Текст книги "Альбедо (СИ)"
Автор книги: Елена Ершова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
– Надеюсь, не такие трезвые, как те, что привели тебя в полицейский участок? – осведомилась Марго, и снова покосилась на портрет. Показалось – на окне колыхнулась портьера. Не стоял ли снаружи агент тайной полиции? Вздохнула, забрала за ухо прилипшую к щеке прядь. Она слишком издергана и подозрительна в последнее время, и заразилась манией преследования от Генриха, не иначе.
– Мысли оказались куда лучше! – тем временем рассмеялся Родион. – Это тебе не глупые стишки в газетенке! Они, кстати, признались, что выпускают собственную, и даже показали ее мне. Я не запомнил названия, Рита, но запомнил знак – это был крест с загнутыми концами. Художник хвастливо пояснил, что он первым придумал этот символ и подсмотрел его на глиняных кувшинах и табличках, которые находили археологи по всей Священной Империи. «Запомни его, брат! – сказал он, чокаясь со мной пивом. – Это символ удачи и расцвета новой жизни, которая вскоре взойдет на руинах старой!»
– Родион! – Марго испуганно подскочила и ухватила брата за руку. – Ты говоришь безумные вещи!
– Они не менее безумны, чем нынешние законы! – запальчиво ответил юноша, тоже поднимаясь. – Глупо закрывать глаза на эпидемию чахотки. На нехватку жилья. Грядет Рождество, а в Авьене еще не достает приютов и супных кухонь, где бедняки могли бы прокормиться и переждать холода! А, значит, будут снова скрываться в канализациях! И именно там, – Родион качнулся, и ухватился за край стола, – да-да, там! Рождаются прогрессивные и революционные идеи! Что обещал нам кронпринц? Переориентировать внешнеполитический курс, отказавшись от союза с Веймаром, провести земельную реформу, повысить налоги для крупных землевладельцев, одновременно предоставив больше прав и свобод простым гражданам Авьена! Больше школ и больниц! Просвещение и прогрессивная медицина! И к чему это приводит? К разгулу эпидемии и смерти от непроверенного лекарства! – Родион ударил кулаком в ладонь. – Все, что он может – это писать статьи в газете своих друзей! Но может ли это изменить хоть что-то, Рита? Я отвечу тебе! Нет! Не может! Альтернативой существующему порядку может быть только революция! И только свержение существующей власти поможет процветанию страны и освобождению ее от оков!
Он умолк, тяжело дыша и утирая лоб ладонью. Марго дрожала – не то от гуляющих сквозняков, не то от возмущения, – она никогда не видела брата таким.
Нетрезвым. Решительным. Злым.
Куда делся тот мальчик, что прилежно просиживал над учебниками? Куда делся мягкий и вдумчивые взгляд? Глаза Родиона теперь – жгучие угли. Он сам как раскаленный клинок – тронь и обожжешься.
– Я понимаю, Рита, – заговорил он снова, – тебе непривычно видеть меня таким, и не привычно слышать мои откровения. Но если ты окажется достаточно умна, чтобы поразмыслить над моими словами, то поймешь: другого выхода нет.
– Есть, – слабо произнесла она. – Мы можем уехать в Славию… Ты ведь прочел письмо адвоката? У тебя есть наследство. Давай уедем и начнем все заново.
Он долго смотрел на нее ничего не выражающим взглядом, и надежда, встрепенувшаяся было в сердце, мигнула и погасла.
– Не сейчас, – тяжело сказал Родион, отступая от стола, и между ними сразу пролегла тень, и тени залегли на впалом лице юноши. – Я обещал доктору Уэнрайту довести его работу до конца. А потом… возможно… – он покачал головой и, вдруг подавшись вперед, отчего его глаза полыхнули жидким огнем. – Только обещай, что будешь держаться подальше от Спасителя и от всего императорского дома! Обещай, Рита!
Она хотела бы ответить ему: обещаю! Хотела бы переступить через собственное глупое сердце, вышагнуть из чувств, как из воды – нагой и свободной от всего.
Но висящее на шее кольцо камнем тянуло на дно.
Марго стиснула его и не ответила ничего.
Какое-то время Родион ждал, глядя на сестру исподлобья. Но, так ничего и не дождавшись, повернулся и, покачиваясь, вышагнул из кабинета.
Марго услышала лишь тяжелые шаги по лестнице – Родион поднимался в комнату.
Тогда она в бессилии опустилась обратно за стол и уронила голову на скрещенные руки.
Ротбург.
– Ожоги не заживают, ваше высочество, – прикосновения лейб-медика мягкие, уютные, щекочущие. Боли не было: эйфория ходила-щекотала под кожей, и Генрих с рассеянной улыбкой следил, как бинтуют его руки. – Раньше процесс заживления происходил гораздо, гораздо быстрее, волдыри исчезали на глазах, а теперь… – за стеклами очков вильнул встревоженный взгляд. – Я крайне обеспокоен вашим состоянием.
– Не стоит, доктор, – ответил Генрих, выпрастывая обработанную мазями и аккуратно забинтованную руку. – Я пострадал куда меньше Томаша. Кстати, вы осмотрели его?
– Сожалею, он больше не сможет вас обслуживать. Другой камердинер…
– Другой?!
К коже прилил огонь, в ушах зашумело, застучало, вторя тихому бою часов – восемь. В это время Томаш приносил завтрак и свежую прессу, а теперь на прикроватном столике – ни газет, ни кофе, только склянки с дурно пахнущими мазями да бесконечные рулоны бинтов.
– Лежите, ваше высочество! – ладони лейб-медика удержали за плечи. – Осмотр не закончен…
– К дьяволу осмотр! Мне нужно знать!
Генрих порывался подняться, но голова кружилась, и тело казалось слишком тяжелым, слишком непослушным. Конечно, ему не скажут, что Томаш мертв: будут скрывать, отводить лживые взгляды, перешептываться за спиной. Что угодно лучше, чем правда!
– Будьте благоразумны, – убеждал лейб-медик. – Ваше здоровье – самое ценное, что есть у империи!
Он не договорил и обмер. Из пляшущей зыби вышагнул мертвец – как прежде, осанистый и строгий, затянутый в привычный сюртук. Водрузил на столик поднос с завтраком, расстелил белое-белое, сдернутое с руки полотенце, и сам встал рядом – такой же белый и тоже нестерпимо пропахший медикаментами.
– Прошу простить, – Томаш склонил перебинтованную голову. – Долг требует приступить к моим непосредственным обязанностям, а я и так опоздал на восемь минут.
Пройдя через салон – прихрамывая, но все-таки сохраняя осанку, – камердинер раздвинул портьеры. Морозный свет пролился на стены, высинил стеллажи и тщательно выбритые щеки Томаша – осунувшегося, болезненно-бледного, но живого.
– И куда подевались бакенбарды? – улыбнулся Генрих, чувствуя, как тает сковавшая грудь тяжесть. Мысли – живой? живой! – бестолково толкались под черепом, бились о морфиновую сонливость.
– Пришлось сбрить, ваше высочество, – невозмутимо ответил Томаш. – Извольте одеться, ее императорское величество телеграфировала, что приезжает утренним поездом.
– Не может быть! – воскликнул Генрих и, перехватив недовольный взгляд лейб-медика, велел: – Ступайте, любезный! Сегодня я больше не нуждаюсь в ваших услугах.
Тот, поджав губы, сгреб в саквояж звенящие склянки, и удалился, бурча под нос:
– Пресвятая Дева! Вместо одного упрямца я получил двух!
– С вашего позволения, – между тем, продолжил камердинер, по-хозяйски счищая с мундира едва различимые соринки, – я передал корреспонденцию секретарю, пусть рассмотрит прошения и счета. Также, с вашего позволения, я приказал перестлать паркет, ваша матушка расстроится, если увидит, а через день начнут съезжаться гости. Ваш кучер Кристоф вернулся на рассвете и доложил, что баронесса фон Штейгер в особняке одна. И что это вы обронили?
Нагнувшись, поднял платок – вышитые золотой нитью уголки и инициалы Генриха.
– Подарок супруги, – рассеянно ответил он, стараясь не думать о прошедшей ночи. – Выбрось, Томаш. – Но все-таки вспомнил коричневые крапинки у зрачков, и робкие поцелуи, и доверчиво прильнувшую голову к его плечу. Устыдился и добавил: – А, впрочем, оставь, бедняжка так старалась, – и, глядя, как медленно, точно боясь потревожить раны, камердинер помогает ему попасть в рукава сорочки, произнес: – И прости.
Старик на мгновенье замер – только что его руки порхали над принцем, и вот застыли на весу – два пальца на левой руке замотаны, под манжеты и воротник убегают ленты бинтов.
– Я повел себя недопустимо и… опасно, – с усилием продолжил Генрих, неосознанно поглаживая ладони. – Но был не в себе…
– Знаю, – спокойно отозвался Томаш, сутулясь над ним. – Я уже понял, что вы пропали, и отчасти виню себя, раз подавал вам проклятое снадобье.
– Мой бедный Томаш! – откликнулся Генрих, медленно опуская ноги на прожженный паркет. – Не в твоих силах противиться воле своего принца, как не в моих – противиться тяге к морфию. Эта ночь была тяжелой для нас обоих… Что ж! Я готов подписать отпускную бумагу, чтобы ты отдохнул и залечил ожоги.
– И кто же будет присматривать за вами? – осведомился Томаш, глядя на Генриха исподлобья и аккуратно застегивая ему воротник.
– Какая разница? Мало ли во дворце слуг! Да хотя бы Андраш…
– Осмелюсь заметить, Андраш адъютант, не камердинер. Он совсем молод, а я знаю вас с детства, ваше высочество, – застегнул последнюю пуговицу и подал китель. – Никто не знает вас лучше меня. Что вы предпочитаете, а от чего держитесь подальше, во сколько у вас подъем и сколько заложено на водные процедуры, в какой момент к вам лучше прийти с докладом, а в какой не тревожить вовсе… я долгие годы служил вам, ваше высочество, это не первые мои ожоги. И за все усердие вы желаете меня отстранить?
– Не отстранить, Томаш, я…
И запнулся, глядя в побелевшее, непривычно голое лицо камердинера. Его нижняя губы дрожала, в глазах застыла тоска брошенного пса. Старый, но все еще готовый служить, еще не растерявший преданность.
– Ничего, – сказал Генрих. – Я поторопился. Я…
И не договорил: узнал фиалковые духи раньше, чем она вошла в салон. Кровь стала пламенем, слова – углями.
– Вы? Не ожидал…
Императрица улыбнулась красивым ртом – глаза же, запрятанные в тенях дорожной шляпки, остались спокойны и надменны, – и протянула руку для поцелуя.
– Не забывай, дорогой, я не люблю шумиху. Ты – первый, кого я хотела увидеть.
– Я велел никого не впускать.
Взволнованная дрожь накатила – и схлынула. Так странно – был огонь, и нет. И теперь ни трепета, ни чувств – одна зола.
– Не впускать? – она озадаченно приподняла брови. – Вот новость! Я императрица! К тому же, твоя мать… Но что же ты сидишь?
Генрих поднялся, держа ладони за спиной, коснулся сухими губами затянутых в шелк пальцев. Они порхнули по его щеке, тронули завиток у лба – Генрих отстранился:
– Не нужно.
– А ты совсем одичал на службе, – с обидой заметила императрица, опуская руку. – Недаром я получала столь странные донесения.
– О чем? – раздраженно осведомился Генрих и, отойдя к столу, принялся застегивать китель: проклятые пуговицы не слушались, бестолково крутились в забинтованных пальцах.
– Сущую бессмыслицу! – краем глаза отметил, как нервно дернулись плечи императрицы. – Признаться, я пожалела, что справилась о твоем здоровье. Писали, будто бы ты болен, и что лекарства не помогают, а наоборот, и приступы случаются чаще, и совсем не спишь по ночам…
– Я прекрасно сплю! – перебил Генрих, отталкивая подоспевшего на помощь камердинера и некстати вспоминая прошедшую ночь. – Спросите у Томаша!
Императрица брезгливо повела тонким носом и поджала губы:
– Я не признала сразу. Обриться наголо? Ужасно! Томаш, сейчас же покиньте салон и приведите себя в надлежащий вид!
Камердинер поклонился и шагнул к дверям.
– Томаш останется! Меня вполне устраивает его вид.
Камердинер поклонился снова и вернулся за спину Генриха.
– Да ты и сам выглядишь не лучшим образом! – голос императрицы зазвенел от возмущения. – Как похудел! Осунулся! Под глазами круги! Что с тобой, Генрих? Ты переутомляешься? Или вправду болен?
– Отчего вы спрашиваете? – он, наконец, оставил борьбу с пуговицами и повернулся к матери. Ее фигура, подтянутая и стройная, отбрасывала на стену пергаментную тень. В тени шевелились бабочки: подаренная Натаниэлем Brahmaea, и синекрылая Morpho, и Acherontia atropos, и сотни других – пестрели иссохшие тельца, от стекол отражались оранжевые сполохи. Не жизнь – имитация жизни.
– Я беспокоюсь о тебе, мой мальчик, – ответила императрица, глядя на Генриха снизу вверх, и ее глаза тоже были, как подсвеченное стекло. – Ты сын мне.
– Вы вспомнили об этом? – он не сдержал усмешки. – Прекрасно! Дальше?
– Я была против твоего назначения инспектором пехоты, и оказалась права. Это путешествие не пошло тебе на пользу.
– Об этом больше не волнуйтесь, я отстранен.
– Вот как? – взгляд императрицы потеплел. – Не скрою, я никогда не хотела видеть тебя солдатом. Ты совершенно не создан для армии, мой Генрих! Я прочила тебе университет.
– А отец считает иначе. Но вам лучше знать, для чего я создан. Всем лучше знать, кроме меня самого.
– Ты обозлен? – она поджала губы. – Жаль. Вижу, напрасно спешила, ты совершенно не рад встрече.
– Простите, матушка, что снова не оправдал ваших ожиданий, – Генрих манерно поклонился, и щеки императрицы возмущенно запунцовели. – Я, в самом деле, не очень хороший сын. Отец считает меня неудачником и запирается в кабинете. А вы каждый раз сбегаете из Авьена, будто из клетки, – он досадливо пожал плечами и добавил: – Знали бы вы, как мне самому иной раз хочется сбежать или запереться от всех! Но ваши шпионы находят меня везде, везде! И даже в собственных комнатах я не могу побыть в одиночестве!
– Выходит, опасения не беспочвенны, – императрица привстала, и складки ее платья прошелестели по паркету. – Ты совершенно отбился от рук! Забываешь о приличиях. Погляди, что сделал с паркетом! А ведь скоро Рождество… Позволь напомнить, что ты к тому же женатый человек! Пора бы остепениться и, наконец, заняться прямыми обязанностями! Ты обещал осчастливить новостью о внуке.
– Конечно, я ведь племенной жеребец! – Генрих отошел к столу и нервно провел забинтованными пальцами по полированному черепу, стопке бумаг, книгам по биологии. – Слава богу, отец доверил мне хотя бы такое дело, и не отстранил, как от всех прочих!
– Дерзишь? – голос императрицы срывался, она еще держала себя в руках, но щеки уже пылали вовсю, и руки, сцепленные в замок, подрагивали от напряжения. – Это все влияние твоих приятелей. Да, да! – и оживилась, заметив, как Генрих с силой сдавил пресс-папье. – Тех, с которыми ты предаешься пороку в домах терпимости и сомнительных питейных заведениях! Твоих так называемых друзей-журналистов! Твоих любовниц! Не знаю, которая из них хуже? Грязная субретка[7]7
Субретка – театральный термин, «служанка». Здесь: элитная проститутка.
[Закрыть] или та отвратительная женщина с сомнительной репутацией? – Генрих скрипнул зубами, и императрица победно улыбнулась. – Не удивляйся! И вдали от Авьена я знаю о тебе если не все, то многое, мой мальчик!
– Тогда к чему эти вопросы? – резко ответил он, отходя к окну и заглядывая за портьеры – там шуршали, перешептывались, двигались чужие тени. – Шпионы расскажут о моей жизни лучше меня самого! В отличие от вас, мне некуда податься. Я могу сбежать лишь в бордели или кабаки, – Генрих отошел от окна, и принялся кружить по комнате, с каждым словом распаляясь все больше. – Да, там подают предрянное пойло, меня тошнит от него по утрам! Но что поделать, если так хочется забыться? От лживых речей и льстивых министерских рож меня тошнит еще сильнее! Да, меня мучают ужасные головные боли, поэтому я впрыскиваю себе морфий день за днем! По несколько раз на дню! Об этом вам тоже докладывают шпионы? Если нет, спросите у бедняги Томаша. Это опасно, мучительно, и куда хуже выпивки, но я все равно скоро умру, не так ли? Кому какое дело? Вы пеняете, что я имею любовниц. Но позвольте! У моего деда их было четыре! И не говорите, что не знаете о давней интрижке отца, – услышав за спиной не то стон, не то вздох, оглянулся и увидел обескровленное лицо императрицы. – Я говорю о той актриске. Впрочем, вас тоже видели с каким-то турульским графом…
– Генрих!
Он вздрогнул и дико воззрился на мать: императрица стояла, прижав ладони к вискам, в глазах плескался неподдельный ужас. И что-то давнее, почти забытое шевельнулось на сердце. Жалость? Вина?
– Не бойтесь, – смягчаясь, проговорил он. – Я сохраню тайну. Но вам и в самом деле не стоило приходить сюда. Пойдите лучше к Эржбет: малышка плачет с тех пор, как вы покинули нас в августе. Она хотела бы чаще видеть мать рядом, – запнулся, покачал головой и устало добавил: – А, впрочем, лучше не надо. Каждый ваш отъезд – гроза и тьма. И каждое ваше возвращение ранит, подобно молнии. Не возвращайтесь больше, ваше величество. И я настаиваю, чтобы вы покинули мои комнаты сейчас же! Так будет лучше для всех.
– Ты… смеешь? – гневно прошипела императрица, кровь снова прилила к лицу. – Прогонять меня? Меня?!
– Если не уйдете, я уйду сам.
В несколько шагов пересек комнату, распахнул дверь – сквозняком подняло свечное пламя, выжелтило стены, и, мельком глянув через плечо, Генрих увидел лицо матери – издерганное, пергаментно-серое, постаревшее. На миг кольнуло жалостью… Кольнуло – и тут же прошло. Пусть прошлое останется в прошлом. Прогорело. Отмерло.
Генрих хлопнул дверью и, грохоча сапогами, сбежал вниз по лестнице, потом – во двор, где возился с упряжью полусонный Кристоф.
– Запрягай! – крикнул ему Генрих и взлетел на заснеженную подножку фиакра. – Прочь из Бурга! Прочь!
Он до последнего боялся, что его остановят, а какой-то частью и надеялся на это.
Но никто не вышел за ним, никто не вернул.
Гостевой дом на Хайдгассе.
Гирлянды фонарей, развешенные над мостовыми, своим мельтешением вызывали мигрень, к тому же, Генрих изрядно продрог и по прибытию на Хайдегассе не знал, чего хочет сильнее: выместить раздражение на турульце или поблагодарить за своевременно втиснутую в его ладони кружку с горячим пуншем.
– Раньше меня не брала простуда, – пожаловался Генрих, обжигая губы о пряное варево. – В детстве я в одной тонкой шинели маршировал по снегу и никогда не болел. Теперь же ощущаю себя развалиной.
– Вы слишком мало отдыхаете и слишком озабочены государственными делами, ваше высочество, – с поклоном ответил Бела Медши. – Надеюсь, этот прием не слишком утомит вас, а может даже развлечет. Я пригласил узкий круг гостей, и для вас будет петь одно прелестное создание, юная особа, которая к тому же недурна собой.
– Друг мой! – с натянутой улыбкой ответил Генрих, с каждым глотком гася в себе раздражение. – Если бы я хотел общества прелестных созданий, я бы отправился в салон фрау Хаузер. На это предложение я откликнулся лишь потому, что уважаю вас. И потому, что вы желали говорить без посторонних ушей.
– Все дела потом! – Медши почтительно подхватил Генриха под локоть и увлек его в ярко освещенный салон. – А пока я не прощу себе, если вы не попробуете партию молодого вина прямиком из моих погребов и не оцените старания Агнешки!
Сдержанно улыбаясь приглашенным господам, которых, к чести посла, действительно набиралось от силы семеро, перебрасываясь с каждым учтивыми замечаниями об Авьенской погоде и турульском вине, которое оказалось весьма недурным, Генрих все еще мечтал о скором завершении вечера. И даже хваленая Агнешка – миниатюрная турулка с грустными оленьими глазами, – хотя и пела самозабвенно и чисто, с тем трагическим надрывом, свойственным лишь кочевникам да славийцам, не могла до конца избавить от напряжения. Генрих все больше молчал, слушал переборы гитарных струн, едва притрагивался к вину и в конце концов рассеянно подозвал Агнешку к себе. Она робко присела на его колени, по-детски обвив за шею и положив на плечо кудрявую головку.
– Я узнала тебя, – доверчиво пролепетала по-турульски, точно видела в кронпринце ближайшего друга. – Ты приходил ко мне во сне и говорил со мной.
– О чем говорил, милочка? – спросил Генрих, наслаждаясь близостью девушки и боясь ее спугнуть, а потому лишь слегка придерживая забинтованной рукой за бедра.
– О болезни, – ответила Агнешка и, вздохнув, добавила: – Она выедает тебя изнутри. Ты скоро погибнешь, бедный…
Потом порывисто поцеловала Генриха в висок и, будто испугавшись, спорхнула с его коленей и кинулась прочь.
– Стой! – он привстал тоже, но с места не сдвинулся – ноги будто приросли к полу. Пламя лизнуло бинты.
– Ваше высочество! – сейчас же всполошился Медши, его лицо выражало крайнюю степень досады. – Не слушайте вздорную девчонку! Кто знает, что пришло ей в голову? Моя вина: знать бы, что так повернется…
– Пустое, – едва вытолкнул сухими губами Генрих и, утихомиривая дрожь, сцепил пальцы в замок. – Мне даже отчасти… симпатична такая непосредственность.
– Я накажу нахалку! – сверкая глазами, бушевал турулец, а гости поджимали губы и осуждающе качали головами. – Не для того вез ее от самой Буды! Прошу, ваше высочество, не принимайте эти бредни близко к сердцу. Попробуйте вот этот сорт…
Он подал знак, и лакей тут же откупорил бутылку розового. Вино плеснуло в бокал, но Генрих упрямо мотнул головой и отступил к дверям.
– Нет-нет! Оставьте девчонку в покое, ради бога. А мне пора освежить голову… прошу простить, господа.
Толкнув плечом створки, вышел в смежный салон, прошел еще один и очутился в пустой комнате – здесь свечи были вполовину погашены, мягкий сумрак скрадывал очертания предметов, и не было слышно ни чужих голосов, ни раздражающего звяканья бокалов.
Эта ночь оказался ошибкой, просто дурным завершением и без того дурного дня.
За спиной почудилось движение, и свечи в канделябрах дрогнули, точно от сквозняка.
Генрих быстро обернулся.
Показалось: кто-то прошмыгнул в темноту, взрезав узкую полоску света.
– Кто здесь? – спросил Генрих негромко и нахмурился.
Снова тайная полиция? Слежка?
Он вернулся обратно и едва лишь взялся за латунный набалдашник, как дверь отворилась сама, и на пороге возник озадаченный турулец.
– Ваше высочество! – воскликнул посол. – Неужели вы решили покинуть нас?
– Я утомлен, – процедил Генрих. – И хотел бы выспаться.
– Мне жаль! – сказал Медши, сверля его взглядом из-под сведенных бровей.
– Но нам так и не удалось переговорить о деле…
– Говорите сейчас! – перебил Генрих. – Впрочем, могу угадать. Вы снова хотите заручиться моей поддержкой, не так ли? Об этом можно было переговорить и в Бурге.
– В Ротбурге повсюду глаза и уши, ваше высочество. Я предпочел более безопасное место.
– Даже в столь безопасном месте, как это, друг мой, ответ останется прежним: я не изменю стране, отцу и короне.
Вместо ответа Медши аккуратно прикрыл за собой дверь.
– Позвольте сказать, ваше высочество, – проникновенно заговорил он. – Я высоко ценю ваши начинания и дальновидность. Жаль, что не каждый обладает способностью разглядеть в вас перспективного правителя, и еще жальче, что вам чинят препятствия те, кто менее компетентен, а то и вовсе глуп, чтобы понять пользу предлагаемых вами нововведений. Провал военной реформы ясно демонстрирует это.
– Досадная заминка – еще не провал! – резко ответил Генрих, в глубине души соглашаясь с турульцем, но от этого лишь сильнее раздражаясь. – Но вы правы, граф, военные министры слишком тупы и ни на йоту не сдвинутся с выбранного курса!
– Досадная заминка отодвинула надежду на скорые перемены, – терпеливо возразил Медши. – И еще больше обострила внутренние противоречия, и без того раздирающие империю. Моя родина – яркий пример таких противоречий. За последние несколько месяцев то здесь, то там вспыхивали недовольства. И силы, направленные подавить эти недовольства, на деле разделяют народные опасения и чаяния. Вы знаете, ваше высочество, я говорю об офицерах низших рангов – достаточно образованных, умных, симпатизирующих либеральным идеям, но в силу происхождения не имеющих права голоса.
– Зачем говорить это мне? – перебил Генрих, пожимая плечами. – Я видел все воочию, когда инспектировал гарнизоны.
– Да, ваше высочество, – слегка поклонился Медши. – Я лишь хотел уточнить, что эти господа бесконечно преданы вам, как многие мои земляки и соратники. Не будет открытием, если я напомню, сколь горячо турульский народ желает видеть вас своим правителем.
– Это уже третье предложение, граф. Вы чрезвычайно упрямы.
– И терпелив. Хотя времени остается все меньше.
– Как и у меня. Вы готовы короновать смертника, которому остается каких-то жалких семь лет?
– Целых семь лет! – возразил Медши. – По правде сказать, для перемен достаточно и года. Турульские офицеры – точно так же, как и боннийские, и далманские, и равийские, а, убежден, что и авьенские, – готовы оказать вам крепкую поддержку. Однако не все из них рвутся в бой, многие достаточно пассивны, их необходимо подтолкнуть, доказать, что цель близка. Приняв турульскую корону, вы могли бы воодушевить их и еще больше сплотить народ вокруг себя.
– И, конечно, это гарантирует вам суверенитет, – усмехнулся Генрих. – Едва завершится коронация, как турульская знать и поддерживающие ее офицеры поднимут вопрос о выходе Турулы из состава империи. Я просчитываю вас на несколько шагов вперед, любезный Бела. И, как бы ни было велико искушение, хорошо осознаю, что вслед за Турулой поднимутся и Бонна, и Далма, и Равия, и прочие вассальные страны. В Авьене начнется смута! А империя и без того похожа на лоскутное одеяло, которое его величество кайзер штопает из последних сил. Но я – как его сын, как наследник престола, как Спаситель, наконец! – не могу позволить разрушить и разграбить то, что в течение многих веков накапливали мои предки!
– Вы не только дальновидны, но и умны, – снова поклонился Медши, однако в его взгляде промелькнуло раздражение. – Выход Турулы из состава империи действительно может спровоцировать цепную реакцию. Но посмотрите: империя и так стоит на краю пропасти! Прежние политический курс нежизнеспособен, нас ожидает мор и мятежи. Не вы ли говорили, что империя – лишь мощные руины, которые еще стоят, но уже приговорены временем к разрушению?
– Вы хорошо осведомлены о моих высказываниях, – с ответным раздражением заметил Генрих. – Но я пропагандирую необходимость реформ, а не кровопролития, и не поддерживаю радикальных националистов. Я желаю сохранить и приумножить свою империю, а не привести ее к распаду.
– Не обманывайтесь, ваше высочество, – перебил Медши, и в его глазах вспыхнул хищный огонек. – Империя не ваша. Чья угодно – кайзера, епископа, генерального штаба, кабинета министров, – но только не ваша! Никогда не была и не станет, пока прогрессивные идеи разбиваются о стену некомпетентности, а вокруг вас сжимается кольцо надзора и шпионажа! Поймите, ваше высочество! Если вы действительно хотите сохранить империю и корону, надо действовать без промедления! – он ударил кулаком о ладонь. – Решительно! Потому что завтра может быть поздно! Искры революции уже проронены, и когда возгорится пламя, пожар пожрет всех нас!
– Довольно! – прервал его Генрих. Канделябры дрогнули, свечное пламя затрепетало, вытянулось к потолку, и стало невыносимо жарко и душно. Слова – сухие, как порох, – посыпались из сведенного спазмом горла: – Вы забываетесь, граф! Зато теперь я понял, для чего этот прием, и эта певичка, и вино. Хотите усыпить мою бдительность?
– Всего лишь уверить, что вам есть, на кого опереться, ваше высочество! – с достоинством ответил Медши и кивнул в сторону. – Здесь кроме гостей находятся некие господа…
– Так! – вскричал Генрих, хватаясь за револьвер. За дверью теперь явственно слышались шаги и голоса. – Значит, я не ошибся! Кроме нас тут действительно кто-то есть! Кто они? Заговорщики?!
– Турульские и авьенские офицеры, готовые присягнуть на верность Спасителю, – поспешно ответил Медши. – Те, кто пойдет за вами, лишь только подадите знак!
– Я подам знак сейчас же! – Генрих взвел курок, одеревеневшие пальцы соскакивали с пускового крючка, под коркой бинтов гуляло ненасытное пламя. – Вышибу наглецам мозги!
– Не горячитесь, ваше высочество! – Медши преградил Генриху путь и бесстрашно перехватил его руку. – Прошу, выслушайте их! Скажите какой-нибудь пустяк вроде «Я счастлив видеть вас, господа! Мы разделяем одни и те же идеалы!» Это ничем не запятнает вашу репутацию!
– Я запятнал ее достаточно, явившись сюда! – закричал Генрих, выворачиваясь из захвата. – Какие интриги вы плетете за моей спиной, граф? Государственный переворот?! Изменники!
Грянул выстрел.
Медши дрогнул, но не ослабил хватку. Даже не посмотрел туда, где дымилась круглая дыра в паркете – как та, прожженная Генрихом во время нападения на Томаша. Пахнуло гарью. К горлу подступил ком. Револьвер выскользнул из сведенных судорогой пальцев и глухо стукнул о паркет. Турулец поспешно отпихнул его сапогом.
– Послушайте, друг мой, – заговорил он сдержанно и четко, будто не его едва не задело выстрелом, будто играть со смертью казалось ему рутиной, и слова текли сквозь полыхнувшую огнем мигрени голову Генриха. – Возможно, я поспешил, пригласив сюда этих господ. Но время пустых речей прошло, да и сделанного не воротишь. К тому же, они не имеют никакого отношения к террористам и революционерам, как вы себе вообразили. Они хотят одного: служить вам. Помочь обрести то, что причитается вам по праву. Авьен отказывает в реформах? Начните с Турулы! Церковь чинить препятствия научным изысканиям? Чего проще, перенесите лаборатории к нам! Хотите сохранить империю? Прекрасно! Министрам все равно, где заседать: в Авьене или Буде.
– Но я авьенец, – возразил Генрих, борясь с накатившей болью. – Отец… ни за что не позволит…
– Так вы предпочтете бездействовать? – усмехнулся Медши, и его кривая улыбка, и особенный блеск в глазах, и легкое покачивание головой зажгли в Генрихе стыд. – Никто не говорит об убийстве, храни Бог нашего кайзера, нет! Пусть проживет еще двести лет, он и так полон энергии и сил, чего нельзя сказать о вас, друг мой. Вы растрачиваете себя, угасаете после каждой неудачи, и – маленькая Агнешка была права, – это убьет вас раньше срока. Готовы ли вы сдаться, в то время как народы Священной империи смотрят на вас в надежде и ожидают спасения?
Генрих оставался неподвижен. Слова забивали горло, точно камни, мысли рассыпались в пыль, и черная дыра в полу расширялась на манер воронки, засасывая в удушливую тьму, где полыхали зарева пожаров, где империя превращалась в руины, в пыль, где слышались выстрелы и крики: «Долой кайзера Карла Фридриха!» И в хорошо знакомом кабинете – квадратном и аскетичном, с едва поникающим сквозь портьеры алым отблеском, – над столом склонился побелевший старик.
– Подписывайте отречение, отец, – говорит кто-то, как две капли воды похожий на Генриха, наставляя на кайзера револьвер.
Рука старика дрожит, выводя неровные буквы на гербовом бланке. А снаружи беснуется и орет толпа:
– Да здравствует его императорское величество Генрих!
Он зажмурился и глухо застонал от непереносимой боли – пульсировала проклятая голова, сжималось сердце, и невыносимо, до одурения хотелось морфия.
– Не отвечайте сейчас, ваше высочество, – меж тем послышался тихий голос турульца. – Подумайте. Я понимаю, так тяжело решиться, но гнилой зуб нужно рвать без сожаления, с корнем. Мы дадим вам время до Рождества. А пока позвольте в знак личной симпатии и будущего приятного сотрудничества, которое, я уверен, не за горами, вручить небольшой подарок.
