадка, – тут бы привлечь авьенских инженеров, тогда можно наладить собственное производство.
– Я ознакомлюсь на досуге, – пообещал Генрих, пряча тетрадь в секретер.
– Но партия безнадежно испорчена?
– Весь заказ, ваше высочество. Галларцы недоумевают: в бумагах стоят ваши подписи.
Генрих трясущейся рукой подвинул бумаги. Его подпись – размашистая, витиеватая, скрепленная гербом, – гордо красовалась на законном месте. Вот только диаметр не тот, и технические характеристики в утвержденных чертежах чуть-чуть разнятся с исходными.
Крохотная ошибка на бумаге и полный провал в результате.
– Ошибки быть не могло, – сквозь зубы процедил Генрих, оттирая пот. – Все утверждено советом министров.
– Ошибка вкралась при передаче на производство, – подсказал Андраш. – Обратите внимание на фамилию.
– Граф Латур? Мы не знакомы.
– Зато он хорошо знаком с другим графом, – адъютант ловко вытащил нужный документ и снова ткнул в подпись. – Август Рогге.
– Эвиденцбюро Авьена? Военная разведка? Какое отношение она имеет к перевооружению сухопутных войск? Впрочем, – Генрих нахмурился, – граф Рогге входит в аппарат генштаба и находится в приятельских отношениях с его начальником.
– Не только, ваше высочество. Есть еще общество…
– Какое? – быстро спросил Генрих и, встретив блеснувший из-под козырька шако взгляд Андраша, тут же нашел ответ.
– Рубедо, – сказал адъютант. – И граф Рогге, и граф Латур состоят в нем, – и, понизив голос, добавил: – Или состояли… Я удостоился чести быть записанным на прием к графу Латуру, но за день до аудиенции он отправился на охоту, лошадь понесла, его светлость упал и сломал ключицу.
– Досадное совпадение.
– Совпадение, – эхом отозвался Андраш. – Или что-то другое.
Генрих подавил поднимающуюся к горлу тошноту и выцедил:
– С графом Рогге я разберусь… Выведу на чистую воду… насколько он близок с Дьюлой.
– А заодно проверьте свою подпись здесь, – адъютант указал на новые листы, – и еще вот здесь. Вам не кажется, что такие завитки обычно вам не свойственны?
– Похоже на подлог. Я не расписываюсь так даже будучи пьяным… Но какая наглость! – он тяжело сглотнул и обтер платком взмокшее лицо: опять духота! Хоть бы немного свежести… – Подделывать подпись Спасителя! Менять чертежи! Рубедо уже и не думает скрываться, проворачивая темные делишки под самым моим носом! Под носом самого императора!
Попытался собрать бумаги – дрожащие руки не слушались, листы выскальзывали, – и адъютант бросился на помощь, ловя бумаги и пряча их в папку.
– Благодарю, Андраш, для начала достаточно. Я сейчас же пойду к отцу и предоставлю доказательства!
Конечно, он сразу увидит подлог, увидит, где вкралась ошибка. Поймет, что Генрих не виноват, что его бессовестно подставили, что решение отстранить сына от командования слишком поспешно, а в совете министров засели бесчестные господа, предатели, лжецы! Пусть начнет с графа Рогге, а за ним потянутся и другие – напыщенные мастера ложи, хранители древних знаний, алхимики и чернокнижники, прикрывающиеся незыблемой верой в чудо! О, Генрих будет рад увидеть страх на сухом лице Дьюлы! Раздавить его, как клопа! И сам выбивал гулкое эхо из-под сапог, стремительно шагая из салона в салон – гвардейцы едва успевали отворять двери, люстры позвякивали хрустальными подвесками, и предки одобрительно кивали с потемневших портретов: теперь-то наследник не подведет!
У самого кабинета дорогу преградил обер-камергер с пухлой книгой наперевес.
– У его величества прием…
– Это очень кстати! – ответил Генрих, забирая влево. – У меня разговор!
– Его величество принимает по записи, – и обер-камергер взял влево, и снова перегородил путь. Остановился и Генрих, сдавив зубы до хруста. В животе болезненно скручивалось пламя.
– Так что с того? Не видишь, кто я?
– Вижу, ваше высочество, – откликнулся обер-камергер. – И все-таки вы не записаны, – открыв книгу, ткнул в листы пером. – Свободное время только на завтра, на три пополудни…
– Вздор! – Генрих дернул исписанный лист. Из-под манжеты упала искра, и край обуглился. – Теперь оно появилось.
Отобрав перо, размашисто, быстро вписал на чистой странице имя, и процедил, едва сдерживая гнев:
– Передайте его величеству, что я должен с ним немедленно переговорить!
Обер-камергер испуганно поклонился и юркнул за двери.
Время потянулось невыносимо медленно. Сунув папку подмышку, Генрих отошел к колонне, привалившись лбом к холодному мрамору и успокаивая участившийся пульс. Душил воротник мундира, душили бесконечные правила и инструкции, запрещающие говорить Генриху с императором как сыну с отцом. С этим пора кончать! Сегодня отец, наконец, увидит…
Обер-камергер вернулся с окаменевшим лицом, и Генриха замутило.
– В чем дело? – он все еще надеялся. – Я спешу!
– Ваше высочество, – отчеканил обер-камергер, – его императорское величество занят. Он велел передать, что освободится не раньше, чем через семьдесят два часа.
– Трое суток?! – не веря своим ушам, вскричал Генрих. – Освободится через трое суток для меня… для родного сына?
– Простите, ваше высочество…
За спиной обер-камергера звякнули алебарды: гвардейцы встали стеной, отсекая Генриха от вожделенного кабинета. Он застыл, все еще сжимая теперь бесполезную папку, и ощущая, как досада набухает внутри черным комом.
– Прекрасно, – сказал вслух, дрожа как в лихорадке. – Прекрасно… этого стоило ожидать. Сперва отстранить меня от управления, потом от командования, а теперь и вовсе запереться в кабинете… будто я… я… не сын вовсе!
Повернулся и пошел прочь – с поднятым подбородком, с расправленными плечами, выдерживая спиной взгляд обер-камергера, – но не видел перед собой ничего, кроме затягивающей пустоты дверных проемов, похожих на револьверные дула.
– Томаш! – позвал, заваливаясь в салон и роняя под ноги бесполезную теперь папку. – Принеси вина, и как можно крепче!
Сунув в рот сигару – руки ходили ходуном, – высек искру и вместо сигары подпалил рукав. Чертыхнулся, загасил о край стола.
– Ваше высочество! – пугливо ответил камердинер, поднимая папку. – Выпейте воды, я как раз вынул графин изо льда.
– Вздор! – Генрих затянулся, но не почувствовал вкуса, и смял сигару в кулаке – она тут же сгорела дотла, как все, к чему он прикасался, как его непутевая жизнь. – Впрочем, я передумал. Не нужно ничего. Отдай ключ, Томаш, и можешь идти.
– Но, ваше высочество! – голос камердинера надломился. – Вы велели ни в коем случае не отдавать! Позвольте, открою окно? Сразу станет легче дышать! И принесу вина, если надо… да, так будет легче перетерпеть! Я сию минуту!..
– Ключ! – заорал Генрих, теряя терпение и хватая камердинера за лацканы сюртука. Тот вскинул блестящее от пота лицо – побелевшее, с резко обозначившимися морщинами на лбу, – и тихо ответил:
– Не отдам.
– Я приказываю, кретин!
Генрих встряхнул его, и стигматы раскрыли огненные бутоны. Пламя занялось и побежало выше – по лацканам к бритому подбородку, к бакенбардам, вот-вот готовых вспыхнуть…
Томаш отпрянул, и закричал тоскливо и страшно.
Мир разделился на огонь и дым, но в этой дымной красно-серой пелене Генрих отчетливо увидел холодный блеск ключей и услышал, как связка брякнула о паркет.
Он сейчас же подхватил ее. И все, наконец, стало неважным: угасло, превратилось в пепел, выкристаллизовалось до белизны, до прозрачности, до панацеи, упрятанной в походный саквояж. Шатаясь, перешагнул через что-то тлеющее и скрюченное. И, подбирая ключи, слышал, как за спиной хлопают двери, как грохочут каблуки гвардейцев, как стонет камердинер и кто-то – лакеи? стражники? – говорят ему держаться, потерпеть, ведь сейчас его доставят к медику, и все будет хорошо…
– Все будет хорошо, – бормотал Генрих, сглатывая кислую слюну. – Вздумал перечить мне, старый болван!
Теперь все позади, все будет как надо…
Присев на край кушетки, спокойно и деловито набрал дозу. Странное дело: руки почти не дрожали, и не было боли, несмотря на вздувшиеся волдыри, зато через секунду после впрыскивания – как раз, чтобы успеть зажать проколотую вену, – накрыла теплая волна. Она принесла шум морского прибоя, и приятное головокружение, и сладость на языке, а прочее и не заслуживало внимания.
Разве что несчастный Томаш…
– Том-маш?
Привстал, обводя мутным взглядом комнату. Паркет темнел угольными проплешинами. Бабочки шевелились – нанизанные на булавки, они пытались взлететь, и салон полнился сухим шорохом и треском. Старина Йозеф – полированный череп, служащий пресс-папье, – улыбался, как добрый друг, а его костяные зубы выстукивали злосчастную арию Casta Diva, которую так и не допела Ревекка.
Бедная, глупая Ревекка! Надо бы извиниться перед ней за несдержанность и грубость.
Идти было легко – паркет мягко пружинил под ногами. За дверью, сияя радугой на плюмажах, цепенели гвардейцы – игрушечные солдатики из детства.
– Как Томаш? – стыдясь, осведомился Генрих, пряча руки в карманах и пытаясь сфокусироваться на лицах, но различая лишь плавающие пятна – разноцветные, как крылья бабочек. – Я, кажется, слегка его подпалил…
– В порядке, ваше высочество! – донесся басовитый ответ. – Действительно, подкоптился. Доставили его к лейб-медику, не сегодня-завтра будет как новенький.
Генрих выдохнул с облегчением и толкнул дверь плечом.
В комнате супруги – непривычная тишина, лишь изредка прерываемая всхлипами. Заслышав шаги, Ревекка встрепенулась, подпрыгнула на тахте и замерла – раскрасневшаяся, заплаканная, не понимающая, куда прятать глаза и руки.
– Сидите, – сказал Генрих и присел рядом. – Вы сердитесь на меня?
– Я? Сердить? Как можно! – растерянно переспросила Ревекка, а взгляд уже затравленно скользнул в сторону, и губы – хотя и изобразили улыбу, – тут же задрожали и покривились, в уголке глаз блеснули слезы.
Генриха вторично обожгло стыдом.
– Я был несправедливо груб, – заговорил он, улыбаясь смущенно и ломко. – Такое поведение недостойно Спасителя и супруга. Я просто болен… и не в себе.
– Ах, так вы болеть? – она подалась вперед, пугливо коснулась мокрыми пальцами его лба, и тут же отдернула. – И вправду, горяч!
– Все будет хорошо, – Генрих взял дрожащую ладонь Ревекки в свои обожженные, истекающие сукровицей руки, совершенно забывая, что может навредить ей. – Но я зря измучил себя этой бестолковой борьбой с морфием, пытаясь доказать… И ради чего? – он пожал плечами, заглядывая в расширенные, влажные, пульсирующие зрачки жены. – Меня все равно отстранили от инспектирования, я потерял доверие отца, деньги, вас, верного слугу, а теперь еще стал закоренелым морфинистом… но мне почему-то совсем не страшно! Как будто летишь на салазках вниз по ледяной горке, и весело, и захватывает дух, и вовсе неважно, что ждет в конце! – Вздохнул и отпустил ее ладони. – Но ты ведь ничего не поняла, моя равийская глупышка.
– Отчего же! – прошептала Ревекка. – Я понимать…
Ее лицо, плавающее в тенях, казалось совсем не дурственным, и в чем-то даже миловидным. Полная грудь колыхалась под пеньюаром, складки выгодно подчеркивали бедра, и Генрих ощутил налившуюся в паху тяжесть.
– Забудь, что я наговорил, – сказал он, придвигаясь ближе и касаясь ее щеки – Ревекка зажмурилась, но не отстранилась. – Довольно печали и слез, хочу, чтобы ты улыбалась.
– Правда? – она распахнула глаза – все такие же влажные, серые, кроткие. У правого зрачка темнели коричневые крапинки – Генрих удивился, как не заметил этого раньше? – и просто ответил:
– Да.
Тогда Ревекка быстро, неумело ткнулась своими губами в его расслабленные губы. И замерла, ожидая ответа, не зная, что делать дальше – остаться или сбежать?
Генрих все понял и шепнул, опаляя дыханием ее щеку:
– Не бойся. Сегодня я буду нежным.
Потом скользнул ладонями под пеньюар.
Глава 3. Цугцванг[6]6
Zugzwang – «принуждение к ходу». Положение в шахматах, в котором любой ход игрока ведет к ухудшению его позиции.
[Закрыть]
Особняк барона фон Штейгер, Лангерштрассе.
Вернувшись, Марго велела принести ей коньяку. Горечь щипала за язык, в хрустальной рюмке плавился янтарь – ослепительно-яркий, как глаза Спасителя.
Нет, нет. Не думать о нем.
Не верить в глупую легенду, рассказанную епископом.
Не замечать стерегущий на улице экипаж с задремавшим кучером.
Не вспоминать о пузырьке, спрятанном в ридикюле…
…речь не идет об убийстве, баронесса, всего лишь об угасании…
– Фрау, изволите лечь? – появляясь в дверях, спрашивала услужливая Фрида.
Марго упрямо качала головой.
– Оставь меня! Если будут спрашивать, скажешь: баронессы нет дома.
– Но, фрау! Я ведь говорила, что его высочество…
– Знать не хочу никакого высочества! – Марго сжимала пальцами пульсирующие виски и снова подливала, снова глотала спиртное, давясь от непривычной горечи и спешки. Бумаги порхали под ее пальцами, пестрели чернильными завитками. Может, найдет где-нибудь знакомую всем авьенцам подпись Эттингена? Фамильный герб? Конечно, это было бы слишком просто: короли не оставляют неугодных улик и неугодных людей.
– Все ваша вина, господин барон, – кривясь от досады, говорила Марго. Портрет фон Штейгера темнел на противоположной стене: такой же насмешливый, отвратительный, надменный. – Зачем вы нашли меня в том приюте под Питерсбургом? Будто в насмешку наделили светским титулом, ни разу не выводя в свет! Сделали своей супругой, не пожелав сделать матерью! В наследство оставили долги и старый особняк! И теперь еще я влюблена в того, кто косвенно виновен в убийстве моего отца! – Марго болезненно оскалилась, качая перед глазами рюмку, и за хрустальными стенками кривился и потешался фон Штейгер. – Но вы тоже убийца, господин барон. Вы убили мою душу…
Опрокинула рюмку в горло и зажмурилась: из-под ресниц покатились жгучие слезы. Нет, не умерла душа, иначе не плакалось бы столь горько, иначе не рвалось бы сердце, истекая тоской по давно умершему отцу, по маленькому Родиону, по Генриху…
…– Хотите отомстить, баронесса? – сказал тогда Дьюла, и его змеиные глаза гипнотизировали Марго, не давая ни вздохнуть, ни ответить. – Отомстить за свою семью и прервать гнилой Эттингенский род? Возьмите эту настойку. Трех капель хватит, чтобы ее высочество никогда не смогло бы зачать наследника.
– Разве это не жестоко? – спросила Марго. – Лишать принцессу радости материнства?
– А разве не жестоко – лишать вас жизни и родового титула? – возразил епископ и вложил в расслабленную руку Марго запечатанный пузырек. – Добейтесь приглашения на бал, баронесса. А затем – свершите возмездие…
– Я не смогу, – простонала она вслух. – Не хочу!
И открыла глаза.
По комнате расходилась туманная зыбь. Тени углубились, затаились в углах. Огонек масляной лампы поблескивал, точно глаз морского удильщика. А портрет напротив пустовал: в раме отображался угол нарисованной гостиной, книги на открытых полках, изящно задернутые портьеры, но барона не было.
Марго озадаченно выпрямилось, но искать пропажу пришлось недолго: фон Штейгер сидел за столом.
Его скрюченные артритом руки лежали поверх бумаг, и перстни, впившиеся в распухшие пальцы, поблескивали разноцветьем камней. Драгоценности украшали и жилет старинного кроя, и запонки на ажурной сорочке. Голову, выглядывающую из кружевного жабо, венчал бархатный берет с пышным петушиным пером. А вот глаза не блестели, напротив – в них чернела непроницаемая мертвая пустота.
– Сможешь, – сказал фон Штейгер, и его искривленные губы едва заметно шевельнулись, словно произносить слова удавалось барону с большим трудом. – Однажды уже решилась на покушение, а потом и на блуд. Ты способна на многие скверные вещи, грязная свинка.
– Вы судите людей по себе, герр Штейгер, – ответила Марго, совершенно не удивляясь появлению столь странного гостя: коньяк притупил ее восприятие, сделал умиротворенной и безразличной. – В то время я была в безвыходном положении, и по вашей милости, хочу заметить.
– Ты и сейчас в глубокой заднице, – криво ухмыльнулся барон, и от ухмылки его нижняя губа треснула и налилась гнилой чернотой. – Его преосвященство ухватил тебя за холку, как сучку.
– Я отстаиваю интересы семьи!
– У тебя нет никакой семьи, кроме меня. Не называть же семьей этого глупого юнца, который вместо того, чтобы зубрить тезисы о царстве флоры, веселится в одном из кабаков на окраине Авьена? Слыхал я о таких местах: там собираются голодранцы и анархисты, и подается препротивное пойло. Впрочем, ничуть не хуже этого.
Он ткнул пальцем в бутыль. Марго откинулась на стуле и прокричала в приоткрытую дверь:
– Фрида, милая! Принеси еще рюмку! Не видишь, у нас гости?
Служанка поспешно внесла искомое и вышла, пятясь и во всю тараща глаза.
– Глупая девчонка! – сказала Марго, разливая коньяк. – Глядит на вас, будто на пустое место!
– Как сильные этого мира смотрят и на тебя, дорогая, – возразил барон и медленно, хрустнув суставами, сомкнул пальцы на рюмке. – А я – лишь твое отражение. Перефразируя одного галларского мошенника и маразматичного философа, скажу: пока ты мыслишь – я существую.
– Так выпьем за это! – сказала Марго и опрокинула рюмку.
По горлу – вновь, – обжигающим пламенем. Дрожащей рукой вытерла рот, и барон вытерся тоже, размазывая по губам и подбородку сочащуюся сукровицу, на белой манжете остались темные пятна, пахнущие землей и гниющей плотью.
– Но я ведь тоже создал тебя, дорогая, – продолжил фон Штейгер прежним пустым и ломким голосом. – Создал из боли и несбывшихся надежд, из обмана и страха. Я научил, как играть на человеческих слабостях, но урок не пошел впрок. Вместо того чтобы прижать этого кобеля епископа, ты, открыв рот, внимаешь его тявканью, и напиваешься в компании мертвеца.
– Иногда общество мертвых приятнее живых. Я устала от людей, герр Штейгер, от их грязных тайн и интриг, поэтому обществу епископа предпочту ваше, пусть даже в таком нелепом наряде.
– Пусть тебя не смущает мой костюм, – с достоинством ответил барон, оглаживая жабо и оставляя на крахмальной белизне кусочки кожи. – Так положено одеваться казначею ложи «Рубедо». Будь ты хоть немного внимательнее, увидела бы на портрете счеты в моих руках. Когда-то они значили очень многое…
– А теперь не значат ничего! – перебила Марго. – Вы банкрот, дражайший супруг. Все, что от вас осталось – крохотный счет в банке и эта развалюха!
Она неопределенно махнула рукой и, покачнувшись, упала грудью на стол. Бумаги смялись, и что-то звякнуло, блеснуло медной гранью.
– Не только, – сказал барон. – Есть еще ключ.
Марго неосознанно накрыла ладонью треугольную пластину и замерла, глядя в покривившееся лицо фон Штейгера.
– Хитрец однажды будет обхитрен, – медленно, едва выталкивая слова распухшим языком, заговорил барон, и голос его звучал, как тихий набат.
– Обманщик – обманут. В этом особняке хранится много чужих секретов. Ты переняла не только мое наследство, но и суть моей жизни. Чужие тайны… – он ухмыльнулся, и с губ снова потекла черная слизь. – Мы знаем в них толк. Подумай об этом, маленькая свинка. Подумай о потайной двери за моим портретом, куда ты прячешь своих блудливых клиенток, о пустотах этого дома. И… ищи.
Сказал – и дохнул на Марго земляной вонью, могильным холодом. Она вскрикнула и откачнулась. Пластинка скользнула под ноги, брякнула о паркет. И вместе с тем хлопнула входная дверь.
Сквозняк стегнул по ногам, остудил горячий лоб Марго, вернул в реальность. И вот уже нет никакого барона, напротив нее – пустой стул и две опустевшие рюмки.
А еще – Родион.
– Родион! – вскричала Марго и вскочила.
– Что это? – спросил он, бледнея. В протянутой руке – помятые бумаги.
…имущество Вашего батюшки… переходит господину Родиону Зореву… вступить в законные права… прошу подробнейше изучить…
– Я… – слабо сказала Марго и ухватилась руками за край стола. – Как ты вернулся? Когда?
– Только что. Доктор Уэнрайт отпустил меня повидаться с тобой, – ответил Родион бесцветно, но горло его дрожало, и рука дрожала, и тряслось в руке завещание отца. – Почему ты утаила?
– Я не успела рассказать…
– Почему? Ты? Утаила?!
Он качнулся и швырнул бумаги в лицо. Сквозняк подхватил их, закружил в сумасшедшей пляске. Склонившись над столом, Родион прикрыл глаза и тяжело задышал, распространяя вокруг душный запах спиртного и табака.
– Ты пьян, – сказала Марго и упала обратно на стул.
– Да, – не открывая глаз, ответил брат. – Как и ты, сестрица.
– У меня была причина.
– У меня тоже, – он разомкнул ресницы, и Марго увидела его взгляд – затуманенный, полный болезненного отчаяния. – Сегодня в госпитале впервые за эти четыре месяца умер человек.
Рассказ Родиона.
– А ведь ты мало рассказывала об отце, – заговорил Родион, тяжело опускаясь в освободившееся кресло и придвигая к себе початую рюмку. – Но я не виню тебя, Рита: ты и сама ничего не знала, только говорила, что отец хотел сделать этот мир лучше.
– Он хотел сделать мир лучше, – повторила Марго. – Подарить жизнь…
– Я тоже хотел, – кивнул Родион, рассеянно крутя в пальцах рюмку. – Быть похожим на отца. Хотя Авьен лишил нас памяти и родословной, я все еще пытался полюбить этот город, все еще надеялся на перемены…
Умолкнув, Родион выплеснул коньяк в глотку и тут же закрылся рукавом.
– Ты помнишь герра Шульца? – неожиданно спросил он, а потом продолжил: – Старый господин, который занимал палату в западном флигеле. Когда ты навещала больных, он никогда не лез вперед, спокойно дожидался своей очереди за лекарствами и обедом, но запомнил тебя, Рита. Он говорил, что ты похожа на его покойную дочь, которая умерла от чахотки. Он говорил, что лучше бы умер сам, но Господь дал ему отсрочку, и теперь осталось уповать лишь на него и Спасителя. Он говорил… – Родион запнулся, будто на миг потерял нить разговора, и качнул головой. – Да много чего еще. Герр Шульц был только одним из заболевших. И первым, на ком доктор Уэнрайт испробовал свой эликсир.
– Эликсир? – эхом повторила Марго.
И вспомнила коробки, подписанные по латыни, которые дозволялось трогать лишь пронырливому арапчонку, и острый запах медикаментов, струящийся из-под запертых дверей, куда не дозволялось входить никому из персонала.
– Лекарство от туберкулеза, – ответил Родион, глядя на Марго немигающим взглядом покойного барона. – Доктор Уэнрайт утверждал, что его еще рано тестировать на больных: до этого мы использовали белых мышей. Но потом резко изменил свое мнение. Я думаю, это случилось после визита кронпринца.
Сердце заколотилось в тревоге.
Генрих? Он был в госпитале? Как давно? Как он? Спрашивал ли ее, Марго?
Вопросы нагромождались в голове, кололи, просились наружу, но ни один так и не скатился с языка.
– Мы все верили ему, – сказал Родион. – И я, и доктор Уэнрайт. И ты, Рита. Так долго смотрели на солнце, что ослепли. Так близко подошли к огню, что обожглись. В тот день доктор Уэнрайт пришел растерянный и постаревший. Он без конца щипал себя за ус – а он всегда так делал во время волнения, – и повторял, что опыты на мышах проходят успешно, но он совершенно не уверен, пора ли переходить к опытам на людях. Повторял, что его высочество больше не хочет ждать и настаивает на немедленном использовании лекарства. «О, Харри так спешит! – говорил доктор Уэнрайт, в раздражении кружа по комнате. – Если бы мне дали еще немного времени…» Но времени не было, Рита. Ты знаешь, что чахотка выкашивает окраины Авьена, и если так будет продолжаться, то в скором времени разразится настоящая эпидемия. Поэтому герр Шульц предложил себя.
– Что значит, предложил? – спросила Марго, и покосилась на портрет барона: он был на месте, окаймленный массивной позолоченной рамой, и он молчал.
– В качестве подопытной мыши, разумеется, – криво ухмыльнулся Родион и плеснул в рюмку еще немного коньяку: руки дрожали, и горлышко цокало о край. – Он выглядел, как белая мышь – маленький, сухой и совершенно седой от старости. Я помогал доктору Уэнрайту ввести ему эликсир внутривенно. Мы рассчитывали, что так эффект проявится быстрее, и были уверены, что если эликсир не поможет, то хотя бы не повредит. И ошибались, – Родион моргнул, и в свете ламп его глаза заблестели слезами. – Когда герр Шульц начал задыхаться, я еще ничего не понял, Рита. Но доктор Уэнрайт понял сразу. Он попытался исправить положение, попытался помочь, но… слишком поздно! Слишком! – Родион выкрикнул это, неприкрыто давясь слезами. – Я видел, как багровеет его лицо. Видел закатившиеся глаза. И тело… его трясло так, что я подумал, старик слетит с постели. Когда он перестал дышать, его горло было размером с мяч. Доктор Уэнрайт сказал, что это был анафилактический шок. Он сказал, что, должно быть, у герра Шульца оказалась аллергия на содержащиеся в эликсире препараты. Сказал, что такое случается… Но я видел страх в его глазах и понимал: он тоже винит себя за поспешность. И, возможно, винит кронпринца. По крайней мере, я стал винить именно его.
Кивнув, Родион опрокинул рюмку и зажал рот рукавом. Марго поспешно отодвинула бутылку и тронула брата за плечо.
– Достаточно! Я сейчас прикажу Фриде приготовить тебе постель, ты выспишься, отдохнешь и забудешь все ужасы, а утром…
– Я не собираюсь забывать! – вскинулся Родион. Кресло под ним скрипнуло, стукнуло ножками о паркет. – Да, поначалу хотел! Именно поэтому я упросил доктора Уэнрайта дать мне возможность навестить тебя в особняке. Но вместо того, чтобы пойти домой, отправился в кабак. – Он утер слезящиеся глаза и криво усмехнулся. – Разве не так поступают мужчины, когда совершенно потеряны? Разве не так поступал и Спаситель, когда я впервые встретил его в салоне на Шмерценгассе? Да! Я взял экипаж и отправился на окраину Авьена. Туда, где разгорается эпидемия. И мне было совершенно все равно: заболею я тоже или, может, напьюсь до бесчувствия. Я попросил остановить возле заведения с такой потертой вывеской, что названия не разглядеть. Внутри пахло чесноком и горелым жиром. За столами, залитыми пивом и закапанными воском, сидели завсегдатаи, но их лица тонули в плотном табачном дыме. Я подсел к одной из компаний и заказал приличную кружку пива, которую мне тут же принесла рябая толстушка с припудренной язвой на носу…
– Ужасно! – не выдержала Марго, дрожа от отвращения и жалости. – Надеюсь, ты не провел с нею ночь?
– И не собирался, – ответил Родион. – За время работы в госпитале я изучил не только признаки чахотки, но и сифилиса. Другие же господа оказались не столь разборчивы, и с удовольствием щипали толстушку за бока. Сперва я думал, что за столом собрался нищий сброд из бедняцких кварталов, но по разговорам вскоре понял: они такие же студенты, как я сам. В их речах, пусть неразборчивых после пива, проскальзывали ученые слова, а один из компании – щуплый и чернявый парень, которого все называли Художником, – визгливо жаловался на то, что провалил вступительные экзамены, и вместо него приняли какого-то безродного бродягу, который даже не коренной авьенец вовсе. Я спросил, куда он поступал? И парень ответил, что в Авьенскую академию художеств. Он даже показал несколько акварельных набросков, которые, скажу тебе, Рита, оказались весьма недурны, – взяв паузу, Родион зашарил взглядом по столу, остановился на бутылке, но Марго загородила ее рукавом, и Родион, вздохнув, продолжил: – Вообще, эта компания весьма резко отзывалась о чужестранцах, и я порадовался, что достаточно долго живу в Авьене, чтобы перенять местный акцент. Бог знает, что было бы, узнай во мне славийца! Они уже были подогреты выпивкой и почем свет ругали и приемную комиссию, и ученых мужей, и все правительство во главе с его величеством кайзером в целом. Я, было, испугался – не нагрянет ли полиция? Ты помнишь, Рита, я все еще нахожусь на поруках. Но потом понял, что в этом кабаке такие разговоры – привычное дело, а эти ребята, в конце концов, оказались не так уж плохи, и говорили трезвые мысли.
