Текст книги "Бог войны и любви"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 24 страниц)
5
БЕЛАЯ ГВОЗДИКА И КРАСНАЯ ГВОЗДИКА
…Когда Ангелина наконец добралась до бульвара Монмартр и вошла в низенькую, почти скрытую пышными кустами сирени калиточку в ограде своего дома (ключ имелся только у нее), она была почти без памяти от усталости духовной и телесной. Ветви с набухшими коричнево-зелеными почками хлестали ее по лицу, хватали за платье, но она ничего не чувствовала. Воспоминания, которым предавалась Ангелина, истощили ее силы, полностью изнурили. Говорят, перед умирающим в одно мгновение разворачивается вся его жизнь, а ведь Ангелина в Мальмезоне, в доме бывшей императрицы, воистину смотрела в глаза смерти! Но не только прошлое терзало ее… Прошлое, как всегда, слишком тесно сплеталось с настоящим, которое либо затемняло его, либо, напротив, проясняло такие детали, которые казались случайными и необъяснимыми, либо вообще оставались без внимания, когда свершались. А с течением времени какие-то незначительные подробности вдруг выступали из серой мглы забвения, в которой таились до поры, и словно кричали кичливо: «Посмотри! Посмотри на нас! Ты нас не заметила, а ведь именно мы – сцепляющие звенья всех твоих несчастий – прошлых и будущих!»
И Ангелина ничуть не сомневалась: ее ждут новые испытания.
Она с тоской взглянула на еще голые, но обещающие скорый цвет ветви сирени. Ни один цветок Ангелина так не любила, как сирень, эту непременную жительницу старых русских дворянских усадеб. И в Измайлове, и в Любавине была роскошная сирень… а как бурно цвела она прошлой весною вокруг дома на бульваре Монмартр! Закрытый гроб с телом Ксавьера де Мона, который Оливье и Ангелина привезли из Кале, был полностью скрыт под пышными, изнуряюще-благоуханными, бледно-лиловыми соцветьями. Чтобы украсить гроб и могилу, Ангелина велела тогда, не жалея, обломать все кусты, так что у забора все лето торчали жалкие голые ветки; однако сиреням это, похоже, пошло лишь на пользу: они разрослись еще пышнее, чем прежде, налились новой жизнью и красотой. Теперь только бы не ударил мороз и не прибил набухшие бутоны… как всегда прибивает леденящее дыхание прошлого саму Ангелину, стоит ей забыться и возомнить себя счастливой, свободной и удачливой…
Детский смех долетел до нее с лужайки, и Ангелина встрепенулась. Она не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее в этом убогом наряде цветочницы, вдобавок измятом и забрызганном грязью после долгого пути из Мальмезона, однако не удержалась, чтобы не пробраться под прикрытием кустов до угла дома и не выглянуть украдкой.
Юленька лежала на перине, покрытой ковром, и играла со своим щенком, увальнем-сенбернаром, который был тоже еще совсем дитя, но рос куда быстрее своей хозяйки и обещал не только скоро догнать ее, но и сделаться воистину огромным. Нянюшка Флора смотрела на эту сцену с видом покорной мученицы: она боялась собак, и бесстрашие Юленьки (ей ведь не было еще и года!) не только удивляло нянюшку, но и приводило в трепет.
– Жюли! Умоляю тебя, Жюли, не трогай его зубы! – донесся до Ангелины ее страдальческий голос, и она невольно засмеялась и покачала головой: имя дочери – Юлия, Юленька – казалось ей восхитительным, однако французский вариант его ужасно не нравился, и чем дальше, тем больше. Она вспомнила, как долго выбирала имя дочери, ни за что не желая прибегнуть к именам католических святых, а мучительно вспоминая православные святцы. Конечно, ей хотелось назвать дочь Елизаветой или Марией, однако Ангелина не решилась: побоялась накликать чужую судьбу на своего ребенка. Ох, сколько бед пришлось испытать в жизни, что княгине Измайловой, что ее дочери; вдобавок за каждой тянулась темная мрачная тень прошлого… вот и Ангелины коснулась! – а потому она не решилась назвать дочку этими традиционными в их роду именами. И тут очень кстати вспомнилась подруга по Смольному институту благородных девиц, княжна Юленька Шелестова. Именины этой хорошенькой и милой девочки приходились на 30 июля, а родила Ангелина как раз в этот день. Опять же – июль. «Юленька-июленька», иногда называла Ангелина дочку, «июльская девочка!» – и полагала, что это имя пристало ее дитяти как никакое другое.
Сейчас Ангелине смешно и страшно было даже думать о том, как она терзалась сомнениями относительно отца ребенка; как поклялась убить дитя и покончить с собой, если различит в чертах новорожденного черты ненавистного Лелупа. Чем более был срок беременности, тем более родной себе ощущала Ангелина свою ношу. Сердце подсказало верный ответ задолго до того, как Ангелина увидела маленькое точеное личико и светлые бровки вразлет, поднятые над висками, что придавало даже и такой крохе дерзкое, отважное выражение; задолго до того, как в синие глаза матери взглянули ясно-серые глаза дочери, как две капельки схожие с глазами ее отца. Это была Юлия Никитична Аргамакова, видит Бог, она была его, хотя пока что крошечка звалась Жюли де Мон и считалась наследницей огромного состояния своего приемного отца.
Когда Ангелина увидела завещание своего мужа, с нею случилась настоящая истерика от ненависти к Судьбе, которая дала ей такого друга, как Ксавьер де Мон, лишь затем, чтобы тотчас отнять его. То ли предчувствуя скорую и внезапную кончину, то ли отдавая дань летам (ведь ему было далеко за семьдесят), то ли просто повинуясь профессиональной тщательности в ведении всяких, тем более – своих дел, нотариус де Мон передал своей супруге Анжель де Мон не только все состояние де ла Фонтейнов, но и свое собственное, размеры коего были мало сказать значительны – огромны! Со смертью мужа Анжель сделалась одной из богатейших женщин Парижа, однако об этом мало кто знал, кроме близкого друга нотариуса, ставшего поверенным в делах Ангелины. У де Мона не было ни родственников, ни друзей. Надо думать, он их и не искал, всецело отдавшись работе и принимая вид, что ему нет дела ни до кого на свете. Никто не тревожил Ангелину подозрениями и непристойным удивлением по поводу того, что скоропалительно женившийся нотариус так же скоропалительно скончался, оставив какой-то особе (пусть и жене) сказочное богатство. Слуги, которые есть в доме главные предатели и распускатели сплетен, любили своего хозяина и перенесли свое почтение на ту, которую истинно любил он, тем более что никто из них не был обойден щедростью покойного и всяк оказался упомянут в завещании. Ксавьер де Мон позаботился обо всех… даже об Оливье, однако того едва не хватил удар, когда он узнал, что нотариус перед самым отъездом в Кале составил новое завещание, по которому весь его капитал (в том числе и новообретенный в Бокере) переходил во владение Анжель де Мон, и наследовать его мог только ее ребенок, буде он родится; если же этого не произойдет – ее дети от нового брака. Если же мадам де Мон умрет бездетной и не пожелает изменить завещание в пользу кого бы то ни было (на это была ее полная воля и власть!), деньги переходили к благотворительным учреждениям. В завещании было только одно условие: вышеупомянутой мадам де Мон предписывалось ежемесячно выделять Оливье де ла Фонтейну содержание, обусловленное в предыдущем соглашении, в случае же ее смерти обязаны были следить за достатком де ла Фонтейна ее дети – до самой его смерти. Оливье имел право вступить в брак – в таком случае его содержание увеличивалось на 50 процентов и на 20 – с рождением каждого его ребенка. Кроме того, в его пользование переходил пресловутый дом в Бокере. В случае же, если Анжель де Мон пожелает отдать свою руку Оливье де ла Фонтейну, распоряжение капиталом все равно оставалось полностью в ее ведении; даже после ее смерти Оливье не мог его наследовать: он по-прежнему всецело должен был зависеть от ее детей.
Посредством такого вот запутанного и вместе с тем очень простого завещания нотариус де Мон, хорошо знавший человеческую природу, решил обеспечить благосостояние Ангелины при всяком повороте судьбы.
Правда, при всем своем желании даже он не смог обеспечить ей покоя.
С трудом оторвавшись от созерцания дочери, Ангелина неслышно прошла в дом и поднялась по боковой лестничке к себе в бельэтаж. Она позвала горничную не прежде чем умылась, переоделась и собрала в узел свои роскошные, хоть и непослушные волосы. – Месье де ла Фонтейн дома? – спросила она, стараясь, чтобы голос ее звучал как обычно, не выдал ее тревогу.
– Нет, мадам. Месье как ушел утром, так и не возвращался.
Странно. Голосок-то у горничной дрожал. Ангелина исподтишка пригляделась к ней. Хорошенькая девушка, типичная парижанка: худенькая, бледненькая, с чуточку порочным личиком, которое французы назвали бы «пикантным». Расторопная, услужливая Лоретта, принимающая близко к сердцу все заботы своей хозяйки? Ох, вряд ли… Этот румянец, это волнение груди… Верно, она неравнодушна к Оливье! А почему бы и нет? Ведь и сама Ангелина какое-то время была к нему неравнодушна. А поскольку они совершенно отдалились друг от друга (та «медицинская» история в трактире была последним адюльтером Ангелины), почему бы ему не завлечь в свою постель эту девушку, похожую на ласковую птичку? Коли так, теперь понятно, почему Оливье всегда так хорошо осведомлен о всех намерениях Ангелины, о том, куда она едет, что покупает, кого принимает. Впрочем, зачем ему шпионы? Разве он и без того не знает о каждом шаге Ангелины от нее самой (ибо, услышав, что Оливье связан с той же группой роялистов, к которой принадлежал де Мон, она вновь преисполнилась к «кузену» доверием)?
Тихий вздох вернул Ангелину к действительности, и она увидела, что Лоретта по-прежнему застыла в неудобном книксене [110]110
Поклон-полуприседание, быстрый, менее торжественный, чем реверанс.
[Закрыть], как бы придавленная тяжелым, немигающим взглядом хозяйки.
Ангелина повела бровью, и девушка с облегчением выпрямилась, однако в ее голосе по-прежнему звучал испуг:
– Мадам чем-то обеспокоена?
– С чего ты взяла? – сердито спросила Ангелина, досадуя, что приходится врать служанке.
– Мадам недовольна мною? – не унималась Лоретта, испуганно трепеща ресничками; но появилось что-то лисье в испуганно-птичьем ее личике, и Ангелина с изумлением обнаружила, что Лоретта явно хочет у нее что-то выведать.
Любопытство – обычное любопытство слуг? Или и впрямь шпионит для Оливье? «Ну так дулю тебе, французская кукла!» Ангелина иногда, осердясь, думала по-русски – и очень грубо, с удовольствием отводя душу.
– Вовсе нет. Вот что, Лоретта… – Она на миг запнулась: что бы такое придумать? – Пойди, возьми в детской еще один коврик и отнеси постелить Жюли.
– Я скажу Матье, – кивнула девушка, намереваясь перепоручить приказ хозяйки здоровяку-лакею, однако Ангелина взглянула немилостиво:
– Если бы я хотела что-то поручить Матье, то сделала бы это сама! – И Лоретте ничего не оставалось делать, как, обиженно поджав свои и без того крохотные губки, удалиться на второй этаж дома, где была детская.
Это займет ее не меньше чем на четверть часа, подумала Ангелина. Время есть!
И она поспешила по галерее в другое крыло дома, где были комнаты Оливье.
* * *
Ангелина в спальню не пошла. Остановившись посреди кабинета, она с любопытством рассматривала сабли, шпаги и рапиры, которые увешивали стены – Оливье считался отменным фехтовальщиком, – рассматривала трубки, трубки всех видов и форм, и набор уздечек, и хлысты для верховой езды. Она настороженно вдыхала запах лавандовой воды, табака, старых книг, дорогого сафьяна – запах какой-то особенный, холодноватый и вместе с тем будоражащий. У нее даже ноздри начали подрагивать, так взволновала ее эта комната. Странно: как прежде она видела в Оливье средство для утомления своего сладострастия, так теперь, вот уже год после смерти мужа, смотрела на него лишь как на средство осуществления своей мести. Он должен был помогать ей… да, ну а сам-то он как жил? Вон как удивилась сегодня, догадавшись, что Лоретта его любовница. Думала, он вечно верен тебе? Ангелина не сомневалась, что Оливье обожал Юленьку и по-своему любил «свою кузину», с охотой женился бы на ней, потому что богатая жена – все-таки лучше, чем богатая «родственница». А все ж похаживал к другим… Разве Лоретта – единственная? Это Ангелину преобразило рождение дочери, а Оливье остался тем же пылким и неразборчивым кавалером. Вот ведь наверняка в этой шкатулочке, обтянутой розовым шелком, обшитой ленточками, нарядной, душистой, кокетливой, держит он любовные записочки или милые сувениры, прелестные напоминания об интрижках, свиданиях, поцелуях украдкой: платочек, перчатку, заколку или цветок, выпавший из прически, ну, может быть, даже подвязку, соскользнувшую с хорошенькой ножки во время торопливых объятий в наемном фиакре… Ангелине очень захотелось открыть коробочку, однако она отогнала недостойное любопытство и снова замерла посреди комнаты, шаря вокруг глазами, которые против воли снова и снова возвращались к шелковой шкатулке.
Время уходит. И Ангелине пора уходить. Совсем ни к чему, чтобы Лоретта застала ее здесь. Однако она все стояла, оглядываясь и принюхиваясь, не решаясь уйти, но по-прежнему ничего не трогая, словно надеясь, что сама атмосфера этой комнаты подскажет ей что-то… Но что? Что она хочет узнать?
– Ей-Богу, я как ищейка, которая не знает, чего искать! – проговорила вслух Ангелина и по внезапной прихоти памяти вдруг вспомнила старинную историю, рассказанную ей мужем, когда они гуляли в Иль де Нотр-Дам, известном, между прочим, еще и тем, что там во времена Карла V на виду у всех именитых жителей Парижа некий рыцарь Макер сражался… с другим рыцарем. Нет, с собакою, которая могла бы служить примером для рыцарей! Оказывается, Макер тайно, из мести, убил некоего Обри Мондинье и зарыл труп под деревом в Иль де Нотр-Дам. Собака убитого отыскала его могилу, а потом привела на нее друзей Обри. Тело несчастного было извлечено, убийство обнаружено, но никто не знал, кто его совершил. Собаку взял к себе друг Обри Мондинье, и вот однажды, спустя три месяца, она во время прогулки увидела вернувшегося в Париж Макера – и с лаем набросилась на него, кусала, царапала когтями, так что с великим трудом удалось ее оттащить. Такое повторялось не единожды; у людей, помнивших привязанность собаки к своему господину и ненависть к нему Макера, зародились прямые подозрения, дело дошло до короля. В тогдашние времена поединок решал судьбу обвиняемых, если доказательства были неясны. Карл V назначил место и время; рыцарю дали булаву, выпустили собаку – начался бой. Макер замахнулся, но собака оказалась проворнее, ударила его всем телом, повалила наземь, вцепилась в горло. Злодей закричал о пощаде и признался королю в своем преступлении. Карл V, который не напрасно был прозван мудрым, желая для потомства сохранить память о верной собаке, велел в Бондийском лесу поставить ей мраморный монумент и вырезать следующую надпись: «Жестокие сердца! Стыдитесь: бессловесное животное умеет любить и знает благодарность. А ты, злодей, в минуту преступления бойся самой тени своей!»
Ангелина криво усмехнулась. «Умеет любить и знает благодарность…» Оливье спас ей жизнь. Спасал, правильнее будет сказать. И когда он вытащил ее из подземелья в Кале, когда увидел тело несчастного де Мона, Ангелине показалось, что он снова сделался тем же бесстрашным, заботливым Оливье, которого она знала и помнила по России. Он отыскал тайную группу роялистов, друзей де Мона, и примкнул к ним. Они распространяли воззвание, призывали к восстановлению королевской власти во Франции, подрывали боевой дух бывших наполеоновских солдат, и так уже сильно подорванный поражением в России… Ангелину Оливье держал в стороне от этих дел, но однажды сообщил ей, что в Англию, в Лондон, срочно отправляется курьер. Ангелина написала письмо родителям, но опять ей не удалось связаться с ними: курьер был схвачен уже на корабле и тут же расстрелян как английский шпион. Это был тяжелый удар для Ангелины, и снова Оливье поддержал, успокоил, помог. Словно бы лучшие черты его натуры восстали из-под мещанской пыли и вновь засияли во всем блеске! Может быть, он бывал героем только при героических обстоятельствах, а в других – становился другим, легко приспосабливаясь к ним? Мог быть героем, если требовалось; сонным мещанином, авантюристом, подделавшим завещание; тайным любовником замужней женщины; ловким обманщиком; трусом и предателем…
Ангелина вздрогнула.
Итак, слово сказано. Наконец-то она осмелилась быть откровенной сама с собою! Она пришла сюда не для того, чтобы волновать себя видом и запахом комнаты Оливье; она хотела найти… или не найти… нечто, оправдывающее или обвиняющее его.
Тот разговор с хозяином трактира в Кале, услышанный Ангелиною из-за двери… она была почти в беспамятстве, ничего не сознавала, но какой же странный был разговор…
Кто мог знать, что де Мон и Ангелина спрятались в потайной комнатке за очагом? Тот, кто выследил их. Не для того ли Оливье сделал вид, что обижен, испуган, не для того ли скрылся, чтобы выследить их и убить? Но это все домыслы, смутные подозрения, неопределенные догадки. Куда страшнее и яснее сегодняшняя история с фиалками и Мальмезоном! «Среди людей Оливье есть предатель» – была первая мысль, но Ангелина, как всегда, не додумала ее до конца: ни один человек из людей Оливье не мог знать, кого и зачем будет искать мнимая цветочница. Только он. Он один. Ох, Боже мой…
Значит, предатель?! Ангелина в ярости схватила первый попавшийся под руку предмет, даже нe заметив, что именно, – и грохнула об пол.
Розовая шкатулка с сухим треском развалилась, и теперь только шелк стягивал ее обломки. Ангелина брезгливо отпрянула – ей сперва показалось, что из шкатулки хлынуло сонмище каких-то красных и белых червяков, но она тут же поняла, что это узенькие шелковые ленточки, в точности такие, из которых делают искусственные белые гвоздики роялисты в знак преданности монархии. А вот и несколько таких гвоздичек, сколотых булавками, уже готовых. Но зачем тогда красные ленты? Зачем красные гвоздики в этой шкатулке? Понятно, зачем: с красной ты за Наполеона, с белой – за Людовика…
Ангелина была так потрясена этим доказательством двуличности Оливье, что обо всем забыла, прежде всего – об осторожности. Она не слышала шагов в коридоре, и звук открываемой двери заставил ее вздрогнуть, как будто в спину ударил выстрел.
Кто-то стоял на пороге, но Ангелина нашла в себе силы не оглядываться.
– Лоретта, – кликнула она, – я вас не звала! Но коли вы уже здесь, то уберите это! – Ангелина ткнула пальцем в разноцветный шелковый ворох – и обернулась.
Перед ней стоял Оливье, стоял, прислонившись к притолоке, и смотрел на Ангелину в упор. Он был бледен как мел, глаза помутнели, рука нервно мяла ворот сюртука.
Мгновенное замешательство Ангелины сменилось приливом ненависти и отвращения.
Какой он жалкий! Вон как побледнел, задрожал!
– Вы, кажется, удивлены моим визитом? – спросила дерзко.
Губы Оливье шевельнулись, и Ангелина скорее почувствовала, чем услышала:
– Да…
– И только? – усмехнулась Ангелина. – А мне кажется, вы потрясены. Мне кажется, вы поражены в самое сердце! – Во взгляде Оливье мелькнул живой блеск, но тут же глаза его снова погасли, когда она сказала: – Ведь я не должна была здесь появиться – в этой комнате, в этом доме! Вы очень старательно устроили все для того, чтобы этого не случилось.
Оливье опять шевельнул губами.
– Я… не понимаю… – с трудом расслышала Ангелина, и от этого трусливого шепота ненависть к нему одолела все прочие чувства, даже страх.
– Не понимаешь? – переспросила она так же тихо, хотя хотела бы кричать во весь голос. – В самом деле? И этого не понимаешь? – Она носком туфли поддела ворох разноцветных лент. – А я понимаю. Ну-ка, покажи, какой сегодня день: для белых или красных цветов? Что ты прячешь там?
Она рванула борт его сюртука и увидела красный шелк в петлице.
Ангелина тихо охнула. Последняя надежда на ошибку исчезла. Если бы Оливье приколол белый цветок, если стал хотя бы оправдываться… Но цветок был красный! И он молчал.
– Предатель! – Ангелина рванула цветок, отбросила, наотмашь хлестнула Оливье по щеке, сметая со своего пути, и выскочила в коридор.
На пальцах после цветка осталось что-то мерзкое, влажное. Ангелина брезгливо потерла палец о палец, взглянула… что такое? Это кровь?
Она обернулась так резко, что чуть не упала. Окинула взглядом коридор. Вот лежит цветок, сорванный ею с груди Оливье. Какой странный цветок – весь красный, а два лепестка его – белые.
Оливье, отброшенный ударом Ангелины, стоял, привалившись к стене, как если бы его не держали ноги. На бледной, белой щеке его алело пятно пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.
Да, но ведь Ангелина его сорвала, вон он валяется. Откуда же взялась еще одна красная гвоздика?
Оливье перехватил взгляд Ангелины и прикрыл грудь ладонью, но тщетно: цветок разрастался, лепестки струились меж пальцев, оплетали ладонь, пятнали манжету… Оливье заметил это и заслонился другой рукой, но потерял опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.
Ангелина подошла – медленно, недоверчиво. Склонилась – и увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.
* * *
– Господи Иисусе, – выкрикнула Ангелина, кидаясь к дверям, но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку и принялась рвать ее на полосы, комкать и заталкивать под рубашку Оливье, пытаясь приостановить ток крови. Опять вскочила, опять бросилась было за помощью, но снова вернулась, приникла губами ко лбу Оливье, с ужасом ощутив, какой он влажный и холодный, этот высокий лоб. Сколько же крови он потерял! Где его ранили, откуда он шел?
Кровь уже не выбивалась толчками на белую ткань – сочилась тонкой струйкой, но это не слишком-то утешило Ангелину, ибо под глазами Оливье вдруг резко обозначились сизые тени, а черты заострились.
Она схватила его запястье, нащупывая пульс, и увидела, как, затрепетав, веки Оливье поднялись, открыв невидящие глаза.
Ангелина опять вскочила, открыла погребец и, расплескав изрядно, налила в рюмку коньяку, поднесла к губам Оливье:
– Ну-ка, глоточек. Ну пожалуйста, милый!
Он с усилием втянул в себя немного жгучего напитка, и спустя мгновение взгляд его чуть прояснился. Губы шевельнулись – сперва беззвучно, а потом Ангелина разобрала слова:
– Клянусь, цветок был белый. Всегда… только белый…
Ангелина кивнула, боясь, что разрыдается, если скажет хоть слово, и опять поднесла к губам Оливье рюмку. На сей раз он смог осушить ее до дна, и голос стал отчетливее:
– Он не ушел живой, ты не бойся больше. Он меня достал, но и сам остался лежать с моим стилетом в груди.
– Хорошо, хорошо, – наконец-то спохватилась Ангелина. – Ты пока помолчи, береги силы, а я сбегаю, пошлю за доктором. И перевязать тебя надо.
Оливье слабо сжал ее пальцы.
– Не надо. Я человек конченый. Патроны расстреляны, свечи погасли.
– Какие свечи? – с ужасом спросила Ангелина, оглядываясь: солнечный свет лился в окна.
– Это Монтескье… перед смертью, – выдохнул Оливье, с трудом раздвигая губы в улыбке. – Я всегда хотел сказать эти слова перед смертью. Красиво! Вот… сказал.
– Какая смерть?! – фальшиво возмутилась Ангелина. – Подумаешь, чуть-чуть поцарапали его. Из-за чего дрались? Из-за прекрасной дамы?
Она болтала, что приходило в голову, неприметно пытаясь высвободиться из пальцев Оливье и все-таки побежать за слугами, но он не отпускал.
– Из-за прекрасной, да… Глаза у нее синие, а волосы золотые. – Оливье попытался коснуться растрепанных, как всегда, кудрей Ангелины, но рука его упала. – Ничего, ты его больше не бойся. И теперь ты можешь вернуться домой. Слава Богу и русскому войску – победа уже близко. Ты уедешь… там тебя ждут. Угрозы больше нет – я убил Моршана!
У Ангелины на какое-то мгновение потемнело в глазах.
– Каким же образом ты… – пролепетала она. – А я ведь думала…
– Я понял, – молвил Оливье, устремив на нее взгляд, исполненный особой, пронзительной, провидческой силы, и Ангелина со страхом заметила, что синие тени вокруг его глаз наливаются чернотой, хотя голос звучал еще бодро: – Ты думала, я предал тебя… да и что еще могла ты подумать?! Но когда я увидел, что Миркозлит выходит из той же калитки в парке Мальмезона, откуда вышла ты, я почуял: здесь что-то неладно.
– Миркозлит? – с отвращением переспросила Ангелина. – Это еще кто?
– Я знал его под этим именем. Но его зовут Моршан, хотя и это ненастоящая его фамилия. Он поляк, он ненавидит русских за то, что они владеют польскими землями. Он готов объединиться против русских с кем угодно, хоть с самим дьяволом. Я никогда не доверял ему, никак не мог понять, почему маркиза так доверяет ему.
– Маркиза? – насторожилась Ангелина.
– Да. Этот Миркозлит – ее ближайший поверенный. Я недавно узнал, что именно он должен был переправить де Мона и тебя в Англию. Это окончилось смертью де Мона, ты тоже чуть не погибла. Потом мы хотели послать курьера с известием барону Корфу – и этот курьер был убит. Но она так заступалась за Миркозлита, а я ведь верил ей. Да что там! Я ей до сих пор верю, хотя негодяй не постеснялся и ее оболгать. Представь, когда я спросил его, что он делал в Мальмезоне, он нагло ответил, что советовался там с маркизой д'Антраге, как получше встретить русского императора Александра – выстрелом или ударом кинжала, или даже взрывом. Конечно, я не мог не вступиться за эту святую женщину. Схватился за кинжал – он тоже. Он ловок, да и я не промах, клянусь! Он ударил меня первым и так захохотал, что обо всем забыл от радости. А я еще не выронил кинжала и успел его ударить… попал в самое сердце! Теперь честное имя маркизы… Что с тобой, Ангелина? – Он осекся и попытался покрепче сжать ее руку, но только и мог чуть шевелить ледяными пальцами.
Ангелина кивнула, не с силах вымолвить ни слова. Она пока даже осмыслить не могла это новое сплетение интриг.
– А маркиза? – проговорила она, наконец услышав свой голос как бы со стороны. – Она… кто она?
– О, это чудесная женщина! – Бледные губы Оливье дрогнули в улыбке: – И необыкновенно загадочная! Она уже не молода, но кажется молодой и прекрасной благодаря своим черным глазам. Лицо у нее прикрыто вуалью – потому что изуродовано шрамом. Когда маркиза была еще совсем молода, ее ударил саблей какой-то обезумевший простолюдин, и с тех пор… Удивительно, как ей к лицу эта вуаль. И такие ласковые глаза. Мне все время кажется, что я видел ее прежде. Она была бы красавицей, если бы не этот шрам.
– Нет там никакого шрама, – глухо проговорила Ангелина, почувствовав, как силы враз оставили ее. Наверное, так чувствует себя оплетенная паутиной муха, из которой паук уже высосал все жизнетворные соки.
– То есть как? – недоверчиво переспросил Оливье.
– Да так, – вздохнула Ангелина. – Нет и никогда не было. Потому тебе и казались знакомыми ее глаза, что ты видел их. Помнишь… там, на Березине? Мадам Жизель, графиня д'Армонти? Это и есть маркиза д'Антраге. Моршан тебе не солгал – он и вправду виделся с нею в Мальмезоне. Ведь она там живет. Значит, она руководит группой роялистов? О, теперь я вспоминаю… Несчастный Ксавьер говорил мне перед смертью о какой-то даме, которая направила его в трактир контрабандистов и которой он открыл тайну нашего брака. Ох, какая паутина, паутина! Мне никогда из нее не выпутаться! – Она прижала стиснутые кулаки к глазам и в отчаянии покачала головой.
– Ничего, Анжель, – долетел до нее слабый шепот. – Бодрись! Моршана больше нет. А ты… ты ведь русская! Я же знаю тебя. Я знаю ваш народ. Когда русские спокойны, они милы и веселы, но когда их страсти возбуждены, они бывают страшны: у них нет выдержки, какую дает воспитание, и обуздать свою страстность они не в силах. Думаю, ты сумеешь так расправиться с этой дамой, что от нее пойдут… как это вы говорите? Ко-люч-ки по у-лач-кам? – попытался выговорить он по-русски, и Ангелина невольно засмеялась:
– Пойдут клочки по закоулочкам!
Она смахнула с ресниц слезы слабости и малодушия.
О Оливье! Милый, неоцененный друг! Спасибо тебе за мудрость, за пресловутую французскую иронию, за веру и надежду! Еще несколько твоих насмешливых слов – и к Ангелине вполне вернутся утраченные силы, она вполне поверит в удачу!
Но Оливье молчал, и Ангелина с ужасом увидела, что голова его поникла, руки опустились, а кровь из раны снова хлынула струей.
Что же она наделала! Сидит тут, болтает с ним, с умирающим, вместо того чтобы звать на помощь!
– Оливье, – вскричала она, хватая его за плечи. – Оливье, ради Бога… еще хоть слово! Потерпи еще немного!
Кровавое пятнышко показалось в уголке его рта… набухало, пролилось тоненькой струйкой на подбородок.
– Все, – выдохнул он. – Для жизни моей этого достаточно… Ох, какая эпитафия! Cela me suffira! Не забудь…
Он умолк, но несколько мгновений еще смотрел пристально в глаза Ангелины, словно цепляясь взглядом за жизнь, потом не выдержал – сдался, умер.
* * *
Два дня спустя, вернувшись с кладбища, Ангелина, словно повинуясь всевластному зову, воротилась в эту комнату и застыла на пороге, глядя на сабли, пистолеты, трубки, уздечки и кнуты сухими, уже до боли наплаканными глазами.
Комната казалась безжизненной; запах табака, кожи, лаванды уже выветрился, словно Оливье никогда и не было здесь. «У жизни на пиру он быстрым гостем был» – вспомнились чьи-то стихи, и Ангелина в тоске покачала головой. Подошла к окну.
Внизу садовник возился с клумбой, высаживал первую рассаду портулака.
Ангелина взглянула на свои руки – они тоже были в земле. Сразу после похорон она посадила на могилу кустик сирени, маргаритки – они вот-вот зацветут – и черно-траурные виолы, которые в России называют анютины глазки. Жалела, что не нашлось лилий – самых печальных цветов, а потом вспомнила, что лилию не стоит сажать на могиле – она и сама вырастает под влиянием какой-то неведомой силы, и вырастает преимущественно на могиле самоубийцы или человека, погибшего насильственной смертью. На могиле убитого она служит знаком мести, а на могиле грешника – прощения и искупления им грехов.
И Ангелине бы свои грехи искупить. Она чувствовала, что сейчас наступила самая подходящая пора для покаяния, чтобы умилостивить Бога. Но возвратить нельзя прошедшего, и дай Бог, чтобы никогда более не пришлось ей испытывать такого раскаяния. До того было горько, что лишь невероятным усилием воли ей удалось заставить себя порадоваться: Моршан мертв! Хоть эта страшная петля сползла с ее шеи! И ведь со дня на день в Париж войдут союзники. Толков разных о сем про́пасть, но правды не узнаешь, бесспорно лишь одно: близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская речь! Тогда не Ангелине, а графине д'Армонти, мадам Жизель придется скрываться и таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет и сможет им противостоять!
